Страница:
Специальный отряд террористов должен был в определенный час и день проникнуть в охранное отделение. На каждом из участников дела должен быть начиненный динамитом пояс. Это им давало бы большую свободу действий и отвлекало бы подозрение, которое вызывал бы непременно сверток в руках каждого из них. По условному знаку террористы, превратившиеся, таким образом, в живые бомбы, должны были одновременно взорвать себя и разрушить своим героическим жестом вековой архив худших преступлений царизма. Этот акт был бы, по словам Азефа, достойным завершением террористической деятельности партии.
Относительно достоверности этого плана не может быть никаких сомнений. Он нам лично был подтвержден Борисом Савинковым. Странным кажется лишь то, что Азеф не сделал ни малейшей попытки его практического осуществления. Подействовал ли на него быстрый упадок революции, которая (он не мог этого не предвидеть) была тогда уже проиграна, были ли у него еще какие-нибудь другие соображения, но он больше никогда не возвращался к своему фантастическому плану.
Вторая ноябрьская всеобщая стачка, как известно, ограничилась только Петербургом. Москва оказалась тогда неготовой и не поддержала столицы. Но это происходило не вследствие ее нереволюционности. Через несколько недель после ноябрьской попытки в Москве вспыхнуло могучее революционное восстание. Вся первопрестольная оказалась в одну ночь покрытой бесчисленными баррикадами. Перетрусившее правительство решило, однако, исчерпать все насильственные средства, чтоб раздавить восстание, прекрасно понимая, что речь идет о том, быть или не быть самодержавию, и что малейшая слабость, малейшее колебание, проявленное им, будет равносильно окончательному поражению и смерти старого строя. Из Петербурга были вызваны два гвардейских полка: Преображенский и Семеновский для подкрепления. Адмирал Дубасов, командовавший правительственными войсками, получил самые широкие полномочия и не остановился перед разрушением целых кварталов. В ход была пущена даже тяжелая артиллерия. Расстрелу подвергались отдельные дома, в которых засели революционеры. Несмотря на отчаянное сопротивление московских рабочих революция была побеждена. Порядок был водворен, зловещий "порядок" военно-полевых судов и виселиц.
Главная роль в организации и руководство московским революционным движением принадлежали социал-демократии. Понятно, что деятельность Азефа, даже в том случае, если бы он принимал непосредственное участие в революционных событиях, могла бы быть только второстепенной, не выходя из рамок деятельности его собственной партии. Склонность видеть во всех несчастьях, во всех неудачах и провалах предательскую руку Азефа заставила многих преувеличить его значение и его влияние там, где оно было ничтожно или где его совсем не было. По имеющимся у нас точным сведениям, которые мы лично почерпнули в официальном источнике партии социалистов-революционеров, Азеф приезжал в Москву в сопровождении В. Чернова до восстания и пробыл там всего несколько дней. Он даже высказывался против восстания, которое было неизбежно, неотвратимо. Вряд ли он мог в таких условиях значительно способствовать поражению революционных сил. Возможно, конечно, что хорошо осведомленный обо всем, что происходило в Москве, он сообщал департаменту или Рачковскому все, что ему было известно.
Иначе обстояло дело в Петербурге. Азеф предупредил правительство о подготовляемом партией социалистов-революционеров восстании в столице и выдал динамитную лабораторию, в которой Дора Бриллиант изготовляла бомбы для этого восстания. В продолжение всего этого периода терроризм был децентрализован и принял форму, главным образом, аграрных репрессий. Круг влияния Азефа, как и круг его предательства, оказался сильно суженным. Один за другим следовали казни саратовского губернатора С. Ахарова, черниговского - Хвостова, тамбовского вице-губернатора Богдановича и т. д. К этому же времени относится знаменитый террористический акт Марии Спиридоновой против организатора черной сотни Луженовского. Всем памятно мученичество этой молодой девушки, подвергшейся грубым насилиям и обесчещенной двумя казацкими офицерами, которые впоследствии заплатили жизнью за свое гнусное и преступное поведение.
После второй всеобщей стачки и Московского вооруженного восстания правительственный произвол проявляется с особенной разнузданностью вплоть до мая 1906 г., то есть до момента созыва I Государственной думы. Партия социалистов-революционеров решила возобновить свою террористическую деятельность еще в январе 1906 г. Целый ряд покушений был организован против министра Дурново, представлявшего самые крайние реакционные элементы в кабинете Витте, против адмирала Дубасова - усмирителя Москвы, против военного министра генерала Редигера, против великого князя Николая Николаевича, против генералов Мина и Римана и министра юстиции Акимова. В деятельности Азефа происходит резкая перемена. Он теперь служит исключительно интересам охраны. Он ничего не скрывает, ничего не утаивает от главарей сыска. Он систематически расстраивает и проваливает все предприятия, внося в ряды партии разрушение и несчастье. И только в последний год, когда над его головой стали собираться мрачные тучи подозрения, опять наметился поворот к старой тактике обмана на два фронта. Но к этому последнему периоду его карьеры мы еще вернемся ниже.
В мае 1906 г. Государственная дума собралась в Таврическом дворце. Первая сессия русского парламента, в котором преобладало оппозиционное большинство, вызвало в стране большие надежды. От Думы некоторые ждали разрешения всех жгучих, наболевших вопросов русской действительности. Партия с.-р. решила опять прекратить на время свою террористическую деятельность, которая возобновилась только после разгона первого русского представительного собрания. В тот момент, когда члены собрания приступили к разрешению аграрного вопроса... правительство вооруженной силой заставило их разойтись. Большинство депутатов, собравшихся в Выборге, решили выпустить воззвание, в котором советовали народу отказаться от уплаты налогов и военной службы. Почти одновременно трудовики и социал-демократы, заседавшие в Териоках, выпустили обращение к армии и флоту, призывая их восстать на защиту свободы.
Во многих городах отдельные воинские части откликнулись на призыв. Но эти беспорядочные бунты, не связанные между собою одним организационным планом, были всюду быстро подавлены. Самой крупной из этих попыток следует считать кронштадтское восстание, вспыхнувшее вслед за выступлением свеаборгского гарнизона. К восставшим примкнули пехота, часть кавалерии и матросы. На стороне революционеров оказались значительные силы, и в их руки попала большая часть фортов.
Во главе восстания находился исполнительный комитет, состоявший из пяти представителей социал-демократической партии и партии социалистов-революционеров. Кроме того, в работах комитета участвовали два делегата от центральных учреждений обеих партий. Если верить Бурцеву, Азеф был одним из этих делегатов и его роль и влияние было самым пагубным. Экипажи многих военных судов должны были перейти на сторону восстания, но когда к ним являлись с вестью, что все готово, то оказывалось, что они даже не были предупреждены. Часть из них выступала, но остальные войска" участие которых обеспечило бы победу, отказывались.
Кроме того, значительный отряд "бунтовщиков" был введен в заблуждение своим начальником, который,- может быть, по приказу Азефа,- вместо того чтоб овладеть некоторыми фортами, как это было заранее условлено, направил своих людей в противоположную сторону, где они столкнулись с "верными" правительственными войсками.
Восстание было жестоко подавлено. В продолжение многих недель военно-полевой суд выносил беспрерывно смертные приговоры или же осуждения на бессрочную каторгу. Террористы решили взорвать это кровавое судилище. Выбор Азефа пал на двух молодых женщин Мамаеву и Бенедиктову, которые без колебания и с героическим самопожертвованием согласились выполнить революционный приговор. Но в планы Азефа не входило успешное доведение до конца этого дела. Он обо всем предупредил полицию. Обе террористки были арестованы на одной из улиц Кронштадта в день покушения. На них были найдены две бомбы и они были приговорены к смертной казни. Бенедиктова, несмотря на свою беременность,царские судьи не считались с подобными сентиментальностями - была расстреляна вместе со своей подругой.
5.СОПЕРНИКИ
Положение Азефа в полицейском мире было исключительным. Правительство высоко ценило своего тайного сотрудника за неисчислимые услуги, оказываемые им в течение его многолетней службы. Если оно и знало о кое-каких его революционных "грехах", то охотно закрывало глаза на неизбежное зло. Чем выше поднимался Азеф, благодаря своей террористической деятельности, по революционной лестнице, тем больше дорожили им служители и охранители трона. Но как ни велика была, в их мнении, осведомленность провокатора, охранники пытались ввести в центр и других сотрудников. Два раза Азеф наталкивался на двух значительных соперников, которые, как и он, старались создать себе выгодное и крупное положение в партии и в полиции. И оба раза Азеф сумел удачно воспользоваться случайными обстоятельствами, чтоб избавиться от опасных конкурентов.
Мы уже упоминали выше об анонимке Меньщикова, полученной центральным комитетом в августе 1905 г. В этом документе разоблачались "некий Азиев" и бывший ссыльный Татаров. Но в то время как первый обвинялся в сравнительно мелких предательствах, второму приписывались такие крупные преступления, как выдача заговора против Трепова. В очень интересной статье С. Р. "Мои отношения к Азефу", помещенной в 9-10-й книжке "Былого", автор сообщает любопытные подробности об этой анонимке. Он находился на квартире у Р. как раз в то время, когда тому принесли знаменитое письмо. Р., просмотрев письмо, бросился в переднюю, чтобы расспросить посыльного, но того уже и след простыл. В письме, между прочим, указывался один из псевдонимов Азефа (Валуйский), под которым он прожил несколько дней в Москве. В тот же день Азеф зашел к Р. Тот, знавший Азефа только по партийной кличке "Ивана Николаевича", счел необходимым ознакомить его, как представителя центрального комитета, с полученной анонимкой. Азеф, прочитав письмо, возвратил его хозяину и заявил, что один из обвиняемых, а именно Азиев, это он - Иван Николаевич. Азеф был страшно взволнован и растерян. В Москве, куда он скоро уехал, Азеф явился к одному видному работнику, со слезами рассказал ему о случившемся заявил, что ему ничего другого не остается, как пустить себе пулю в лоб. Товарищ его стал успокаивать, уверяя его, что ни один партийный человек не усумнится в политическом характере доноса, явной целью которого являлось желание погубить "великого террориста", организовавшего дело Плеве и великого князя Сергея. Но эти слова, казалось, не умиротворили Азефа.
Письмо еще долго продолжало волновать и беспокоить его. Б. В. Савинков рассказывал нам, что, встретившись с Азефом некоторое время спустя, за границей, у М. Гоца, он стал ему передавать что-то об анонимке. Азеф его прервал, сказав, что он обо всем уже знает от самого Р. Он казался раздраженным, недовольным, говорил с возмущением о "гнусном письме", заявил, что ему нужно отдохнуть, что он устал, переработался и что, кроме того; его утомили все эти дрязги. Азеф уехал после этого в Италию.
Если донос не в состоянии был набросить даже тень недоверия и подозрения на Азефа, громкое прошлое которого создавало ему род партийной неприкосновенности, то он не мог во всяком случае пройти бесследно для Татарова. Известна интерпретация этого документа: чтоб погубить "неуловимого" и страшного ей террориста, полиция решила пожертвовать настоящим, подлинным и очень ценным сотрудником. Партия назначила комиссию для суда над Татаровым. Расследование по этому делу затянулось с осени 1905 г. до марта 1906 г. В сентябре вернувшемуся из Италии Азефу сообщили о медленном ходе работы комиссии.
- Эх вы! Зря тянете с этим делом!- презрительно воскликнул Азеф.- Тут не расследовать надо, а убить! Каких вам еще надо улик? Разве в таких делах бывают достаточные улики? Разве не видите, что это провокатор?!
Татаров защищался с мужеством отчаяния. Во время одного из допросов он пытался свалить всю вину на Азефа, которого он обвинил в свою очередь как агента-провокатора. Но в его обвинении ясно было желание выгородить себя - и на него не обратили никакого внимания. Кроме того, от некоторых партийных работников, амнистированных после 30 октября, получились показания, неопровержимым образом установившие роль Татарова в деле Трепова. Предатель был убит 22 марта в Варшаве. Один из членов "боевой организации" явился к нему неожиданно на квартиру и, не говоря ни слова, быстро вынул свой револьвер и выстрелил в него в упор. Татаров тут же скончался. Его убийца никогда не был раскрыт.
Татаров занимал в партии довольно крупное положение. Он был кандидатом в центральный комитет. В охранке на него, вероятно, тоже смотрели, как на восходящую звезду. Азефа это не могло не беспокоить. Татаров его стеснял. Он грозил ему в будущем всяческими Осложнениями. Не мудрено, что Азеф ухватился за первую же возможность отделаться от соперника.
Гапон казался, Азефу более серьезным и опасным противником, чем Татаров. И сообразно с этим его роль в казни запутавшегося в интригах священника была гораздо более активная и решительная. Жизнь Гапона зависела от Азефа. И казнь совершилась, потому что такова была воля Азефа.
Мы уже указывали, что побуждения, приведшие героя 9/22 января к сделке с царским правительством и царской полицией, остались еще до сих пор крайне неясными. Мы не можем здесь заняться вопросом о том, продался ли Гапон грубо и корыстно за деньги, или же он пытался двусмысленной тактикой, понятной у человека, лишённого твердых социалистических принципов и нравственного и политического чутья, обмануть бдительность врага и тем легче добиться осуществления своих революционных целей. Мы должны признать, что эта вторая гипотеза, разделявшаяся довольно значительной частью русского общественного мнения, находится в непримиримом противоречии с резкими и категорическими утверждениями Петра Рутенберга, организовавшего убийство Гапона.
В заявлении, напечатанном в центральном органе партии с.-р. "Знамя Труда", П. Рутенберг подробно изложил как историю измены Гапона, так и ту огромную, ответственную роль, которую Азеф сыграл в его трагическом конце.
9/22 января, когда петербургский рабочий люд разбегался в панике под братоубийственным огнем, открытым по нему по приказанию великого князя Владимира темной массой солдат, Гапон чуть было не погиб.
Он свалился рядом с Рутенбергом. Когда он пришел в себя, кругом него направо и налево валялись трупы. Рутенберг предложил выбраться оттуда, и они ползком добрались до какого-то двора, переполненного ранеными рабочими. По настоянию Рутенберга Гапон надел пальто и шапку одного из рабочих и передал ему все компрометирующие бумаги: доверенность от рабочих и петиции, которые он нес царю. Потом Рутенберг предложил ему остричься. Гапон не возражал. Окружавшие их рабочие с обнаженными головами и с благоговением, точно при великом таинстве, следили за этим символическим пострижением.
Волосы Гапона разошлись потом среди петербургских рабочих и хранились ими как реликвии.
С большим трудом Рутенбергу удалось спасти Гапона. С тех пор, несмотря на частое расхождение в мнениях, Рутенберг сделался его самым преданным другом. В своих воспоминаниях, в которых немного поражает суровость суждения автора о Гапоне даже первого периода, Рутенберг подробно рассказал всю историю взаимных отношений между ним и Гапоном. После 9 января он почти безотлучно состоял при Гапоне, поехал вслед за ним за границу и там сопровождал его всюду, помогая ему, направляя его и часто удерживая от ошибок и выпутывая его, из неловких положений, в которые он попадал благодаря своему полному незнанию революционной среды и неумению разбираться в партийных различиях и разногласиях. Вообще, если верить Рутенбергу, то он имел большое и благотворное влияние на Гапона, хотя с тревогой и болью замечал, что тот все мельчал, и нравственно и духовно падал под влиянием многочисленных и сложных факторов. Рутенберг должен был по поручению партии уезжать несколько раз в Россию, был даже раз арестован, и в его сношениях с Гапоном происходили значительные перерывы. После возвращения Гапона в Россию Рутенберг лишь случайно сталкивается с ним, относясь отрицательно к его возобновившейся деятельности среди рабочих, и, наконец, с декабря 1905 г., вследствие своего перехода на нелегальное положение, совершенно потерял его из виду.
6 февраля 1906 г. Гапон явился к нему в Москву и, если верить его заявлению, в грубой циничной форме предложил ему вступить в сношения с Рачковским, обещавшим 100 000 рублей за выдачу "боевой организации". В то же самое время Гапон рассказал ему о своих сношениях с министрами Витте и Дурново и с высшими чинами департамента полиции Рачковским, Лопухиным, Мануйловым и Герасимовым. Он также сообщил, что получил от правительства 30 000 рублей для организации рабочих и фальшивый паспорт для проживания за границей.
Рутенберг немедленно решил известить обо всем центральный комитет. Для этого он выехал в Петербург, но так никого не застал. Узнав, что Иван Николаевич (Азеф) находится в Выборге, он направился туда и передал ему со всеми подробностями свой разговор с Гапоном. Азеф был возмущен и ошеломлен рассказом Рутенберга и заявил, что с Гапоном нужно покончить, как с гадиной. Первоначально он предложил вызвать его на свидание в Крестовский сад, остаться там ужинать поздно ночью и, когда все разъедутся, поехать на лихаче "боевой организации" в лес и там "ткнуть его ножом и выбросить из саней". Но Азеф сам отказался от этого плана. Посоветовавшись с приехавшим членом центрального комитета Красновым, который указал на то, что при слепой вере в попа значительной части рабочих может создаться легенда, что он убит из-за зависти революционерами, которым он мешал и которые выдумали, что он предатель. Азеф пришел к выводу, что ввиду отсутствия всяких существенных доказательств виновности Гапона лучшим решением вопроса следует признать его убийство на месте преступления, во время его свидания с Рачковским. Рутенберг должен был согласиться на предложение Гапона, пойти вместе с ним в условленный ресторан для личных переговоров с Рачковским и там, в отдельном кабинете, убить их обоих. Азеф при этом заявил, что его особенно удовлетворит двойной удар: Гапон и Рачковский, так как давно уже думал о покушении на Рачковского... План был целиком выработан Азефом. Предполагалось симулировать убийство Дурново, чтоб поднять ценность Рутенберга в глазах Рачковского и заставить его вопреки своей обычной подозрительности искать свидания с Рутенбергом. Азеф дал этому последнему детальные инструкции: где, на каких улицах, в какие часы ставить извозчиков, где, в каких ресторанах бывать, как сноситься с ним, как получить разрывной снаряд и т. д. Рутенберг должен был порвать все связи с партийными организациями, не имел права ни с кем видеться, ни с кем сноситься. В случае неудачи Рутенберг должен был убить одного Гапона. Азеф, предвидевший возможность этой неудачи, все подготовил для убийства одного Гапона, которое по его настойчивому требованию должно было совершиться в Финляндии, между Петербургом и Выборгом... Но в последнюю минуту Рутенберг отступил от данных ему инструкций, увидя всю неуместность этого акта на финляндской территории, и нанял дачу в Озерках...
Рачковский назначил Рутенбергу свидание на 17 марта, в 10 час. вечера в отдельном кабинете у Контана. Но это, видно, был только пробный камень. Мастер сыска на свидание не явился. В начавшихся затем переговорах искусившийся в уловлении душ сыщик дал понять, что на свидание он согласится только в том случае, если Рутенберг докажет свои искренние намерения предварительной выдачей через посредство Гапона кое-каких ценных и секретных сведений.
Против Гапона начался как раз в это время жестокий поход в большой печати. Его обвиняли в присвоении рабочих денег, истраченных им на личные нужды, и в подозрительных сношениях с правительством1. Над Гапоном, отчасти по его собственной инициативе, должен
1 Сношения Витте с Гапоном до сих пор недостаточно выяснены. В своих воспоминаниях Витте отрицает их вовсе. Вот что пишет Витте:
"Через несколько дней после того, как Мануйлов-Манусевич был прикомандирован к канцелярии, он явился ко мне и от имени князя Мещерского просил меня принять Гапона, который ввиду того, что громадное большинство рабочих находится в руках анархистов-революционеров, искренне раскаивается в своем поступке, приведшем рабочих к расстрелу 9 января 1905 г., желает теперь спасти рабочих и ввиду дарованной 17 октября конституции помочь правительству успокоить смуту. Я был очень удивлен, что Гапон в Петербурге, и спросил, неужели Гапон здесь и с каких пор? Мануйлов мне ответил, что он в Петербурге еще с августа месяца, т. е. последние месяцы диктаторства Трепова он был уже в Петербурге. Я Гапона в жизни ни ранее, ни после не видел и никогда не имел с ним никаких сношений. Когда Плеве вздумал распространять в Петербурге Зубатовщину, то я, уже узнавши об этом от фабричной инспекции, против этого протестовал, и при мне, т. е. покуда я был министром финансов, Зубатовщину в Петербурге старались скрыть. С моим уходом с поста министра в августе 1903 г., когда Плеве стал хозяином положения, Зубатовщина в Петербурге расцвела, явился Гапон, и затем вся эта полицейская организация привела к
9 января 1905 г. я ответил Мануйлову, что никаких сношений с Гапоном иметь не желаю и что, если он в течение суток не покинет Петербург и не уедет за границу, то он будет арестован и судим за 9 января. Вечером того же дня я видел Дурново и спросил его, знает ли он, что Гапон в Петербурге. Он был очень удивлен этой новости и спросил меня, не могу ли я сообщить ему его адрес. Я адреса не знал, а потому и не мог его сообщить. На другой день ко мне явился Мануйлов и передал, что Гапон хочет ехать за границу, но не имеет денег, я дал Мануйлову 500 руб., сказав, что я даю ему эти деньги с тем, чтобы он довез Гапона до Вержболова и убедился, что Гапон покинул Россию. Затем, дня через два, ко мне явился Мануйлов и доложил, что Гапон переехал в Вержболове границу и обещал, что он в Россию не возвратится. Может быть, тогда было бы правильнее его арестовать и судить, но ввиду того, что тогда все рабочие были в экстазе и Гапон пользовался еще между ними большой популярностью, я не хотел сейчас после 17 октября и амнистии усложнять положение вещей. Через некоторое время ко мне пришел князь Мещерский и убеждал меня разрешить Гапону вернуться в Петербург и принять его, говоря, что Гапон теперь принесет громадную пользу в борьбе с анархистами и революционерами ввиду его влияния на рабочих и полного отчуждения от революционеров-анархистов, после того как он с ними познакомился за границею. Я просил Мещерского оставить меня в покое и сказал, что Гапону не доверяю, никогда его не приму и ни в какие сношения с ним не вступлю. Затем в течение нескольких месяцев о Гапоне я ни слова не слыхал. В марте месяце мне как-то Дурново сказал, что Гапон в Финляндии и хочет выдать всю боевую организацию центрального революционного комитета и что за это просит сто тысяч рублей. Я его спросил: "А вы что же полагаете делать?" На это мне Дурново ответил, что он с Гапоном ни в какие сношения не вступает и не желает вступать, что с ним ведет переговоры Рачковский, и на предложение Гапона он ответил, что готов за выдачу боевой дружины дать 25 тысяч рублей. На это я заметил, что я Гапону не верю, но, по-моему мнению, в данном случае 25 или 100 тысяч не составляют сути дела.
Затем я узнал, что Гапон убит в Финляндии.
Около 10 ноября, уже после того, как я отверг ходатайство Гапона через князя Мещерского (Мануйлов его воспитанник или, как он его называет,-духовный сын) и выпроводил Гапона за границу, управляющий моей канцелярией А. Н. Вуич, докладывая мне о лицах, желающих мне представиться, доложил, что, между прочим, представятся журналисты Матюшенский и Пильский. Уже в это время я не принимал без доклада по делам не экстренным лиц, совсем неизвестных. Он доложил мне, что оба эти журналиста работают в "Новостях", по тому времени газете либеральной, но умеренной, и, по сведениям департамента полиции, это люди не опасные, что они желают меня видеть по делам профессиональных организаций рабочих с целью отвлечения их от анархических союзов. Через несколько дней я принял Матюшенского; в это время уже Гапон, по сведениям Мануйлова-Манусевича, был за границею. Матюшенский мне докладывал о том, что необходимо восстановить те библиотеки и читальни, которые были основаны до катастрофы 9 января и которые были после закрыты и опечатаны полицией, так как эти учреждения теперь могут оказать громадное содействие к отвлечению рабочих от революционных обществ анархического характера. Я сказал Матюшенскому, что против этого ничего принципиально не имею, но что он должен обратиться к министру торговли, который должен войти в детали этого дела, мне не известные. Затем он заговорил о том, что следовало бы помиловать Гапона, что я категорически отверг.
Относительно достоверности этого плана не может быть никаких сомнений. Он нам лично был подтвержден Борисом Савинковым. Странным кажется лишь то, что Азеф не сделал ни малейшей попытки его практического осуществления. Подействовал ли на него быстрый упадок революции, которая (он не мог этого не предвидеть) была тогда уже проиграна, были ли у него еще какие-нибудь другие соображения, но он больше никогда не возвращался к своему фантастическому плану.
Вторая ноябрьская всеобщая стачка, как известно, ограничилась только Петербургом. Москва оказалась тогда неготовой и не поддержала столицы. Но это происходило не вследствие ее нереволюционности. Через несколько недель после ноябрьской попытки в Москве вспыхнуло могучее революционное восстание. Вся первопрестольная оказалась в одну ночь покрытой бесчисленными баррикадами. Перетрусившее правительство решило, однако, исчерпать все насильственные средства, чтоб раздавить восстание, прекрасно понимая, что речь идет о том, быть или не быть самодержавию, и что малейшая слабость, малейшее колебание, проявленное им, будет равносильно окончательному поражению и смерти старого строя. Из Петербурга были вызваны два гвардейских полка: Преображенский и Семеновский для подкрепления. Адмирал Дубасов, командовавший правительственными войсками, получил самые широкие полномочия и не остановился перед разрушением целых кварталов. В ход была пущена даже тяжелая артиллерия. Расстрелу подвергались отдельные дома, в которых засели революционеры. Несмотря на отчаянное сопротивление московских рабочих революция была побеждена. Порядок был водворен, зловещий "порядок" военно-полевых судов и виселиц.
Главная роль в организации и руководство московским революционным движением принадлежали социал-демократии. Понятно, что деятельность Азефа, даже в том случае, если бы он принимал непосредственное участие в революционных событиях, могла бы быть только второстепенной, не выходя из рамок деятельности его собственной партии. Склонность видеть во всех несчастьях, во всех неудачах и провалах предательскую руку Азефа заставила многих преувеличить его значение и его влияние там, где оно было ничтожно или где его совсем не было. По имеющимся у нас точным сведениям, которые мы лично почерпнули в официальном источнике партии социалистов-революционеров, Азеф приезжал в Москву в сопровождении В. Чернова до восстания и пробыл там всего несколько дней. Он даже высказывался против восстания, которое было неизбежно, неотвратимо. Вряд ли он мог в таких условиях значительно способствовать поражению революционных сил. Возможно, конечно, что хорошо осведомленный обо всем, что происходило в Москве, он сообщал департаменту или Рачковскому все, что ему было известно.
Иначе обстояло дело в Петербурге. Азеф предупредил правительство о подготовляемом партией социалистов-революционеров восстании в столице и выдал динамитную лабораторию, в которой Дора Бриллиант изготовляла бомбы для этого восстания. В продолжение всего этого периода терроризм был децентрализован и принял форму, главным образом, аграрных репрессий. Круг влияния Азефа, как и круг его предательства, оказался сильно суженным. Один за другим следовали казни саратовского губернатора С. Ахарова, черниговского - Хвостова, тамбовского вице-губернатора Богдановича и т. д. К этому же времени относится знаменитый террористический акт Марии Спиридоновой против организатора черной сотни Луженовского. Всем памятно мученичество этой молодой девушки, подвергшейся грубым насилиям и обесчещенной двумя казацкими офицерами, которые впоследствии заплатили жизнью за свое гнусное и преступное поведение.
После второй всеобщей стачки и Московского вооруженного восстания правительственный произвол проявляется с особенной разнузданностью вплоть до мая 1906 г., то есть до момента созыва I Государственной думы. Партия социалистов-революционеров решила возобновить свою террористическую деятельность еще в январе 1906 г. Целый ряд покушений был организован против министра Дурново, представлявшего самые крайние реакционные элементы в кабинете Витте, против адмирала Дубасова - усмирителя Москвы, против военного министра генерала Редигера, против великого князя Николая Николаевича, против генералов Мина и Римана и министра юстиции Акимова. В деятельности Азефа происходит резкая перемена. Он теперь служит исключительно интересам охраны. Он ничего не скрывает, ничего не утаивает от главарей сыска. Он систематически расстраивает и проваливает все предприятия, внося в ряды партии разрушение и несчастье. И только в последний год, когда над его головой стали собираться мрачные тучи подозрения, опять наметился поворот к старой тактике обмана на два фронта. Но к этому последнему периоду его карьеры мы еще вернемся ниже.
В мае 1906 г. Государственная дума собралась в Таврическом дворце. Первая сессия русского парламента, в котором преобладало оппозиционное большинство, вызвало в стране большие надежды. От Думы некоторые ждали разрешения всех жгучих, наболевших вопросов русской действительности. Партия с.-р. решила опять прекратить на время свою террористическую деятельность, которая возобновилась только после разгона первого русского представительного собрания. В тот момент, когда члены собрания приступили к разрешению аграрного вопроса... правительство вооруженной силой заставило их разойтись. Большинство депутатов, собравшихся в Выборге, решили выпустить воззвание, в котором советовали народу отказаться от уплаты налогов и военной службы. Почти одновременно трудовики и социал-демократы, заседавшие в Териоках, выпустили обращение к армии и флоту, призывая их восстать на защиту свободы.
Во многих городах отдельные воинские части откликнулись на призыв. Но эти беспорядочные бунты, не связанные между собою одним организационным планом, были всюду быстро подавлены. Самой крупной из этих попыток следует считать кронштадтское восстание, вспыхнувшее вслед за выступлением свеаборгского гарнизона. К восставшим примкнули пехота, часть кавалерии и матросы. На стороне революционеров оказались значительные силы, и в их руки попала большая часть фортов.
Во главе восстания находился исполнительный комитет, состоявший из пяти представителей социал-демократической партии и партии социалистов-революционеров. Кроме того, в работах комитета участвовали два делегата от центральных учреждений обеих партий. Если верить Бурцеву, Азеф был одним из этих делегатов и его роль и влияние было самым пагубным. Экипажи многих военных судов должны были перейти на сторону восстания, но когда к ним являлись с вестью, что все готово, то оказывалось, что они даже не были предупреждены. Часть из них выступала, но остальные войска" участие которых обеспечило бы победу, отказывались.
Кроме того, значительный отряд "бунтовщиков" был введен в заблуждение своим начальником, который,- может быть, по приказу Азефа,- вместо того чтоб овладеть некоторыми фортами, как это было заранее условлено, направил своих людей в противоположную сторону, где они столкнулись с "верными" правительственными войсками.
Восстание было жестоко подавлено. В продолжение многих недель военно-полевой суд выносил беспрерывно смертные приговоры или же осуждения на бессрочную каторгу. Террористы решили взорвать это кровавое судилище. Выбор Азефа пал на двух молодых женщин Мамаеву и Бенедиктову, которые без колебания и с героическим самопожертвованием согласились выполнить революционный приговор. Но в планы Азефа не входило успешное доведение до конца этого дела. Он обо всем предупредил полицию. Обе террористки были арестованы на одной из улиц Кронштадта в день покушения. На них были найдены две бомбы и они были приговорены к смертной казни. Бенедиктова, несмотря на свою беременность,царские судьи не считались с подобными сентиментальностями - была расстреляна вместе со своей подругой.
5.СОПЕРНИКИ
Положение Азефа в полицейском мире было исключительным. Правительство высоко ценило своего тайного сотрудника за неисчислимые услуги, оказываемые им в течение его многолетней службы. Если оно и знало о кое-каких его революционных "грехах", то охотно закрывало глаза на неизбежное зло. Чем выше поднимался Азеф, благодаря своей террористической деятельности, по революционной лестнице, тем больше дорожили им служители и охранители трона. Но как ни велика была, в их мнении, осведомленность провокатора, охранники пытались ввести в центр и других сотрудников. Два раза Азеф наталкивался на двух значительных соперников, которые, как и он, старались создать себе выгодное и крупное положение в партии и в полиции. И оба раза Азеф сумел удачно воспользоваться случайными обстоятельствами, чтоб избавиться от опасных конкурентов.
Мы уже упоминали выше об анонимке Меньщикова, полученной центральным комитетом в августе 1905 г. В этом документе разоблачались "некий Азиев" и бывший ссыльный Татаров. Но в то время как первый обвинялся в сравнительно мелких предательствах, второму приписывались такие крупные преступления, как выдача заговора против Трепова. В очень интересной статье С. Р. "Мои отношения к Азефу", помещенной в 9-10-й книжке "Былого", автор сообщает любопытные подробности об этой анонимке. Он находился на квартире у Р. как раз в то время, когда тому принесли знаменитое письмо. Р., просмотрев письмо, бросился в переднюю, чтобы расспросить посыльного, но того уже и след простыл. В письме, между прочим, указывался один из псевдонимов Азефа (Валуйский), под которым он прожил несколько дней в Москве. В тот же день Азеф зашел к Р. Тот, знавший Азефа только по партийной кличке "Ивана Николаевича", счел необходимым ознакомить его, как представителя центрального комитета, с полученной анонимкой. Азеф, прочитав письмо, возвратил его хозяину и заявил, что один из обвиняемых, а именно Азиев, это он - Иван Николаевич. Азеф был страшно взволнован и растерян. В Москве, куда он скоро уехал, Азеф явился к одному видному работнику, со слезами рассказал ему о случившемся заявил, что ему ничего другого не остается, как пустить себе пулю в лоб. Товарищ его стал успокаивать, уверяя его, что ни один партийный человек не усумнится в политическом характере доноса, явной целью которого являлось желание погубить "великого террориста", организовавшего дело Плеве и великого князя Сергея. Но эти слова, казалось, не умиротворили Азефа.
Письмо еще долго продолжало волновать и беспокоить его. Б. В. Савинков рассказывал нам, что, встретившись с Азефом некоторое время спустя, за границей, у М. Гоца, он стал ему передавать что-то об анонимке. Азеф его прервал, сказав, что он обо всем уже знает от самого Р. Он казался раздраженным, недовольным, говорил с возмущением о "гнусном письме", заявил, что ему нужно отдохнуть, что он устал, переработался и что, кроме того; его утомили все эти дрязги. Азеф уехал после этого в Италию.
Если донос не в состоянии был набросить даже тень недоверия и подозрения на Азефа, громкое прошлое которого создавало ему род партийной неприкосновенности, то он не мог во всяком случае пройти бесследно для Татарова. Известна интерпретация этого документа: чтоб погубить "неуловимого" и страшного ей террориста, полиция решила пожертвовать настоящим, подлинным и очень ценным сотрудником. Партия назначила комиссию для суда над Татаровым. Расследование по этому делу затянулось с осени 1905 г. до марта 1906 г. В сентябре вернувшемуся из Италии Азефу сообщили о медленном ходе работы комиссии.
- Эх вы! Зря тянете с этим делом!- презрительно воскликнул Азеф.- Тут не расследовать надо, а убить! Каких вам еще надо улик? Разве в таких делах бывают достаточные улики? Разве не видите, что это провокатор?!
Татаров защищался с мужеством отчаяния. Во время одного из допросов он пытался свалить всю вину на Азефа, которого он обвинил в свою очередь как агента-провокатора. Но в его обвинении ясно было желание выгородить себя - и на него не обратили никакого внимания. Кроме того, от некоторых партийных работников, амнистированных после 30 октября, получились показания, неопровержимым образом установившие роль Татарова в деле Трепова. Предатель был убит 22 марта в Варшаве. Один из членов "боевой организации" явился к нему неожиданно на квартиру и, не говоря ни слова, быстро вынул свой револьвер и выстрелил в него в упор. Татаров тут же скончался. Его убийца никогда не был раскрыт.
Татаров занимал в партии довольно крупное положение. Он был кандидатом в центральный комитет. В охранке на него, вероятно, тоже смотрели, как на восходящую звезду. Азефа это не могло не беспокоить. Татаров его стеснял. Он грозил ему в будущем всяческими Осложнениями. Не мудрено, что Азеф ухватился за первую же возможность отделаться от соперника.
Гапон казался, Азефу более серьезным и опасным противником, чем Татаров. И сообразно с этим его роль в казни запутавшегося в интригах священника была гораздо более активная и решительная. Жизнь Гапона зависела от Азефа. И казнь совершилась, потому что такова была воля Азефа.
Мы уже указывали, что побуждения, приведшие героя 9/22 января к сделке с царским правительством и царской полицией, остались еще до сих пор крайне неясными. Мы не можем здесь заняться вопросом о том, продался ли Гапон грубо и корыстно за деньги, или же он пытался двусмысленной тактикой, понятной у человека, лишённого твердых социалистических принципов и нравственного и политического чутья, обмануть бдительность врага и тем легче добиться осуществления своих революционных целей. Мы должны признать, что эта вторая гипотеза, разделявшаяся довольно значительной частью русского общественного мнения, находится в непримиримом противоречии с резкими и категорическими утверждениями Петра Рутенберга, организовавшего убийство Гапона.
В заявлении, напечатанном в центральном органе партии с.-р. "Знамя Труда", П. Рутенберг подробно изложил как историю измены Гапона, так и ту огромную, ответственную роль, которую Азеф сыграл в его трагическом конце.
9/22 января, когда петербургский рабочий люд разбегался в панике под братоубийственным огнем, открытым по нему по приказанию великого князя Владимира темной массой солдат, Гапон чуть было не погиб.
Он свалился рядом с Рутенбергом. Когда он пришел в себя, кругом него направо и налево валялись трупы. Рутенберг предложил выбраться оттуда, и они ползком добрались до какого-то двора, переполненного ранеными рабочими. По настоянию Рутенберга Гапон надел пальто и шапку одного из рабочих и передал ему все компрометирующие бумаги: доверенность от рабочих и петиции, которые он нес царю. Потом Рутенберг предложил ему остричься. Гапон не возражал. Окружавшие их рабочие с обнаженными головами и с благоговением, точно при великом таинстве, следили за этим символическим пострижением.
Волосы Гапона разошлись потом среди петербургских рабочих и хранились ими как реликвии.
С большим трудом Рутенбергу удалось спасти Гапона. С тех пор, несмотря на частое расхождение в мнениях, Рутенберг сделался его самым преданным другом. В своих воспоминаниях, в которых немного поражает суровость суждения автора о Гапоне даже первого периода, Рутенберг подробно рассказал всю историю взаимных отношений между ним и Гапоном. После 9 января он почти безотлучно состоял при Гапоне, поехал вслед за ним за границу и там сопровождал его всюду, помогая ему, направляя его и часто удерживая от ошибок и выпутывая его, из неловких положений, в которые он попадал благодаря своему полному незнанию революционной среды и неумению разбираться в партийных различиях и разногласиях. Вообще, если верить Рутенбергу, то он имел большое и благотворное влияние на Гапона, хотя с тревогой и болью замечал, что тот все мельчал, и нравственно и духовно падал под влиянием многочисленных и сложных факторов. Рутенберг должен был по поручению партии уезжать несколько раз в Россию, был даже раз арестован, и в его сношениях с Гапоном происходили значительные перерывы. После возвращения Гапона в Россию Рутенберг лишь случайно сталкивается с ним, относясь отрицательно к его возобновившейся деятельности среди рабочих, и, наконец, с декабря 1905 г., вследствие своего перехода на нелегальное положение, совершенно потерял его из виду.
6 февраля 1906 г. Гапон явился к нему в Москву и, если верить его заявлению, в грубой циничной форме предложил ему вступить в сношения с Рачковским, обещавшим 100 000 рублей за выдачу "боевой организации". В то же самое время Гапон рассказал ему о своих сношениях с министрами Витте и Дурново и с высшими чинами департамента полиции Рачковским, Лопухиным, Мануйловым и Герасимовым. Он также сообщил, что получил от правительства 30 000 рублей для организации рабочих и фальшивый паспорт для проживания за границей.
Рутенберг немедленно решил известить обо всем центральный комитет. Для этого он выехал в Петербург, но так никого не застал. Узнав, что Иван Николаевич (Азеф) находится в Выборге, он направился туда и передал ему со всеми подробностями свой разговор с Гапоном. Азеф был возмущен и ошеломлен рассказом Рутенберга и заявил, что с Гапоном нужно покончить, как с гадиной. Первоначально он предложил вызвать его на свидание в Крестовский сад, остаться там ужинать поздно ночью и, когда все разъедутся, поехать на лихаче "боевой организации" в лес и там "ткнуть его ножом и выбросить из саней". Но Азеф сам отказался от этого плана. Посоветовавшись с приехавшим членом центрального комитета Красновым, который указал на то, что при слепой вере в попа значительной части рабочих может создаться легенда, что он убит из-за зависти революционерами, которым он мешал и которые выдумали, что он предатель. Азеф пришел к выводу, что ввиду отсутствия всяких существенных доказательств виновности Гапона лучшим решением вопроса следует признать его убийство на месте преступления, во время его свидания с Рачковским. Рутенберг должен был согласиться на предложение Гапона, пойти вместе с ним в условленный ресторан для личных переговоров с Рачковским и там, в отдельном кабинете, убить их обоих. Азеф при этом заявил, что его особенно удовлетворит двойной удар: Гапон и Рачковский, так как давно уже думал о покушении на Рачковского... План был целиком выработан Азефом. Предполагалось симулировать убийство Дурново, чтоб поднять ценность Рутенберга в глазах Рачковского и заставить его вопреки своей обычной подозрительности искать свидания с Рутенбергом. Азеф дал этому последнему детальные инструкции: где, на каких улицах, в какие часы ставить извозчиков, где, в каких ресторанах бывать, как сноситься с ним, как получить разрывной снаряд и т. д. Рутенберг должен был порвать все связи с партийными организациями, не имел права ни с кем видеться, ни с кем сноситься. В случае неудачи Рутенберг должен был убить одного Гапона. Азеф, предвидевший возможность этой неудачи, все подготовил для убийства одного Гапона, которое по его настойчивому требованию должно было совершиться в Финляндии, между Петербургом и Выборгом... Но в последнюю минуту Рутенберг отступил от данных ему инструкций, увидя всю неуместность этого акта на финляндской территории, и нанял дачу в Озерках...
Рачковский назначил Рутенбергу свидание на 17 марта, в 10 час. вечера в отдельном кабинете у Контана. Но это, видно, был только пробный камень. Мастер сыска на свидание не явился. В начавшихся затем переговорах искусившийся в уловлении душ сыщик дал понять, что на свидание он согласится только в том случае, если Рутенберг докажет свои искренние намерения предварительной выдачей через посредство Гапона кое-каких ценных и секретных сведений.
Против Гапона начался как раз в это время жестокий поход в большой печати. Его обвиняли в присвоении рабочих денег, истраченных им на личные нужды, и в подозрительных сношениях с правительством1. Над Гапоном, отчасти по его собственной инициативе, должен
1 Сношения Витте с Гапоном до сих пор недостаточно выяснены. В своих воспоминаниях Витте отрицает их вовсе. Вот что пишет Витте:
"Через несколько дней после того, как Мануйлов-Манусевич был прикомандирован к канцелярии, он явился ко мне и от имени князя Мещерского просил меня принять Гапона, который ввиду того, что громадное большинство рабочих находится в руках анархистов-революционеров, искренне раскаивается в своем поступке, приведшем рабочих к расстрелу 9 января 1905 г., желает теперь спасти рабочих и ввиду дарованной 17 октября конституции помочь правительству успокоить смуту. Я был очень удивлен, что Гапон в Петербурге, и спросил, неужели Гапон здесь и с каких пор? Мануйлов мне ответил, что он в Петербурге еще с августа месяца, т. е. последние месяцы диктаторства Трепова он был уже в Петербурге. Я Гапона в жизни ни ранее, ни после не видел и никогда не имел с ним никаких сношений. Когда Плеве вздумал распространять в Петербурге Зубатовщину, то я, уже узнавши об этом от фабричной инспекции, против этого протестовал, и при мне, т. е. покуда я был министром финансов, Зубатовщину в Петербурге старались скрыть. С моим уходом с поста министра в августе 1903 г., когда Плеве стал хозяином положения, Зубатовщина в Петербурге расцвела, явился Гапон, и затем вся эта полицейская организация привела к
9 января 1905 г. я ответил Мануйлову, что никаких сношений с Гапоном иметь не желаю и что, если он в течение суток не покинет Петербург и не уедет за границу, то он будет арестован и судим за 9 января. Вечером того же дня я видел Дурново и спросил его, знает ли он, что Гапон в Петербурге. Он был очень удивлен этой новости и спросил меня, не могу ли я сообщить ему его адрес. Я адреса не знал, а потому и не мог его сообщить. На другой день ко мне явился Мануйлов и передал, что Гапон хочет ехать за границу, но не имеет денег, я дал Мануйлову 500 руб., сказав, что я даю ему эти деньги с тем, чтобы он довез Гапона до Вержболова и убедился, что Гапон покинул Россию. Затем, дня через два, ко мне явился Мануйлов и доложил, что Гапон переехал в Вержболове границу и обещал, что он в Россию не возвратится. Может быть, тогда было бы правильнее его арестовать и судить, но ввиду того, что тогда все рабочие были в экстазе и Гапон пользовался еще между ними большой популярностью, я не хотел сейчас после 17 октября и амнистии усложнять положение вещей. Через некоторое время ко мне пришел князь Мещерский и убеждал меня разрешить Гапону вернуться в Петербург и принять его, говоря, что Гапон теперь принесет громадную пользу в борьбе с анархистами и революционерами ввиду его влияния на рабочих и полного отчуждения от революционеров-анархистов, после того как он с ними познакомился за границею. Я просил Мещерского оставить меня в покое и сказал, что Гапону не доверяю, никогда его не приму и ни в какие сношения с ним не вступлю. Затем в течение нескольких месяцев о Гапоне я ни слова не слыхал. В марте месяце мне как-то Дурново сказал, что Гапон в Финляндии и хочет выдать всю боевую организацию центрального революционного комитета и что за это просит сто тысяч рублей. Я его спросил: "А вы что же полагаете делать?" На это мне Дурново ответил, что он с Гапоном ни в какие сношения не вступает и не желает вступать, что с ним ведет переговоры Рачковский, и на предложение Гапона он ответил, что готов за выдачу боевой дружины дать 25 тысяч рублей. На это я заметил, что я Гапону не верю, но, по-моему мнению, в данном случае 25 или 100 тысяч не составляют сути дела.
Затем я узнал, что Гапон убит в Финляндии.
Около 10 ноября, уже после того, как я отверг ходатайство Гапона через князя Мещерского (Мануйлов его воспитанник или, как он его называет,-духовный сын) и выпроводил Гапона за границу, управляющий моей канцелярией А. Н. Вуич, докладывая мне о лицах, желающих мне представиться, доложил, что, между прочим, представятся журналисты Матюшенский и Пильский. Уже в это время я не принимал без доклада по делам не экстренным лиц, совсем неизвестных. Он доложил мне, что оба эти журналиста работают в "Новостях", по тому времени газете либеральной, но умеренной, и, по сведениям департамента полиции, это люди не опасные, что они желают меня видеть по делам профессиональных организаций рабочих с целью отвлечения их от анархических союзов. Через несколько дней я принял Матюшенского; в это время уже Гапон, по сведениям Мануйлова-Манусевича, был за границею. Матюшенский мне докладывал о том, что необходимо восстановить те библиотеки и читальни, которые были основаны до катастрофы 9 января и которые были после закрыты и опечатаны полицией, так как эти учреждения теперь могут оказать громадное содействие к отвлечению рабочих от революционных обществ анархического характера. Я сказал Матюшенскому, что против этого ничего принципиально не имею, но что он должен обратиться к министру торговли, который должен войти в детали этого дела, мне не известные. Затем он заговорил о том, что следовало бы помиловать Гапона, что я категорически отверг.