Лобановская Ирина. Что мне делать без тебя?

   Он брезгливо поморщился, положил ее голову себе на грудь и моментально отключился, задышав во сне ровно и спокойно. Кто мог не признать справедливость его слов? Олеся лежала тихо и смотрела на странные комбинации пятен на стене. Они то увеличивались, то уменьшались, надвигаясь на нее и превращаясь в диких фантастических животных с детских рисунков Полины. Только у нее они были в красках. И там еще мчались лошадки... Неугомонные, дерзкие, ловящие ноздрями ветер... Тени наплывали и становились добрыми, смирными.
   Огромная черная тень бережно окутала ее.
 
   Самолет шел над океаном, то и дело ложась на крыло. Олеся привалились к плечу Карена и закрыла глаза. Ашот давно, раньше сына, понял, что она устала и поправить ее настроение невозможно. Но на свете не существовало ничего невозможного для старшего сына Джангирова. Карен осторожно ткнулся носом в волосы Олеси.
   - У тебя ужасные духи, - доверительно сообщил он. - Сколько раз я тебе говорил... - и засмеялся от счастья.
   Да, конечно, отец прав - Олеся устала. Но пусть он думает, что хочет: Карен ни за что не отдаст ее этой усталости и вообще ничему и никому. Он вырвет ее своей силой откуда угодно. Приемы и методы давно отработаны и хорошо известны. И хотя Олеся тоже с ними знакома, она не может предугадать всей изворотливости и хитрости Карена Джангирова. Главное: не отпустить ее от себя. Никогда. Ни за что. Ни при каких обстоятельствах. Только в случае его смерти... Устала, говорит отец. Пустяки! Это легко исправить. Главное - она с ним. Рядом. И какое значение имеет все остальное?..
 

ЭПИЛОГ

 
   Поэт был стар. Очень стар. Но когда он открыл дверь на звонок Валерия, гость попросту растерялся, с изумлением пытаясь вспомнить, сколько же поэту лет. Безусловно, под восемьдесят. Семьдесят шесть? Семьдесят семь? Что-то около... Только в это трудно поверить. Статный, почти без морщин, с розовыми щеками - таким предстал перед Валерием человек, который по всем возрастным данным, по любым привычным меркам и человеческим представлениям должен был давным-давно превратиться в древнюю развалину. Но его нельзя назвать даже стариком. Единственное, что напоминало о времени - великолепная, старинной работы, трость, на которую он слегка опирался, стоя в дверях. Хотя Валерий хорошо помнил, что похожая трость была у поэта всегда - и двадцать лет назад, и тридцать. Правда, тогда он изящно и легко носил ее на правой руке, слегка поигрывая и кокетничая. Создавал свой собственный имидж, которого, по его представлению, без этой роскошной палки не добиться.
   - Ты потрясающе выглядишь, - выпалил ошеломленный и забывший поздороваться Малахов. - Я не ожидал...
   - А что ты ожидал? - ухмыльнулся Глеб, зорко оглядывая Валерия сквозь очки, которые начал носить значительно раньше, чем трость. - Что поспеешь как раз к моим похоронам? Входи, - и он распахнул дверь пошире.
   - Ну, зачем так мрачно? Я столько лет не видел тебя... Писать не люблю. Но вспоминал постоянно.
   Гостиная была обставлена с какой-то странной небрежной роскошью. Старинная мебель плохо сочеталась с пустыми, ничего не значащими безделушками и брошенными как попало разноцветными книгами, альбомами, посудой. На хорошо известном Валерию резном бюро из красного дерева стояли фотографии в рамках. С каких пор поэт вдруг стал расставлять вокруг себя остановленные мгновения? Эти замершие глаза и улыбки? Раньше Глеб терпеть не мог в доме ничего подобного. По едва заметным, почти неуловимым признакам Малахов догадался, что старый друг кого-то ждет.
   - Я, наверное, не вовремя позвонил, ты занят, - оправдываясь, начал гость, усаживаясь в большое кресло.
   - Перестань, чем я могу быть занят? - махнул рукой поэт. - Мы почему-то считаем, что все всегда на этой Земле случается не вовремя. На самом деле все идет по строго определенному порядку и происходит как раз в свое время. Так, как хочет Бог. И я действительно очень рад тебя видеть. Ты позвонил, и я сразу узнал твой голос, хотя не слышал его много лет. Сколько, Валерий?
   Гость неловко пожал плечами. Глеб был бесконечно искренен и смотрел на него с такой любовью после стольких лет упорного и глухого молчания...
   - Неважно сколько... Много, и все. Я прилетел сегодня утром, остановился в гостинице. И сразу эта ваша промозглая Москва! Говорят, кругом грипп. Здесь только мертвый не заразится! Гомон, суета, толпы на улицах... Ты редко выходишь? Смотри не простудись.
   - Реже некуда, - проворчал старый поэт. - Опять вам "эта наша Москва" не угодила! Несчастный город! Стало просто модным без конца ругать его последними словами! Люди сами сделали его таким, каков он есть. И теперь недовольны. А ты вообще сбежал в Европу чуть ли не двадцать лет назад. Ну, как, посмотрел на русалочку? Ты все мечтал тогда ее увидеть. Помнишь, шутил: вот только увижу - и вернусь. Что ж не вернулся? Или так и не увидел?
   Глаза из-под очков смотрели остро и насмешливо.
   - Увидел... И русалочку, и многое другое.
   - Много других русалочек? - уточнил поэт.
   Малахов улыбнулся.
   - А ты ведь ждешь кого-то. Стол накрыли задолго до моего звонка, и цветы, и вино, и фрукты поджидали совсем не меня.
   - Чего в тебе всегда было с избытком - так это тонкости, - удовлетворенно заметил поэт. - Было и осталось. Европа не слишком изменила тебя. Но почему ты думаешь, что я теперь живу в полном одиночестве и ко мне только изредка, ненадолго заглядывают европейские бродяги в джинсах, вроде тебя?
   Валерий в изумлении откинулся на спинку кресла. Какие еще сюрпризы преподнесет ему за сегодняшний вечер старый друг?
   - Ты пытаешься вспомнить, сколько мне лет?
   Ему тоже нельзя было отказать в тонкости.
   - Не трудись, не считай. И не беспокойся - моя девочка придет нескоро, так что мы успеем с тобой обо всем поговорить.
   Малахов не выдержал и фыркнул, а потом, не в силах сдерживаться, захохотал на всю комнату. Поэт смотрел строго, нахмурившись, но его хватило ненадолго, и он внезапно засмеялся, показав вставные, отлично сделанные зубные протезы.
   - А ты думал, что я записался в монахи, пока ты шлялся по Европе? - ворчливо бормотнул он, разливая вино. - Надеюсь, пить ты не разучился?
   - Никогда! - бодро отозвался Валерий. - Но и не научился есть, как ты. По-прежнему обожаю колбасу, телятину и сосиски.
   - Помню, помню, как же, - сердито сказал поэт, рассматривая на свет вино в бокале, - твой ужасный вечный ростбиф с кровью. Дрянь невероятная! То-то, я смотрю, животик у тебя вроде не уменьшился. И лысинка тоже.
   Валерий вздохнул и с легкой ненавистью осмотрел сначала себя, а потом стол, сервированный исключительно разнообразными фруктами.
   - Ну, рассказывай, - пригубив вино, попросил поэт. - Как тебе жилось? Почему ты вдруг вернулся? Надолго ли?
   - Навсегда, - выдохнул Малахов. - Рассказывать, прости, ни о чем не хочется, но в этом городе легко затеряться. Я приехал, чтобы исчезнуть...
   - Опять ему город виноват! Затеряться можно где угодно, забейся только в щель, как таракан. А щели повсюду найдутся, для чего тебе понадобилась Москва? Я иногда вижу твою Эмму. И Семена. У него уже двое малышей.
   Гость с досадой отставил недопитый бокал и взял из вазы яблоко.
   - Я бы умер с тоски с твоими фруктами. И с Эммой в придачу. И с Москвой.
   - Зачем же ты тогда вернулся? Чтобы все-таки умереть с тоски?
   - Я там никому не нужен, Глеб, - тихо сказал Валерий, глотая слова. Он был явно в разладе с действительностью. - Ни там, ни здесь. Везде одна горечь, хлористый кальций во рту... Выяснилось, что я всю жизнь искал землю или людей, которым оказался бы необходим. Но понял это совсем недавно.
   Хозяин неопределенно хмыкнул.
   - Землю или людей... Так ты думаешь, России или Америке нужен я? Разве они нуждаются в поэтах? А люди сами не знают, что им нужно. И часто узнают об этом лишь на смертном одре. Или никогда не узнают. Только все одинаково несчастны. Но я всегда тебе говорил, что если бы ты ел апельсины вместо мерзкой животной гнили, то не стал бы такой рефлексирующей распадающейся личностью. У тебя анемия, и тебе как раз нужны гранаты. Вот это я твердо знаю.
   - Боже мой, какой ты циник, Глеб! Нельзя сводить жизнь к диетам и физиологии.
   - Да, старый опытный циник! А поэтому хорошо знаю, что можно и что нельзя, - с удовольствием заявил поэт. - Но ты вспомнил Бога, и это прекрасно. Раньше ты никогда не обращался к святыням. Все же Европа кое-чему тебя научила, отдадим ей должное! - И он снова пригубил вино.
   Гость встал и направился к бюро, которое притягивало его все сильнее и сильнее. Ладони в одно мгновение стали влажными, голову сдавило металлическим обручем.
   - Где сейчас Олеся? - глухо спросил Валерий, глядя в светлые глаза, уставившиеся на него со старой фотографии.
   Женщина, которая смотрит...
   Теперь изумился поэт. И почти угадал истину.
   - Уж не хочешь ли ты сказать, что приехал к ней? И поэтому без малого час морочишь мне голову своей дурацкой гнилой философией? А где ей быть, твоей Олесе? Пасет в Переделкино Полину и Боба. С тех пор, как уехала туда, вернувшись из Филадельфии. И этого, как его... - Глеб брезгливо поморщился, - этого вашего Карена. Ты прекрасно помнишь его не хуже меня.
   Да, Валерий помнил. Такое забыть невозможно. Вот на фотокарточке и Полина с ее неизменной, слегка блуждающей улыбкой. Похожа на мать, но значительно крупнее, и черты лица нечеткие, словно смазанные.
   - Мартышка Поля надумала учиться. Хотя, на мой взгляд, она прекрасно работала в косметическом салоне. Она, кстати, разошлась с Левоном. Боб учится в гимназии. Он шалопай, каких свет не видывал. Если честно, я не люблю его. А моя Арина, посмотри, - поэт повернул к гостю одну из фотографий, - превратилась в настоящую красавицу.
   Малахов глянул на дочь Глеба от второго брака, и удивился, какой она стала взрослой, красивой женщиной. И Олеся, наверное, тоже изменилась...
   - Зато моя старшая совсем не постарела, - снова четко вычислил его мысли Витковский. - Такая же сопливая худыха, но что-то в ней надломилось. По-моему, она сломалась в тот момент, когда ты неожиданно бросил школу и все свои дела на бестолковую курицу Эмму и улетел в Европу.
   - Неправда! - закричал Валерий, поворачиваясь к Глебу. - Это произошло намного позже!
   - А-а! Вот оно что! И когда же ты виделся с Олесей?
   - Давно! - буркнул Малахов. - Девять лет назад. Она прилетала ко мне в Мюнхен. Мы провели два часа в машине... Господи, два часа в машине за пятнадцать лет!
   - Ну, знаешь, - насмешливо протянул Глеб, - за два часа можно успеть очень много... Это просто, как апельсин.
   - Молчи, старый циник! - в сердцах закричал Валерий. - Ты никогда никого не понимал! Ни меня, ни Олеси!
   Боже, что он несет? К Глебу это не имеет ни малейшего отношения.
   - Где уж мне! - проворчал поэт, постукивая тростью о ковер. - Всех вас понимать...
   - Тогда она была в экстазе, в эйфории, - с бешенством в голосе продолжал Малахов. Он уже совсем не владел собой. - Ты замечал что-нибудь? Карен с нее глаз не сводил. Я наблюдал за ними каждый день, с утра до вечера! Мальчишка бродил за Олесей, как собачонка, и только таращил черные безумные гляделки. Один раз я поймал Олесю на лестнице в школе - шли уроки. Я затянул ее в какой-то угол, просил, умолял сказать правду о нас двоих, о ней и обо мне, о Карене. Она молчала, словно оглохла и онемела... У нее было совершенно отсутствующее выражение... И эти глаза, Глеб, я никогда не мог забыть этих пустых глаз русалочки!
   - И поэтому ты уехал? - поэт встал, неожиданно тяжело, по-стариковски опираясь на трость, и подошел к Валерию. - Прости меня, мальчик... Я часто пытался вспомнить, как ты называл тогда Олесю, русалочкой, что ли?
   - Нет, не русалочкой... Уотергерл... Водяная девушка. Понимаешь, эта дурацкая фамилия ее первого мужа - Водяной...
   - Обыкновенная фамилия, - буркнул Глеб, пытаясь скрыть нежность и жалость. - Сам ты дурацкий...
   - Твоя правда! - мрачно улыбнулся Валерий. Невидимый обруч вокруг головы немного разомкнулся. - Олеся тогда все повторяла: это амок! Это амок! Имея в виду себя и Карена... Я не уехал, я просто бежал!
   И тогда тоже была осень - отвратительно-безнадежная, грязная, гриппозная, когда хочется бежать на край света. Его последняя осень в Москве...
   Глеб снова грузно опустился в кресло.
   - Ох-хо-хо, болят мои кости! - пожаловался он, притворившись на минуту настоящим стариком. - У нас еще есть время до прихода моей девочки. Я вижу, что сегодня тебе хочется говорить только об Олесе. Давай посвятим ей нынешние сумерки. Пусть это будет ее вечер. Идет?
   - Идет! - Малахов тоскливо глянул на застывшее лицо Олеси и потянулся за своим недопитым бокалом. - Только начнешь ты. А я буду добавлять. Так, вместе, мы вспомним о ней, что сумеем...
   - И о себе заодно, - добавил старый поэт.
   - И о себе, - неохотно согласился гость. - Выключи, пожалуйста, верхний свет
 
   Негромкий, настойчивый звонок мгновенно разрезал вечер пополам. Поэт легко вскочил на ноги и устремился к двери, поигрывая на ходу любимой тростью так же, как и двадцать лет назад. Валерий с завистью посмотрел ему вслед и вздохнул. Очевидно, Глебу просто не дано состариться. В передней раздался нежный воркующий лепет, звуки поцелуя, зашелестели легкие ткани и запахло тонкой косметикой, аромат которой проник в гостиную раньше той, что его с собой принесла.
   Она возникла на пороге рядом со старым поэтом - сотканное из осеннего звездного вечера существо лет двадцати с пепельными кудрями и искусно накрашенным большим и красивым ртом. Она вся искрилась радостью перед этой необыкновенной жизнью, где ее ждало столько изумительных событий, одним из которых стал известный поэт.
   - Привет! - улыбнулась она Валерию и, сияя, повернулась к Глебу. - Я приехала на такси, старая капризница опять сломалась.
   - Я подарю тебе "шевроле", моя девочка, но не раньше, чем выйдет мой трехтомник, - пообещал поэт. - Ты выглядишь сегодня еще лучше, чем всегда. Утром возьмешь ключи от моего гаража.
   - Ну что ты, нет! - промурлыкало пепельное создание и уселось на диван. - Очисти мне, пожалуйста, мандарин.
   Малахов встал и, улыбаясь, объявил, что ему давно пора прощаться.
   - Помни про грипп, Глеб.
   - Вы все надоели со своим гриппом, - проворчал поэт. - Теперь не заболеть просто означает обмануть всеобщее ожидание.
   Они вышли в переднюю.
   - Ты неисправим, Глеб. Как я тебе завидую!
   - Брось! Они все стервы, только все моложе и моложе. Сам видишь...
   - Пока, - Валерий накинул куртку. - Я позвоню через денек-другой. Передай привет... - он запнулся, - Олесе. Если увидишь или услышишь. Она звонит тебе иногда?
   - Звонит, - грустно сказал поэт. - Несмотря ни на что, она хорошая дочь и часто проведывает старого отца. И ты тоже теперь проведывай. Не затеряйся в Москве. Ты все же вернулся домой!
   - Домой, - задумчиво повторил Валерий. - Домой... Какое странное слово! Звучит удивительно. Постараюсь не затеряться...
   В комнате раздался звон и радостный возглас:
   - Глеб, не сердись, дорогой, я разбила бокал!
   - Интересно, что ты с ним делала? - весело отозвался старый поэт.
   - Да ничего особенного, - ликующе прозвенело в ответ. - Я только хотела...
   Валерий улыбнулся и открыл дверь на лестницу.