таким же достоинством принимают то, что подают. Однажды Кловис бросил целую
пачку банкнот парню, который потрясающе жонглировал кольцами, ножами и
горящими, пропитанными нефтью факелами, которые он всякий раз ухитрялся
ловить за ручку, - толпа глазела на него, открыв рот. А парень, которого,
Кловис нашел очень привлекательным, крикнул из-за мелькающих лезвий и огней
с явным акцентом: "Merci, beau monsieur" [Спасибо, дорогой господин (фр.)].
Сильвер играл, конечно, умопомрачительно и без устали, все играл и
играл. Вдруг, когда толпа выросла человек до пятидесяти, брошенная в
коробку монета ударилась и выскочила обратно: там не осталось места для нее.
Я не знала, как следует поступать уличным артистам. Я не могла запросто на
виду у всех высыпать коробку в сумочку, но, однако, от этого зависело,
сколько удастся еще собрать. Думая об этом, я не слышала, когда Сильвер
кончил петь - в себя меня привел только взрыв аплодисментов.
Сильвер поклонился публике, успокоив мое сердцебиение поистине
средневековой красотой жестов. Под зонтиком его невозмутимости я
чувствовала себя спокойно. Кто бы тут меня заметил? Ни один человек в толпе
не сделал попытки уйти. Напротив, к ней присоединились еще две женщины.
Впрочем, далеко не у всех были деньги, они просто хотели развлечься задаром.
Но для артиста не совсем обычное дело собрать такую большую
неподвижную толпу. Место подобрано с умом. Даже двери окружающих магазинов
не были заблокированы, не придерешься.
Толпа ждала от Сильвера, что он покажет дальше.
Он взял несколько нот на гитаре, будто пробуя, а потом сказал:
- А теперь, леди и джентльмены, исполнение по заявкам. Закажите песню,
и я спою. Каждая песня стоит четверть и оплачивается заранее.
Кто-то оскорбительно хихикнул. Я напряглась. Не знаю, стоило ли это
делать. Какой-то бродяга крикнул:
- А если кто заплатит четверть, а ему не понравится, как ты ее поешь,
что тогда?
Сильвер остановил на нем свой взгляд - лисий, спокойный и игриво-
дразнящий.
- Деньги, - сказал он учтиво и язвительно, - всегда можно вернуть.
Как и ту пуговицу от пальто, которую ты любезно подкинул нам десять
минут назад.
Бродяга разинул рот, а толпа разразилась громким хохотом. Кто-то
толкнул его, завопил: "Плати давай, ублюдок". Но Сильвер вмешался:
- Пуговица идет как плата. Она ведь тоже может пригодиться. Не надо
только фруктовых косточек и сухого собачьего помета. Благодарю вас. Первый
заказ.
Люди заволновались, стали переговариваться, потом одна женщина
выкрикнула название какой-то глупой любовной песенки из спектакля,
удостоенного недавно похвалы критики. Сильвер кивнул, подстроил гитару и
сыграл полтакта. Та дерзко швырнула ему монету, Сильвер поймал ее и
аккуратно положил на землю, куда падала главным образом медь. Потом он
запел песню, которая зазвучала у него печально и выразительно.
Когда он кончил, наступила долгая пауза, и кто-то спросил женщину, не
хочет ли она получить деньги обратно, тогда она пробралась сквозь толпу,
вложила в руку Сильвера банкноту и быстрыми шагами ушла из пассажа. Ее лицо
было розовым, а глаза мокрыми. Очевидно, эта песня что-то особенное для нее
значила. Ее взволнованность тронула меня, но я быстро отвлеклась, потому
что заказы посыпались один за другим.
Некоторые клали монеты в мою руку, они уже поняли, что мы вместе. Но я
еще не совсем освоилась. Ноги в ботинках превратились в две ледышки, спина
болела от долгого стояния. Я не знала, сколько мы здесь еще пробудем. У
меня кружилась голова, как будто сознание отделялось от тела.
Он спел, должно быть, песен двадцать. Время от времени несколько
человек отделилось от толпы, но их заменяли новые. Наконец, кто-то решил
подловить его, заказав песню, которой, думаю, вообще не существовало.
- Никогда такую не слышал, - сказал Сильвер.
- Никто не слышал, - крикнули из толпы.
- Но я могу, - продолжал Сильвер, - сымпровизировать песню на эту тему.
Толпа притихла в ожидании, и он начал. Это было здорово. Он ее тоже
запомнит. Он никогда не забывал ни своих, ни чужих песен. Серебряная монета
ударилась о стену рядом с моей головой и отскочила к коробке. Толпа
возмущенно загудела.
- Благодарю вас, - сказал Сильвер, - но не надо больше снарядов,
пожалуйста. Если вы вышибите глаз моей подружке, она не сможет подсчитывать
выручку.
Его подружка. Я зарделась, почувствовав, что все глаза прикованы ко
мне. Потом бродяга, одаривший нас пуговицей, но оставшийся в толпе, сказал:
- А теперь мой заказ. Я хочу послушать, как поет она.
Это было так неожиданно, что я не поверила своим ушам и даже не
испугалась. Но пуговичник настаивал:
- Давай! Разве у нее нет голоса? Пусть поет!
Почуяв что-то новенькое, несколько человек хором заявили, что тоже
хотят меня послушать.
Сильвер посмотрел на меня, а потом поднял руку, и они перестали шуметь.
- У нее сегодня болит горло, - сказал Сильвер, и моя кровь снова
потекла по венам и артериям.
- Может быть, завтра.
- А вы и завтра здесь будете? - переспросил пуговичник.
- Если нас отсюда не попросят.
- Завтра приду, - мрачно пообещал тот.
Он повернулся и плечом вперед начал пробиваться сквозь толпу, а
Сильвер сказал ему вслед нежным голосом:
- Послушать леди встанет дороже, чем меня. Пуговичник уставился на
него.
- Это еще почему?
- Потому, - резонно заметил Сильвер, - что, по-моему, она более этого
достойна, а цены назначаю я.
Пуговичник выругался, а толпа приветствовала рыцаря Сильвера. А я
обливалась ледяным потом, глядя на кучку денег перед коробкой.
Сильвер исполнил еще два заказа, а потом, несмотря на протестующий вой,
объявил, что на сегодня представление окончено. На вопрос, почему, он
ответил, что замерз.
Когда толпа рассосалась, Сильвер разложил деньги во внутренние карманы
своего плаща и в мою сумочку.
Теперь при ходьбе мы издавали приглушенное звяканье, будто вдали
двигался легион, и я угрюмо сказала:
- Нас ограбят.
- Мы же совсем немного заработали.
- Это бедный район.
- Я знаю.
- Мой полицкод скоро перестанет работать. А ты не сможешь ничего
сделать, если на нас нападут. Он поднял брови.
- Почему же?
- Ты на это не запрограммирован. Ты же не Голдер. - Почему у меня
такой отвратительный голос?
- Я могу тебя удивить, - проговорил он.
- Ты все время меня удивляешь.
- Ну и что же?
- Ничего. Для тебя все так просто. Как ты должен нас презирать. Мы -
порошок в твоих металлических руках. - Я опять хлюпала носом и не знала,
что говорю и зачем. - Тот человек вернется. Вернется и запугает меня.
- Ты ему нравишься. Но если ты не хочешь петь, просто не будем
обращать на него внимания.
- Ты это можешь. А я нет.
- Почему?
- Ты знаешь почему. Я тебе доверяла, а ты позволил им думать, что я
буду петь. После того, как я сказала...
- Я им позволил думать, что ты можешь петь. Но ты ведь не обязана.
Прекрасная уловка. Таинственная немая блондинка, немая, конечно, в
смысле вокала. Твоя популярность взлетит. Если ты, скажем, через месяц
просто споешь одну строчку, хотя бы "С днем рождения", они будут от тебя
без ума.
- Не глупи.
- Я идиосинкразически глуп.
- Перестань, - сказала я.
Он застыл, закатил свои янтарные глаза и остался прикованным к месту,
выключив механизм.
- Черт тебя дери, - крикнула я. - С тобой невозможно. Для тебя это все
игра. Ты смеешься надо мной в своем металлическом черепе, да? - Мой голос
был отвратительным, а слова - еще ужаснее. - Ты робот. Машина. - Я хотела
остановиться. Моя недавняя радость, оттого что я внезапно разглядела в нем
человеческую уязвимость, казалось, только разожгла желание обидеть его. Я
бывала обижена. Меня обижали, и я никогда не понимала, зачем. Но теперь я
сама обижу, если смогу...
- Включается схема, - сказала я, - и зажигается маленький огонек. -
Страх, конечно, тоже был. В конце концов, ведь это могло быть и
правдой, разве нет? - Огонек говорит: "Будь добрым к Джейн. К глупой Джейн.
Притворись, что она умеет петь. Притворись, что с ней хорошо в постели.
Притворяйся, а то она пошлет тебя обратно к Египтии, которая точно знает,
кто ты такой. К Египтии, которая запрет тебя на ночь в кладовку, потому что
предпочитает живых мужчин. А Джейн ни к чему ни приспособлена. Джейн так
просто надуть. Джейн сдвинулась на роботах. Черт возьми, какая удача. Джейн
позволит уверить себя, что ты тоже человек. Джейн некрасивая, всегда можно
похихикать."
Я дрожала так, что монеты у меня в сумочке звенели, будто кассовый
аппарат при землетрясении. Он смотрел на меня, но я на него и не гляну.
- Выступление, - сказал он, - я прекратил потому, что почувствовал,
что ты замерзла до смерти. Мы сейчас вернемся домой, и следующий выход я
сделаю один. Наверное, на базарчике будет неплохо.
- Да. Там тебя любят. И ты можешь пойти домой с одной из женщин. Или с
мужчиной. Чтобы сделать их счастливыми.
- Я предпочитаю делать счастливой тебя. - Тон его безупречен.
- У тебя ничего не вышло.
- Я сожалею.
- Ты не сожалеешь. Для этого тебе недостает эмоций.
Хватит, сказала я себе. Довольно. Он тебя дурачил все это время, играл
с тобой, паясничал, так же, как играл с толпой.
Разве не ловко - талдычить и талдычить, что он не человек, пока это не
станет костью в горле.
Меня бросало то в жар, то в холод, а ноги налились свинцом, и я села
прямо на промозглую мостовую. Но он тут же поднял меня на ноги и, крепко
сжав мою руку, потащил через пассаж на улицу. Умен ты, робот. Правильно
угадал, то есть рассчитал, что на улице я притихну.
Солнце было уже низко, оно тускло горело над Кэсейз-Китченз. Подошел
автобус, и он запихнул меня в него. Там было жарко, как в топке. Мы повисли
на поручнях, между нами протискивались люди. Я видела его бледное, почти не
металлическое лицо, он смотрел в окно, ничего не видя. Лицо было
неподвижным, холодным и устрашающим. Я бы испугалась, если бы это был кто-
нибудь другой. Но ведь это он, значит, можно не бояться. Раздражение во мне
затихло, на смену ему пришли подозрительность и болезненное возбуждение,
причину которых я не могла бы объяснить ни ему, ни себе.
Мы вышли на бульваре, прошагали по улице Терпимости, вошли в дом и
поднялись наверх. Мы оба молчали. Квартира казалась ледяной, даже веселые
цвета окоченели.
Я вошла и стала к нему спиной. Потом начала что-то говорить, не помню,
что; на середине моей речи дверь тихо закрылась, и я обернулась, хотя знала,
что он был уже по ту сторону. Я слышала звук монет, когда он спускался по
лестнице, и приглушенный аккорд гитары, должно быть, плащ задел струны.
Он пошел зарабатывать для меня деньги. Я знала, что он встанет в
сгущающихся серых сумерках, и будет петь янтарные песни, а также серебряные,
алые и голубые. Не потому, что я его купила, не потому, что он раб. Потому
что он добрый. Потому что он такой сильный, что может противостоять моей
отвратительной слабости.
Меня знобило, я завернулась в коврики с кровати и села перед
радиатором.
Я думала о своей матери и о себе. Как одна машина впрыснула в нее
сперму, а другая извлекла меня по ускоренному методу. Как она меня выносила
и кормила грудью, потому что это полезно: машина выдаивала ее молоко и
машина же перекачивала его мне в рот. Столько было машин, что я сама,
наверное, тоже робот.
Я думала о Сильвере. О его лице, таком неподвижном, таком бесстрастном.
Думала о том, какой хороший у него взгляд, когда я смеюсь, в постели со
мной, когда он поет. Или когда солнце сверкает на балках, золотя их, а
дикие гуси летят, как ракеты, по небу.
Стало темно, я зажгла несколько свечей и задернула голубые занавески.
Я вспомнила, как он ушел утром, и я боялась, что он не вернется.
Почему-то сейчас я этого совсем не боялась. Вообще ничего не боялась.
Только того, что так холодно и я так плохо себя чувствую.
Я легла в постель и заснула. Мне снилось, что я пою перед огромной
толпой, в несколько сотен человек, пою плохо, но им нравится. А Сильвер
говорит мне во сне: "Теперь я тебе больше не нужен". Он весь состоял из
каких-то кусочков, проводков, колесиков, часовых механизмов.
Несколько раз я просыпалась, но без страха, я чувствовала даже какое-
то спокойствие. Меня слегка лихорадило, небольшое недомогание, признак моей
физической слабости. Поэтому все выглядело так мерзко. Теперь стало немного
лучше.
А потом я проснулась поздно ночью. Я не знала, сколько времени.
Пришлось одеться, спуститься к телефону в фойе и позвонить. Было три часа
утра, и он не вернулся.
5
Чего я только не передумала за это время. Но мне и в голову не
приходило, что он, - хотя он был абсолютно автономен - мог от меня совсем
уйти. Я думала о нападениях грабителей, ведь несмотря на то, что он
поразительно силен, он вряд ли справился бы с шайкой из десяти-одиннадцати
головорезов. Даже если его программа позволяет защищать не только меня, но
и себя. Но его могли ударить сзади по голове дубиной или каким-нибудь
железным прутом, вон их сколько на улицах валяется. Да нет, вряд ли такое
могло случиться. Как бы то ни было, для меня он был смертным.
И все же я оставалась спокойной. Сказывалась материнская школа
психологического анализа. Я начала уже анализировать его поступки, как
будто речь шла о знакомом человеке. Нет, напасть на него с целью ограбления
не могли. Ты его обидела. У него есть эмоции, по крайней мере, он знаком с
ними. Ответный его ход состоит в том, чтобы встревожить тебя и тоже в каком-
то смысле обидеть. Так может поступить только человек. Но, может быть, он
даже не знает, что на такое способен только человек или что он поступает
именно так. Значит, он не умеет пользоваться этим приемом.
Я была удивлена и опьянена своим открытием. У меня немного повысилась
температура, но я этого почти не чувствовала, хотя, несомненно, именно жар
сделал меня такой окрыленной, уверенной и спокойной перед лицом,
неизвестности.
Я надела ботинки, малиновую куртку и сверху еще меховую куртку.
Посмотрела на себя в зеркало.
- Куда ты идешь, Джейн?
- За Сильвером.
- Ты же не знаешь, где он.
- Знаю. Он поет на базарчике под светильниками на рыбьем жире.
- О, Джейн. Это замечательно. Базар работает всю ночь.
- Это первый.
- Возможно.
- Пока не ушла, Джейн.
- Что, Джейн?
- Накрась меня.
И я стояла перед зеркалом, а она меня накрашивала. Она была бледная,
как снег, с нездоровым румянцем на щеках. Она наложила на веки серебряные
тени, накрасила тушью ресницы, и они стали густыми и черными, как полночные
кусты, а рот благодаря помаде - засветился ярким янтарным пятном.
Я выбежала на улицу, помчалась по улице Терпимости. На углу бульвара я
увидела Астероид и рассмеялась. А потом вдруг начала петь и впервые
услышала свой голос - он казался исходящим откуда-то извне. Он звенел, как
колокол, в морозном воздухе. Он был тонкий и чистый. Он был...
- Как она счастлива, - сказал кто-то, проходя мимо.
- У нее приятный голос, хоть она и надралась в стельку.
Спасибо тебе, неизвестный доброжелательный критик.
Передо мной возник базар, залитый ярко-золотым светом.
Сильвер в золотом сиянии. Люцифер. Я буду тебя так звать. Ангел.
Падший ангел. Тот, что принес огонь. Но теперь уже слишком поздно. Я
никогда не буду звать тебя иначе, чем... Сильвер.
Он пел, и я его услышала, и я его нашла. Толпа возле него была плотная,
но я все же, наконец, увидела его лицо над чьими-то спинами. Оно было
таким, каким я увидела его в Садах Вавилона. О любовь моя, любовь моя. Лицо
склонилось над гитарой, как будто он занимался с ней любовью. Казалось, он
посылает пучок лучей. Он вытягивает из толпы всю энергию, концентрирует ее
в себе, а потом отправляет ее обратно сияющим лучом. Он - не человек и не
машина. Он был подобен Богу. Как смела я, пытаться изменить его? Теперь это
ничего не значит. Надо быть с ним, любить его.
Песня кончилась. Толпа взревела. Он поднял голову и увидел меня сквозь
толпу, так же как увидел тогда в Садах, спел "Гринсливз". Теперь его лицо
оставалось неподвижным, как будто он чего-то ждал от меня. Что мне делать
сейчас? Я знала. Я двинулась сквозь толпу. Подошла к нему и осторожно
пригладила ему волосы.
- Привет, - сказала я, встав рядом с ним и повернувшись лицом к толпе.
На земле лежала куча монет и банкнот. Кто-то выкрикнул название песни.
Сильвер посмотрел на меня и заколебался.
- Ты мне говорил, что я могу петь, - сказала я. - Я тебе доверяю.
Он взял аккорд и начал петь. Я вступила с третьего слова и сразу
попала в тональность. Вскоре послышался легкий одобрительный гул толпы.
Понравилось. Сильвер не остановился и даже не взглянул на меня. Толпа
начала в такт прихлопывать нам.
Я слышала, как сливаются наши голоса. Они были окрашены, как наши
волосы. У него огненный, каштановый, более темный, более густой. Мой -
прозрачный и бледный, белая цепочка нот. Голос Джайн. Прекрасный голос.
Когда песня кончилась, толпа затопала и завопила от восторга. И я
знала, что и в мой адрес - тоже. Полетели монеты. Но эти звуки были где-то
далеко. Мне хотелось продолжать, петь еще. Но Сильвер покачал головой.
Толпа начала таять. А мне хотелось, чтобы он созвал их обратно.
Вперед пробилась женщина. Она сунула Сильверу в руку кружку, там что-
то дымилось и пахло спиртным.
- Выпей, согреешься, - сказала она и посмотрела на меня. - Никак, та
самая Блондинка. Надела свою куртку. - Мое верхнее пальто было распахнуто,
а женщина была из магазина одежды. - Я и не знала, что ты здесь, а то бы
принесла и тебе выпить.
- Мы поделимся, - сказал Сильвер, передавая мне кружку.
Я выпила. Это был кофин, разбавленный коньяком.
- Прекрасная куртка, - сказала женщина, давая понять присутствующим,
где она куплена. Исполненная благодарности, я развела меховые полы в
стороны, чтобы павлины засияли на весь рынок.
- Очень хорошая, - проговорила я громко и отчетливо. - И такая теплая..
- Даже чересчур теплая, - сказала женщина и потрогала мой лоб. - Тебе
лучше пойти домой.
- Так всегда делала моя мать, - сказала я.
- Ее нужно уложить в постель, - сказала женщина Сильверу и подмигнула
ему.
Сильвер запахнул мою меховую куртку.
- Я сегодня больше не работаю, - объявил он.
- Правильно, - согласилась она, - ты достаточно потрудился. Мне очень
понравилась та песня. Песня про розу. Как там?..
Засунув деньги в толстую матерчатую сумку, он спел для нее эту песню.
- Дай розе ты любое имя, но свойствами своими она останется все та же - и поцелуя цвет и даже тень пламени.
Это была импровизация. Я была по-прежнему погружена в золотую ночь и
стала подпевать своим странным новым голосом:
- Другое имя нужно дать ей, "любовь" ее зовите, братья, ее любовью
буду звать я. Любовь же - море, что всечасно преображается напрасно -
всегда оно одно.
Женщина посмотрела на меня.
Сильвер сказал:
- Это стихи Джейн.
- Любовь - как море. Я люблю его, - сказала я женщине. Коньяк ударил
мне в голову, а жар - в кровь.
- Что ж, идите домой и любите друг друга, - улыбнулась она.
Мы вышли с базарчика, и он закутал меня в фалду своего плаща, будто
взял под свое крыло.
- С тобой все в порядке? - спросил он.
- Пустяковая человеческая болезнь, - сказала я. - Так, ничего
особенного.
- Зачем ты сюда пришла?
- Я хотела быть с тобой.
- Почему ты запела?
- Разве я пела? Он сжал мою руку.
- Ты преодолела какой-то барьер в себе.
- Я знаю. Ну не смешно ли?
До дома мы дошли в один миг. Так мне показалось. Поднимаясь по
цементным ступеням, Сильвер сказал:
- Половина квартплаты у нас уже есть. По-моему, можно рискнуть купить
пончиков на завтрак.
Мы вошли в квартиру. Уходя, я оставила включенным радиатор и десять
свечей, которые напрасно горели, да и пожар мог случиться. Впрочем, это все
ерунда.
- Я хочу купить серебряный грим, - сказала я. - Чтобы кожа была, как у
тебя. Это будет тебе неприятно?
- Нет.
Я прилегла на тахту. Странно, но я чувствовала, что у меня падает
температура. Я выравнивалась, как флаер, когда он подходит к платформе. Я
знала, что болезнь отступит и все будет хорошо.
Плащ и гитара Сильвера были небрежно брошены у стены, там плясали
отблески свечей. Небрежная живописность. Сильвер сидел рядом со мной,
пристально глядел на меня.
- Со мной все хорошо, - сказала я. - Но приятно, что тебя беспокоит
мое здоровье.
- Не забывай, что только благодаря тебе я не заперт в кладовке для
роботов у Египтии.
- Прости меня, - сказала я. - Я вольно и невольно стремилась вовлечь
тебя в человеческие переживания.
Я думала, он засмеется. Он не засмеялся. Он держал мою руку и смотрел
на нее. В комнате стало темнее, видимо, прогорела одна из свечей,
- У меня и так человеческие переживания, - сказал он наконец. - Иначе
я не смог бы вести себя подобно человеку. Но тут дело в степени. Я знаю,
что я машина. Машина, которая ведет себя, как человек и отчасти чувствую,
как человек, только проявляет свои чувства не совсем так. Кроме того,
возможно, к большому несчастью, я приобрел эмоциональные рефлексы,
связанные с тобой.
- Правда? - сказала я мягко. Я поверила ему. Никаких сомнений во мне
не было. Я чувствовала в себе удивительную кротость.
- Если подойти логически, - сказал он, - то я отвечаю на свой
собственный ответ. Ты особенным эмоциональным образом реагируешь на меня. А
я реагирую на твою реакцию. Если хочешь, я просто заполняю твою потребность.
- Нет, этого я не хочу. Я устала от того, что ты заполняешь мои
потребности. Я хочу заполнять твои. В чем они, Сильвер?
Он поднял на меня глаза. Казалось, они проделали долгий путь, через
огромные пространства и глубины...
- Понимаешь, - сказал он, - никто, черт побери, не спрашивает
паршивого робота о его потребностях.
- Существует закон, который мне это запрещает?
- Закон человеческого превосходства.
- Ты превосходишь всех.
- Не во всем. Я - вещь, сделанная человеком. Сооружение. Без чувства
времени. Без души.
- Я люблю тебя.
- И я люблю тебя, - сказал он и покачал головой. Он выглядел уставшим,
а может, это мне казалось в мерцающем свете. - Не потому, что могу сделать
тебя счастливой. Я просто чертовски тебя люблю.
- Я так рада, - прошептала я.
- Ты с ума сошла.
- Я сама хочу сделать тебя счастливым, - произнесла я. - Вот в чем
твоя потребность. И моя тоже.
- Мне, как ты понимаешь, три года, - сказал он. - Можно еще расти и
расти.
Мы поцеловались. Когда мы начали заниматься любовью, это было так же
чудесно, как всегда. Но теперь я уже не сосредоточивалась на том, что
происходит со мной. Через меня прокатывались волны изумительных ощущений, и
я плыла по ним к манящему огоньку на горизонте, который все время отступал.
Он был вне меня.
Возможно, я не ощутила бы ничего подобного, если бы не коньяк на
пустой желудок, легкая лихорадка, отказ матери и не пение перед публикой.
Даже сейчас мне это кажется невероятным. Я знаю, что вы мне не поверите,
хотя понимаете, что я хочу сказать. Если вы когда-нибудь прочитаете, если я
позволю когда-нибудь вам это прочитать.
Я не хочу, и не буду описывать каждое движение, каждый звук, я не
Египтия. Прочтите ее рукопись - она изливает свою жизнь, как шампанское,
через ваш видеофон.
Внезапно, когда я пребывала в сладком горячечном сне - очень далеко
от себя, от своего тела и как будто в его теле, - он вдруг приподнялся
как-то недоуменно на меня посмотрел. В цветном сиянии свечей лицо его
было, чуть ли не искаженным - и заключенным в самом себе. А потом он
снова лег на меня, и я почувствовала, как напряглось все его тело, как
перед прыжком в глубокую воду. Шелковые волосы забирались мне в глаза,
поэтому я закрыла их и стала языком пробовать их на вкус. Я
почувствовала, что происходит в нем, безмолвный бешеный сдвиг,
сотрясающий его изнутри. Землетрясение плоти. Кричала я, как будто у
меня был оргазм. Но мое тело только отражало его наслаждение, оно было
одновременно и моим наслаждением. Так я познала то, что он знал уже давно:
счастье от радости моего любовника.
Молчание было долгим, я лежала и слушала, как потрескивают свечи на
блюдцах. И целовала его волосы, шею, гладила, обнимала его.
Наконец, он снова привстал на локте и посмотрел на меня. Лицо его было
тем же - ласковым, нежным, задумчивыми.
- Технически, - сказал он, - это просто невозможно.
- Что-то случилось?
- Конечно, - тихо сказал он, - настоящий мужчина не оставил бы в тебе
сомнений. А ты никогда не можешь быть уверена, что это не...
- Притворство? Я уже это слышала. Я знаю, как это бывает, когда ты
притворяешься. Совсем не так. Так что сомнений у меня и так нет. Кстати, в
прошлом месяце я пропустила контрацептивные уколы.
- Джейн, - сказал он, - я люблю тебя. Я улыбнулась. И сказала:
- Знаю.
Он улегся рядом со мной, и я стала сонно напевать про себя, пока не
уснула.
Вот и кончается наша история. Если вы прочитали до этого места. Для
кого предназначены эти записи? Этого даже Сильвер не может сказать, хотя он
знает, что я пишу. Может быть, это для тех, кто влюбился в машину. И
наоборот.
Я пишу песни. Я всегда могла их писать, но не верила в это. Иногда
могу и сымпровизировать. У меня хорошо получаются каламбуры.
Иногда я издалека, будто с высоты птичьего полета, вижу себя, как я
все это делаю, пою соло и с Сильвером в дуэте, играю перед толпой. Бывает
сотни две человек. И меня всегда поражает: вот это - я? Да нет, конечно, не
я. Это Джайн. Джайн с ее белыми волосами, талией в двадцать два дюйма,
серебряной кожей, павлиновой курткой, плащом из изумрудно-зеленого бархата
пачку банкнот парню, который потрясающе жонглировал кольцами, ножами и
горящими, пропитанными нефтью факелами, которые он всякий раз ухитрялся
ловить за ручку, - толпа глазела на него, открыв рот. А парень, которого,
Кловис нашел очень привлекательным, крикнул из-за мелькающих лезвий и огней
с явным акцентом: "Merci, beau monsieur" [Спасибо, дорогой господин (фр.)].
Сильвер играл, конечно, умопомрачительно и без устали, все играл и
играл. Вдруг, когда толпа выросла человек до пятидесяти, брошенная в
коробку монета ударилась и выскочила обратно: там не осталось места для нее.
Я не знала, как следует поступать уличным артистам. Я не могла запросто на
виду у всех высыпать коробку в сумочку, но, однако, от этого зависело,
сколько удастся еще собрать. Думая об этом, я не слышала, когда Сильвер
кончил петь - в себя меня привел только взрыв аплодисментов.
Сильвер поклонился публике, успокоив мое сердцебиение поистине
средневековой красотой жестов. Под зонтиком его невозмутимости я
чувствовала себя спокойно. Кто бы тут меня заметил? Ни один человек в толпе
не сделал попытки уйти. Напротив, к ней присоединились еще две женщины.
Впрочем, далеко не у всех были деньги, они просто хотели развлечься задаром.
Но для артиста не совсем обычное дело собрать такую большую
неподвижную толпу. Место подобрано с умом. Даже двери окружающих магазинов
не были заблокированы, не придерешься.
Толпа ждала от Сильвера, что он покажет дальше.
Он взял несколько нот на гитаре, будто пробуя, а потом сказал:
- А теперь, леди и джентльмены, исполнение по заявкам. Закажите песню,
и я спою. Каждая песня стоит четверть и оплачивается заранее.
Кто-то оскорбительно хихикнул. Я напряглась. Не знаю, стоило ли это
делать. Какой-то бродяга крикнул:
- А если кто заплатит четверть, а ему не понравится, как ты ее поешь,
что тогда?
Сильвер остановил на нем свой взгляд - лисий, спокойный и игриво-
дразнящий.
- Деньги, - сказал он учтиво и язвительно, - всегда можно вернуть.
Как и ту пуговицу от пальто, которую ты любезно подкинул нам десять
минут назад.
Бродяга разинул рот, а толпа разразилась громким хохотом. Кто-то
толкнул его, завопил: "Плати давай, ублюдок". Но Сильвер вмешался:
- Пуговица идет как плата. Она ведь тоже может пригодиться. Не надо
только фруктовых косточек и сухого собачьего помета. Благодарю вас. Первый
заказ.
Люди заволновались, стали переговариваться, потом одна женщина
выкрикнула название какой-то глупой любовной песенки из спектакля,
удостоенного недавно похвалы критики. Сильвер кивнул, подстроил гитару и
сыграл полтакта. Та дерзко швырнула ему монету, Сильвер поймал ее и
аккуратно положил на землю, куда падала главным образом медь. Потом он
запел песню, которая зазвучала у него печально и выразительно.
Когда он кончил, наступила долгая пауза, и кто-то спросил женщину, не
хочет ли она получить деньги обратно, тогда она пробралась сквозь толпу,
вложила в руку Сильвера банкноту и быстрыми шагами ушла из пассажа. Ее лицо
было розовым, а глаза мокрыми. Очевидно, эта песня что-то особенное для нее
значила. Ее взволнованность тронула меня, но я быстро отвлеклась, потому
что заказы посыпались один за другим.
Некоторые клали монеты в мою руку, они уже поняли, что мы вместе. Но я
еще не совсем освоилась. Ноги в ботинках превратились в две ледышки, спина
болела от долгого стояния. Я не знала, сколько мы здесь еще пробудем. У
меня кружилась голова, как будто сознание отделялось от тела.
Он спел, должно быть, песен двадцать. Время от времени несколько
человек отделилось от толпы, но их заменяли новые. Наконец, кто-то решил
подловить его, заказав песню, которой, думаю, вообще не существовало.
- Никогда такую не слышал, - сказал Сильвер.
- Никто не слышал, - крикнули из толпы.
- Но я могу, - продолжал Сильвер, - сымпровизировать песню на эту тему.
Толпа притихла в ожидании, и он начал. Это было здорово. Он ее тоже
запомнит. Он никогда не забывал ни своих, ни чужих песен. Серебряная монета
ударилась о стену рядом с моей головой и отскочила к коробке. Толпа
возмущенно загудела.
- Благодарю вас, - сказал Сильвер, - но не надо больше снарядов,
пожалуйста. Если вы вышибите глаз моей подружке, она не сможет подсчитывать
выручку.
Его подружка. Я зарделась, почувствовав, что все глаза прикованы ко
мне. Потом бродяга, одаривший нас пуговицей, но оставшийся в толпе, сказал:
- А теперь мой заказ. Я хочу послушать, как поет она.
Это было так неожиданно, что я не поверила своим ушам и даже не
испугалась. Но пуговичник настаивал:
- Давай! Разве у нее нет голоса? Пусть поет!
Почуяв что-то новенькое, несколько человек хором заявили, что тоже
хотят меня послушать.
Сильвер посмотрел на меня, а потом поднял руку, и они перестали шуметь.
- У нее сегодня болит горло, - сказал Сильвер, и моя кровь снова
потекла по венам и артериям.
- Может быть, завтра.
- А вы и завтра здесь будете? - переспросил пуговичник.
- Если нас отсюда не попросят.
- Завтра приду, - мрачно пообещал тот.
Он повернулся и плечом вперед начал пробиваться сквозь толпу, а
Сильвер сказал ему вслед нежным голосом:
- Послушать леди встанет дороже, чем меня. Пуговичник уставился на
него.
- Это еще почему?
- Потому, - резонно заметил Сильвер, - что, по-моему, она более этого
достойна, а цены назначаю я.
Пуговичник выругался, а толпа приветствовала рыцаря Сильвера. А я
обливалась ледяным потом, глядя на кучку денег перед коробкой.
Сильвер исполнил еще два заказа, а потом, несмотря на протестующий вой,
объявил, что на сегодня представление окончено. На вопрос, почему, он
ответил, что замерз.
Когда толпа рассосалась, Сильвер разложил деньги во внутренние карманы
своего плаща и в мою сумочку.
Теперь при ходьбе мы издавали приглушенное звяканье, будто вдали
двигался легион, и я угрюмо сказала:
- Нас ограбят.
- Мы же совсем немного заработали.
- Это бедный район.
- Я знаю.
- Мой полицкод скоро перестанет работать. А ты не сможешь ничего
сделать, если на нас нападут. Он поднял брови.
- Почему же?
- Ты на это не запрограммирован. Ты же не Голдер. - Почему у меня
такой отвратительный голос?
- Я могу тебя удивить, - проговорил он.
- Ты все время меня удивляешь.
- Ну и что же?
- Ничего. Для тебя все так просто. Как ты должен нас презирать. Мы -
порошок в твоих металлических руках. - Я опять хлюпала носом и не знала,
что говорю и зачем. - Тот человек вернется. Вернется и запугает меня.
- Ты ему нравишься. Но если ты не хочешь петь, просто не будем
обращать на него внимания.
- Ты это можешь. А я нет.
- Почему?
- Ты знаешь почему. Я тебе доверяла, а ты позволил им думать, что я
буду петь. После того, как я сказала...
- Я им позволил думать, что ты можешь петь. Но ты ведь не обязана.
Прекрасная уловка. Таинственная немая блондинка, немая, конечно, в
смысле вокала. Твоя популярность взлетит. Если ты, скажем, через месяц
просто споешь одну строчку, хотя бы "С днем рождения", они будут от тебя
без ума.
- Не глупи.
- Я идиосинкразически глуп.
- Перестань, - сказала я.
Он застыл, закатил свои янтарные глаза и остался прикованным к месту,
выключив механизм.
- Черт тебя дери, - крикнула я. - С тобой невозможно. Для тебя это все
игра. Ты смеешься надо мной в своем металлическом черепе, да? - Мой голос
был отвратительным, а слова - еще ужаснее. - Ты робот. Машина. - Я хотела
остановиться. Моя недавняя радость, оттого что я внезапно разглядела в нем
человеческую уязвимость, казалось, только разожгла желание обидеть его. Я
бывала обижена. Меня обижали, и я никогда не понимала, зачем. Но теперь я
сама обижу, если смогу...
- Включается схема, - сказала я, - и зажигается маленький огонек. -
Страх, конечно, тоже был. В конце концов, ведь это могло быть и
правдой, разве нет? - Огонек говорит: "Будь добрым к Джейн. К глупой Джейн.
Притворись, что она умеет петь. Притворись, что с ней хорошо в постели.
Притворяйся, а то она пошлет тебя обратно к Египтии, которая точно знает,
кто ты такой. К Египтии, которая запрет тебя на ночь в кладовку, потому что
предпочитает живых мужчин. А Джейн ни к чему ни приспособлена. Джейн так
просто надуть. Джейн сдвинулась на роботах. Черт возьми, какая удача. Джейн
позволит уверить себя, что ты тоже человек. Джейн некрасивая, всегда можно
похихикать."
Я дрожала так, что монеты у меня в сумочке звенели, будто кассовый
аппарат при землетрясении. Он смотрел на меня, но я на него и не гляну.
- Выступление, - сказал он, - я прекратил потому, что почувствовал,
что ты замерзла до смерти. Мы сейчас вернемся домой, и следующий выход я
сделаю один. Наверное, на базарчике будет неплохо.
- Да. Там тебя любят. И ты можешь пойти домой с одной из женщин. Или с
мужчиной. Чтобы сделать их счастливыми.
- Я предпочитаю делать счастливой тебя. - Тон его безупречен.
- У тебя ничего не вышло.
- Я сожалею.
- Ты не сожалеешь. Для этого тебе недостает эмоций.
Хватит, сказала я себе. Довольно. Он тебя дурачил все это время, играл
с тобой, паясничал, так же, как играл с толпой.
Разве не ловко - талдычить и талдычить, что он не человек, пока это не
станет костью в горле.
Меня бросало то в жар, то в холод, а ноги налились свинцом, и я села
прямо на промозглую мостовую. Но он тут же поднял меня на ноги и, крепко
сжав мою руку, потащил через пассаж на улицу. Умен ты, робот. Правильно
угадал, то есть рассчитал, что на улице я притихну.
Солнце было уже низко, оно тускло горело над Кэсейз-Китченз. Подошел
автобус, и он запихнул меня в него. Там было жарко, как в топке. Мы повисли
на поручнях, между нами протискивались люди. Я видела его бледное, почти не
металлическое лицо, он смотрел в окно, ничего не видя. Лицо было
неподвижным, холодным и устрашающим. Я бы испугалась, если бы это был кто-
нибудь другой. Но ведь это он, значит, можно не бояться. Раздражение во мне
затихло, на смену ему пришли подозрительность и болезненное возбуждение,
причину которых я не могла бы объяснить ни ему, ни себе.
Мы вышли на бульваре, прошагали по улице Терпимости, вошли в дом и
поднялись наверх. Мы оба молчали. Квартира казалась ледяной, даже веселые
цвета окоченели.
Я вошла и стала к нему спиной. Потом начала что-то говорить, не помню,
что; на середине моей речи дверь тихо закрылась, и я обернулась, хотя знала,
что он был уже по ту сторону. Я слышала звук монет, когда он спускался по
лестнице, и приглушенный аккорд гитары, должно быть, плащ задел струны.
Он пошел зарабатывать для меня деньги. Я знала, что он встанет в
сгущающихся серых сумерках, и будет петь янтарные песни, а также серебряные,
алые и голубые. Не потому, что я его купила, не потому, что он раб. Потому
что он добрый. Потому что он такой сильный, что может противостоять моей
отвратительной слабости.
Меня знобило, я завернулась в коврики с кровати и села перед
радиатором.
Я думала о своей матери и о себе. Как одна машина впрыснула в нее
сперму, а другая извлекла меня по ускоренному методу. Как она меня выносила
и кормила грудью, потому что это полезно: машина выдаивала ее молоко и
машина же перекачивала его мне в рот. Столько было машин, что я сама,
наверное, тоже робот.
Я думала о Сильвере. О его лице, таком неподвижном, таком бесстрастном.
Думала о том, какой хороший у него взгляд, когда я смеюсь, в постели со
мной, когда он поет. Или когда солнце сверкает на балках, золотя их, а
дикие гуси летят, как ракеты, по небу.
Стало темно, я зажгла несколько свечей и задернула голубые занавески.
Я вспомнила, как он ушел утром, и я боялась, что он не вернется.
Почему-то сейчас я этого совсем не боялась. Вообще ничего не боялась.
Только того, что так холодно и я так плохо себя чувствую.
Я легла в постель и заснула. Мне снилось, что я пою перед огромной
толпой, в несколько сотен человек, пою плохо, но им нравится. А Сильвер
говорит мне во сне: "Теперь я тебе больше не нужен". Он весь состоял из
каких-то кусочков, проводков, колесиков, часовых механизмов.
Несколько раз я просыпалась, но без страха, я чувствовала даже какое-
то спокойствие. Меня слегка лихорадило, небольшое недомогание, признак моей
физической слабости. Поэтому все выглядело так мерзко. Теперь стало немного
лучше.
А потом я проснулась поздно ночью. Я не знала, сколько времени.
Пришлось одеться, спуститься к телефону в фойе и позвонить. Было три часа
утра, и он не вернулся.
5
Чего я только не передумала за это время. Но мне и в голову не
приходило, что он, - хотя он был абсолютно автономен - мог от меня совсем
уйти. Я думала о нападениях грабителей, ведь несмотря на то, что он
поразительно силен, он вряд ли справился бы с шайкой из десяти-одиннадцати
головорезов. Даже если его программа позволяет защищать не только меня, но
и себя. Но его могли ударить сзади по голове дубиной или каким-нибудь
железным прутом, вон их сколько на улицах валяется. Да нет, вряд ли такое
могло случиться. Как бы то ни было, для меня он был смертным.
И все же я оставалась спокойной. Сказывалась материнская школа
психологического анализа. Я начала уже анализировать его поступки, как
будто речь шла о знакомом человеке. Нет, напасть на него с целью ограбления
не могли. Ты его обидела. У него есть эмоции, по крайней мере, он знаком с
ними. Ответный его ход состоит в том, чтобы встревожить тебя и тоже в каком-
то смысле обидеть. Так может поступить только человек. Но, может быть, он
даже не знает, что на такое способен только человек или что он поступает
именно так. Значит, он не умеет пользоваться этим приемом.
Я была удивлена и опьянена своим открытием. У меня немного повысилась
температура, но я этого почти не чувствовала, хотя, несомненно, именно жар
сделал меня такой окрыленной, уверенной и спокойной перед лицом,
неизвестности.
Я надела ботинки, малиновую куртку и сверху еще меховую куртку.
Посмотрела на себя в зеркало.
- Куда ты идешь, Джейн?
- За Сильвером.
- Ты же не знаешь, где он.
- Знаю. Он поет на базарчике под светильниками на рыбьем жире.
- О, Джейн. Это замечательно. Базар работает всю ночь.
- Это первый.
- Возможно.
- Пока не ушла, Джейн.
- Что, Джейн?
- Накрась меня.
И я стояла перед зеркалом, а она меня накрашивала. Она была бледная,
как снег, с нездоровым румянцем на щеках. Она наложила на веки серебряные
тени, накрасила тушью ресницы, и они стали густыми и черными, как полночные
кусты, а рот благодаря помаде - засветился ярким янтарным пятном.
Я выбежала на улицу, помчалась по улице Терпимости. На углу бульвара я
увидела Астероид и рассмеялась. А потом вдруг начала петь и впервые
услышала свой голос - он казался исходящим откуда-то извне. Он звенел, как
колокол, в морозном воздухе. Он был тонкий и чистый. Он был...
- Как она счастлива, - сказал кто-то, проходя мимо.
- У нее приятный голос, хоть она и надралась в стельку.
Спасибо тебе, неизвестный доброжелательный критик.
Передо мной возник базар, залитый ярко-золотым светом.
Сильвер в золотом сиянии. Люцифер. Я буду тебя так звать. Ангел.
Падший ангел. Тот, что принес огонь. Но теперь уже слишком поздно. Я
никогда не буду звать тебя иначе, чем... Сильвер.
Он пел, и я его услышала, и я его нашла. Толпа возле него была плотная,
но я все же, наконец, увидела его лицо над чьими-то спинами. Оно было
таким, каким я увидела его в Садах Вавилона. О любовь моя, любовь моя. Лицо
склонилось над гитарой, как будто он занимался с ней любовью. Казалось, он
посылает пучок лучей. Он вытягивает из толпы всю энергию, концентрирует ее
в себе, а потом отправляет ее обратно сияющим лучом. Он - не человек и не
машина. Он был подобен Богу. Как смела я, пытаться изменить его? Теперь это
ничего не значит. Надо быть с ним, любить его.
Песня кончилась. Толпа взревела. Он поднял голову и увидел меня сквозь
толпу, так же как увидел тогда в Садах, спел "Гринсливз". Теперь его лицо
оставалось неподвижным, как будто он чего-то ждал от меня. Что мне делать
сейчас? Я знала. Я двинулась сквозь толпу. Подошла к нему и осторожно
пригладила ему волосы.
- Привет, - сказала я, встав рядом с ним и повернувшись лицом к толпе.
На земле лежала куча монет и банкнот. Кто-то выкрикнул название песни.
Сильвер посмотрел на меня и заколебался.
- Ты мне говорил, что я могу петь, - сказала я. - Я тебе доверяю.
Он взял аккорд и начал петь. Я вступила с третьего слова и сразу
попала в тональность. Вскоре послышался легкий одобрительный гул толпы.
Понравилось. Сильвер не остановился и даже не взглянул на меня. Толпа
начала в такт прихлопывать нам.
Я слышала, как сливаются наши голоса. Они были окрашены, как наши
волосы. У него огненный, каштановый, более темный, более густой. Мой -
прозрачный и бледный, белая цепочка нот. Голос Джайн. Прекрасный голос.
Когда песня кончилась, толпа затопала и завопила от восторга. И я
знала, что и в мой адрес - тоже. Полетели монеты. Но эти звуки были где-то
далеко. Мне хотелось продолжать, петь еще. Но Сильвер покачал головой.
Толпа начала таять. А мне хотелось, чтобы он созвал их обратно.
Вперед пробилась женщина. Она сунула Сильверу в руку кружку, там что-
то дымилось и пахло спиртным.
- Выпей, согреешься, - сказала она и посмотрела на меня. - Никак, та
самая Блондинка. Надела свою куртку. - Мое верхнее пальто было распахнуто,
а женщина была из магазина одежды. - Я и не знала, что ты здесь, а то бы
принесла и тебе выпить.
- Мы поделимся, - сказал Сильвер, передавая мне кружку.
Я выпила. Это был кофин, разбавленный коньяком.
- Прекрасная куртка, - сказала женщина, давая понять присутствующим,
где она куплена. Исполненная благодарности, я развела меховые полы в
стороны, чтобы павлины засияли на весь рынок.
- Очень хорошая, - проговорила я громко и отчетливо. - И такая теплая..
- Даже чересчур теплая, - сказала женщина и потрогала мой лоб. - Тебе
лучше пойти домой.
- Так всегда делала моя мать, - сказала я.
- Ее нужно уложить в постель, - сказала женщина Сильверу и подмигнула
ему.
Сильвер запахнул мою меховую куртку.
- Я сегодня больше не работаю, - объявил он.
- Правильно, - согласилась она, - ты достаточно потрудился. Мне очень
понравилась та песня. Песня про розу. Как там?..
Засунув деньги в толстую матерчатую сумку, он спел для нее эту песню.
- Дай розе ты любое имя, но свойствами своими она останется все та же - и поцелуя цвет и даже тень пламени.
Это была импровизация. Я была по-прежнему погружена в золотую ночь и
стала подпевать своим странным новым голосом:
- Другое имя нужно дать ей, "любовь" ее зовите, братья, ее любовью
буду звать я. Любовь же - море, что всечасно преображается напрасно -
всегда оно одно.
Женщина посмотрела на меня.
Сильвер сказал:
- Это стихи Джейн.
- Любовь - как море. Я люблю его, - сказала я женщине. Коньяк ударил
мне в голову, а жар - в кровь.
- Что ж, идите домой и любите друг друга, - улыбнулась она.
Мы вышли с базарчика, и он закутал меня в фалду своего плаща, будто
взял под свое крыло.
- С тобой все в порядке? - спросил он.
- Пустяковая человеческая болезнь, - сказала я. - Так, ничего
особенного.
- Зачем ты сюда пришла?
- Я хотела быть с тобой.
- Почему ты запела?
- Разве я пела? Он сжал мою руку.
- Ты преодолела какой-то барьер в себе.
- Я знаю. Ну не смешно ли?
До дома мы дошли в один миг. Так мне показалось. Поднимаясь по
цементным ступеням, Сильвер сказал:
- Половина квартплаты у нас уже есть. По-моему, можно рискнуть купить
пончиков на завтрак.
Мы вошли в квартиру. Уходя, я оставила включенным радиатор и десять
свечей, которые напрасно горели, да и пожар мог случиться. Впрочем, это все
ерунда.
- Я хочу купить серебряный грим, - сказала я. - Чтобы кожа была, как у
тебя. Это будет тебе неприятно?
- Нет.
Я прилегла на тахту. Странно, но я чувствовала, что у меня падает
температура. Я выравнивалась, как флаер, когда он подходит к платформе. Я
знала, что болезнь отступит и все будет хорошо.
Плащ и гитара Сильвера были небрежно брошены у стены, там плясали
отблески свечей. Небрежная живописность. Сильвер сидел рядом со мной,
пристально глядел на меня.
- Со мной все хорошо, - сказала я. - Но приятно, что тебя беспокоит
мое здоровье.
- Не забывай, что только благодаря тебе я не заперт в кладовке для
роботов у Египтии.
- Прости меня, - сказала я. - Я вольно и невольно стремилась вовлечь
тебя в человеческие переживания.
Я думала, он засмеется. Он не засмеялся. Он держал мою руку и смотрел
на нее. В комнате стало темнее, видимо, прогорела одна из свечей,
- У меня и так человеческие переживания, - сказал он наконец. - Иначе
я не смог бы вести себя подобно человеку. Но тут дело в степени. Я знаю,
что я машина. Машина, которая ведет себя, как человек и отчасти чувствую,
как человек, только проявляет свои чувства не совсем так. Кроме того,
возможно, к большому несчастью, я приобрел эмоциональные рефлексы,
связанные с тобой.
- Правда? - сказала я мягко. Я поверила ему. Никаких сомнений во мне
не было. Я чувствовала в себе удивительную кротость.
- Если подойти логически, - сказал он, - то я отвечаю на свой
собственный ответ. Ты особенным эмоциональным образом реагируешь на меня. А
я реагирую на твою реакцию. Если хочешь, я просто заполняю твою потребность.
- Нет, этого я не хочу. Я устала от того, что ты заполняешь мои
потребности. Я хочу заполнять твои. В чем они, Сильвер?
Он поднял на меня глаза. Казалось, они проделали долгий путь, через
огромные пространства и глубины...
- Понимаешь, - сказал он, - никто, черт побери, не спрашивает
паршивого робота о его потребностях.
- Существует закон, который мне это запрещает?
- Закон человеческого превосходства.
- Ты превосходишь всех.
- Не во всем. Я - вещь, сделанная человеком. Сооружение. Без чувства
времени. Без души.
- Я люблю тебя.
- И я люблю тебя, - сказал он и покачал головой. Он выглядел уставшим,
а может, это мне казалось в мерцающем свете. - Не потому, что могу сделать
тебя счастливой. Я просто чертовски тебя люблю.
- Я так рада, - прошептала я.
- Ты с ума сошла.
- Я сама хочу сделать тебя счастливым, - произнесла я. - Вот в чем
твоя потребность. И моя тоже.
- Мне, как ты понимаешь, три года, - сказал он. - Можно еще расти и
расти.
Мы поцеловались. Когда мы начали заниматься любовью, это было так же
чудесно, как всегда. Но теперь я уже не сосредоточивалась на том, что
происходит со мной. Через меня прокатывались волны изумительных ощущений, и
я плыла по ним к манящему огоньку на горизонте, который все время отступал.
Он был вне меня.
Возможно, я не ощутила бы ничего подобного, если бы не коньяк на
пустой желудок, легкая лихорадка, отказ матери и не пение перед публикой.
Даже сейчас мне это кажется невероятным. Я знаю, что вы мне не поверите,
хотя понимаете, что я хочу сказать. Если вы когда-нибудь прочитаете, если я
позволю когда-нибудь вам это прочитать.
Я не хочу, и не буду описывать каждое движение, каждый звук, я не
Египтия. Прочтите ее рукопись - она изливает свою жизнь, как шампанское,
через ваш видеофон.
Внезапно, когда я пребывала в сладком горячечном сне - очень далеко
от себя, от своего тела и как будто в его теле, - он вдруг приподнялся
как-то недоуменно на меня посмотрел. В цветном сиянии свечей лицо его
было, чуть ли не искаженным - и заключенным в самом себе. А потом он
снова лег на меня, и я почувствовала, как напряглось все его тело, как
перед прыжком в глубокую воду. Шелковые волосы забирались мне в глаза,
поэтому я закрыла их и стала языком пробовать их на вкус. Я
почувствовала, что происходит в нем, безмолвный бешеный сдвиг,
сотрясающий его изнутри. Землетрясение плоти. Кричала я, как будто у
меня был оргазм. Но мое тело только отражало его наслаждение, оно было
одновременно и моим наслаждением. Так я познала то, что он знал уже давно:
счастье от радости моего любовника.
Молчание было долгим, я лежала и слушала, как потрескивают свечи на
блюдцах. И целовала его волосы, шею, гладила, обнимала его.
Наконец, он снова привстал на локте и посмотрел на меня. Лицо его было
тем же - ласковым, нежным, задумчивыми.
- Технически, - сказал он, - это просто невозможно.
- Что-то случилось?
- Конечно, - тихо сказал он, - настоящий мужчина не оставил бы в тебе
сомнений. А ты никогда не можешь быть уверена, что это не...
- Притворство? Я уже это слышала. Я знаю, как это бывает, когда ты
притворяешься. Совсем не так. Так что сомнений у меня и так нет. Кстати, в
прошлом месяце я пропустила контрацептивные уколы.
- Джейн, - сказал он, - я люблю тебя. Я улыбнулась. И сказала:
- Знаю.
Он улегся рядом со мной, и я стала сонно напевать про себя, пока не
уснула.
Вот и кончается наша история. Если вы прочитали до этого места. Для
кого предназначены эти записи? Этого даже Сильвер не может сказать, хотя он
знает, что я пишу. Может быть, это для тех, кто влюбился в машину. И
наоборот.
Я пишу песни. Я всегда могла их писать, но не верила в это. Иногда
могу и сымпровизировать. У меня хорошо получаются каламбуры.
Иногда я издалека, будто с высоты птичьего полета, вижу себя, как я
все это делаю, пою соло и с Сильвером в дуэте, играю перед толпой. Бывает
сотни две человек. И меня всегда поражает: вот это - я? Да нет, конечно, не
я. Это Джайн. Джайн с ее белыми волосами, талией в двадцать два дюйма,
серебряной кожей, павлиновой курткой, плащом из изумрудно-зеленого бархата