Страница:
Затем, искусно сгруппировав все известные ему факты, Савинков развернул перед нами потрясающую картину революционной и террористической деятельности Азефа, описав до мельчайших подробностей его первенствующую роль в жизни партии, в подготовлении и устройстве всех крупных покушений, в особенности его участие в деле Плеве, которого он был инициатором, вдохновителем и главным творцом.
С понятным волнением Савинков продолжал рассказывать о других "делах Азефа" - убийстве великого князя Сергея, покушении на Дубасова и т. д.,покрывших главу "боевой организации" неувядаемой революционной славой...
Ни одно крупное террористическое предприятие не было совершено без участия Азефа...
1 См. выше.
Допускать, что Азеф был провокатором и не выдал всех этих покушений, направленных против высших сановников империи, было бы безумием, отрицанием здравого смысла...
И Савинков продолжал... Наконец, он дошел до покушения против царя. Организация этого дела доведена была Азефом до редкого совершенства... Никакая сила в мире не в состоянии была спасти Николая II, если бы сами исполнители не дрогнули в последнюю минуту... Даже вмешательство Азефа не могло бы предотвратить развязки... И не его была вина, если дело не удалось...
Окончив свою речь, Савинков повернулся в мою сторону и сказал мне:
- Владимир Львович, вы историк,- более чем кто-либо другой, вы знакомы с революционным и социалистическим движением в России. Можете ли вы указать на биографию другого революционного деятеля, которая по своему блеску и величию могла бы сравниться с биографией Ивана Николаевича. И станете ли вы отрицать, что даже личности и деяние Желябова и Гершуни бледнеют перед делами Азефа...
- Нет,- ответил я,- подобной биографии я не знаю в истории... Но к вашему описанию я кое-что прибавлю: "Азеф не революционер, а агент-провокатор, за которым скрывается царская полиция...
Речь Савинкова произвела на всех глубокое впечатление. Она, признаться, подействовала и на меня, хотя не поколебала моего убеждения.
Вера Фигнер обратилась ко мне с вопросом:
- И вы все еще уверены, что Иван Николаевич провокатор?
- Да, все еще уверен! Ведь ни один из моих доводов не оказался разбитым. Что же касается фактов, которые здесь приводились, чтоб доказать, что Азеф выше всяких подозрений, то они легче всего объясняются именно при предложении, что Азеф провокатор.
Так закончилось последнее заседание. Судьи не вынесли никаких заключений по поводу происходивших дебатов. Однако мои "обвинители" поняли, что они не имеют право дальше отвергать без строгого расследования мои собственные обвинения.
Суд больше не собирался. Он решил прервать на время свои работы, до тех пор, пока не будут собраны новые доказательства, обеляющие или окончательно уличающие Азефа".
Прошло полтора месяца. Дело, казалось, не подвигалось ни на шаг. Однако центральный комитет, все еще сохранивший свою глубокую веру в Азефа, вел деятельное расследование" Бурцев, потерявший всякий контакт со своими "обвинителями", встретил как-то раз, в декабре месяце, на одной революционной вечеринке Савинкова, который со смущенным видом спросил его: "Ну, что? Как ваше дело?" Бурцев ответил, что он всегда готов возобновить борьбу... Через несколько дней после этого к нему зашла Вера Фигнер. По ее голосу, глазам, обхождению, он сразу заметил, что произошло что-то новое, необычайное. Фигнер все время говорила об Азефе. Казалось, она вся была поглощена его делом, но уж не было у нее прежней уверенности и спокойствия. В тот же день к нему зашел Савинков. Зная, что он готовит к выпуску ближайший номер "Былого", Савинков спросил его, не собирается ли он посвятить в журнале статью делу Азефа. Бурцев ответил, что он считает себя связанным обязательствами, принятыми перед судом, но что в "Былом" все же будут содержаться кое-какие намеки на дело.
- Сохрани вас бог напечатать что-либо,- воскликнул Савинков,- если что-нибудь есть, то вы только вспугнете птицу...
Бурцев и виду не показал ни Савинкову, ни Вере Фигнер, что он заметил, как переменилось их отношение к нему, но для него было ясно, что их вера в Азефа поколеблена. Через некоторое время он получил от Савинкова приглашение зайти к нему, и как только они остались одни, с глазу на глаз, Савинков протянул ему обе руки сказал ему:
- Поздравляю вас... Вы победили. Иван Николаевич-провокатор... Вот что произошло.
На одном из последних заседаний суд постановил, чтобы центральный комитет послал трех своих представителей в Петербург для того, чтоб добиться личного свидания с Лопухиным и из его собственных уст услышать подтверждение его разговора с Бурцевым. Это решение должно было иметь неисчисленные последствия. Оно повлекло за собою целый ряд событий, которые вернее, чем все доводы и доказательства Бурцева, подорвали убеждение руководящих кругов партии в непогрешимости Азефа.
Узнав, что ЦК собирается привести в исполнение это решение суда, Азеф до того растерялся, что, забыв свою обычную осторожность, решился на шаг, который должен был оказаться для него роковым. Под предлогом усталости и нездоровья от пережитых дрязг и волнений он заявляет товарищам, что уезжает отдохнуть на некоторое время в Мюнхен, На самом деле он через Мюнхен только проехал, направляясь в Берлин, откуда в Петербург, где сейчас же по приезде помчался к Лопухину, чуть ли не насильно ворвался к нему на квартиру и, очутившись перед бывшим директором департамента полиции, стал умолять его не губить его и не называть его, Азефа, имени эмиссарам социалистов-революционеров, которые к нему явятся за справками. Лопухин с брезгливостью и высокомерием потребовал, чтоб тот удалился... Но Азеф настаивал... Тогда жена Лопухина, слышавшая весь этот разговор из смежной комнаты, вошла в кабинет и, приблизившись к провокатору, бросила ему в лицо презрительную фразу:
"Если мой муж откажется открыть, кто вы такой, то я сама все скажу"...
Азеф удалился.
Но он не отказался от своего плана. Еще более встревоженный и испуганный, окончательно потеряв голову, Азеф отправился к начальнику охранного отделения генералу Герасимову и уговорил его поехать к Лопухину, чтоб дать ему понять, какие важные последствия могут иметь для него компрометирующие ответы, которые он даст эмиссарам революционеров. У Лопухина разыгралась бурная сцена. Не обращая внимания на удивленный и высокомерный вид, с которым его приняли, Герасимов стал требовать от Лопухина, чтоб тот формально обязался ничего не говорить об Азефе, выдача которого явится нарушением государственной тайны. Не добившись результата и без того раздраженный презрительным тоном своего собеседника, генерал, наконец, не выдержал и, придя в неистовое бешенство, с угрозой крикнул:
- Вы, видно, забыли, что охрана еще существует. Разговор на этом оборвался. Лопухин без всяких объяснений потребовал от зарвавшегося охранника, чтоб тот очистил его квартиру.
В тот же день он отправил председателю совета министров Столыпину следующее письмо:
Милостивый государь Петр Аркадьевич! Около 9 часов вечера, 11 сего ноября ко мне на квартиру в доме No 7 по Таврической улице явился известный мне в бытность мою директором департамента полиции, с мая 1902 г; по январь 1905 г., как агент находящегося в Париже чиновника департамента полиций, Евно Азеф и, войдя без предупреждения ко мне в кабинет, где я в это время занимался, обратился ко мне с заявлением, что в партию социалистов-революционеров, членом коей он состоит, проникли сведения об его деятельности в качестве агента полиции, что над ним происходит поэтому суд членов партии, что этот суд имеет обратиться ко мне за разъяснениями по этому поводу и что вследствие этого его, Азефа, жизнь находилась в зависимости от меня.
Около 3 часов дня, 21 ноября ко мне при той же обстановке, без доклада о себе, явился в кабинет начальник СПБ охранного отделения Герасимов и заявил мне, что обращается ко мне по поручению того же Азефа с просьбой сообщить, как поступлю я, если члены товарищеского суда над Азефом в какой-либо форме обратятся ко Мне за разъяснениями по интересующему их делу. При этом начальник охранного отделения сказал мне, что ему все, что будет происходить в означенном суде, имена всех имеющих быть опрошенными судом лиц и их объяснения будут хорошо известны.
Усматривая из требования Азефа в сопоставлении с заявлением начальника охранного отделения Герасимова о будущей осведомленности его о ходе товарищеского расследования над Азефом прямую, направленную против меня угрозу, я обо всем этом считаю долгом довести до сведения Вашего Превосходительства, покорнейше прося оградить меня от назойливости и нарушающих мой покой, а может быть, угрожающих моей безопасности действий агентов политического сыска.
В случае, если Ваше Превосходительство найдет нужным повидать меня по поводу содержания настоящего письма, считаю своим долгом известить вас, что 23 сего месяца я намереваюсь выехать из Петербурга за границу, на две недели, по своим личным делам.
Прошу Ваше Превосходительство принять выражение моего уважения.
А. Лопухин. 21 ноября, 1909 г.
Благодаря некоторым обстоятельствам, это письмо попало в руки революционеров. Одновременно один из членов партии встретил Азефа на Невском проспекте и немедленно об этом уведомил центральный комитет. Когда Азеф вернулся из своего мнимого путешествия, в Германию, ему было предложено точно установить, как и где он провел свое время. Азеф ответил, что он не выезжал из Германии, кочуя между Мюнхеном и Берлином. Его тогда попросили указать в точности и подробно свой маршрут. При этом обнаружилась пятидневная дыра.
Азеф уверил, что он эти пять дней провел в Берлине, где он остановился под вымышленным именем Даниельсона в меблированных комнатах некоего Черномордика. Центральный комитет, подозрения которого были, наконец, возбуждены этим фактом, решил послать специального эмиссара в Германию, чтоб произвести расследование на месте. Проницательный следователь поселился сам у Черномордика, с целью разузнать все, что только возможно будет; о хозяине, у которого жил Азеф, и попутно искусными расспросами выведать у прислуги, действительно ли останавливался у них Даниельсон и кто был этот Даниельсон. Это ему блестяще удалось. Даже больше, ему посчастливилось обманом ознакомиться с коммерческими книгами Черномордика, который оказался очень подозрительным субъектом, полуполяком, полупруссаком, комиссионером, посредником и чичероне, на службе у берлинского Polizei-Prasidium (нечто вроде нашей охранки), человеком на все руки, оказывавшим, очевидно, немаловажные услуги и русской тайной полиции...
Ознакомившись со списком путешественников, эмиссар убедился, что Даниельсон действительно останавливался в этом доме, но пробыл там всего только сутки. Что касается хозяина, то его подозрения еще больше усилились, когда он заметил, что этот господин усиленно следил за ним. Каждый раз, когда он отправлялся по делу или в гости к своим товарищам-эмигрантам, за ним, как тень, крался Черномордик.
Обнаружившийся таким образом пустой промежуток, на этот раз "четырехдневная дыра", в поездках и пребывании Азефа в Германии, подозрительный содержатель комнат, которые он, строгий конспиратор, выбрал для себя в Берлине, все его умолчания и экивоки окончательно разрушили его хитроумное сплетение алиби и устанавливали почти с безошибочностью его виновность.
Последней, самой сильной уликой явилось личное показание Лопухина. Три члена ЦК и "боевой организации", Чернов, Савинков и Аргунов, согласно принятому решению, отправились 16 декабря в Лондон для свидания с Лопухиным. Этот последний собирался уже выехать в Россию, когда к нему явились представители партии с.-р. Внимательно выслушав их, Лопухин согласился с ними, что вопрос об Азефе слишком крупный и важный, чтоб его можно было оставить открытым или замять. Ясно я определенно он заявил, что он, в бытность свою директором департамента полиции, находился лично в служебных сношениях с Азефом.
ГЛАВА IV. РАЗОБЛАЧЕНИЕ ПРЕДАТЕЛЯ
Отныне события развертываются с ужасающей быстротой. Последние и самые упрямые защитники Азефа в центральном комитете хотя еще и колеблются и не решаются открыто сознаться перед общественным мнением в той перемене, которая медленно совершалась в их сознании, чувствуют, однако, близость развязки. После 3 января В. Чернов, которому было поручено его товарищами по ЦК составить доклад, резюмирующий все данные обвинения и защиты Азефа, заключает по существу виновность Азефа. Но прежде чем предпринимать решительные действия, необходимо было, однако, дождаться подтверждения- последнего ложного алиби в Берлине.
Во вторник, 5 января, в два часа пополудни получилась, наконец, телеграмма от эмиссара центрального комитета в Берлине, с лаконической краткостью извещавшая о решительных результатах расследования, убийственных для Азефа; Центральный комитет решился в тот же день на последний и крайний шаг. В десять часов вечера трое членов центрального комитета и "боевой организации" явились на квартиру Азефа и попросили его уделить им некоторое время для очень важного и безотлагательного разговора.
Когда они остались од ни, с глазу на глаз, они сразу заметили страшную перемену, происшедшую в лице и в манерах Азефа. Растерянный - в буквальном смысле слова "остолбеневший", как заявил нам один из свидетелей этой сцены,Азеф торопливым лихорадочным движением схватил доклад саратовского комитета партии, который ему протягивал один из его обвинителей. С очевидным намерением скрыть свое волнение он стал читать и перечитывать подробности своих похождений в большом приволжском городе, странные совладения, обнаруженные участниками и свидетелями саратовской истории, которые, при новом освещении, образовывали неразрывную цепь уничтожающих улик. Азеф, казалось, углубился в чтение документа, но по лицу его видно было; что его мысль далеко и что его глаза только механически следят за строчками... (см. приложение No2).
Затем последовало бурное объяснение,
Теснимый со всех сторон, путаясь и сбиваясь в своих ответах, попадая беспрестанно под перекрестным огнем неожиданных вопросов в безысходные противоречия, Азеф понял, что Дело проиграно. Несколько часов спустя он так объяснял эту сцену своей жене:
- Нет ничего удивительного, что я растерялся и стал противоречить себе... Я был как труп в их руках. Впрочем, ведь я только в мелочах...
В самом деле, бесподобный актер, никогда ни словом, ни жестом, ни выражением ни в чем не выдававший себя, предатель вскоре оправился, готовый с своим обычным самообладанием отпарировать все удары. Усилием своей железной воли он в несколько минут овладел собой и стал прежним Азефом. Спокойный, высокомерный, он сообщил все подробнейшие обстоятельства своего пребывания в Берлине. Потом вдруг с угрюмостью отказался отвечать на вопросы. Разговор, длившийся полтора часа, закончился словами, дышавшими непримиримой ненавистью и глухими угрозами смерти.
Едва поздние гости успели выйти, как жена Азефа, испуганная его расстроенным мрачным видом, стала допрашивать его:
- Что случилось... Что они тебе сказали... Для чего они приходили?
- Они решили убить меня...
И лицо Азефа, до тех пор остававшееся холодным, неподвижным, выражало при этом самую безумную тревогу.
Несчастная женщина, которой не были известны последние неоспоримые улики и которая продолжала верить в своего мужа, как в самую себя, охваченная паническим страхом за его жизнь, стала уговаривать его сейчас же, не теряя ни минуты, ни секунды, бежать.
- Уезжай! Уезжай! Прежде всего спасай себя. Когда ты будешь в безопасности далеко отсюда, ты предпримешь все для своей защиты, для восстановления своего имени, своей чести...
В сопровождении жены Азеф осторожно, крадучись, выбрался из дому. Странное, фантастическое, жуткое бегство от невидимых врагов, от преследующих призраков началось по городу. Под порывами холодного пронизывающего ветра, в продолжение долгих часов скитались они по улицам спящего Парижа, едва обмениваясь редкими словами, подавленные каждый своими думами: он полный страха и, может быть, позднего раскаяния изобличенного преступника, чувствующего свою окончательную гибель, она - проникнутая сложным чувством боли, обиды, негодования за него, за его поруганную честь...
На каждом повороте, на каждом перекрестке помутившемуся воображению Азефа мерещились чьи-то подозрительные тени.
- Люба, Люба... Посмотри, вон там на углу...
- Это они... агенты центрального комитета. Они нас выследили и теперь следуют за нами...
- Но ведь это нелепо, разве ты не видишь, что это простые французы... Умоляю тебя, успокойся.
- Да, да, они все предусмотрели... Знаю, что мне знакомы в лицо все парижские эмигранты, они наняли частных сыщиков, чтоб следить за мною и не терять меня из виду... Мне не избежать их мести...
Азеф изменился до неузнаваемости... Прохожие возбуждали в нем непреодолимый страх. С боязливой пытливостью всматривался он в лицо каждого встречного, и не один поздний гуляка впоследствии с недоумением, наверное, спрашивал себя, чем он мог вызвать такой страшный испуг у этого куда-то торопившегося толстяка с покорно следовавшей за ним женщиной...
В смертельной тревоге, без цели, без направления переходили они с улицы на улицу, охваченные одним стремлением: бежать, бежать... Под утро они очутились, сами не зная как,- вряд ли они помнили о пройденном ими пути,- у входа Гар дю Нор (Северный вокзал), и там им пришлось еще целый мучительный час прождать в громадном, нетопленном зале, до отхода курьерского поезда в Кельн1.
Азеф бежал. Центральный комитет, грозный карательный аппарат которого наводил такой ужас на Азефа во время его бегства, не позаботился в действительности устроить хотя бы наблюдение за его домом. Не было произведено также и необходимого обыска на его квартире. Колеблющиеся, неуверенные, не решаясь еще принять какие-нибудь меры, представите
1 Все эти подробности о бегстве Азефа не являются поэтическим вымыслом авторов. Мы здесь точно воспроизводим рассказ, сделанный нам самой женой Азефа, недолго спустя после описанных, событий.
тели центрального комитета ограничились в последнюю ночь наивным приглашением провокатора на новое свидание, назначенное на другой день.
Не следует, однако, удивляться этому бездействию ЦК, который впоследствии многие из левых с.-р. обвиняли даже в попустительстве. Дело в том, что, несмотря на подавляющие улики, вера в Азефа у значительной части его сторонников осталась еще очень сильной. Так, например, на собрании партии большинство, в том числе трагически покончившая с собою спустя некоторое время Лапина, высказалось против каких бы то ни было решительных действий по отношению к Азефу. Положение создалось чрезвычайно острое, запутанное и тревожное. Так, уже после обнаружения его провокации один из боевиков заявил, что перестреляет членов центрального комитета, если они посмеют тронуть Азефа1. Даже после его бегства некоторые продолжали все еще верить...2
В такой обстановке понятны были колебания представителей центрального комитета.
Но не прошло и двух дней, как обозначился резкий перелом. Настроение даже среди самых закоренелых приверженцев Азефа изменилось. Все сомнения рассеялись. Но какой горькою, дорогою ценой была куплена истина - Азеф бежал без всякой надежды спасти положение. И все-таки он же мог отказаться от последнего слова. Из Берлина он на другой же день пишет письмо (помеченное четвергом 7/I) жене, в котором повторяет, что он невинен. В то же самое время он посылает одному из членов центрального комитета другое письмо, которое является настоящим шедевром бесстыдства, письмо, сильное своей цельностью и дерзостью, насквозь фальшивое и все же не лишенное известного чувства. В этом "человеческом документе" сказался весь Азеф - величайший предатель современности.
Мы приведем здесь полный и точный текст этого письма.
"7 января 1809 (вместо 1909 г.). Ваш приход в мою квартиру вечером 5 января и предъявление мне какого-то гнусного ультиматума, без суда надо мною, без дачи мне какой-либо возможности защититься против возведенного полицией и ее агентами гнусного на меня обвинения, возмутителен и противоречит всем понятиям и представлениям о революционной чести и этике. Даже Татарову, работавшему в нашей партии без году неделю, дали возможность выслушать все обвинения против него и защищаться.
Мне же, одному из основателей партии социалистов-революционеров, вынесшему на своих плечах всю ее работу в разные периоды и поднявшему, благодаря своей энергии и настойчивости, партию на высоту, на которой никогда не стояла другая революционная организация, приходят и говорят: "сознайся или мы тебя убьем!"
Это ваше поведение будет, конечно, историей оценено. Мне же такое ваше поведение дает моральную силу предпринять самому на свой риск все действия для установления своей правоты и очистки своей чести, запятнанной полицией и вами.
Оскорбление такое, какое мне нанесено, вам, знайте, не прощу, и не забывайте - будет время, когда вы дадите отчет за это перед партией и моими близкими. В этом я уверен. В настоящее время я счастлив, что чувствую силу с вами, господа, не считаться.
Моя работа в прошлом дает мне эти силы, подымает меня над смрадом и грязью, которыми вы теперь и забросали меня.
"Иван Николаевич": Я требую, чтоб это письмо стало известно большому кругу социалистов-революционеров".
1 Заключения судебно-следственной комиссии по делу Азефа.
2 Члены "боевой организации" раскололись: многие из них упорно не желали верить в виновность Азефа и были очень решительно настроены...
"Когда члены ЦК представили ряду ближайших работников свои данные, обличающие сношения Азефа с полицией, многие отказались верить очевидности, говоря: но если Иван Николаевич провокатор, то кому же после этого верить? И как после этого жить? (Знамя Труда. No 15. С. 4).
Но самым ярким образчиком того неограниченного слепого доверия, которое провокатор сумел внушить своим товарищам по партии, является, несомненно, следующий невероятный факт. Выдающийся с.-р., писатель, один из основателей "Союза социалистов-революционеров" X. Жнтловский (известный в литературе под псевдонимом Н. Григоровича) продолжал в Америке фанатически отстаивать Азефа в продолжение четырех месяцев после его разоблачения. Одному из авторов книги пришлось лично беседовать в Нью-Йорке с Жнтловскнм по этому поводу: "Я скорее мог усомниться в себе, чем поверить в то, что Азеф - провокатор. Нужно знать, чем для нас был Азеф, чтоб понять это... Я помню, когда-то в Берлине каждый приезд Азефа или Гершуни был для нас, заграничников, настоящим светлым праздником... С его именем для нас были связаны самые яркие проявления нашей партии. Кроме того, он с такой чуткостью и вниманием относился к нам всем; так, например, что касается лично меня, он всегда интересовался моими литературными планами и работами, давал советы, практически очень умные, указывая на наиболее подходящие к моменту сюжеты, и все это с такой дружеской теплотой, с такой сердечностью... Разоблачение Азефа казалось мне чудовищной ошибкой"...
Через несколько часов по получении этого необыкновенного послания центральный комитет после предварительного обсуждения решил выпустить следующее заявление, которое было воспроизведено потом всей мировой печатью.
"Центральный комитет партии с.-р. доводит до сведения партийных товарищей, что инженер Евгений Филиппович Азеф, 38 лет (партийная клички: "Толстый", "Иван Николаевич", "Валентин Кузьмич"), состоявший членом партии с.-р. с самого основания, неоднократно избиравшийся в центральные учреждения партии, состоявший членом "боевой организации" и ЦК, уличен в сношениях с русской политической полицией и объявляется провокатором.
Скрывшись до окончания следствия над ним, Азеф, в виду своих личных качеств, является человеком крайне опасным и вредным для партии. Подробные сведения о провокаторской деятельности Азефа и ее разоблачения будут напечатаны в ближайшем времени.
26 декабря 1908 г. 8 января 1909 г.
Центральный комитет".
Глубокое волнение охватило всю русскую колонию в Париже по мере того, как сенсационная новость распространялась в широких ее кругах. Эта новость взволновала также, не в таких, конечно, размерах, и французское общественное мнение, как только подробности дела стали известны из газет "Temps" и "Humanite".
В Англии, Италии, Германии и других странах печать, следуя примеру французской, из которой она черпала значительную часть своих сведений, уделяла неслыханной полицейской панаме чуть ли не первое место. В России царское правительство вначале запретило говорить об Азефе, но потом вынуждено было снять запрет, и дело Азефа вызвало настоящую бурю.
В среде политических эмигрантов раскрытие измены Азефа произвело ошеломляющее впечатление. День и ночь происходили беспрерывные споры и обмен мнений по поводу провокации Азефа, политической подкладки дела и т. д. Устраивались закрытые собрания, читались доклады, происходили ожесточенные схватки между сторонниками "центра" и левой группой с.-р. Азефщина отодвинула на задний план все другие интересы, заслонила их собою. Но чудовищное предательство вызывало также у многих общую нравственную подавленность, отвращение к жизни и даже случаи самоубийства.
С понятным волнением Савинков продолжал рассказывать о других "делах Азефа" - убийстве великого князя Сергея, покушении на Дубасова и т. д.,покрывших главу "боевой организации" неувядаемой революционной славой...
Ни одно крупное террористическое предприятие не было совершено без участия Азефа...
1 См. выше.
Допускать, что Азеф был провокатором и не выдал всех этих покушений, направленных против высших сановников империи, было бы безумием, отрицанием здравого смысла...
И Савинков продолжал... Наконец, он дошел до покушения против царя. Организация этого дела доведена была Азефом до редкого совершенства... Никакая сила в мире не в состоянии была спасти Николая II, если бы сами исполнители не дрогнули в последнюю минуту... Даже вмешательство Азефа не могло бы предотвратить развязки... И не его была вина, если дело не удалось...
Окончив свою речь, Савинков повернулся в мою сторону и сказал мне:
- Владимир Львович, вы историк,- более чем кто-либо другой, вы знакомы с революционным и социалистическим движением в России. Можете ли вы указать на биографию другого революционного деятеля, которая по своему блеску и величию могла бы сравниться с биографией Ивана Николаевича. И станете ли вы отрицать, что даже личности и деяние Желябова и Гершуни бледнеют перед делами Азефа...
- Нет,- ответил я,- подобной биографии я не знаю в истории... Но к вашему описанию я кое-что прибавлю: "Азеф не революционер, а агент-провокатор, за которым скрывается царская полиция...
Речь Савинкова произвела на всех глубокое впечатление. Она, признаться, подействовала и на меня, хотя не поколебала моего убеждения.
Вера Фигнер обратилась ко мне с вопросом:
- И вы все еще уверены, что Иван Николаевич провокатор?
- Да, все еще уверен! Ведь ни один из моих доводов не оказался разбитым. Что же касается фактов, которые здесь приводились, чтоб доказать, что Азеф выше всяких подозрений, то они легче всего объясняются именно при предложении, что Азеф провокатор.
Так закончилось последнее заседание. Судьи не вынесли никаких заключений по поводу происходивших дебатов. Однако мои "обвинители" поняли, что они не имеют право дальше отвергать без строгого расследования мои собственные обвинения.
Суд больше не собирался. Он решил прервать на время свои работы, до тех пор, пока не будут собраны новые доказательства, обеляющие или окончательно уличающие Азефа".
Прошло полтора месяца. Дело, казалось, не подвигалось ни на шаг. Однако центральный комитет, все еще сохранивший свою глубокую веру в Азефа, вел деятельное расследование" Бурцев, потерявший всякий контакт со своими "обвинителями", встретил как-то раз, в декабре месяце, на одной революционной вечеринке Савинкова, который со смущенным видом спросил его: "Ну, что? Как ваше дело?" Бурцев ответил, что он всегда готов возобновить борьбу... Через несколько дней после этого к нему зашла Вера Фигнер. По ее голосу, глазам, обхождению, он сразу заметил, что произошло что-то новое, необычайное. Фигнер все время говорила об Азефе. Казалось, она вся была поглощена его делом, но уж не было у нее прежней уверенности и спокойствия. В тот же день к нему зашел Савинков. Зная, что он готовит к выпуску ближайший номер "Былого", Савинков спросил его, не собирается ли он посвятить в журнале статью делу Азефа. Бурцев ответил, что он считает себя связанным обязательствами, принятыми перед судом, но что в "Былом" все же будут содержаться кое-какие намеки на дело.
- Сохрани вас бог напечатать что-либо,- воскликнул Савинков,- если что-нибудь есть, то вы только вспугнете птицу...
Бурцев и виду не показал ни Савинкову, ни Вере Фигнер, что он заметил, как переменилось их отношение к нему, но для него было ясно, что их вера в Азефа поколеблена. Через некоторое время он получил от Савинкова приглашение зайти к нему, и как только они остались одни, с глазу на глаз, Савинков протянул ему обе руки сказал ему:
- Поздравляю вас... Вы победили. Иван Николаевич-провокатор... Вот что произошло.
На одном из последних заседаний суд постановил, чтобы центральный комитет послал трех своих представителей в Петербург для того, чтоб добиться личного свидания с Лопухиным и из его собственных уст услышать подтверждение его разговора с Бурцевым. Это решение должно было иметь неисчисленные последствия. Оно повлекло за собою целый ряд событий, которые вернее, чем все доводы и доказательства Бурцева, подорвали убеждение руководящих кругов партии в непогрешимости Азефа.
Узнав, что ЦК собирается привести в исполнение это решение суда, Азеф до того растерялся, что, забыв свою обычную осторожность, решился на шаг, который должен был оказаться для него роковым. Под предлогом усталости и нездоровья от пережитых дрязг и волнений он заявляет товарищам, что уезжает отдохнуть на некоторое время в Мюнхен, На самом деле он через Мюнхен только проехал, направляясь в Берлин, откуда в Петербург, где сейчас же по приезде помчался к Лопухину, чуть ли не насильно ворвался к нему на квартиру и, очутившись перед бывшим директором департамента полиции, стал умолять его не губить его и не называть его, Азефа, имени эмиссарам социалистов-революционеров, которые к нему явятся за справками. Лопухин с брезгливостью и высокомерием потребовал, чтоб тот удалился... Но Азеф настаивал... Тогда жена Лопухина, слышавшая весь этот разговор из смежной комнаты, вошла в кабинет и, приблизившись к провокатору, бросила ему в лицо презрительную фразу:
"Если мой муж откажется открыть, кто вы такой, то я сама все скажу"...
Азеф удалился.
Но он не отказался от своего плана. Еще более встревоженный и испуганный, окончательно потеряв голову, Азеф отправился к начальнику охранного отделения генералу Герасимову и уговорил его поехать к Лопухину, чтоб дать ему понять, какие важные последствия могут иметь для него компрометирующие ответы, которые он даст эмиссарам революционеров. У Лопухина разыгралась бурная сцена. Не обращая внимания на удивленный и высокомерный вид, с которым его приняли, Герасимов стал требовать от Лопухина, чтоб тот формально обязался ничего не говорить об Азефе, выдача которого явится нарушением государственной тайны. Не добившись результата и без того раздраженный презрительным тоном своего собеседника, генерал, наконец, не выдержал и, придя в неистовое бешенство, с угрозой крикнул:
- Вы, видно, забыли, что охрана еще существует. Разговор на этом оборвался. Лопухин без всяких объяснений потребовал от зарвавшегося охранника, чтоб тот очистил его квартиру.
В тот же день он отправил председателю совета министров Столыпину следующее письмо:
Милостивый государь Петр Аркадьевич! Около 9 часов вечера, 11 сего ноября ко мне на квартиру в доме No 7 по Таврической улице явился известный мне в бытность мою директором департамента полиции, с мая 1902 г; по январь 1905 г., как агент находящегося в Париже чиновника департамента полиций, Евно Азеф и, войдя без предупреждения ко мне в кабинет, где я в это время занимался, обратился ко мне с заявлением, что в партию социалистов-революционеров, членом коей он состоит, проникли сведения об его деятельности в качестве агента полиции, что над ним происходит поэтому суд членов партии, что этот суд имеет обратиться ко мне за разъяснениями по этому поводу и что вследствие этого его, Азефа, жизнь находилась в зависимости от меня.
Около 3 часов дня, 21 ноября ко мне при той же обстановке, без доклада о себе, явился в кабинет начальник СПБ охранного отделения Герасимов и заявил мне, что обращается ко мне по поручению того же Азефа с просьбой сообщить, как поступлю я, если члены товарищеского суда над Азефом в какой-либо форме обратятся ко Мне за разъяснениями по интересующему их делу. При этом начальник охранного отделения сказал мне, что ему все, что будет происходить в означенном суде, имена всех имеющих быть опрошенными судом лиц и их объяснения будут хорошо известны.
Усматривая из требования Азефа в сопоставлении с заявлением начальника охранного отделения Герасимова о будущей осведомленности его о ходе товарищеского расследования над Азефом прямую, направленную против меня угрозу, я обо всем этом считаю долгом довести до сведения Вашего Превосходительства, покорнейше прося оградить меня от назойливости и нарушающих мой покой, а может быть, угрожающих моей безопасности действий агентов политического сыска.
В случае, если Ваше Превосходительство найдет нужным повидать меня по поводу содержания настоящего письма, считаю своим долгом известить вас, что 23 сего месяца я намереваюсь выехать из Петербурга за границу, на две недели, по своим личным делам.
Прошу Ваше Превосходительство принять выражение моего уважения.
А. Лопухин. 21 ноября, 1909 г.
Благодаря некоторым обстоятельствам, это письмо попало в руки революционеров. Одновременно один из членов партии встретил Азефа на Невском проспекте и немедленно об этом уведомил центральный комитет. Когда Азеф вернулся из своего мнимого путешествия, в Германию, ему было предложено точно установить, как и где он провел свое время. Азеф ответил, что он не выезжал из Германии, кочуя между Мюнхеном и Берлином. Его тогда попросили указать в точности и подробно свой маршрут. При этом обнаружилась пятидневная дыра.
Азеф уверил, что он эти пять дней провел в Берлине, где он остановился под вымышленным именем Даниельсона в меблированных комнатах некоего Черномордика. Центральный комитет, подозрения которого были, наконец, возбуждены этим фактом, решил послать специального эмиссара в Германию, чтоб произвести расследование на месте. Проницательный следователь поселился сам у Черномордика, с целью разузнать все, что только возможно будет; о хозяине, у которого жил Азеф, и попутно искусными расспросами выведать у прислуги, действительно ли останавливался у них Даниельсон и кто был этот Даниельсон. Это ему блестяще удалось. Даже больше, ему посчастливилось обманом ознакомиться с коммерческими книгами Черномордика, который оказался очень подозрительным субъектом, полуполяком, полупруссаком, комиссионером, посредником и чичероне, на службе у берлинского Polizei-Prasidium (нечто вроде нашей охранки), человеком на все руки, оказывавшим, очевидно, немаловажные услуги и русской тайной полиции...
Ознакомившись со списком путешественников, эмиссар убедился, что Даниельсон действительно останавливался в этом доме, но пробыл там всего только сутки. Что касается хозяина, то его подозрения еще больше усилились, когда он заметил, что этот господин усиленно следил за ним. Каждый раз, когда он отправлялся по делу или в гости к своим товарищам-эмигрантам, за ним, как тень, крался Черномордик.
Обнаружившийся таким образом пустой промежуток, на этот раз "четырехдневная дыра", в поездках и пребывании Азефа в Германии, подозрительный содержатель комнат, которые он, строгий конспиратор, выбрал для себя в Берлине, все его умолчания и экивоки окончательно разрушили его хитроумное сплетение алиби и устанавливали почти с безошибочностью его виновность.
Последней, самой сильной уликой явилось личное показание Лопухина. Три члена ЦК и "боевой организации", Чернов, Савинков и Аргунов, согласно принятому решению, отправились 16 декабря в Лондон для свидания с Лопухиным. Этот последний собирался уже выехать в Россию, когда к нему явились представители партии с.-р. Внимательно выслушав их, Лопухин согласился с ними, что вопрос об Азефе слишком крупный и важный, чтоб его можно было оставить открытым или замять. Ясно я определенно он заявил, что он, в бытность свою директором департамента полиции, находился лично в служебных сношениях с Азефом.
ГЛАВА IV. РАЗОБЛАЧЕНИЕ ПРЕДАТЕЛЯ
Отныне события развертываются с ужасающей быстротой. Последние и самые упрямые защитники Азефа в центральном комитете хотя еще и колеблются и не решаются открыто сознаться перед общественным мнением в той перемене, которая медленно совершалась в их сознании, чувствуют, однако, близость развязки. После 3 января В. Чернов, которому было поручено его товарищами по ЦК составить доклад, резюмирующий все данные обвинения и защиты Азефа, заключает по существу виновность Азефа. Но прежде чем предпринимать решительные действия, необходимо было, однако, дождаться подтверждения- последнего ложного алиби в Берлине.
Во вторник, 5 января, в два часа пополудни получилась, наконец, телеграмма от эмиссара центрального комитета в Берлине, с лаконической краткостью извещавшая о решительных результатах расследования, убийственных для Азефа; Центральный комитет решился в тот же день на последний и крайний шаг. В десять часов вечера трое членов центрального комитета и "боевой организации" явились на квартиру Азефа и попросили его уделить им некоторое время для очень важного и безотлагательного разговора.
Когда они остались од ни, с глазу на глаз, они сразу заметили страшную перемену, происшедшую в лице и в манерах Азефа. Растерянный - в буквальном смысле слова "остолбеневший", как заявил нам один из свидетелей этой сцены,Азеф торопливым лихорадочным движением схватил доклад саратовского комитета партии, который ему протягивал один из его обвинителей. С очевидным намерением скрыть свое волнение он стал читать и перечитывать подробности своих похождений в большом приволжском городе, странные совладения, обнаруженные участниками и свидетелями саратовской истории, которые, при новом освещении, образовывали неразрывную цепь уничтожающих улик. Азеф, казалось, углубился в чтение документа, но по лицу его видно было; что его мысль далеко и что его глаза только механически следят за строчками... (см. приложение No2).
Затем последовало бурное объяснение,
Теснимый со всех сторон, путаясь и сбиваясь в своих ответах, попадая беспрестанно под перекрестным огнем неожиданных вопросов в безысходные противоречия, Азеф понял, что Дело проиграно. Несколько часов спустя он так объяснял эту сцену своей жене:
- Нет ничего удивительного, что я растерялся и стал противоречить себе... Я был как труп в их руках. Впрочем, ведь я только в мелочах...
В самом деле, бесподобный актер, никогда ни словом, ни жестом, ни выражением ни в чем не выдававший себя, предатель вскоре оправился, готовый с своим обычным самообладанием отпарировать все удары. Усилием своей железной воли он в несколько минут овладел собой и стал прежним Азефом. Спокойный, высокомерный, он сообщил все подробнейшие обстоятельства своего пребывания в Берлине. Потом вдруг с угрюмостью отказался отвечать на вопросы. Разговор, длившийся полтора часа, закончился словами, дышавшими непримиримой ненавистью и глухими угрозами смерти.
Едва поздние гости успели выйти, как жена Азефа, испуганная его расстроенным мрачным видом, стала допрашивать его:
- Что случилось... Что они тебе сказали... Для чего они приходили?
- Они решили убить меня...
И лицо Азефа, до тех пор остававшееся холодным, неподвижным, выражало при этом самую безумную тревогу.
Несчастная женщина, которой не были известны последние неоспоримые улики и которая продолжала верить в своего мужа, как в самую себя, охваченная паническим страхом за его жизнь, стала уговаривать его сейчас же, не теряя ни минуты, ни секунды, бежать.
- Уезжай! Уезжай! Прежде всего спасай себя. Когда ты будешь в безопасности далеко отсюда, ты предпримешь все для своей защиты, для восстановления своего имени, своей чести...
В сопровождении жены Азеф осторожно, крадучись, выбрался из дому. Странное, фантастическое, жуткое бегство от невидимых врагов, от преследующих призраков началось по городу. Под порывами холодного пронизывающего ветра, в продолжение долгих часов скитались они по улицам спящего Парижа, едва обмениваясь редкими словами, подавленные каждый своими думами: он полный страха и, может быть, позднего раскаяния изобличенного преступника, чувствующего свою окончательную гибель, она - проникнутая сложным чувством боли, обиды, негодования за него, за его поруганную честь...
На каждом повороте, на каждом перекрестке помутившемуся воображению Азефа мерещились чьи-то подозрительные тени.
- Люба, Люба... Посмотри, вон там на углу...
- Это они... агенты центрального комитета. Они нас выследили и теперь следуют за нами...
- Но ведь это нелепо, разве ты не видишь, что это простые французы... Умоляю тебя, успокойся.
- Да, да, они все предусмотрели... Знаю, что мне знакомы в лицо все парижские эмигранты, они наняли частных сыщиков, чтоб следить за мною и не терять меня из виду... Мне не избежать их мести...
Азеф изменился до неузнаваемости... Прохожие возбуждали в нем непреодолимый страх. С боязливой пытливостью всматривался он в лицо каждого встречного, и не один поздний гуляка впоследствии с недоумением, наверное, спрашивал себя, чем он мог вызвать такой страшный испуг у этого куда-то торопившегося толстяка с покорно следовавшей за ним женщиной...
В смертельной тревоге, без цели, без направления переходили они с улицы на улицу, охваченные одним стремлением: бежать, бежать... Под утро они очутились, сами не зная как,- вряд ли они помнили о пройденном ими пути,- у входа Гар дю Нор (Северный вокзал), и там им пришлось еще целый мучительный час прождать в громадном, нетопленном зале, до отхода курьерского поезда в Кельн1.
Азеф бежал. Центральный комитет, грозный карательный аппарат которого наводил такой ужас на Азефа во время его бегства, не позаботился в действительности устроить хотя бы наблюдение за его домом. Не было произведено также и необходимого обыска на его квартире. Колеблющиеся, неуверенные, не решаясь еще принять какие-нибудь меры, представите
1 Все эти подробности о бегстве Азефа не являются поэтическим вымыслом авторов. Мы здесь точно воспроизводим рассказ, сделанный нам самой женой Азефа, недолго спустя после описанных, событий.
тели центрального комитета ограничились в последнюю ночь наивным приглашением провокатора на новое свидание, назначенное на другой день.
Не следует, однако, удивляться этому бездействию ЦК, который впоследствии многие из левых с.-р. обвиняли даже в попустительстве. Дело в том, что, несмотря на подавляющие улики, вера в Азефа у значительной части его сторонников осталась еще очень сильной. Так, например, на собрании партии большинство, в том числе трагически покончившая с собою спустя некоторое время Лапина, высказалось против каких бы то ни было решительных действий по отношению к Азефу. Положение создалось чрезвычайно острое, запутанное и тревожное. Так, уже после обнаружения его провокации один из боевиков заявил, что перестреляет членов центрального комитета, если они посмеют тронуть Азефа1. Даже после его бегства некоторые продолжали все еще верить...2
В такой обстановке понятны были колебания представителей центрального комитета.
Но не прошло и двух дней, как обозначился резкий перелом. Настроение даже среди самых закоренелых приверженцев Азефа изменилось. Все сомнения рассеялись. Но какой горькою, дорогою ценой была куплена истина - Азеф бежал без всякой надежды спасти положение. И все-таки он же мог отказаться от последнего слова. Из Берлина он на другой же день пишет письмо (помеченное четвергом 7/I) жене, в котором повторяет, что он невинен. В то же самое время он посылает одному из членов центрального комитета другое письмо, которое является настоящим шедевром бесстыдства, письмо, сильное своей цельностью и дерзостью, насквозь фальшивое и все же не лишенное известного чувства. В этом "человеческом документе" сказался весь Азеф - величайший предатель современности.
Мы приведем здесь полный и точный текст этого письма.
"7 января 1809 (вместо 1909 г.). Ваш приход в мою квартиру вечером 5 января и предъявление мне какого-то гнусного ультиматума, без суда надо мною, без дачи мне какой-либо возможности защититься против возведенного полицией и ее агентами гнусного на меня обвинения, возмутителен и противоречит всем понятиям и представлениям о революционной чести и этике. Даже Татарову, работавшему в нашей партии без году неделю, дали возможность выслушать все обвинения против него и защищаться.
Мне же, одному из основателей партии социалистов-революционеров, вынесшему на своих плечах всю ее работу в разные периоды и поднявшему, благодаря своей энергии и настойчивости, партию на высоту, на которой никогда не стояла другая революционная организация, приходят и говорят: "сознайся или мы тебя убьем!"
Это ваше поведение будет, конечно, историей оценено. Мне же такое ваше поведение дает моральную силу предпринять самому на свой риск все действия для установления своей правоты и очистки своей чести, запятнанной полицией и вами.
Оскорбление такое, какое мне нанесено, вам, знайте, не прощу, и не забывайте - будет время, когда вы дадите отчет за это перед партией и моими близкими. В этом я уверен. В настоящее время я счастлив, что чувствую силу с вами, господа, не считаться.
Моя работа в прошлом дает мне эти силы, подымает меня над смрадом и грязью, которыми вы теперь и забросали меня.
"Иван Николаевич": Я требую, чтоб это письмо стало известно большому кругу социалистов-революционеров".
1 Заключения судебно-следственной комиссии по делу Азефа.
2 Члены "боевой организации" раскололись: многие из них упорно не желали верить в виновность Азефа и были очень решительно настроены...
"Когда члены ЦК представили ряду ближайших работников свои данные, обличающие сношения Азефа с полицией, многие отказались верить очевидности, говоря: но если Иван Николаевич провокатор, то кому же после этого верить? И как после этого жить? (Знамя Труда. No 15. С. 4).
Но самым ярким образчиком того неограниченного слепого доверия, которое провокатор сумел внушить своим товарищам по партии, является, несомненно, следующий невероятный факт. Выдающийся с.-р., писатель, один из основателей "Союза социалистов-революционеров" X. Жнтловский (известный в литературе под псевдонимом Н. Григоровича) продолжал в Америке фанатически отстаивать Азефа в продолжение четырех месяцев после его разоблачения. Одному из авторов книги пришлось лично беседовать в Нью-Йорке с Жнтловскнм по этому поводу: "Я скорее мог усомниться в себе, чем поверить в то, что Азеф - провокатор. Нужно знать, чем для нас был Азеф, чтоб понять это... Я помню, когда-то в Берлине каждый приезд Азефа или Гершуни был для нас, заграничников, настоящим светлым праздником... С его именем для нас были связаны самые яркие проявления нашей партии. Кроме того, он с такой чуткостью и вниманием относился к нам всем; так, например, что касается лично меня, он всегда интересовался моими литературными планами и работами, давал советы, практически очень умные, указывая на наиболее подходящие к моменту сюжеты, и все это с такой дружеской теплотой, с такой сердечностью... Разоблачение Азефа казалось мне чудовищной ошибкой"...
Через несколько часов по получении этого необыкновенного послания центральный комитет после предварительного обсуждения решил выпустить следующее заявление, которое было воспроизведено потом всей мировой печатью.
"Центральный комитет партии с.-р. доводит до сведения партийных товарищей, что инженер Евгений Филиппович Азеф, 38 лет (партийная клички: "Толстый", "Иван Николаевич", "Валентин Кузьмич"), состоявший членом партии с.-р. с самого основания, неоднократно избиравшийся в центральные учреждения партии, состоявший членом "боевой организации" и ЦК, уличен в сношениях с русской политической полицией и объявляется провокатором.
Скрывшись до окончания следствия над ним, Азеф, в виду своих личных качеств, является человеком крайне опасным и вредным для партии. Подробные сведения о провокаторской деятельности Азефа и ее разоблачения будут напечатаны в ближайшем времени.
26 декабря 1908 г. 8 января 1909 г.
Центральный комитет".
Глубокое волнение охватило всю русскую колонию в Париже по мере того, как сенсационная новость распространялась в широких ее кругах. Эта новость взволновала также, не в таких, конечно, размерах, и французское общественное мнение, как только подробности дела стали известны из газет "Temps" и "Humanite".
В Англии, Италии, Германии и других странах печать, следуя примеру французской, из которой она черпала значительную часть своих сведений, уделяла неслыханной полицейской панаме чуть ли не первое место. В России царское правительство вначале запретило говорить об Азефе, но потом вынуждено было снять запрет, и дело Азефа вызвало настоящую бурю.
В среде политических эмигрантов раскрытие измены Азефа произвело ошеломляющее впечатление. День и ночь происходили беспрерывные споры и обмен мнений по поводу провокации Азефа, политической подкладки дела и т. д. Устраивались закрытые собрания, читались доклады, происходили ожесточенные схватки между сторонниками "центра" и левой группой с.-р. Азефщина отодвинула на задний план все другие интересы, заслонила их собою. Но чудовищное предательство вызывало также у многих общую нравственную подавленность, отвращение к жизни и даже случаи самоубийства.