Страница:
— Ну, это еще вопрос, — замечает Мэтт.
— …Заявляю, что люблю Эми Кросби. Мэтт долго и пристально смотрит на меня.
— Что ж, это все объясняет, — заключает он.
— Что объясняет?
— Причину твоего неадекватного поведения. — Несколько минут мы молча пялимся друг на друга. — Так, значит, надо придумать, как вытащить тебя из этой заварушки, — произносит он наконец.
Мэтт — юрист, и к решению проблемы подходит как юрист. Начинает с фактов. Задав мне пару вопросов, он погружается в раздумья. Лицо сосредоточенное. Представляю, как его холодный и острый ум ищет оптимальный путь, строит логические цепочки. Мне вдруг становится спокойно. Если уж кто и способен найти выход из лабиринта лжи, то только Мэтт.
— Случайная оральная стимуляция, — выдает он. Потом чешет подбородок и хмурится. — Да, тяжелый случай. Досадно.
Признаться, не такого решения я ждал.
— Нет, Мэтт, — поправляю я его, — это не досадно. Вот если бы я потерял бумажник или огреб штраф за неправильную парковку, — это было бы досадно. А то, что случилось со мной, — катастрофа.
Мэтт терпеливо ждет, когда я успокоюсь.
— Главное, — размышляет он, — определить, можно ли считать случившееся изменой. Технически, я думаю, — да. Тебе сделали минет. Ее язык касался твоего пениса. Но обратимся к намерениям. Хотя с точки зрения закона незнание не освобождает от ответственности, можно взглянуть на происшедшее с другой стороны. Находясь в полубессознательном состоянии, ты не мог знать, что упомянутый выше язык принадлежит не твоей возлюбленной Эми Кросби. Отсюда следует, что сексуальное удовлетворение, полученное посредством упомянутого выше языка, не может считаться эмоциональной изменой.
— Здорово! Просто отлично! — прерываю я Мэтта в полном разочаровании. — Ты Эми это расскажи. Дорогая, он просто не успел установить ее личность. Дело-то житейское, чего тут расстраиваться. Валяй, Мэтт, она будет в восторге.
Мэтт косится на меня:
— Слушай, тебе надо научиться управлять своей агрессией. Так нельзя.
— Что?
— Сделай глубокий вдох, — требует Мэтт. — Что?
— Расслабься, успокойся. Плыви по течению. И он еще будет мне сейчас эту хрень втирать.
Тоже мне хиппи, дитя природы. Да он же горох от гречки не отличит.
— Расслабься?! — огрызаюсь я. — Как тут, к черту, расслабиться?! Меня девушка бросила!
Несколько секунд он ждет, когда остынет мой гнев, потом говорит:
— Слушай, все не так плохо, как кажется.
— Да что ты? Ну просвети меня.
— Попробуй взглянуть на вещи объективно.
— Объективно?! — едва не кричу я.
— Вот именно. Представь, что ты стоишь на горе и смотришь вниз. Тебе все сразу станет ясно. Так ты сможешь увидеть все со стороны.
— Мэтт, я сильно сомневаюсь, что, взобравшись на какую-то гребаную гору, я почувствую себя лучше.
Он раздраженно закатывает глаза.
— Дай мне закончить.
— Хорошо, продолжай.
Мэтт закуривает, затягивается пару раз.
— Объективно дело обстоит так. Женщина, которую ты любишь, больше не хочет иметь с тобой ничего общего. Она узнала, что ты совал свой член в рот кому попало. В результате, поскольку ты ей сразу в этом не признался, она сочла тебя кучей вонючего дерьма и надеется, что ты будешь гореть в геенне огненной до скончания веков. Надеюсь, ты и сам понимаешь, что видеть она тебя больше не хочет?
— Спасибо тебе, Мэтт, — благодарю я, начиная сильно сомневаться в его адвокатских способностях. — Не проще ли было просто вручить мне бритву и посадить меня в теплую ванну?
— Ладно, — отвечает Мэтт. — Хрен с ней, с объективностью. Ты прав, тебя кинули. Но, — тут он выдерживает паузу, — все могло быть еще хуже.
Наконец что-то дельное.
— Да, — соглашаюсь я, — я мог бы оказаться посреди пустыни без капли воды. Меня могли бы заживо скормить червям. Или заставить смотреть все серии «Санта-Барбары». Если исключить эти возможности, то, откровенно говоря, хуже, чем есть, уже быть не может.
Мэтт игнорирует поток моего сарказма.
— Серьезно, Джек. Все могло быть намного хуже. Ты жив. Она тоже. Всякое бывает. У всех в жизни случаются черные полосы.
— Нет, Мэтт, я так не думаю. У тебя они случаются? Лично у тебя бывали настолько черные полосы? А? Я могу ошибаться, но, по-моему, тебя любимая девушка пока не бросала. Так?
— Да.
— Ну, значит, всякое случается не со всеми. Только с некоторыми. С этим я готов смириться.
— А с чем не готов?
— Я не готов смириться с тем, что это произошло со мной, — огрызаюсь я.
— А что, ты особенный?
Я опускаю голову, прячу лицо в ладонях.
— Я ей доверился, Мэтт. Вот что меня убивает. Понимаешь? Всю свою сознательную жизнь я врал своим женщинам. Но не ей. Я сказал Эми правду, потому что поверил ей. Потому что люблю ее. И что в итоге? В итоге она меня бросила. И даже не захотела слушать.
— Ты думаешь, что-то изменилось бы, если бы она тебя выслушала?
— Да, — бормочу я, — думаю. Но какая теперь разница? Я звонил ей весь день, но она не подходит к телефону.
Мэтт кладет руку мне на плечо:
— Может, ей просто нужно время, чтобы успокоиться? Оставь ее на время в покое. Поверь, она не сможет ненавидеть тебя всю жизнь. Знаешь, как говорится? Если любишь — отпусти. Вернется — будет твоей навеки. Не вернется — значит, и не любила никогда.
Для Мэтта это необычно мудрая мысль. Одно знаю точно: сейчас мне способен помочь только настоящий гений.
ОЖИДАНИЕ
Я ТВОЙ ВЕС
ВЫХОД ИЗ ИГРЫ
— …Заявляю, что люблю Эми Кросби. Мэтт долго и пристально смотрит на меня.
— Что ж, это все объясняет, — заключает он.
— Что объясняет?
— Причину твоего неадекватного поведения. — Несколько минут мы молча пялимся друг на друга. — Так, значит, надо придумать, как вытащить тебя из этой заварушки, — произносит он наконец.
Мэтт — юрист, и к решению проблемы подходит как юрист. Начинает с фактов. Задав мне пару вопросов, он погружается в раздумья. Лицо сосредоточенное. Представляю, как его холодный и острый ум ищет оптимальный путь, строит логические цепочки. Мне вдруг становится спокойно. Если уж кто и способен найти выход из лабиринта лжи, то только Мэтт.
— Случайная оральная стимуляция, — выдает он. Потом чешет подбородок и хмурится. — Да, тяжелый случай. Досадно.
Признаться, не такого решения я ждал.
— Нет, Мэтт, — поправляю я его, — это не досадно. Вот если бы я потерял бумажник или огреб штраф за неправильную парковку, — это было бы досадно. А то, что случилось со мной, — катастрофа.
Мэтт терпеливо ждет, когда я успокоюсь.
— Главное, — размышляет он, — определить, можно ли считать случившееся изменой. Технически, я думаю, — да. Тебе сделали минет. Ее язык касался твоего пениса. Но обратимся к намерениям. Хотя с точки зрения закона незнание не освобождает от ответственности, можно взглянуть на происшедшее с другой стороны. Находясь в полубессознательном состоянии, ты не мог знать, что упомянутый выше язык принадлежит не твоей возлюбленной Эми Кросби. Отсюда следует, что сексуальное удовлетворение, полученное посредством упомянутого выше языка, не может считаться эмоциональной изменой.
— Здорово! Просто отлично! — прерываю я Мэтта в полном разочаровании. — Ты Эми это расскажи. Дорогая, он просто не успел установить ее личность. Дело-то житейское, чего тут расстраиваться. Валяй, Мэтт, она будет в восторге.
Мэтт косится на меня:
— Слушай, тебе надо научиться управлять своей агрессией. Так нельзя.
— Что?
— Сделай глубокий вдох, — требует Мэтт. — Что?
— Расслабься, успокойся. Плыви по течению. И он еще будет мне сейчас эту хрень втирать.
Тоже мне хиппи, дитя природы. Да он же горох от гречки не отличит.
— Расслабься?! — огрызаюсь я. — Как тут, к черту, расслабиться?! Меня девушка бросила!
Несколько секунд он ждет, когда остынет мой гнев, потом говорит:
— Слушай, все не так плохо, как кажется.
— Да что ты? Ну просвети меня.
— Попробуй взглянуть на вещи объективно.
— Объективно?! — едва не кричу я.
— Вот именно. Представь, что ты стоишь на горе и смотришь вниз. Тебе все сразу станет ясно. Так ты сможешь увидеть все со стороны.
— Мэтт, я сильно сомневаюсь, что, взобравшись на какую-то гребаную гору, я почувствую себя лучше.
Он раздраженно закатывает глаза.
— Дай мне закончить.
— Хорошо, продолжай.
Мэтт закуривает, затягивается пару раз.
— Объективно дело обстоит так. Женщина, которую ты любишь, больше не хочет иметь с тобой ничего общего. Она узнала, что ты совал свой член в рот кому попало. В результате, поскольку ты ей сразу в этом не признался, она сочла тебя кучей вонючего дерьма и надеется, что ты будешь гореть в геенне огненной до скончания веков. Надеюсь, ты и сам понимаешь, что видеть она тебя больше не хочет?
— Спасибо тебе, Мэтт, — благодарю я, начиная сильно сомневаться в его адвокатских способностях. — Не проще ли было просто вручить мне бритву и посадить меня в теплую ванну?
— Ладно, — отвечает Мэтт. — Хрен с ней, с объективностью. Ты прав, тебя кинули. Но, — тут он выдерживает паузу, — все могло быть еще хуже.
Наконец что-то дельное.
— Да, — соглашаюсь я, — я мог бы оказаться посреди пустыни без капли воды. Меня могли бы заживо скормить червям. Или заставить смотреть все серии «Санта-Барбары». Если исключить эти возможности, то, откровенно говоря, хуже, чем есть, уже быть не может.
Мэтт игнорирует поток моего сарказма.
— Серьезно, Джек. Все могло быть намного хуже. Ты жив. Она тоже. Всякое бывает. У всех в жизни случаются черные полосы.
— Нет, Мэтт, я так не думаю. У тебя они случаются? Лично у тебя бывали настолько черные полосы? А? Я могу ошибаться, но, по-моему, тебя любимая девушка пока не бросала. Так?
— Да.
— Ну, значит, всякое случается не со всеми. Только с некоторыми. С этим я готов смириться.
— А с чем не готов?
— Я не готов смириться с тем, что это произошло со мной, — огрызаюсь я.
— А что, ты особенный?
Я опускаю голову, прячу лицо в ладонях.
— Я ей доверился, Мэтт. Вот что меня убивает. Понимаешь? Всю свою сознательную жизнь я врал своим женщинам. Но не ей. Я сказал Эми правду, потому что поверил ей. Потому что люблю ее. И что в итоге? В итоге она меня бросила. И даже не захотела слушать.
— Ты думаешь, что-то изменилось бы, если бы она тебя выслушала?
— Да, — бормочу я, — думаю. Но какая теперь разница? Я звонил ей весь день, но она не подходит к телефону.
Мэтт кладет руку мне на плечо:
— Может, ей просто нужно время, чтобы успокоиться? Оставь ее на время в покое. Поверь, она не сможет ненавидеть тебя всю жизнь. Знаешь, как говорится? Если любишь — отпусти. Вернется — будет твоей навеки. Не вернется — значит, и не любила никогда.
Для Мэтта это необычно мудрая мысль. Одно знаю точно: сейчас мне способен помочь только настоящий гений.
ОЖИДАНИЕ
— Я знаю, что ты меня слышишь, — говорю я. — Да, ты, Эми Кросби. Я к тебе обращаюсь.
Несколько секунд жду ответа, но, увы, никто не отвечает. Но отступать я не собираюсь. У меня есть цель. Я — партизан в тылу врага. И никакое сопротивление не заставит меня бежать с позором. Мы, партизаны, храбрые ребята. И препятствия нам не страшны — чем больше риск, тем слаще вкус победы.
— Ну и прекрасно, — громко заявляю я, — можешь скрываться, пока не надоест. Я все равно никуда не уйду. Слышишь, Эми? Я не сдвинусь с этого места ни на дюйм. Я буду тут сидеть, пока ты не выйдешь и не выслушаешь меня.
Никакой реакции.
Моя решительность вдруг куда-то испаряется. Я прижимаюсь губами к домофону и шепчу:
— Эми. Ну пожалуйста. Я тебя люблю. Я тебя люблю и больше так не могу. — Жду еще немного. Но в ответ — тишина.
На другой стороне улицы на скамейке сидит старик. Он смотрит на меня, закатывает глаза и отпивает большой глоток из своей бутылки. Похоже, он все это уже видел, и не раз. Ну и черт с ним. Я сказал то, что чувствую: я ее люблю. И мне плевать, кто это слышал. Она — та самая. Она — Моя Единственная. Все это время я искал ее.
Вчера я сказал Мэтту, что люблю Эми, и с той минуты не могу ни о чем думать, кроме как о ней. И сейчас, произнеся эту сакраментальную фразу вслух, я неожиданно понял, что так оно и есть. И теперь я не боюсь, что кто-то об этом узнает. Наоборот, пусть все слышат. И главное, пусть меня услышит Эми.
Для этого я сюда и пришел.
Сегодня воскресенье, пол-одиннадцатого утра, и я стою у ее подъезда. Я здесь с девяти. Если не считать старика на скамейке, улица совершенно пустынна. Мостовая с обоих концов квартала перекрыта — идут ремонтные работы, поэтому даже машин тут нет. Над головой, словно отражение моего настроения, хмурое серое небо. Впервые за несколько недель. Я отхожу на пару шагов, вытягиваю шею и смотрю на верхний этаж, на окно Эми.
Внешних проявлений агрессии нет. С вершины крепости не льется кипящее масло. В бойницах не видно лучников. Но и признаков грядущего воссоединения тоже не наблюдается. Над крепостью не реет белый флаг. Никто не машет ручкой, приветственно маня взобраться вверх, не спускает веревочную лестницу. Да что там, она даже форточку не открыла. Ну и ладно. Я все равно знаю, что она там. И я готов ждать. Если она хочет, чтобы я взял ее крепость осадой, я так и сделаю. Если ей нужны доказательства моей любви, — вот они. А если не нужны… что ж, она их все равно получит.
Я возвращаюсь к двери и жму кнопку домофона. Звонок как жужжание бешеной осы. А я жму и жму, представляя, как Эми сидит и слушает настойчивое гудение. Ее это, наверное, ужасно бесит. Надеюсь, что так. Согласен, звучит жестоко, но в любви все средства хороши. Главное, чтобы она дала мне шанс все объяснить. В конце концов, у нас в стране демократия. И презумпция невиновности. Она должна меня выслушать. Я облажался, знаю. Но мы все иногда ошибаемся. Я вынес урок из своей ошибки. Больше такого не повторится. Ситуации, подобной происшествию с Маккаллен, я не допущу. Я никогда не буду больше врать Эми. Мне нужен один только шанс, чтобы сказать ей, что люблю ее.
Нет ответа.
Но я не унываю. Я готов к осаде лучше ее. Во-первых, еда. Что она будет есть? Я знаю Эми. Запасов пищи у нее не бывает. Двух коробок молока и банки просроченного перегноя в холодильнике ей надолго не хватит. И потом, у нее же новая работа. Она не сможет ее бросить, только чтобы не встречаться со мной. Работа для нее слишком много значит. Нет, вечно она от меня скрываться не сможет. Скоро ей это надоест и она либо впустит меня, либо сойдет вниз сама, но все-таки выслушает мои объяснения. Так что все шансы на моей стороне. Кроме того, я хорошо подготовился. У меня с собой полный набор необходимых инструментов для Спасения Любви:
A. Дюжина алых роз (конечно, они завянут, но романтический потенциал ведь никуда не денется).
Б. Еда: большой пакет куриной поджарки (единственное, что осталось в холодильнике круглосуточного киоска), мятный рулет (длительного хранения), пара пакетиков жареного арахиса (отличный источник белка).
B. Напитки: две банки «Токсошока» (энергетический коктейль с кофеином, таурином и гуараной<Таурин — аминокислота, способствующая усвоению жиров; гуарана — южноамериканский кустарник с тонизирующими свойствами. >) плюс одна пачка «Нутрошейка» (с клубничным наполнителем).
Г. Одежда: джинсы и футболка (все от Мэтта); походные ботинки (идеальны для сурового климата).
Д. Прочее: две пачки «Мальборо» (легкие); одна незадуваемая зажигалка (бензиновая).
Если не считать одежды — я поднимаю глаза к сгущающимся тучам, — я вполне мог бы продержаться несколько часов и даже дней. То есть у Эми нет ни малейшего шанса избежать нашей встречи, если только она не смастерит из подручных средств дельтаплан и не взлетит с крыши. Хочешь ты этого или нет, а выслушать меня тебе придется.
Крикнув напоследок: «Я все еще здесь», отпускаю кнопку звонка и сползаю обратно на ступеньки. Что-то капнуло мне на лицо. Поднимаю голову и замечаю, что начинается дождь. Прислоняюсь к двери, вытаскиваю из рюкзака пакетик куриной поджарки. Пожевав без особого аппетита один кусочек, выплевываю его и закуриваю. В конце улицы бьют соборные колокола, созывая всех на заутреню.
Пожалуйста, замолвите и за меня словечко.
Этой ночью я не сомкнул глаз. Лежал, смотрел на Толстого Пса и считал уходящие минуты. Само собой, причиной моей бессонницы была Эми. Ее не было рядом, и мне ее не хватало. Ее не было рядом, потому что она меня возненавидела. Решила, что я мерзавец. И будь я на ее месте, подумал бы то же самое. Что бы я почувствовал, если бы Эми сказала, что ее приласкал какой-то мужик? Злость?
Ревность? Отвращение? Да, все сразу. Но главное, я бы подумал, что меня предали. Вот только я не предавал Эми. Я не собирался ей изменять. Я просто повел себя как дурак. Признаю, я поступил плохо. Но мне от этого не легче. Я лежал на кровати и даже не мог обнять подушку, потому что она до сих пор воняла Маккаллен. Мне было мерзко. Пусто. Как будто кто-то разорвал мое сердце пополам.
Даже мой член со мной согласен. А это не в его характере. Обычно (за исключением инцидента с Эллой Трент) в любую погоду и в любых обстоятельствах твердость моего маленького друга не вызывала нареканий. Я и предположить не мог, что он способен меня так подвести. Но факты налицо — он похож на хомяка, впавшего в спячку. Если бы он мог говорить, наше общение, вероятно, свелось бы к следующему:
Джек. Что происходит?
Он. Да ничего не происходит.
Джек. Как ничего?
Он. Вот именно — ничего.
Джек. Не хочешь это обсудить?
Он. Я вообще ничего не хочу. Отвянь.
Джек. Ты об Эми?
Он. Эй, неужто бы я о Маккаллен стал говорить? После того жалкого подобия минета.
Джек. Да? А я почти ничего не помню. Неужели все было так плохо?
Он . Джек, я многое видел в своей жизни, но в тот раз все было просто хреново. Лежу я себе, значит, смотрю эротические сны. Сон, скажу я тебе, шикарный. Сидим мы с тобой в сауне. Вокруг пар. И тут входит Эми в школьной форме…
Джек. В школьной форме? Да я даже не знаю, как выглядит ее школьная форма.
Он. Пусти в ход фантазию, Джек. Я тебя умоляю…
Джек. Понятно. Что дальше?
Он. Потом появляется эта Маккаллен. Нагло врывается, бесцеремонно отпихивает Эми и берет все в свои руки.
Джек. Для фантазии все не так уж плохо.
Он. Да, сразу видно, что ты всего не знаешь. Уж поверь мне на слово, Джек, после «роллс-ройса» на «шкоде» ездить не захочешь. Но даже тут я справился. «Ладно, — думаю, — насладимся тем, что есть». Но ведь нет же! Ты не был готов подложить мне другую девицу. Больше того, как только все пошло на лад, ты меня вытащил! Просто вытащил, Джек! Как полный… профан!
Джек. Ну прости меня. Больше такого не повторится. Может, помиримся, снова будем друзьями, как в старые добрые времена?
Он. Старые добрые времена? Это что, шутка? Ты и я с флаконом детского масла и номером «Хастлера»? Конечно, случались и праздники — девочки на ночь. Погружение в трехмерный рай, который исчезает с первыми лучами солнца. Что и говорить, отличное было время. Но ты уж прости, если от такой радужной перспективы я не начну скакать до потолка.
Джек. Я уже извинился.
Он. Да, да. Просто знаешь, Джек, я по ней скучаю. Она была мне в самый раз. Мой размерчик.
Впервые в моей жизни мне пришлось признать, что мой член оказался умнее меня.
Я размышлял над словами Мэтта. О том, что нужно дать Эми время. Может, это последний рубеж и его нужно преодолеть, но, по-моему, это для слабаков. Я не собираюсь давать Эми время, я хочу, чтобы это время мы провели вместе. А что касается «если любишь — отпусти», пусть Мэтт сам такой хренью занимается. С чего мне отпускать ее? Конечно, это было бы верным решением. Я бы смог это сделать теоретически или даже на практике, если бы требовалось отпустить говорящего дрозда или домашнего тигренка. Но не Эми, девушку, которую я люблю. И по-моему, если уж и давать ей свободу выбора, то сначала надо дать ей факты. Она приняла решение, не зная всех обстоятельств. И решение ее оказалось однобоким. Надо восстановить справедливость. Как ее отпустить, когда Эми даже не знает, что я хочу, чтобы она вернулась? Я ее выпущу, она улетит и так ничего и не узнает. И что в результате? Птичка на свободе, без крыши над головой, я дома в полном одиночестве. Всем будет только хуже. И я не хочу ее отпускать. Я хочу вернуть ее обратно. Даже если для этого мне придется драться за нее. Все десять раундов, с Мохаммедом Али. Легко. Либо вот так сидеть под ее дверью. Под дождем. Без сна и отдыха.
Я скрючиваюсь на крыльце, закрываю глаза. Просыпаюсь в четверть четвертого. Губы будто склеены обойным клеем. И что они кладут в куриную поджарку? Подозреваю, что это побочный эффект.
С трудом встаю и несколько секунд разминаю затекшие ноги. Смотрю вверх, — небо ясное, но мое настроение от этого не улучшается.
Поворачиваюсь и снова жму на кнопку домофона. Эми, конечно, опять не отвечает. Смотрю на другую сторону улицы. Все по-прежнему. Старик все еще сидит на скамейке, оранжевые конусы все так же перегораживают улицу. Вспоминаю свои студенческие летние каникулы — я как-то подрабатывал дорожным рабочим. Ностальгия. Мы прокладывали телевизионный кабель. Рыли траншею, потом закапывали, а когда клали новый асфальт, наносили на дорогу новую разметку. Расплываюсь в широкой улыбке, потому что у меня появилась блестящая идея.
— Ладно, Эми, — кричу я в домофон, — хочешь играть по-крупному? Вот, смотри.
Шагаю через дорогу. Старик, завидев, что спящий красавец очнулся, ставит бутылку рядом с собой и машет мне рукой. Я машу ему в ответ. Да, это по-мужски. Парни всего мира будут солидарны со мной. Я намерен сделать заявление. Романтичное. Классное. И все мужики мира обзавидуются моей храбрости.
Сломать замок на разметочной машине, оставленной у тротуара, оказалось несложно. Пара ловких ударов ломом, который я стянул из палатки дорожников, — и готово. Свобода! Агрегат в моем распоряжении. Опускаю рычаг и делаю пару шагов. Краска есть: белая линия длиной в полметра тянется следом за мной. Поднимаю рычаг и волоку каток на середину улицы. Потом берусь за дело: пишу послание Эми, которое она увидит, выглянув из окна.
Что же написать?
Эми + Джек? Слишком по-детски.
Я тебя люблю? Слишком очевидно.
Вернись ко мне? Не по-мужски.
Что ж, вернемся к классике. Фраза, с которой не мог бы соперничать даже Сирано де Бержерак. Веду каток по дороге, выписывая буквы. Да, нелегкая задача. Аппарат изобретали для прямых линий, и мне приходится волочить его после каждого штриха к началу следующего. Но ради любви я готов на все. Работаю без устали. Не прошло и двадцати минут, как надпись готова. На последней букве кончается краска. Ну и что? Читается же. Что еще надо?
Возвращаю каток на место, потом перехожу через дорогу на ту сторону, где живет Эми, и оцениваю всю грандиозность творения. Ничего получилось. Даже хорошо. Да что там, просто произведение искусства. Шедевр покорил не только меня, но и старика со скамейки. Краем глаза вижу, что впервые за день он встает с насиженного места. Старик делает пару шагов и медленно просматривает мою рукопись слева направо. Потом направляется ко мне. Как пчела на цветок. Оценил красоту на асфальте и теперь спешит узнать, кто же автор этого великолепия. Не желая показаться хвастуном, я стою с каменным лицом.
— Эй, парень! — Старикан протягивает мне руку. — Клиффорд.
— Добрый день, Клиффорд. — Я пожимаю его руку. — Ну, как вам?
Какое-то время старик смотрит на дорогу, явно не находя слов. Понимаю. С творениями такого размаха не каждый день сталкиваешься. Позволяю себе насладиться моментом славы. Интересно, как он сумеет выразить тот глубочайший восторг, который вызвали у него мои простые слова?
А вот так:
— Ты из «Гербалайфа», что ль, сынок?
Я безмолвно пялюсь на него. Потом перевожу взгляд на почти опустошенную бутылку в его руках. Снова смотрю на старика. Наконец натягиваю на лицо улыбку, словно понимаю, о чем он говорит.
— Из «Гербалайфа»? Нет.
Он окидывает меня взглядом и выдвигает другую версию:
— Значит, из клиники?
— С чего вы это взяли? — спрашиваю я.
— Да ты же сам написал, парень, рекламу-то свою. — Он отхлебывает из бутылки. — «Вес». Если не «Гербалайф», то клиника, где худеют, да?
— И то верно, — охотно соглашаюсь я. С такими людьми лучше не спорить.
— Неплохо, сынок, неплохо. И главное, броско. Будь у меня лишний вес, я бы тут же побежал худеть.
А, вот теперь понятно. Что ничего не понятно.
— Папаша, ты о чем? — спрашиваю я. Старик смотрит на меня как на полоумного.
— Да почитай, — он тычет на асфальт, — почитай, чего написал-то.
До этого момента я предполагал, что Клиффорд не умеет читать. Но чем дольше я вглядываюсь в буквы, тем больше убеждаюсь, что читает он нормально. Наоборот. Это не Клиффорд не умеет читать, это я не умею писать. Потому что на дороге написано:
Несколько секунд жду ответа, но, увы, никто не отвечает. Но отступать я не собираюсь. У меня есть цель. Я — партизан в тылу врага. И никакое сопротивление не заставит меня бежать с позором. Мы, партизаны, храбрые ребята. И препятствия нам не страшны — чем больше риск, тем слаще вкус победы.
— Ну и прекрасно, — громко заявляю я, — можешь скрываться, пока не надоест. Я все равно никуда не уйду. Слышишь, Эми? Я не сдвинусь с этого места ни на дюйм. Я буду тут сидеть, пока ты не выйдешь и не выслушаешь меня.
Никакой реакции.
Моя решительность вдруг куда-то испаряется. Я прижимаюсь губами к домофону и шепчу:
— Эми. Ну пожалуйста. Я тебя люблю. Я тебя люблю и больше так не могу. — Жду еще немного. Но в ответ — тишина.
На другой стороне улицы на скамейке сидит старик. Он смотрит на меня, закатывает глаза и отпивает большой глоток из своей бутылки. Похоже, он все это уже видел, и не раз. Ну и черт с ним. Я сказал то, что чувствую: я ее люблю. И мне плевать, кто это слышал. Она — та самая. Она — Моя Единственная. Все это время я искал ее.
Вчера я сказал Мэтту, что люблю Эми, и с той минуты не могу ни о чем думать, кроме как о ней. И сейчас, произнеся эту сакраментальную фразу вслух, я неожиданно понял, что так оно и есть. И теперь я не боюсь, что кто-то об этом узнает. Наоборот, пусть все слышат. И главное, пусть меня услышит Эми.
Для этого я сюда и пришел.
Сегодня воскресенье, пол-одиннадцатого утра, и я стою у ее подъезда. Я здесь с девяти. Если не считать старика на скамейке, улица совершенно пустынна. Мостовая с обоих концов квартала перекрыта — идут ремонтные работы, поэтому даже машин тут нет. Над головой, словно отражение моего настроения, хмурое серое небо. Впервые за несколько недель. Я отхожу на пару шагов, вытягиваю шею и смотрю на верхний этаж, на окно Эми.
Внешних проявлений агрессии нет. С вершины крепости не льется кипящее масло. В бойницах не видно лучников. Но и признаков грядущего воссоединения тоже не наблюдается. Над крепостью не реет белый флаг. Никто не машет ручкой, приветственно маня взобраться вверх, не спускает веревочную лестницу. Да что там, она даже форточку не открыла. Ну и ладно. Я все равно знаю, что она там. И я готов ждать. Если она хочет, чтобы я взял ее крепость осадой, я так и сделаю. Если ей нужны доказательства моей любви, — вот они. А если не нужны… что ж, она их все равно получит.
Я возвращаюсь к двери и жму кнопку домофона. Звонок как жужжание бешеной осы. А я жму и жму, представляя, как Эми сидит и слушает настойчивое гудение. Ее это, наверное, ужасно бесит. Надеюсь, что так. Согласен, звучит жестоко, но в любви все средства хороши. Главное, чтобы она дала мне шанс все объяснить. В конце концов, у нас в стране демократия. И презумпция невиновности. Она должна меня выслушать. Я облажался, знаю. Но мы все иногда ошибаемся. Я вынес урок из своей ошибки. Больше такого не повторится. Ситуации, подобной происшествию с Маккаллен, я не допущу. Я никогда не буду больше врать Эми. Мне нужен один только шанс, чтобы сказать ей, что люблю ее.
Нет ответа.
Но я не унываю. Я готов к осаде лучше ее. Во-первых, еда. Что она будет есть? Я знаю Эми. Запасов пищи у нее не бывает. Двух коробок молока и банки просроченного перегноя в холодильнике ей надолго не хватит. И потом, у нее же новая работа. Она не сможет ее бросить, только чтобы не встречаться со мной. Работа для нее слишком много значит. Нет, вечно она от меня скрываться не сможет. Скоро ей это надоест и она либо впустит меня, либо сойдет вниз сама, но все-таки выслушает мои объяснения. Так что все шансы на моей стороне. Кроме того, я хорошо подготовился. У меня с собой полный набор необходимых инструментов для Спасения Любви:
A. Дюжина алых роз (конечно, они завянут, но романтический потенциал ведь никуда не денется).
Б. Еда: большой пакет куриной поджарки (единственное, что осталось в холодильнике круглосуточного киоска), мятный рулет (длительного хранения), пара пакетиков жареного арахиса (отличный источник белка).
B. Напитки: две банки «Токсошока» (энергетический коктейль с кофеином, таурином и гуараной<Таурин — аминокислота, способствующая усвоению жиров; гуарана — южноамериканский кустарник с тонизирующими свойствами. >) плюс одна пачка «Нутрошейка» (с клубничным наполнителем).
Г. Одежда: джинсы и футболка (все от Мэтта); походные ботинки (идеальны для сурового климата).
Д. Прочее: две пачки «Мальборо» (легкие); одна незадуваемая зажигалка (бензиновая).
Если не считать одежды — я поднимаю глаза к сгущающимся тучам, — я вполне мог бы продержаться несколько часов и даже дней. То есть у Эми нет ни малейшего шанса избежать нашей встречи, если только она не смастерит из подручных средств дельтаплан и не взлетит с крыши. Хочешь ты этого или нет, а выслушать меня тебе придется.
Крикнув напоследок: «Я все еще здесь», отпускаю кнопку звонка и сползаю обратно на ступеньки. Что-то капнуло мне на лицо. Поднимаю голову и замечаю, что начинается дождь. Прислоняюсь к двери, вытаскиваю из рюкзака пакетик куриной поджарки. Пожевав без особого аппетита один кусочек, выплевываю его и закуриваю. В конце улицы бьют соборные колокола, созывая всех на заутреню.
Пожалуйста, замолвите и за меня словечко.
Этой ночью я не сомкнул глаз. Лежал, смотрел на Толстого Пса и считал уходящие минуты. Само собой, причиной моей бессонницы была Эми. Ее не было рядом, и мне ее не хватало. Ее не было рядом, потому что она меня возненавидела. Решила, что я мерзавец. И будь я на ее месте, подумал бы то же самое. Что бы я почувствовал, если бы Эми сказала, что ее приласкал какой-то мужик? Злость?
Ревность? Отвращение? Да, все сразу. Но главное, я бы подумал, что меня предали. Вот только я не предавал Эми. Я не собирался ей изменять. Я просто повел себя как дурак. Признаю, я поступил плохо. Но мне от этого не легче. Я лежал на кровати и даже не мог обнять подушку, потому что она до сих пор воняла Маккаллен. Мне было мерзко. Пусто. Как будто кто-то разорвал мое сердце пополам.
Даже мой член со мной согласен. А это не в его характере. Обычно (за исключением инцидента с Эллой Трент) в любую погоду и в любых обстоятельствах твердость моего маленького друга не вызывала нареканий. Я и предположить не мог, что он способен меня так подвести. Но факты налицо — он похож на хомяка, впавшего в спячку. Если бы он мог говорить, наше общение, вероятно, свелось бы к следующему:
Джек. Что происходит?
Он. Да ничего не происходит.
Джек. Как ничего?
Он. Вот именно — ничего.
Джек. Не хочешь это обсудить?
Он. Я вообще ничего не хочу. Отвянь.
Джек. Ты об Эми?
Он. Эй, неужто бы я о Маккаллен стал говорить? После того жалкого подобия минета.
Джек. Да? А я почти ничего не помню. Неужели все было так плохо?
Он . Джек, я многое видел в своей жизни, но в тот раз все было просто хреново. Лежу я себе, значит, смотрю эротические сны. Сон, скажу я тебе, шикарный. Сидим мы с тобой в сауне. Вокруг пар. И тут входит Эми в школьной форме…
Джек. В школьной форме? Да я даже не знаю, как выглядит ее школьная форма.
Он. Пусти в ход фантазию, Джек. Я тебя умоляю…
Джек. Понятно. Что дальше?
Он. Потом появляется эта Маккаллен. Нагло врывается, бесцеремонно отпихивает Эми и берет все в свои руки.
Джек. Для фантазии все не так уж плохо.
Он. Да, сразу видно, что ты всего не знаешь. Уж поверь мне на слово, Джек, после «роллс-ройса» на «шкоде» ездить не захочешь. Но даже тут я справился. «Ладно, — думаю, — насладимся тем, что есть». Но ведь нет же! Ты не был готов подложить мне другую девицу. Больше того, как только все пошло на лад, ты меня вытащил! Просто вытащил, Джек! Как полный… профан!
Джек. Ну прости меня. Больше такого не повторится. Может, помиримся, снова будем друзьями, как в старые добрые времена?
Он. Старые добрые времена? Это что, шутка? Ты и я с флаконом детского масла и номером «Хастлера»? Конечно, случались и праздники — девочки на ночь. Погружение в трехмерный рай, который исчезает с первыми лучами солнца. Что и говорить, отличное было время. Но ты уж прости, если от такой радужной перспективы я не начну скакать до потолка.
Джек. Я уже извинился.
Он. Да, да. Просто знаешь, Джек, я по ней скучаю. Она была мне в самый раз. Мой размерчик.
Впервые в моей жизни мне пришлось признать, что мой член оказался умнее меня.
Я размышлял над словами Мэтта. О том, что нужно дать Эми время. Может, это последний рубеж и его нужно преодолеть, но, по-моему, это для слабаков. Я не собираюсь давать Эми время, я хочу, чтобы это время мы провели вместе. А что касается «если любишь — отпусти», пусть Мэтт сам такой хренью занимается. С чего мне отпускать ее? Конечно, это было бы верным решением. Я бы смог это сделать теоретически или даже на практике, если бы требовалось отпустить говорящего дрозда или домашнего тигренка. Но не Эми, девушку, которую я люблю. И по-моему, если уж и давать ей свободу выбора, то сначала надо дать ей факты. Она приняла решение, не зная всех обстоятельств. И решение ее оказалось однобоким. Надо восстановить справедливость. Как ее отпустить, когда Эми даже не знает, что я хочу, чтобы она вернулась? Я ее выпущу, она улетит и так ничего и не узнает. И что в результате? Птичка на свободе, без крыши над головой, я дома в полном одиночестве. Всем будет только хуже. И я не хочу ее отпускать. Я хочу вернуть ее обратно. Даже если для этого мне придется драться за нее. Все десять раундов, с Мохаммедом Али. Легко. Либо вот так сидеть под ее дверью. Под дождем. Без сна и отдыха.
Я скрючиваюсь на крыльце, закрываю глаза. Просыпаюсь в четверть четвертого. Губы будто склеены обойным клеем. И что они кладут в куриную поджарку? Подозреваю, что это побочный эффект.
С трудом встаю и несколько секунд разминаю затекшие ноги. Смотрю вверх, — небо ясное, но мое настроение от этого не улучшается.
Поворачиваюсь и снова жму на кнопку домофона. Эми, конечно, опять не отвечает. Смотрю на другую сторону улицы. Все по-прежнему. Старик все еще сидит на скамейке, оранжевые конусы все так же перегораживают улицу. Вспоминаю свои студенческие летние каникулы — я как-то подрабатывал дорожным рабочим. Ностальгия. Мы прокладывали телевизионный кабель. Рыли траншею, потом закапывали, а когда клали новый асфальт, наносили на дорогу новую разметку. Расплываюсь в широкой улыбке, потому что у меня появилась блестящая идея.
— Ладно, Эми, — кричу я в домофон, — хочешь играть по-крупному? Вот, смотри.
Шагаю через дорогу. Старик, завидев, что спящий красавец очнулся, ставит бутылку рядом с собой и машет мне рукой. Я машу ему в ответ. Да, это по-мужски. Парни всего мира будут солидарны со мной. Я намерен сделать заявление. Романтичное. Классное. И все мужики мира обзавидуются моей храбрости.
Сломать замок на разметочной машине, оставленной у тротуара, оказалось несложно. Пара ловких ударов ломом, который я стянул из палатки дорожников, — и готово. Свобода! Агрегат в моем распоряжении. Опускаю рычаг и делаю пару шагов. Краска есть: белая линия длиной в полметра тянется следом за мной. Поднимаю рычаг и волоку каток на середину улицы. Потом берусь за дело: пишу послание Эми, которое она увидит, выглянув из окна.
Что же написать?
Эми + Джек? Слишком по-детски.
Я тебя люблю? Слишком очевидно.
Вернись ко мне? Не по-мужски.
Что ж, вернемся к классике. Фраза, с которой не мог бы соперничать даже Сирано де Бержерак. Веду каток по дороге, выписывая буквы. Да, нелегкая задача. Аппарат изобретали для прямых линий, и мне приходится волочить его после каждого штриха к началу следующего. Но ради любви я готов на все. Работаю без устали. Не прошло и двадцати минут, как надпись готова. На последней букве кончается краска. Ну и что? Читается же. Что еще надо?
Возвращаю каток на место, потом перехожу через дорогу на ту сторону, где живет Эми, и оцениваю всю грандиозность творения. Ничего получилось. Даже хорошо. Да что там, просто произведение искусства. Шедевр покорил не только меня, но и старика со скамейки. Краем глаза вижу, что впервые за день он встает с насиженного места. Старик делает пару шагов и медленно просматривает мою рукопись слева направо. Потом направляется ко мне. Как пчела на цветок. Оценил красоту на асфальте и теперь спешит узнать, кто же автор этого великолепия. Не желая показаться хвастуном, я стою с каменным лицом.
— Эй, парень! — Старикан протягивает мне руку. — Клиффорд.
— Добрый день, Клиффорд. — Я пожимаю его руку. — Ну, как вам?
Какое-то время старик смотрит на дорогу, явно не находя слов. Понимаю. С творениями такого размаха не каждый день сталкиваешься. Позволяю себе насладиться моментом славы. Интересно, как он сумеет выразить тот глубочайший восторг, который вызвали у него мои простые слова?
А вот так:
— Ты из «Гербалайфа», что ль, сынок?
Я безмолвно пялюсь на него. Потом перевожу взгляд на почти опустошенную бутылку в его руках. Снова смотрю на старика. Наконец натягиваю на лицо улыбку, словно понимаю, о чем он говорит.
— Из «Гербалайфа»? Нет.
Он окидывает меня взглядом и выдвигает другую версию:
— Значит, из клиники?
— С чего вы это взяли? — спрашиваю я.
— Да ты же сам написал, парень, рекламу-то свою. — Он отхлебывает из бутылки. — «Вес». Если не «Гербалайф», то клиника, где худеют, да?
— И то верно, — охотно соглашаюсь я. С такими людьми лучше не спорить.
— Неплохо, сынок, неплохо. И главное, броско. Будь у меня лишний вес, я бы тут же побежал худеть.
А, вот теперь понятно. Что ничего не понятно.
— Папаша, ты о чем? — спрашиваю я. Старик смотрит на меня как на полоумного.
— Да почитай, — он тычет на асфальт, — почитай, чего написал-то.
До этого момента я предполагал, что Клиффорд не умеет читать. Но чем дольше я вглядываюсь в буквы, тем больше убеждаюсь, что читает он нормально. Наоборот. Это не Клиффорд не умеет читать, это я не умею писать. Потому что на дороге написано:
Я ТВОЙ ВЕС
Вместо «Я ТВОЙ — ВЕСЬ». Это не мое романтическое послание. Это вообще не послание, а какая-то чушь. Моя первая реакция — смех. Не может быть. Как я умудрился сделать ошибку в таком слове? Подбегаю к надписи и пытаюсь стереть дурацкое слово башмаком. Бесполезно. Шаркаю подошвой еще раз. Ни царапины на идеально ровной полосе краски. Падаю на четвереньки и тру руками. Тщетно. И в машине краски не осталось. Нечем даже зачеркнуть.
Целую минуту я стою как вкопанный, пытаясь осознать, какую ерунду только что натворил. Потом поворачиваюсь к Клиффорду и спрашиваю:
— Вы не против, если я глотну? — И, прежде чем он успевает ответить, хватаю его бутылку и выпиваю все до дна.
Целую минуту я стою как вкопанный, пытаясь осознать, какую ерунду только что натворил. Потом поворачиваюсь к Клиффорду и спрашиваю:
— Вы не против, если я глотну? — И, прежде чем он успевает ответить, хватаю его бутылку и выпиваю все до дна.
ВЫХОД ИЗ ИГРЫ
События выходных вымотали меня морально и физически, поэтому большую часть понедельника провожу в постели — сплю или валяюсь, уставясь в потолок, и слушаю диски. Не бреюсь. Не моюсь. Не переодеваюсь. Пытаюсь ни о чем не думать. Просто тихо загниваю, отвергнув все условности цивилизации. Разве что в штаны не мочусь. Мэтт уехал по делам, и мои контакты с внешним миром сведены к нулю. Мне на все наплевать. Единственное, чего я сейчас хочу, — чтобы время шло быстрее и Эми осталась далеко в прошлом. Только так можно унять боль.
Во вторник днем желудок заставляет меня вынырнуть из глубин депрессии. Я поднимаю телефонную трубку и заказываю пиццу на дом. Поглощая ее, вдруг понимаю, что все делаю не так. В любом случае хандрой ничего не исправишь. Да, затея с надписью под окном Эми провалилась, но ведь всего одна буква отделяла меня от победы! Значит, нужно придумать новый план. Другой подход. Достаю из холодильника бутылку водки и возвращаюсь в спальню, чтобы хорошенько все обдумать.
Вторник. Почти вечер. Я все еще в своей комнате — теперь это приют великого творца. У меня есть идея. Она так проста, что я диву даюсь, почему она не посетила меня раньше. Тем более что идея все это время фактически маячила у меня под носом.
Моя гитара.
Вот она, висит тут с прошлого лета, когда я брал уроки (пять, если быть точным). Песня. Конечно! Серенада. Лучший способ заставить ее осознать, как сильно я страдаю. Дело продвигается. Причем даже быстрее, чем я предполагал. Сначала слова шли туго, но потом стали появляться будто сами собой. И мелодия отличная. Особенно если учесть, что я знаю всего три аккорда. Все идет замечательно. Дымятся благовония. Элвис томно напевает мне из стереосистемы — для вдохновения. И последний штрих: бандана, как у Брюса Спрингстина.
К одиннадцати я готов к премьере песни. Убираю подальше недопитую бутылку водки, чтобы ненароком не опрокинуть, вешаю на плечо гитару и с порога комнаты объявляю:
— А теперь мы с удовольствием представляем вам нашего гостя из Голливуда. Впервые для вас живое выступление Джжжжееекки Рррросситера.
Уверенным шагом пересекаю комнату и под гром аплодисментов выхожу на кровать.
— Эту песенку я посвятил одной знакомой девушке. — Стараюсь говорить с тягучим южным акцентом. — Девушке по имени Эми. Девушке, которую я очень люблю. Песня называется «Я больше не могу без тебя».
Сбацав пару аккордов, начинаю:
Ты была как фея прекрасна.
Без тебя жизнь моя ужасна.
Без тебя я так болею.
Без тебя я так хирею.
Сердце рвется на части, и мне не до сна.
Дальше припев. Тут мне должно подпевать трио вертлявых девиц в ковбойском прикиде.
Без тебя его жизнь ужасна.
Неужели он ждет напрасно?
Вернись к своему
Джеку любимому.
Вам будет вместе так классно.
Теперь второй куплет. Я окончательно вошел в роль.
Без тебя я жить не могу.
Я как рыба на берегу.
Сжалься, приди
И меня ты спаси.
Задохнусь без тебя я и скоро умру.
Но до второго припева я так и не дошел, потому что услышал голос:
— Ты что делаешь?
Поднимаю глаза и вижу в дверях совершенно обалдевшего Мэтта.
— Пою, — отвечаю я. — А что, незаметно? Немного подумав, он говорит:
— Заметно, что у тебя окончательно крышу снесло.
— Думай что хочешь.
Он медленно оглядывает комнату:
— Я так понимаю, что она не вернулась?
— Правильно понимаешь.
— Тогда пора взглянуть правде в лицо, Джек. Она не вернется. — Он качает головой. — Все кончено. Смирись.
— Ничего не кончено.
— С завтрашнего дня.
— Что?
— С завтрашнего дня ты прекратишь это безумие. Никаких больше погребальных песен и самоуничижения. — Он смотрит на бутылку водки, потом окидывает меня презрительным взглядом. — И ты не будешь больше напиваться как свинья. Понял? — Я не отвечаю. — И поверь мне на слово, друг. Как я сказал, так и будет.
И Мэтт уходит, грохнув дверью. Пару секунд я пялюсь на дверь, потом в отместку со всей силы ударяю по струнам и продолжаю свои куплеты.
Не знаю, когда я отключился. Просыпаюсь от жуткой головной боли и голоса Мэтта:
— Радиохэд… Ник Кэйв… Портишэд… Боб Дилан…. Ник Дрейк… Так, «Смарф»<Компьютерная игра и популярный саундтрек к ней, отличающийся крайней заунывностью. > вроде нет. Собрания рождественских гимнов в исполнении церковного хора мальчиков тоже не видно.
Быстро открываю один глаз и вижу, что в комнате включен свет. Мэтт сидит на полу и просматривает диски, которые я слушал последние несколько дней.
— И что мы имеем? — продолжает он. — Все признаки приступа жалости к себе. Вот на этом наш приступ и закончится. Вставай!
Комнату наполняет солнечный свет, и я — открыв второй глаз, — вижу, как Мэтт распахивает окно. Еле оторвав голову от матраса, смотрю на Толстого Пса. Среда, утро, восемь часов. Со стоном плюхаюсь обратно и зарываюсь с головой под одеяло.
Во вторник днем желудок заставляет меня вынырнуть из глубин депрессии. Я поднимаю телефонную трубку и заказываю пиццу на дом. Поглощая ее, вдруг понимаю, что все делаю не так. В любом случае хандрой ничего не исправишь. Да, затея с надписью под окном Эми провалилась, но ведь всего одна буква отделяла меня от победы! Значит, нужно придумать новый план. Другой подход. Достаю из холодильника бутылку водки и возвращаюсь в спальню, чтобы хорошенько все обдумать.
Вторник. Почти вечер. Я все еще в своей комнате — теперь это приют великого творца. У меня есть идея. Она так проста, что я диву даюсь, почему она не посетила меня раньше. Тем более что идея все это время фактически маячила у меня под носом.
Моя гитара.
Вот она, висит тут с прошлого лета, когда я брал уроки (пять, если быть точным). Песня. Конечно! Серенада. Лучший способ заставить ее осознать, как сильно я страдаю. Дело продвигается. Причем даже быстрее, чем я предполагал. Сначала слова шли туго, но потом стали появляться будто сами собой. И мелодия отличная. Особенно если учесть, что я знаю всего три аккорда. Все идет замечательно. Дымятся благовония. Элвис томно напевает мне из стереосистемы — для вдохновения. И последний штрих: бандана, как у Брюса Спрингстина.
К одиннадцати я готов к премьере песни. Убираю подальше недопитую бутылку водки, чтобы ненароком не опрокинуть, вешаю на плечо гитару и с порога комнаты объявляю:
— А теперь мы с удовольствием представляем вам нашего гостя из Голливуда. Впервые для вас живое выступление Джжжжееекки Рррросситера.
Уверенным шагом пересекаю комнату и под гром аплодисментов выхожу на кровать.
— Эту песенку я посвятил одной знакомой девушке. — Стараюсь говорить с тягучим южным акцентом. — Девушке по имени Эми. Девушке, которую я очень люблю. Песня называется «Я больше не могу без тебя».
Сбацав пару аккордов, начинаю:
Ты была как фея прекрасна.
Без тебя жизнь моя ужасна.
Без тебя я так болею.
Без тебя я так хирею.
Сердце рвется на части, и мне не до сна.
Дальше припев. Тут мне должно подпевать трио вертлявых девиц в ковбойском прикиде.
Без тебя его жизнь ужасна.
Неужели он ждет напрасно?
Вернись к своему
Джеку любимому.
Вам будет вместе так классно.
Теперь второй куплет. Я окончательно вошел в роль.
Без тебя я жить не могу.
Я как рыба на берегу.
Сжалься, приди
И меня ты спаси.
Задохнусь без тебя я и скоро умру.
Но до второго припева я так и не дошел, потому что услышал голос:
— Ты что делаешь?
Поднимаю глаза и вижу в дверях совершенно обалдевшего Мэтта.
— Пою, — отвечаю я. — А что, незаметно? Немного подумав, он говорит:
— Заметно, что у тебя окончательно крышу снесло.
— Думай что хочешь.
Он медленно оглядывает комнату:
— Я так понимаю, что она не вернулась?
— Правильно понимаешь.
— Тогда пора взглянуть правде в лицо, Джек. Она не вернется. — Он качает головой. — Все кончено. Смирись.
— Ничего не кончено.
— С завтрашнего дня.
— Что?
— С завтрашнего дня ты прекратишь это безумие. Никаких больше погребальных песен и самоуничижения. — Он смотрит на бутылку водки, потом окидывает меня презрительным взглядом. — И ты не будешь больше напиваться как свинья. Понял? — Я не отвечаю. — И поверь мне на слово, друг. Как я сказал, так и будет.
И Мэтт уходит, грохнув дверью. Пару секунд я пялюсь на дверь, потом в отместку со всей силы ударяю по струнам и продолжаю свои куплеты.
Не знаю, когда я отключился. Просыпаюсь от жуткой головной боли и голоса Мэтта:
— Радиохэд… Ник Кэйв… Портишэд… Боб Дилан…. Ник Дрейк… Так, «Смарф»<Компьютерная игра и популярный саундтрек к ней, отличающийся крайней заунывностью. > вроде нет. Собрания рождественских гимнов в исполнении церковного хора мальчиков тоже не видно.
Быстро открываю один глаз и вижу, что в комнате включен свет. Мэтт сидит на полу и просматривает диски, которые я слушал последние несколько дней.
— И что мы имеем? — продолжает он. — Все признаки приступа жалости к себе. Вот на этом наш приступ и закончится. Вставай!
Комнату наполняет солнечный свет, и я — открыв второй глаз, — вижу, как Мэтт распахивает окно. Еле оторвав голову от матраса, смотрю на Толстого Пса. Среда, утро, восемь часов. Со стоном плюхаюсь обратно и зарываюсь с головой под одеяло.