и когда мне его вручили и я опустила его в проволочную корзину, где уже
лежали крекеры и гладкие персики, тоска почти прошла. Еще я взяла несколько
банных полотенец и нож для бумаги с комиссионного прилавка. Под окном
проехала одна из скорых. Я вспомнила, как совсем недавно равнодушно взирала
на убитого человека, которого показывали по видео, хотя где-то глубоко,
будто в нижнем ящике сознания, очевидно, это взволновало меня, да еще как.
Я встала в очередь в кассе. Мать научила меня самоанализу, так что я могла
попытаться выяснить, почему вдруг у меня возник страх перед смертью или
несправедливостью. Потом я решила: когда я вернусь, он будет там. Он будет
сидеть на тахте, и играть на гитаре. Я представила себе зиму и падающие
снежинки, все заснежено в нашей с ним квартире, а мы сами впали в чудесную
спячку. А потом представила, что возвращаюсь, а его нет.
Подошла моя очередь на контроле. В этом магазине он автоматический, но
иногда он ломается, на этот случай рядом с ним скучала девушка-контролер,
крася ногти.
Выбранные мной товары были просмотрены, названа общая сумма, и я
засунула карточку в щель. Но вместо того чтобы после щелчка получить с
другого конца машины свои покупки, карточку и сдачу, я вдруг услышала
резкий звонок. Над щелью загорелся красный сигнал, и карточка была
выброшена обратно. Скучавшая девушка подняла голову, встала с табуретки и
подошла ко мне.
- Должно быть, ваша карточка просрочена.
- Нет, она каждый месяц без ограничений. Девушка высунула ее из щели и
взглянула.
- Действительно, - сказала она.
Тысяча И.М.У. без ограничения - возможно, это непривычно в здешнем
районе, и я надеялась, что она не назовет цифру вслух. Она не назвала.
- Попробуем еще раз, - сказала она и затолкнула карточку обратно в
щель. И снова раздался звонок, а карточка была выброшена.
Сзади столпился народ. Они недружелюбно переговаривались, и я
вспыхнула, хотя сердце у меня похолодело. Я поняла, что произошло.
- Знаете, - сказала девушка, - похоже, что ваш счет кто-то
заблокировал. У кого-нибудь есть такая возможность?
Я потянулась за карточкой, ослепнув от стыда и страха.
- Будете платить наличными? - лениво спросила она. Казалось, она не
хочет отдавать мне карточку. Я готова была бросить все и убежать.
- У меня нет при себе столько денег.
- Понятно, - сказала она и вернула мне карточку. Она решила, что меня
уволили, ведь в этой части города только фирмы выдают своим служащим
карточки, а я попыталась с ее помощью отовариться бесплатно.
Вся дрожа, с печатью вины на лице, я вышла из магазина. На улице по-
прежнему лил дождь. Я не знала, куда повернуть, пошла наугад налево,
свернула на какую-то улицу, не заботясь о том, куда я иду.
Конечно, Деметра остановила действие моей карточки так быстро, как
только могла - с первого числа. Почему бы и нет? У нее немало причин для
этого. Я сбежала из дома, не попрощавшись. С какой стати теперь
пользоваться ее деньгами? Это было яснее ясного. Зачем я вообще брала ее с
собой? Эта глупая детская игрушка мешала мне рассуждать самостоятельно. Во
мне еще оставалась вера в буквальный смысл ее слов, что раз я ее дочь, то
мне принадлежат и ее деньги. Глупости. Конечно же, нет.
Я колебалась возле телефонной будки, ожидая под дождем, когда выйдет
женщина, и я смогу войти туда и закрыть за собой дверь. Наличных у меня
осталось не больше десятки. За квартиру заплатить не хватит. Но чтобы
позвонить матери - более чем достаточно. Опуская монеты и нажимая на кнопки,
я думала : ведь она так занята, ее там может не быть, а потом решила: она
там. Она сидит и ждет этого звонка. Ждет моего голоса, неистовых рыданий и
слов: "Мама, мама, помоги мне!"
Я уже не чувствовала страха, только тоску и усталость. В конце концов,
так ведь оно и есть, разве нет? Я звонила, чтобы просить у нее помощи,
прощения, чтобы умолять, заклинать.
Я прислонилась лбом к холодному влажному стеклу, которое потрескалось
от брошенного снаружи камня.
В этой части города не было видео. Она не могла посмотреть на меня. Я
не знала, это хорошо или плохо. Я начала считать звонки. Она заставила меня
ждать двадцать гудков, прежде чем включила автоответчик, который, когда
предоставлен самому себе, отзывается после двух.
- Доброе утро. Простите, кто говорит?
- Джейн, - сказала я. Капли дождя падали на мои губы, и я пробовала их
на вкус, как тогда свое имя. Джейн. Грань кристалла, звук дождя, падающего
на гладкую поверхность мрамора, стройная цепочка...
- Подожди, пожалуйста, Джейн. Я соединю тебя со студией Деметры.
Мое унижение достигло предела, я была опустошена. Наконец, я услышала
ее голос. Он был вежливо-теплым, почти приветливым. Он сказал:
- Привет, Джейн. - Как лифт.
Я вцепилась в трубку так, что она, казалось, сейчас растает в руке,
как воск.
- Привет, мама, - сказала я. - Замечательная погода, правда? Пауза.
- Я уверена, дорогая, - сказала она, - что ты позвонила мне не для
того, чтобы поговорить о погоде.
Я гордо улыбнулась своему тусклому отражению, разделенному трещиной
напополам.
- О, именно для этого. И еще поздороваться. Привет, мама.
- Джейн, будь благоразумной. Твои недавние поступки носят довольно
необычный характер, и это совсем не похоже на тебя. Надеюсь, с возрастом
это пройдет.
- Мама, - сказала я, - Мне шестнадцать лет. Не двадцать шесть. Не
девяносто шесть. Шестнадцать.
- В самом деле? Тогда почему ты ведешь себя, как шестилетний ребенок?
Я вздрогнула. Все-таки я вытащила ее на разговор. Она вернула мне удар,
ловко, спокойно и решительно. Моросил дождь. Я ощущала запах жареного лука,
мокрого тротуара и... "Лаверте". Будка наполнилась ароматом "Лаверте".
- Я действительно позвонила тебе только для этого, - проговорила я, -
чтобы сказать, как я счастлива.
Мои глаза были полны слез, я пыталась удерживать их в себе, но они все
равно просачивались.
- Я уверена, что на самом деле ты, дорогая, позвонила мне, чтобы
спросить, почему закрыт твой месячный кредит.
На меня нахлынула волна дьявольского триумфа.
- Как, - спросила я, - разве?
Она мне не поверила. Она знала, что говорит правду, а я - обманщица.
Но все же об этом пришлось сказать ей, а не мне.
- Да, Джейн, - терпеливо сказала она. - Твой счет заморожен.
Бессрочно. Или пока я его не разморожу.
Я стояла и смотрела, как идет дождь. И рисовала кролика на треснутом
стекле, покрытом паром.
- Джейн? - твердо произнесла она.
- Мама, а почему ты назвала меня Джейн? Я хочу сказать, а почему не
Прозерпиной? Ведь по легенде это дочь Деметры, так? Ты не думала, что
я буду очаровательной, как Прозерпина, а, мама?
- Ты где? - спросила вдруг мать. Это была хитрость. Она думала, что я
сболтну, где живу.
- В телефонной будке.
- А где будка? Слишком поздно, мама.
- Будка на улице, а улица в городе.
- Джейн, - проговорила она, - ты принимала какие-нибудь незаконные
препараты?
- Нет, мама.
- По-моему, дорогая, ты не вполне ясно представляешь себе ситуацию.
Твоя карточка отныне не действует. Больше нет законных способов,
которыми ты могла бы добывать деньги. Думаю, стоит объяснить тебе, если ты
намереваешься это сделать, что найти какую бы то ни было работу для тебя
невозможно. Начать с того, что тебе понадобится трудовая книжка. Прежде,
чем выдать ее, любое бюро по трудоустройству посмотрит отпечаток тела,
проверит его и обнаружит, что ты - дочь богатой женщины. Естественно, меня
спросят, согласна ли я тебя содержать, я отвечу, что, конечно, согласна: ты
мой единственный ребенок. Тебе придется вернуться домой исключительно из-за
отсутствия жизнеобеспечения.
- Однажды ты говорила, - пробормотала я, - что мне следовало бы найти
работу в городе, чтобы оценить, какую борьбу ведут бедняки за выживание.
- С моего согласия, не забывай об этом. И никак иначе.
В будке было тепло, так тепло, что кролик растекся по стеклу.
- Все, что тебе нужно сделать, - продолжала мать, - это зайти в любой
банк, назвать себя, и ты получишь нужную сумму для проезда домой.
- Домой, - проговорила я.
- Домой. Я уже заново обставила твои комнаты. Ты прекрасно знаешь, что
я никогда ни словом не обмолвлюсь о том, в каком состоянии ты их оставила.
Я разразилась смехом.
- Мама, ты не оставила мне никакого выбора, кроме того как стать
воровкой. Придется ограбить магазин или стащить у кого-нибудь бумажник.
- Пожалуйста, не остри, Джейн, это глупо. У тебя истерика. Что ж,
может быть, я смогу понять, что тебя побудило это сделать, мы все-таки пока
еще мать и дочь. Только мое беспокойство за тебя заставляет меня настаивать
на твоем возвращении домой, ведь ты совсем не знаешь реальной жизни. В
глубине души ты понимаешь, Джейн, что это правда и что я думаю только о
тебе.
Штамп. Не бойся штампов, Джейн, если они выражают то, что ты хочешь
сказать. В будке было душно, нечем дышать. Я непроизвольно поднесла руку к
горлу и нащупала полицкод.
- А мой полицкод еще действует, мама?
- Да, Джейн, - сказала она. - И будет действовать еще три дня. А потом
я заберу твой отпечаток из окружного компьютера.
- И это тоже для моей пользы, не так ли?
- Есть такое выражение, Джейн: из жалости я должен быть жестоким.
- Да, - сказала я. - Шекспир. Гамлет. - Я вздохнула так глубоко, как
только могла. - Слова лунатика, который только что убил старика за ковром и
у которого было затаенное желание переспать со своей матерью.
Я с такой яростью стукнула по выключателю, что содрала кожу и потекла
кровь.
Теперь на улице был настоящий ливень. Сквозь его завесу я смутно
видела человека, который ждал своей очереди звонить.
Мне показалось очень важным не дать ему понять, в каком я состоянии.
Поэтому я сделала вид, что продолжаю слушать, и время от времени что-то
говорила. Лицо у меня горело, а руки были холодными. Я еще не осознавала,
что, собственно, произошло.
- Нет, мама, - сказала я в немой телефон. - Нет, мама, нет.
Лучше я выйду из этой душной будки. Лучше отправлюсь в свою квартиру,
увильну от смотрителя, с пустыми руками поднимусь в свою комнату, где нет
Сильвера. Конечно, его там нет. Он, наверное, догадался. Может быть, у
роботов есть особая телепатическая связь с остальными машинами. Теперь я
абсолютно неплатежеспособна. Так что он может пойти к Египтии, к законной
богатой владелице. Что мне оставалось делать?
Опустив голову, я толкнула дверь будки и чуть ли не вылетела из нее.
Холод и сырость захлестнули меня, как волна, я едва не захлебнулась.
Человек, который ждал, когда освободится телефон, поймал меня, приведя в
ужасное смущение.
- Со мной все в порядке, - настаивала я. Но запах, ткань, само
прикосновение - я подняла лицо под дождь, и в голове у меня сразу
прояснилось, а мир перестал качаться.
- Ты!
- Я!
Сверху вниз на меня смотрел Сильвер, обрадовано, сострадательно,
преданно. От дождя его волосы стали почти черными и слиплись, как под душем.
С ресниц свисали и падали вниз капли. Кожа его будто была соткана из дождя.
- Как же ты...
- Я издалека увидел, как ты выходишь из магазина. Я мог бы тебя
догнать, но пришлось бы бежать очень быстро, а ведь ты сама хотела, чтобы я
притворялся человеком. Я пошел за тобой и дождался конца разговора.
- Сильвер, - сказала я, - все пропало. Все кончено. Но я так рада, что
ты от меня не ушел.
- Джейн, если тебе нужно поплакать, не могла бы ты уткнуться в меня, а
не в подушку?
- П-почему?
- Потому что зеленая материя, которой ты ее обтянула, окрашена
непрочно, и твое лицо приобретает весьма нездоровый оттенок.
Я вскочила и бросилась к зеркалу. То, что я там увидела, заставило
меня и засмеяться, и одновременно заплакать еще сильнее. Умывшись в ванной,
я вернулась и села перед ним.
- Не хочу тебе плакаться, не хочу, чтобы ты меня обнимал и утешал, -
сказала я. - Ведь скоро я останусь без тебя, правильно?
- Почему же?
- Я знаю, что придется. Я рассказала тебе, что случилось. Денег нет.
Ни на еду, ни на квартиру. Никаких шансов получить работу, даже если
бы я что-нибудь умела делать. Здесь мне оставаться нельзя. А она, моя мать,
не позволит мне привести тебя в дом, я в этом уверена. А если и позволит,
она станет - как бы это сказать - анатомировать, что ли, мои чувства... При
этом она будет говорить, что не хочет причинить мне боль. Или... нет, я
ничего больше не знаю. Я с ней так разговаривала...
Совершенно непохоже на себя. Но я знаю, что все это безнадежно.
- Я видел смотрителя, - сказал Сильвер. - Спускался вниз, пока ты
плакала. Он думает, что мы актеры уличной труппы, которая распалась. Я ему
этого не говорил, между прочим, он мне сам сказал. У него был хороший день -
ни болей, ни побочных эффектов. Он сказал, что мы можем отложить плату на
одну неделю. Так все делают, а ты к тому же заплатила за первую.
- Но через неделю денег у нас больше не станет.
- Может, и станет. И без всякой трудовой книжки.
- Нет.
- Да.
Он взял гитару и завел смешную, нелепую песню под аккомпанемент
бешеного вихря рулад и аккордов. Я смотрела и слушала, затаив дыхание. Его
глаза улыбались мне. Когда он пел, рот его принимал самые причудливые
очертания, а волосы летали вокруг головы, как сумасшедшие.
- Всего одну монетку, леди, - сказал он обворожительным голосом, когда
умолк последний звук.
- Нет. Ведь это, наверное, незаконно.
- Есть люди, которые только на это и живут.
- Да, люди. Но ты это делаешь лучше, чем люди. Это нечестно. Ведь так?
- Мы не будем располагаться там, где уже кто-то выступает. Мы и денег
просить не станем. Просто будем играть музыку и посмотрим, что произойдет.
- А ты подумал, что кто-нибудь может тебя узнать, догадаться, кто ты
такой?
- Я думаю, - сказал он, - что все это вполне законно. Хоть с какой
стороны посмотри, - он глядел на меня абсолютно серьезно. - Ты купила
дрессированного тюленя, умеющего выделывать такие штучки, какие другие
дрессированные тюлени не умеют. Потом у тебя кончились деньги. Ты выводишь
тюленя на улицу, он показывает свои фокусы, а ты ходишь со шляпой.
- Ты не тюлень.
- Но я умею показывать фокусы.
- Знаешь... не могу себе представить, как это все получится.
Он оставил гитару, взял мои руки, прижал их к своему лицу и посмотрел
на меня.
- Прослушай, - сказал он, - ты на самом деле предпочитаешь вернуться в
свой заоблачный дом? Если я перестал тебе нравиться, если ты больше не
счастлива...
- Что ты! - воскликнула я. - Я только и была в жизни счастлива, что с
тобой. Я и жила-то по-настоящему только с тобой.
- Ты в этом уверена? Дело в том, что сейчас ты стоишь перед выбором.
Если ты беспокоишься обо мне, то позволь в сотый раз напомнить, что я
робот. Мое назначение - служба, так же как и любого куска металла, вроде
инструмента для очистки яиц, который ты покупаешь в магазине на углу.
- Перестань, - сказала я.
- Это правда...
- Нет, неправда.
- Правда.
Он склонил голову, положив ее в мои ладони. Лицо его было скрыто, а
мои пальцы зарылись в его волосах. Внезапно, будто кто-то меня подтолкнул,
я поняла, что произошло, хотя никак не могла в это поверить, и мне
захотелось узнать, понял ли он, поверил ли он.
- Сильвер, - сказала я так мягко, что едва услышала себя, но его слух
мог уловить любой шепот, даже, наверное, беззвучный. - Что ты подумал,
когда увидел меня в первый раз?
- Я подумал: вот еще один клиент.
- Сильвер, ты на меня так ужасно посмотрел, когда я сказала тебе
гадость, потому что очень испугалась и сконфузилась. Вчера ты напугал
Джейсона и Медею таким же взглядом?
- Наверное. Не исключено, что именно ты создала у меня представление о
нем, как о чем-то угрожающем.
- Ты действовал против них и в защиту меня?
- Я говорил тебе, почему.
- И я говорила тебе, почему, но это ничего не объясняет.
- Джейн, мы уже столько раз об этом толковали. Мои реакции не
человеческие. Я ничего не имею против того, чтобы изображать человека, ведь
меня об этом просила и для этого есть все основания. Но когда мы одни, тебе
надо научиться принимать...
- Нет, - также мягко сказала я, - это тебе надо привыкнуть к этому,
что ты действуешь не как робот, не как машина. И так было всегда.
Он высвободился из моих рук, обошел меня и стал смотреть в окно.
Вышитая рубашка собралась в складки и натянулась, значит, он напряг плечи.
По-человечески напряг.
- А тебя это расстраивает, - проговорила я. - Не надо. Нет тут ничего
такого. Ну, что в этом плохого?
Он не ответил, и я тоже замолчала. Я взяла гребешок и стала широкими
движениями расчесывать еще мокрые волосы. При каждом взмахе руки я говорила
себе: ну, и пускай это незаконно. Он будет петь, а я - собирать деньги, как
Медея. Потому что нельзя допустить, чтобы все закончилось. Никогда.
Особенно теперь. Только не теперь.
Когда я закончила причесываться, он уже отошел от окна и стоял посреди
комнаты, глядя на меня. На этот раз лицо его было по-настоящему серьезным,
и он смотрел на меня так внимательно, будто видел впервые.
- Конечно, - сказала я, - если я останусь здесь, мать может нанять
сыщиков, чтобы те выследили меня и приволокли домой. - Это было что-то
вроде шутки.
Он сказал:
- Этого твоя мать никогда не сделает. Не захочет обнародовать тот факт,
что не сумела вырастить абсолютно уравновешенного, совершенного,
послушного, безвольного ребенка с промытыми дочиста мозгами, как собиралась.
- Каким ты можешь быть жестоким, - удивленно заметила я. - Даже
Кловис, думаю, менее жесток, ведь его жестокость основана на лжи.
Выйдя из задумчивости, Сильвер улыбнулся мне. Он уселся на тахту и
попросил причесать ему волосы. Я подошла к нему и стала его причесывать,
чувствуя, как он постепенно расслабляется, и снова и снова вспоминая каждую
минуту, проведенную с ним.
- Так приятно, когда ты ко мне прикасаешься, - сказал он наконец.
- Взаимно.
- У меня это в программе.
И я даже улыбнулась, а в груди бешено заколотилось сердце: казалось, в
своих возражениях он зашел слишком уж далеко. Но я великодушно и
благоговейно не стала с ним спорить.
- Как уговорить толпу раскошелиться? - спросила я.
- Значит, леди согласна.
- Да. Мне ходить вокруг или просто стоять?
- Я думаю, с них нельзя брать деньги, раз я играю гораздо лучше
человека.
Конечно, это я заставила его изменить свое мнение. Допустив, что я
думаю о нем, как о роботе... хотя на самом деле я никогда, никогда... Какой
ловкий психологический ход с моей стороны. Правда, тогда об этом даже не
думала.
- Мне теперь все равно, - продолжила я свою стратегию.
- Придется подбирать те деньги, что бросят на землю. И не забывай - ты
тоже должна будешь петь. Я едва не выронила из рук расческу.
- Я?!
- А как же.
- Я не умею петь.
- Умеешь. Я тебя слышал.
- Нет.
- Это придаст человеческие черты, - сказал он. - У тебя природное
чутье к гармонии. Когда ты мне подпеваешь, то у тебя прорезывается очень
оригинальное сопрано. Ты об этом не знала?
- Это... потому что я не могу держать тон.
- Но гармония все равно сохраняется. У тебя есть талант.
- Я... это просто смешно. У меня же так плохо...
- Это случайно, - тихо сказал он. - Тебе Деметра сказала, что ты не
умеешь петь?
Я стала вспоминать, но не могла, и все же...
- Да я и не думала никогда, что умею...
- А я тебе говорю, что умеешь.
- Но я не хочу.
- С чего ты взяла, что не хочешь?
Я вдруг утратила всю свою уверенность.
- Я не могу, - пропищала я. - Не могу. Он улыбнулся.
- Отлично.
В полдень дождь перестал. Мир был мокрым, серым, светлым и жалостным,
но мы все же вышли в него, он - закутанный в красно-черный плащ, с гитарой
через плечо, я - в своей слегка потертой уже меховой куртке и мятых джинсах
со случайно попавшими на них пятнами краски. Мы шли по улице Терпимости, по
бульвару, проходили под надземкой, и, когда останавливались на перекрестках,
я ныла:
- Не могу, Сильвер. И он беспечно отвечал:
- Отлично.
Мимо нас бежали люди, шлепая по впадинам на тротуаре, которые
превратились в пруды и озера. На плоских крышах возникли настоящие
резервуары с живописными водопадами. В такие дни люди спешат домой, а не на
прогулку. И я вспомнила Чез-Стратос, где бы сейчас устроилась с книгой в
теплой библиотеке или жевала конфеты в Перспективе, слушая музыку, глядя на
холодное, как будто металлическое небо, и поджидала мать; в моем коконе мне
не страшна была бы непогода... А потом: "Мама, давай сделаем горячие тосты?"
И Деметра, зная мою слабость к традиционным блюдам, соглашается. И вот уже
вкатывается космонавт, а на подносе у него китайский чай, тосты с клубнично-
апельсиновым джемом. И мать рассказывает мне, чем она занималась, и я
смеюсь вместе с ней, а потом она спрашивает, чем занималась я, и я тоже
рассказываю, но мои занятия такие скучные, и я стараюсь побыстрей закончить,
чтобы не усыпить ее. Конечно, я знаю, что ей скучно, хотя она это хорошо
скрывает. И начинаю фантазировать, чтобы увлечь ее - например, о том, что я
возвращаюсь в колледж и читаю сравнительное религиоведение или еду в Южную
Америку и возвращаюсь с диссертацией, которую потом читаю публике, а она
гордится мной. А потом мы съедаем тосты, она целует меня и уходит в свой
кабинет заниматься чем-то невероятно ученым и полезным. А я засыпаю прямо
на мягком ковре, а за окном льет дождь и завывает ветер, но они ничего не
могут мне сделать.
Я преклонялась перед матерью. Но и боялась ее. Я начала многое
понимать благодаря моему любовнику. Моему механическому - нет, моему
прекрасному, моему чудесному любовнику. Он сказал, что Деметра тоже меня
боится. Деметра попыталась вырезать меня, как выкройку из модного журнала,
но я не вполне подошла. И вот теперь я с ним, топаю по мокрому тротуару без
гроша в кармане. Стоит мне зайти в любой банк штата, как я тут же получу
деньги на проезд до дома матери. Подумай об этом. А потом вспомни, как он
прислонился к тебе, когда ты его причесывала, и сказал:
"Приятно, когда ты ко мне прикасаешься". Еще он сказал: "Мне нравится
вкус еды". А когда он смотрел в окно, не желая отвечать, ты ему сказала:
"Ты действуешь не как робот. И так было всегда".
Вдруг я увидела наши движущиеся отражения в витринах магазинов. (
Суеверие - раз у него нет души, значит, он не может давать отражение или
отбрасывать тень). Моим отражением была новая Джейн с ячменно-белыми
волосами и поразительно тонкая. Теперь моя талия - двадцать два дюйма. Мои
джинсы еще потому имели такой ужасный вид, что мне пришлось их ушить, и я
сделала это неумело.
Так почему бы мне и не запеть на улице? Разве это не интересно? Куда
интереснее, чем изучать религию. Мама, я - уличная певица.
Я смутно припомнила, что однажды в детстве запела, сидя в шевроле,
когда мы ехали куда-то с матерью. Через некоторое время она сказала:
"Дорогая, я так рада, что тебе нравится эта песня. Но, пожалуйста,
постарайся брать верные ноты." Иногда я подбирала по слуху простенькие
мелодии на пианино, но только тогда она не могла этого слышать. Сама мать
играла блестяще. А мне, я знала, медведь на ухо наступил. Нет, когда я
подпевала ему, я была так расслаблена, что получалось неплохо, голос
приобретал какой-то необычный тембр. Но перед публикой я испугаюсь. И буду
петь отвратительно. Они, скорее, не денег нам дадут, а забросают камнями
или вызовут полицию.
Мы дошли до пассажа, освещенного с обеих сторон. Крытый проход
образовал арку между двумя магазинами.
Люди сворачивали туда, чтобы уйти из-под холодного, сочащегося дождем
неба. По той же причине они шли через пассаж в обоих направлениях. Даже мне
было понятно, что лучше места не найти.
Сильвер решительно шагнул под арку, как будто и он бывал здесь каждый
день.
Когда он взял наизготовку гитару, перекинув через плечо шнурок, я
нервно прошептала:
- Что мне делать?
Он устремил на меня изумительный взгляд.
- Ты хочешь сказать, что не собираешься петь?
- Сильвер!
- Не можешь. Ну, хорошо. Становись рядом со мной и молча привлекай
гетеросексуальную часть мужского населения. Коробку из-под печенья, кстати,
поставь на землю. Не бойся,
Я положила коробку и представила себя бесцельно стоящей здесь, - это
было еще хуже, чем если бы я пела. Наверное, он хотел этим заниматься в
одиночку. Чтобы зарабатывать деньги и содержать меня, ведь он мой ручной
тюлень, мой раб, моя машина для очистки яиц. Но я не могла это ему
позволить.
Первый аккорд заставил меня вздрогнуть. Но он насторожил и нескольких
человек, проходящих по пассажу. Не всех, конечно. В рабочих пригородах и
без нас полно уличных артистов.
Потом он начал петь. Я уже слышала раньше эту песню, про бегущий куда-
то старый паровоз, пыхтящий и пускающий горячий пар из трубы. Мелодия
неслась, грохоча, вместе с паровозом. Она как раз подходила для того, чтобы
разогнать серость этого дня. (Я поймала себя на том, что уже не стесняюсь,
так нравилась мне эта песня).
Я прислонилась к стене и полузакрыла глаза. Люди могли подумать, что я
просто остановилась, привлеченная песней. Я просто стояла и улыбалась.
Потом увидела, что и другие останавливаются. Четыре человека столпились у
входа в арку. Кто-то вошел с серого конца и тоже задержался. Когда в
коробку упала первая монета, я вздрогнула и воровато вгляделась в нее,
стараясь не подавать виду. Она не была крупной, но все же начало было
положено.
Странно, как быстро я привыкла ко всему этому. Будто уже занималась
этим раньше. Наверное, потому, что часто наблюдала за уличными актерами. Я
вспомнила, с каким достоинством они держатся перед теми, кто просто
проходит мимо или сначала слушает, а потом уходит, ничего не дав. И с точно
лежали крекеры и гладкие персики, тоска почти прошла. Еще я взяла несколько
банных полотенец и нож для бумаги с комиссионного прилавка. Под окном
проехала одна из скорых. Я вспомнила, как совсем недавно равнодушно взирала
на убитого человека, которого показывали по видео, хотя где-то глубоко,
будто в нижнем ящике сознания, очевидно, это взволновало меня, да еще как.
Я встала в очередь в кассе. Мать научила меня самоанализу, так что я могла
попытаться выяснить, почему вдруг у меня возник страх перед смертью или
несправедливостью. Потом я решила: когда я вернусь, он будет там. Он будет
сидеть на тахте, и играть на гитаре. Я представила себе зиму и падающие
снежинки, все заснежено в нашей с ним квартире, а мы сами впали в чудесную
спячку. А потом представила, что возвращаюсь, а его нет.
Подошла моя очередь на контроле. В этом магазине он автоматический, но
иногда он ломается, на этот случай рядом с ним скучала девушка-контролер,
крася ногти.
Выбранные мной товары были просмотрены, названа общая сумма, и я
засунула карточку в щель. Но вместо того чтобы после щелчка получить с
другого конца машины свои покупки, карточку и сдачу, я вдруг услышала
резкий звонок. Над щелью загорелся красный сигнал, и карточка была
выброшена обратно. Скучавшая девушка подняла голову, встала с табуретки и
подошла ко мне.
- Должно быть, ваша карточка просрочена.
- Нет, она каждый месяц без ограничений. Девушка высунула ее из щели и
взглянула.
- Действительно, - сказала она.
Тысяча И.М.У. без ограничения - возможно, это непривычно в здешнем
районе, и я надеялась, что она не назовет цифру вслух. Она не назвала.
- Попробуем еще раз, - сказала она и затолкнула карточку обратно в
щель. И снова раздался звонок, а карточка была выброшена.
Сзади столпился народ. Они недружелюбно переговаривались, и я
вспыхнула, хотя сердце у меня похолодело. Я поняла, что произошло.
- Знаете, - сказала девушка, - похоже, что ваш счет кто-то
заблокировал. У кого-нибудь есть такая возможность?
Я потянулась за карточкой, ослепнув от стыда и страха.
- Будете платить наличными? - лениво спросила она. Казалось, она не
хочет отдавать мне карточку. Я готова была бросить все и убежать.
- У меня нет при себе столько денег.
- Понятно, - сказала она и вернула мне карточку. Она решила, что меня
уволили, ведь в этой части города только фирмы выдают своим служащим
карточки, а я попыталась с ее помощью отовариться бесплатно.
Вся дрожа, с печатью вины на лице, я вышла из магазина. На улице по-
прежнему лил дождь. Я не знала, куда повернуть, пошла наугад налево,
свернула на какую-то улицу, не заботясь о том, куда я иду.
Конечно, Деметра остановила действие моей карточки так быстро, как
только могла - с первого числа. Почему бы и нет? У нее немало причин для
этого. Я сбежала из дома, не попрощавшись. С какой стати теперь
пользоваться ее деньгами? Это было яснее ясного. Зачем я вообще брала ее с
собой? Эта глупая детская игрушка мешала мне рассуждать самостоятельно. Во
мне еще оставалась вера в буквальный смысл ее слов, что раз я ее дочь, то
мне принадлежат и ее деньги. Глупости. Конечно же, нет.
Я колебалась возле телефонной будки, ожидая под дождем, когда выйдет
женщина, и я смогу войти туда и закрыть за собой дверь. Наличных у меня
осталось не больше десятки. За квартиру заплатить не хватит. Но чтобы
позвонить матери - более чем достаточно. Опуская монеты и нажимая на кнопки,
я думала : ведь она так занята, ее там может не быть, а потом решила: она
там. Она сидит и ждет этого звонка. Ждет моего голоса, неистовых рыданий и
слов: "Мама, мама, помоги мне!"
Я уже не чувствовала страха, только тоску и усталость. В конце концов,
так ведь оно и есть, разве нет? Я звонила, чтобы просить у нее помощи,
прощения, чтобы умолять, заклинать.
Я прислонилась лбом к холодному влажному стеклу, которое потрескалось
от брошенного снаружи камня.
В этой части города не было видео. Она не могла посмотреть на меня. Я
не знала, это хорошо или плохо. Я начала считать звонки. Она заставила меня
ждать двадцать гудков, прежде чем включила автоответчик, который, когда
предоставлен самому себе, отзывается после двух.
- Доброе утро. Простите, кто говорит?
- Джейн, - сказала я. Капли дождя падали на мои губы, и я пробовала их
на вкус, как тогда свое имя. Джейн. Грань кристалла, звук дождя, падающего
на гладкую поверхность мрамора, стройная цепочка...
- Подожди, пожалуйста, Джейн. Я соединю тебя со студией Деметры.
Мое унижение достигло предела, я была опустошена. Наконец, я услышала
ее голос. Он был вежливо-теплым, почти приветливым. Он сказал:
- Привет, Джейн. - Как лифт.
Я вцепилась в трубку так, что она, казалось, сейчас растает в руке,
как воск.
- Привет, мама, - сказала я. - Замечательная погода, правда? Пауза.
- Я уверена, дорогая, - сказала она, - что ты позвонила мне не для
того, чтобы поговорить о погоде.
Я гордо улыбнулась своему тусклому отражению, разделенному трещиной
напополам.
- О, именно для этого. И еще поздороваться. Привет, мама.
- Джейн, будь благоразумной. Твои недавние поступки носят довольно
необычный характер, и это совсем не похоже на тебя. Надеюсь, с возрастом
это пройдет.
- Мама, - сказала я, - Мне шестнадцать лет. Не двадцать шесть. Не
девяносто шесть. Шестнадцать.
- В самом деле? Тогда почему ты ведешь себя, как шестилетний ребенок?
Я вздрогнула. Все-таки я вытащила ее на разговор. Она вернула мне удар,
ловко, спокойно и решительно. Моросил дождь. Я ощущала запах жареного лука,
мокрого тротуара и... "Лаверте". Будка наполнилась ароматом "Лаверте".
- Я действительно позвонила тебе только для этого, - проговорила я, -
чтобы сказать, как я счастлива.
Мои глаза были полны слез, я пыталась удерживать их в себе, но они все
равно просачивались.
- Я уверена, что на самом деле ты, дорогая, позвонила мне, чтобы
спросить, почему закрыт твой месячный кредит.
На меня нахлынула волна дьявольского триумфа.
- Как, - спросила я, - разве?
Она мне не поверила. Она знала, что говорит правду, а я - обманщица.
Но все же об этом пришлось сказать ей, а не мне.
- Да, Джейн, - терпеливо сказала она. - Твой счет заморожен.
Бессрочно. Или пока я его не разморожу.
Я стояла и смотрела, как идет дождь. И рисовала кролика на треснутом
стекле, покрытом паром.
- Джейн? - твердо произнесла она.
- Мама, а почему ты назвала меня Джейн? Я хочу сказать, а почему не
Прозерпиной? Ведь по легенде это дочь Деметры, так? Ты не думала, что
я буду очаровательной, как Прозерпина, а, мама?
- Ты где? - спросила вдруг мать. Это была хитрость. Она думала, что я
сболтну, где живу.
- В телефонной будке.
- А где будка? Слишком поздно, мама.
- Будка на улице, а улица в городе.
- Джейн, - проговорила она, - ты принимала какие-нибудь незаконные
препараты?
- Нет, мама.
- По-моему, дорогая, ты не вполне ясно представляешь себе ситуацию.
Твоя карточка отныне не действует. Больше нет законных способов,
которыми ты могла бы добывать деньги. Думаю, стоит объяснить тебе, если ты
намереваешься это сделать, что найти какую бы то ни было работу для тебя
невозможно. Начать с того, что тебе понадобится трудовая книжка. Прежде,
чем выдать ее, любое бюро по трудоустройству посмотрит отпечаток тела,
проверит его и обнаружит, что ты - дочь богатой женщины. Естественно, меня
спросят, согласна ли я тебя содержать, я отвечу, что, конечно, согласна: ты
мой единственный ребенок. Тебе придется вернуться домой исключительно из-за
отсутствия жизнеобеспечения.
- Однажды ты говорила, - пробормотала я, - что мне следовало бы найти
работу в городе, чтобы оценить, какую борьбу ведут бедняки за выживание.
- С моего согласия, не забывай об этом. И никак иначе.
В будке было тепло, так тепло, что кролик растекся по стеклу.
- Все, что тебе нужно сделать, - продолжала мать, - это зайти в любой
банк, назвать себя, и ты получишь нужную сумму для проезда домой.
- Домой, - проговорила я.
- Домой. Я уже заново обставила твои комнаты. Ты прекрасно знаешь, что
я никогда ни словом не обмолвлюсь о том, в каком состоянии ты их оставила.
Я разразилась смехом.
- Мама, ты не оставила мне никакого выбора, кроме того как стать
воровкой. Придется ограбить магазин или стащить у кого-нибудь бумажник.
- Пожалуйста, не остри, Джейн, это глупо. У тебя истерика. Что ж,
может быть, я смогу понять, что тебя побудило это сделать, мы все-таки пока
еще мать и дочь. Только мое беспокойство за тебя заставляет меня настаивать
на твоем возвращении домой, ведь ты совсем не знаешь реальной жизни. В
глубине души ты понимаешь, Джейн, что это правда и что я думаю только о
тебе.
Штамп. Не бойся штампов, Джейн, если они выражают то, что ты хочешь
сказать. В будке было душно, нечем дышать. Я непроизвольно поднесла руку к
горлу и нащупала полицкод.
- А мой полицкод еще действует, мама?
- Да, Джейн, - сказала она. - И будет действовать еще три дня. А потом
я заберу твой отпечаток из окружного компьютера.
- И это тоже для моей пользы, не так ли?
- Есть такое выражение, Джейн: из жалости я должен быть жестоким.
- Да, - сказала я. - Шекспир. Гамлет. - Я вздохнула так глубоко, как
только могла. - Слова лунатика, который только что убил старика за ковром и
у которого было затаенное желание переспать со своей матерью.
Я с такой яростью стукнула по выключателю, что содрала кожу и потекла
кровь.
Теперь на улице был настоящий ливень. Сквозь его завесу я смутно
видела человека, который ждал своей очереди звонить.
Мне показалось очень важным не дать ему понять, в каком я состоянии.
Поэтому я сделала вид, что продолжаю слушать, и время от времени что-то
говорила. Лицо у меня горело, а руки были холодными. Я еще не осознавала,
что, собственно, произошло.
- Нет, мама, - сказала я в немой телефон. - Нет, мама, нет.
Лучше я выйду из этой душной будки. Лучше отправлюсь в свою квартиру,
увильну от смотрителя, с пустыми руками поднимусь в свою комнату, где нет
Сильвера. Конечно, его там нет. Он, наверное, догадался. Может быть, у
роботов есть особая телепатическая связь с остальными машинами. Теперь я
абсолютно неплатежеспособна. Так что он может пойти к Египтии, к законной
богатой владелице. Что мне оставалось делать?
Опустив голову, я толкнула дверь будки и чуть ли не вылетела из нее.
Холод и сырость захлестнули меня, как волна, я едва не захлебнулась.
Человек, который ждал, когда освободится телефон, поймал меня, приведя в
ужасное смущение.
- Со мной все в порядке, - настаивала я. Но запах, ткань, само
прикосновение - я подняла лицо под дождь, и в голове у меня сразу
прояснилось, а мир перестал качаться.
- Ты!
- Я!
Сверху вниз на меня смотрел Сильвер, обрадовано, сострадательно,
преданно. От дождя его волосы стали почти черными и слиплись, как под душем.
С ресниц свисали и падали вниз капли. Кожа его будто была соткана из дождя.
- Как же ты...
- Я издалека увидел, как ты выходишь из магазина. Я мог бы тебя
догнать, но пришлось бы бежать очень быстро, а ведь ты сама хотела, чтобы я
притворялся человеком. Я пошел за тобой и дождался конца разговора.
- Сильвер, - сказала я, - все пропало. Все кончено. Но я так рада, что
ты от меня не ушел.
- Джейн, если тебе нужно поплакать, не могла бы ты уткнуться в меня, а
не в подушку?
- П-почему?
- Потому что зеленая материя, которой ты ее обтянула, окрашена
непрочно, и твое лицо приобретает весьма нездоровый оттенок.
Я вскочила и бросилась к зеркалу. То, что я там увидела, заставило
меня и засмеяться, и одновременно заплакать еще сильнее. Умывшись в ванной,
я вернулась и села перед ним.
- Не хочу тебе плакаться, не хочу, чтобы ты меня обнимал и утешал, -
сказала я. - Ведь скоро я останусь без тебя, правильно?
- Почему же?
- Я знаю, что придется. Я рассказала тебе, что случилось. Денег нет.
Ни на еду, ни на квартиру. Никаких шансов получить работу, даже если
бы я что-нибудь умела делать. Здесь мне оставаться нельзя. А она, моя мать,
не позволит мне привести тебя в дом, я в этом уверена. А если и позволит,
она станет - как бы это сказать - анатомировать, что ли, мои чувства... При
этом она будет говорить, что не хочет причинить мне боль. Или... нет, я
ничего больше не знаю. Я с ней так разговаривала...
Совершенно непохоже на себя. Но я знаю, что все это безнадежно.
- Я видел смотрителя, - сказал Сильвер. - Спускался вниз, пока ты
плакала. Он думает, что мы актеры уличной труппы, которая распалась. Я ему
этого не говорил, между прочим, он мне сам сказал. У него был хороший день -
ни болей, ни побочных эффектов. Он сказал, что мы можем отложить плату на
одну неделю. Так все делают, а ты к тому же заплатила за первую.
- Но через неделю денег у нас больше не станет.
- Может, и станет. И без всякой трудовой книжки.
- Нет.
- Да.
Он взял гитару и завел смешную, нелепую песню под аккомпанемент
бешеного вихря рулад и аккордов. Я смотрела и слушала, затаив дыхание. Его
глаза улыбались мне. Когда он пел, рот его принимал самые причудливые
очертания, а волосы летали вокруг головы, как сумасшедшие.
- Всего одну монетку, леди, - сказал он обворожительным голосом, когда
умолк последний звук.
- Нет. Ведь это, наверное, незаконно.
- Есть люди, которые только на это и живут.
- Да, люди. Но ты это делаешь лучше, чем люди. Это нечестно. Ведь так?
- Мы не будем располагаться там, где уже кто-то выступает. Мы и денег
просить не станем. Просто будем играть музыку и посмотрим, что произойдет.
- А ты подумал, что кто-нибудь может тебя узнать, догадаться, кто ты
такой?
- Я думаю, - сказал он, - что все это вполне законно. Хоть с какой
стороны посмотри, - он глядел на меня абсолютно серьезно. - Ты купила
дрессированного тюленя, умеющего выделывать такие штучки, какие другие
дрессированные тюлени не умеют. Потом у тебя кончились деньги. Ты выводишь
тюленя на улицу, он показывает свои фокусы, а ты ходишь со шляпой.
- Ты не тюлень.
- Но я умею показывать фокусы.
- Знаешь... не могу себе представить, как это все получится.
Он оставил гитару, взял мои руки, прижал их к своему лицу и посмотрел
на меня.
- Прослушай, - сказал он, - ты на самом деле предпочитаешь вернуться в
свой заоблачный дом? Если я перестал тебе нравиться, если ты больше не
счастлива...
- Что ты! - воскликнула я. - Я только и была в жизни счастлива, что с
тобой. Я и жила-то по-настоящему только с тобой.
- Ты в этом уверена? Дело в том, что сейчас ты стоишь перед выбором.
Если ты беспокоишься обо мне, то позволь в сотый раз напомнить, что я
робот. Мое назначение - служба, так же как и любого куска металла, вроде
инструмента для очистки яиц, который ты покупаешь в магазине на углу.
- Перестань, - сказала я.
- Это правда...
- Нет, неправда.
- Правда.
Он склонил голову, положив ее в мои ладони. Лицо его было скрыто, а
мои пальцы зарылись в его волосах. Внезапно, будто кто-то меня подтолкнул,
я поняла, что произошло, хотя никак не могла в это поверить, и мне
захотелось узнать, понял ли он, поверил ли он.
- Сильвер, - сказала я так мягко, что едва услышала себя, но его слух
мог уловить любой шепот, даже, наверное, беззвучный. - Что ты подумал,
когда увидел меня в первый раз?
- Я подумал: вот еще один клиент.
- Сильвер, ты на меня так ужасно посмотрел, когда я сказала тебе
гадость, потому что очень испугалась и сконфузилась. Вчера ты напугал
Джейсона и Медею таким же взглядом?
- Наверное. Не исключено, что именно ты создала у меня представление о
нем, как о чем-то угрожающем.
- Ты действовал против них и в защиту меня?
- Я говорил тебе, почему.
- И я говорила тебе, почему, но это ничего не объясняет.
- Джейн, мы уже столько раз об этом толковали. Мои реакции не
человеческие. Я ничего не имею против того, чтобы изображать человека, ведь
меня об этом просила и для этого есть все основания. Но когда мы одни, тебе
надо научиться принимать...
- Нет, - также мягко сказала я, - это тебе надо привыкнуть к этому,
что ты действуешь не как робот, не как машина. И так было всегда.
Он высвободился из моих рук, обошел меня и стал смотреть в окно.
Вышитая рубашка собралась в складки и натянулась, значит, он напряг плечи.
По-человечески напряг.
- А тебя это расстраивает, - проговорила я. - Не надо. Нет тут ничего
такого. Ну, что в этом плохого?
Он не ответил, и я тоже замолчала. Я взяла гребешок и стала широкими
движениями расчесывать еще мокрые волосы. При каждом взмахе руки я говорила
себе: ну, и пускай это незаконно. Он будет петь, а я - собирать деньги, как
Медея. Потому что нельзя допустить, чтобы все закончилось. Никогда.
Особенно теперь. Только не теперь.
Когда я закончила причесываться, он уже отошел от окна и стоял посреди
комнаты, глядя на меня. На этот раз лицо его было по-настоящему серьезным,
и он смотрел на меня так внимательно, будто видел впервые.
- Конечно, - сказала я, - если я останусь здесь, мать может нанять
сыщиков, чтобы те выследили меня и приволокли домой. - Это было что-то
вроде шутки.
Он сказал:
- Этого твоя мать никогда не сделает. Не захочет обнародовать тот факт,
что не сумела вырастить абсолютно уравновешенного, совершенного,
послушного, безвольного ребенка с промытыми дочиста мозгами, как собиралась.
- Каким ты можешь быть жестоким, - удивленно заметила я. - Даже
Кловис, думаю, менее жесток, ведь его жестокость основана на лжи.
Выйдя из задумчивости, Сильвер улыбнулся мне. Он уселся на тахту и
попросил причесать ему волосы. Я подошла к нему и стала его причесывать,
чувствуя, как он постепенно расслабляется, и снова и снова вспоминая каждую
минуту, проведенную с ним.
- Так приятно, когда ты ко мне прикасаешься, - сказал он наконец.
- Взаимно.
- У меня это в программе.
И я даже улыбнулась, а в груди бешено заколотилось сердце: казалось, в
своих возражениях он зашел слишком уж далеко. Но я великодушно и
благоговейно не стала с ним спорить.
- Как уговорить толпу раскошелиться? - спросила я.
- Значит, леди согласна.
- Да. Мне ходить вокруг или просто стоять?
- Я думаю, с них нельзя брать деньги, раз я играю гораздо лучше
человека.
Конечно, это я заставила его изменить свое мнение. Допустив, что я
думаю о нем, как о роботе... хотя на самом деле я никогда, никогда... Какой
ловкий психологический ход с моей стороны. Правда, тогда об этом даже не
думала.
- Мне теперь все равно, - продолжила я свою стратегию.
- Придется подбирать те деньги, что бросят на землю. И не забывай - ты
тоже должна будешь петь. Я едва не выронила из рук расческу.
- Я?!
- А как же.
- Я не умею петь.
- Умеешь. Я тебя слышал.
- Нет.
- Это придаст человеческие черты, - сказал он. - У тебя природное
чутье к гармонии. Когда ты мне подпеваешь, то у тебя прорезывается очень
оригинальное сопрано. Ты об этом не знала?
- Это... потому что я не могу держать тон.
- Но гармония все равно сохраняется. У тебя есть талант.
- Я... это просто смешно. У меня же так плохо...
- Это случайно, - тихо сказал он. - Тебе Деметра сказала, что ты не
умеешь петь?
Я стала вспоминать, но не могла, и все же...
- Да я и не думала никогда, что умею...
- А я тебе говорю, что умеешь.
- Но я не хочу.
- С чего ты взяла, что не хочешь?
Я вдруг утратила всю свою уверенность.
- Я не могу, - пропищала я. - Не могу. Он улыбнулся.
- Отлично.
В полдень дождь перестал. Мир был мокрым, серым, светлым и жалостным,
но мы все же вышли в него, он - закутанный в красно-черный плащ, с гитарой
через плечо, я - в своей слегка потертой уже меховой куртке и мятых джинсах
со случайно попавшими на них пятнами краски. Мы шли по улице Терпимости, по
бульвару, проходили под надземкой, и, когда останавливались на перекрестках,
я ныла:
- Не могу, Сильвер. И он беспечно отвечал:
- Отлично.
Мимо нас бежали люди, шлепая по впадинам на тротуаре, которые
превратились в пруды и озера. На плоских крышах возникли настоящие
резервуары с живописными водопадами. В такие дни люди спешат домой, а не на
прогулку. И я вспомнила Чез-Стратос, где бы сейчас устроилась с книгой в
теплой библиотеке или жевала конфеты в Перспективе, слушая музыку, глядя на
холодное, как будто металлическое небо, и поджидала мать; в моем коконе мне
не страшна была бы непогода... А потом: "Мама, давай сделаем горячие тосты?"
И Деметра, зная мою слабость к традиционным блюдам, соглашается. И вот уже
вкатывается космонавт, а на подносе у него китайский чай, тосты с клубнично-
апельсиновым джемом. И мать рассказывает мне, чем она занималась, и я
смеюсь вместе с ней, а потом она спрашивает, чем занималась я, и я тоже
рассказываю, но мои занятия такие скучные, и я стараюсь побыстрей закончить,
чтобы не усыпить ее. Конечно, я знаю, что ей скучно, хотя она это хорошо
скрывает. И начинаю фантазировать, чтобы увлечь ее - например, о том, что я
возвращаюсь в колледж и читаю сравнительное религиоведение или еду в Южную
Америку и возвращаюсь с диссертацией, которую потом читаю публике, а она
гордится мной. А потом мы съедаем тосты, она целует меня и уходит в свой
кабинет заниматься чем-то невероятно ученым и полезным. А я засыпаю прямо
на мягком ковре, а за окном льет дождь и завывает ветер, но они ничего не
могут мне сделать.
Я преклонялась перед матерью. Но и боялась ее. Я начала многое
понимать благодаря моему любовнику. Моему механическому - нет, моему
прекрасному, моему чудесному любовнику. Он сказал, что Деметра тоже меня
боится. Деметра попыталась вырезать меня, как выкройку из модного журнала,
но я не вполне подошла. И вот теперь я с ним, топаю по мокрому тротуару без
гроша в кармане. Стоит мне зайти в любой банк штата, как я тут же получу
деньги на проезд до дома матери. Подумай об этом. А потом вспомни, как он
прислонился к тебе, когда ты его причесывала, и сказал:
"Приятно, когда ты ко мне прикасаешься". Еще он сказал: "Мне нравится
вкус еды". А когда он смотрел в окно, не желая отвечать, ты ему сказала:
"Ты действуешь не как робот. И так было всегда".
Вдруг я увидела наши движущиеся отражения в витринах магазинов. (
Суеверие - раз у него нет души, значит, он не может давать отражение или
отбрасывать тень). Моим отражением была новая Джейн с ячменно-белыми
волосами и поразительно тонкая. Теперь моя талия - двадцать два дюйма. Мои
джинсы еще потому имели такой ужасный вид, что мне пришлось их ушить, и я
сделала это неумело.
Так почему бы мне и не запеть на улице? Разве это не интересно? Куда
интереснее, чем изучать религию. Мама, я - уличная певица.
Я смутно припомнила, что однажды в детстве запела, сидя в шевроле,
когда мы ехали куда-то с матерью. Через некоторое время она сказала:
"Дорогая, я так рада, что тебе нравится эта песня. Но, пожалуйста,
постарайся брать верные ноты." Иногда я подбирала по слуху простенькие
мелодии на пианино, но только тогда она не могла этого слышать. Сама мать
играла блестяще. А мне, я знала, медведь на ухо наступил. Нет, когда я
подпевала ему, я была так расслаблена, что получалось неплохо, голос
приобретал какой-то необычный тембр. Но перед публикой я испугаюсь. И буду
петь отвратительно. Они, скорее, не денег нам дадут, а забросают камнями
или вызовут полицию.
Мы дошли до пассажа, освещенного с обеих сторон. Крытый проход
образовал арку между двумя магазинами.
Люди сворачивали туда, чтобы уйти из-под холодного, сочащегося дождем
неба. По той же причине они шли через пассаж в обоих направлениях. Даже мне
было понятно, что лучше места не найти.
Сильвер решительно шагнул под арку, как будто и он бывал здесь каждый
день.
Когда он взял наизготовку гитару, перекинув через плечо шнурок, я
нервно прошептала:
- Что мне делать?
Он устремил на меня изумительный взгляд.
- Ты хочешь сказать, что не собираешься петь?
- Сильвер!
- Не можешь. Ну, хорошо. Становись рядом со мной и молча привлекай
гетеросексуальную часть мужского населения. Коробку из-под печенья, кстати,
поставь на землю. Не бойся,
Я положила коробку и представила себя бесцельно стоящей здесь, - это
было еще хуже, чем если бы я пела. Наверное, он хотел этим заниматься в
одиночку. Чтобы зарабатывать деньги и содержать меня, ведь он мой ручной
тюлень, мой раб, моя машина для очистки яиц. Но я не могла это ему
позволить.
Первый аккорд заставил меня вздрогнуть. Но он насторожил и нескольких
человек, проходящих по пассажу. Не всех, конечно. В рабочих пригородах и
без нас полно уличных артистов.
Потом он начал петь. Я уже слышала раньше эту песню, про бегущий куда-
то старый паровоз, пыхтящий и пускающий горячий пар из трубы. Мелодия
неслась, грохоча, вместе с паровозом. Она как раз подходила для того, чтобы
разогнать серость этого дня. (Я поймала себя на том, что уже не стесняюсь,
так нравилась мне эта песня).
Я прислонилась к стене и полузакрыла глаза. Люди могли подумать, что я
просто остановилась, привлеченная песней. Я просто стояла и улыбалась.
Потом увидела, что и другие останавливаются. Четыре человека столпились у
входа в арку. Кто-то вошел с серого конца и тоже задержался. Когда в
коробку упала первая монета, я вздрогнула и воровато вгляделась в нее,
стараясь не подавать виду. Она не была крупной, но все же начало было
положено.
Странно, как быстро я привыкла ко всему этому. Будто уже занималась
этим раньше. Наверное, потому, что часто наблюдала за уличными актерами. Я
вспомнила, с каким достоинством они держатся перед теми, кто просто
проходит мимо или сначала слушает, а потом уходит, ничего не дав. И с точно