Страница:
1 "Я обвиняю". Статья Бурцева в "Humanite".
которые давали им возможность отличаться, получать чины, места и деньги. Дело Азефа явилось только наиболее ярким и чудовищным выражением этой системы, но оно далеко не было единственным, случайным эпизодом. В прошлом мы находим прототип этого дела в неудавшейся попытке Дегаева. За последние двадцать лет (1895-1915) в России разыгрывались в меньшем, конечно, масштабе тысячи маленьких азевиад. В своих записках Бакай приводит десятки типичных разоблачений из практики польской охраны. Другие не менее красноречивые примеры цитировались с думской трибуны во время запроса по делу Азефа. Местные власти по примеру центральных учреждений пользовались широко излюбленным средством борьбы против революционеров - провокацией; нередко им удавалось даже перещеголять Рачковских и Ратаевых.
В силу специфических условий царского режима деятельность полиции неизбежно выражалась в деятельности соперничающих и воюющих полицейских кланов. Рядом с департаментом полиции, как мы это видели при изучении роли Рачковского, существовал и процветал независимый и конкурирующий орган. К регулярной политической полиции, исполнительными агентами которой являлись жандармы, прибавлялась, а часто противополагалась охрана, полицейское учреждение исключительно гражданского характера, существовавшее только в некоторых городах империи.
Внутри самого департамента полиции, как и в охранных отделениях, произвол и интрига свили себе прочное гнездо. В интересах клики или отдельных лиц совершались самые кровавые преступления. Гнуснейшие заговоры замышлялись ими, поощрялись с прямого ведома полицейских воротил. Все незаконные действия, творившиеся этими своеобразными исполнителями закона, совершались, конечно, в величайшей тайне и глубочайшем мраке. Такая взаимная борьба различных полицейских учреждений не составляла, впрочем, исключительного свойства русского политического сыска. Она всюду на Западе, как и в России, являлась и является прямым и неизбежным результатом самого существования различных полиций. Во Франции в эпоху первой Империи, подвизалось несколько полиций: Фушэ, Мюрата, Дюрока, Ренье, Савари и др., которые зорко следили друг за другом и стремились наперерыв отличиться раскрытием какого-нибудь сенсационного заговора, нередко ими же спровоцированного. Все эти полиции набирались из подонков общества и наводили неописуемый ужас на мирных обывателей. Из мемуаров Керары, парижского префекта начала Третьей республики, видно, что множество соперничающих друг с другом полиций существовало и при Наполеоне III. К 4 сентября в Париже была масса полиций: императрица имела свою полицию, император имел другую, Руэр и Пьетри и их подчиненные Нюсс и Лагранж имели в своем распоряжении отдельные полицейские штаты, и всем этим агентам, мало или совершенно не знавшим друг друга, было поручено наблюдать и шпионить один за другим. Нервом этой своеобразной конкуренции многочисленных и разнородных агентур является самая наглая и разнузданная провокация: сыщики изощряют свою изобретательность в деле искоренения "крамолы", и ни один почти заговор не обходился без их участия или содействия.
Директор департамента большею частью совершенно не знал о тех темных закулисных интригах и злоумышлениях, которые затевались в его ведомстве его непосредственными подчиненными. Лопухин в ярких и резких выражениях описал это положение вещей, хотя он далеко не все знал из того, что происходило иногда в его непосредственной близости. В письме, адресованном П. Столыпину - отрывки из него мы воспроизводим ниже, - он разоблачал прямое и действенное участие некоторых высших чинов своего ведомства в подготовлении еврейских погромов, являвшихся другим излюбленным средством царского правительства в его борьбе против освободительного движения. Царская полиция издавна пользовалась темнотою и невежеством народных масс, разжигая в них национальную и расовую вражду и искусно направляя накопившееся социальное недовольство по ложному пути. Провокация масс к погромам составляла интегральную часть общей системы провокации.
А. А. Лопухин открыл в самом помещении департамента тайную типографию, установленную и прекрасно оборудованную Рачковским. В этой типографии печатались прокламации и воззвания, содержавшие проповедь погромов и избиения евреев. Жандармы и жандармские офицеры набирали эту черносотенную литературу, которая тут же печаталась на собственных машинах.
Когда Лопухин довел об этом до сведения тогдашнего министра внутренних дел гр. Витте, этот последний пригласил к себе немедленно главного сотрудника Рачковского жандармского подполковника Комиссарова, который ему во всем признался, не скрыв ничего из своей "литературно-погромной деятельности". По приказу министра Комиссаров распорядился о том, чтоб машины были приведены в негодность, несмотря на формальное воспрещение Рачковского, который не хотел отказаться от своего предприятия.
И Лопухин, описав этот невероятный случай, продолжает свой рассказ:
"В настоящее время любой полицейский чиновник, любой жандармский офицер со своими секретными агентами становится полным господином всякого жителя и в последнем счете всей России".
Понятно, что эта записка навлекла на их автора всю ненависть, на которую только были способны те, кто, по собственному выражению Лопухина, "были способны на все". Мы воспроизвели здесь отрывки из этой записки ввиду ее несомненного интереса и ее документального характера, позволяющего составить себе ясное и точное представление о функционировании полицейско-правительственной машины.
Записки Бакая дают не менее богатый материал для изучения нравов русской полиции. Они переносят нас в совершенно особый мир, отличающийся своеобразной психологией и этикой, и воочию показывают, что провокация является естественным плодом самого общественного бытия царской полиции. Вот один из многочисленных примеров, приводимых Бакаем.
"Однажды,- пишет он,- зайдя в кабинет Шевякова, я там застал Щигельского.
Последний докладывал начальнику охраны о замышлявшемся несколькими молодыми людьми изготовлении бомб к предстоявшему первому маю.
- Известны ли вам имена этих молодых людей? - спросил его Шевяков.
- Нет,- ответил агент-провокатор,- ни их имен, ни их местожительства я не знаю. Но мне известны клички некоторых из них.
- Так постарайтесь открыть, где изготовляют бомбы, чтоб их можно было захватить на месте преступления. Вы получите щедрую награду...
Щигельский обещал постараться... Через пару дней Щигельский вновь явился к Шевякову и заявил ему, что революционеры ввиду отсутствия подходящего помещения для изготовления бомб решили отказаться от своего замысла.
Шевяков принял разочарованный вид и с неудовольствием воззрился на доносчика.
Но Щигельский сразу успокоил его.
- У меня есть свой план,- сказал он.- Я предложу революционерам воспользоваться для своих целей находящимся в моем распоряжении сараем. Когда все будет готово, я предупрежу полицию, которая должна будет немедленно нагрянуть в указанное место. Что касается меня лично, то подозрения легко будет отвлечь от меня следующим образом: я выведу товарищей на двор, оттуда легче всего будет скрыться от полиции, остальное - кого поймает, кого нет дело самой полиции.
Этот план очень понравился Шевякову, и он тут же был разработан во всех его деталях.
В условный день значительное число секретных агентов было сосредоточено поблизости от сарая Щигельского. По знаку, данному Щигельским, охранники проникли во двор и арестовали всех находившихся там. В числе, арестованных оказались лица, совершенно неприкосновенные к делу.
Сам Щигельский тоже был взят. Ему не удалось бежать из-за неловкости или ошибки одного из охранников. В сарае была найдена бомба и взрывчатые вещества.
По указаниям Щигельского были задержаны и подвергнуты тюремному заключению только четверо из арестованных революционеров: Калловский, Шушенэк, Зелинский и Курек. Остальные были выпущены на свободу вместе с Щигельским. Таким образом, освобождение Щигельского не вызывало ничьего подозрения в его предательстве.
Даже следствие, произведенное чинами охранного отделения, установило главенствующую и гнусную роль Щигельского в этом деле. Арестованные рабочие хотя и добыли взрывчатые вещества, но по разным соображениям отказались в известный момент от своих намерений и собирались эти вещества уничтожить. Щигельский настаивал на необходимости действовать. Он сам участвовал в изготовлении бомбы. Когда бомба была готова, он предложил оставить ее в своем сарае: Его провокационная роль была ясна, и, когда следственные документы были переданы в руки прокурора, этот последний запросил охранное отделение, на каком основании оно выпустило на свободу Щигельского, который являлся главным виновником заговора.
Шевяков ответил, что в день обнаружения бомбы в сарае Щигельского и ареста находившихся там людей, были выпущены охраной множество лиц, казавшиеся неприкосновенными".
Глава VI. ПОЛИТИЧЕСКИЕ ПОСЛЕДСТВИЯ. АЗЕФЩИНА И ГОСУДАРСТВЕННАЯ ДУМА
Существуют факты, которые несмотря на их очевидность, на их материальную, так сказать, осязаемость отвергаются возмущенным разумом как совершенно не возможные, противоестественные, немыслимые в реальной жизни. К числу таких чудовищных явлений относится и Евно Азеф. В его лице русская действительность воплотила тип предателя, какого не могла бы создать самая разнузданная фантазия. Неудивительно также и то, что потом в глазах русского общественного мнения - да и не только русского - фигура провокатора выросла до легендарных размеров. По мере того как эта "полицейская панама" русского царизма развертывалась, приподнимая с каждым днем все больше и больше завесу над закулисной работой правительственного механизма, роль Азефа постепенно извращалась в ежедневной прессе, которая печатала самые несуразные небылицы о "Великом Азефе" перемешивая наивную ложь с самой страшной истиной.
После поражения русской революций в 1905 г. ничто, казалось, неспособно было стряхнуть с русского общества охватившую его апатию. Соучастие правительственных агентов в покушениях, направленных против высших сановников империи, взволновало это общество и заставило его немного зашевелиться. Все заговорили о провокации как о системе, лежащей в самой основе царистской политики. Газеты, без различия направлений, посвящали сенсационному делу целые столбцы, с жадностью ловя всякую новинку, всякую не изданную и не известную еще мелочь не пренебрегая в погоне за информацией заведомо подозрительными источниками. И в этом "Новое Время" не уступало "Речи", "Гражданин"-"Русскому Слову". Правительство попыталось было вначале замять дело, с бесстыдством отрицая прикосновенность Азефа к тайной полиции. Многие издания были оштрафованы за напечатание статей об Азефе, некоторые даже конфискованы или временно закрыты. Но хлынувший поток разоблачений разбил и опрокинул все столыпинские измышления, которыми надеялись затмить истину; вскоре сам первый министр должен был начать отступление по всей линии и признать, что Азеф действительно служил в департаменте полиции. Но чтоб спасти хоть сколько-нибудь свой "престиж за границей", правительство старалось свести роль Азефа к роли обыкновенного шпиона. В смехотворных сообщениях, разосланных в иностранные газеты, оно представляло Азефа как удивительного Шерлока Холмса, который благодаря своей изворотливости, ловкости и необычайному упорству сумел проникнуть в самое сердце террористической организации, в которой он занял такое место, что мог почти с верностью предотвращать все покушения1.
Но своим приказом арестовать А. Лопухина (18/31 января 1909 г.) правительство само доказало, самым неоспоримым образом всю свою виновность. Против бывшего директора департамента полиции было выдвинуто обвинение в "преступных сношениях с революционерами и в принадлежности к их сообществу". Ему, главным образом, ставили в вину опубликование его знаменитого письма к Столыпину, которое одновременно появилось в лондонском "Times" и в парижской "Humanite".
Арест А. Лопухина был произведен при очень драматических условиях. С раннего утра его помещение на Таврической улице было оцеплено довольно значительным полицейским и жандармским нарядом. Прокурор, генерал Камышанский, - близкий друг и сообщник Рачковского - лично руководил их действиями. С большим достоинством и спокойствием Лопухин вручил прокурору только что полученное им от Вл. Бурцева письмо, в котором тот горячо благодарил его за все то, что он сделал для раскрытия истины и "крепко, крепко жал ему обе руки".
В тот же день и в последующие дни был произведен, ряд обысков у многих чиновников и присяжных поверенных, добрые отношения которых с Лопухиным были всем известны.
Через сорок восемь часов дело было перенесено на думскую почву.
Два запроса были внесены в Думу: один из них, подписанный социал-демократической фракцией, ставил вопрос во всей его широте; другой, составленный в более робких выражениях, исходил от фракции конституционалистов-демократов (кадет).
Единственная мера, которая казалась рациональной и необходимой, заключалась в том, чтоб немедленно назначить специальную комиссию с самыми неограниченными следственны
1 См.: "Echo de Paris" от 11 февраля 1908 г. Статья петербургского корреспондента Гастона Дрю.
ми полномочиями, которая приступила бы к серьезному расследованию дела, выяснила бы его размеры и истинную природу. Но с самого же начала для всех было до очевидности ясно, что нечего было ждать от "черной думы", которая только о том и заботилась, чтоб избежать столкновения с правительством, создавшим ее при помощи настоящего Coup d'Etat. Это обнаружилось при первых же прениях.
Запрос социал-демократической фракции после краткого и яркого изложения мотивов кончался следующим заключением:
1) известно ли министру внутренних дел, что состоящий на жаловании у департамента полиции агент по сыскной части Азеф, состоявший в прямых сношениях с чиновником особых поручений при министерстве внутренних дел и фактическим руководителем как охранных отделений, так и политического сыска за границей Рачковским, с ведома департамента полиции занимался провокаторской деятельностью среди революционеров и состоял одновременно со службой департаменту членом центрального комитета партии социалистов-революционеров и одним из руководителей "боевой организации" той же партии, в качестве какового принимал участие в организации крупных террористических актов, совершенных за время от 1902 по 1909 г.;
2) известно ли министру внутренних дел, что вышеуказанные деяния Рачковского и Азефа не являются обособленным эпизодом в деятельности охранных отделений и агентов политического сыска, но представляет собою органическую часть деятельности политической полиции, особенно ярко проявившейся и достигшей своего кульминационного пункта в настоящее время с деятельностью Рачковского и Азефа;
3) какие меры приняты министром внутренних дел для преследования в судебном порядке Рачковского, Азефа и прочих чинов полиции, принимавших участие в преступно-провокационной деятельности, и для того, чтоб охранить русских граждан от таковой деятельности охранных отделений.
Ввиду того, что в деятельности департамента полиции и его органов видна выдержанная последовательно проводимая система политической провокации, что эта провокационная тактика угрожает безопасности и жизни частных лиц и вносит в общество глубокую деморализацию; что в настоящее время правительство особенно широко пользуется этой провокационной деятельностью в целях усиления реакции и оправдания исключительных положений; что при первых же случаях возможности внесения запроса по этому поводу в Государственную думу, правительство стало принимать меры, чтоб пресечь возможность разоблачений вопиющего факта этой провокационной деятельности, производя в ночь на 18 сего января ряд обысков и, между прочим, у бывшего директора департамента полиции Лопухина, - предъявившие запрос просят признать запрос спешным1.
От имени социал-демократической фракций по запросу выступал Покровский. Его речь была яркая, сильная и резко боевая. Думский зал и хоры были переполнены. Странно выделялись только пустые министерские скамьи. Но Столыпин был вынужден отказаться от этого подчеркнуто-аффективного равнодушия и пренебрежения; во время вторых больших дебатов, вызванных делом Азефа, уже присутствовали вместе с главой правительства почти все министры.
С бичующей силой Покровский прежде всего указал, что "язва чересчур глубоко проникла и приняла омерзительный, гадкий вид и грозит заразить весь государственный организм". Провокация проявляется не только в отдельных случаях, она имеет характер всеобщности. Дело политического сыска покрыто густой мглой таинственности, охраняемою за страх и совесть всеми казенными ведомствами... И Покровский привел красноречивый пример пристава его собственного Пятигорского округа, который в сотрудничестве со своим братом, начальником местного жандармского отделения, задумал и привел в исполнение покушение на собственную жизнь для того, чтоб использовать это в своих служебных целях. Эта гнусная комедия стоила жизни одному неповинному человеку, а пристав остался на службе.
Покровский перечислял целый ряд других аналогичных случаев; затем, напомнив Думе бесстыдные заявления помощника министра внутренних дел Макарова, о которых мы уже говорили выше, показал, каким ярким опровержением лживых этих заявлений явилось дело Азефа.
Лидер социал-демократов, основываясь на официальных документах партии социалистов-революционеров, установил при помощи неопровержимых и многочисленных данных
1 См. стеногр. отчет. Государственная дума. III созыв. II сессия. Заседание 36. 20 января 1909 г С. 33-34.
участие Азефа во всех покушениях "боевой организации". Он ярко осветил сообщничество Рачковского с Азефом и смело и резко поставил вопрос: почему Азеф и Рачковский еще на свободе, почему не привлечен к ответственности генерал Герасимов, а, наоборот, арестован с крайней поспешностью А. А. Лопухин. И, делая общие выводы, он закончил свою речь следующими словами:
"Пусть правительство ответит категорически перед страной, признает ли оно систему провокации недопустимой или оно считает эту систему основным нервом, основной пружиной своей внутренней политики... Настоящие плоды этой политики, которая, я говорю, остается постоянной и неизменной, страна чувствует на себе. Она сказывается (шум справа; голоса: какая страна)... в угнетении, в полном угнетении всякой гражданской жизни, в полицейском насилии, в ужасе полицейских застенков, в тюрьмах и виселицах"... (рукоплескания слева).
Октябрист фон Анреп невольно выдал все смущение своей партий, выступив против спешности запроса и с предложением передать его в специальную комиссию. С комической важностью он заявил, что ему необходимо по крайней мере десять дней, чтоб "разжевать дело" и хорошенько его понять. В конце своей речи он попытался перейти к легкой диверсии, напав на социалистов-революционеров.
Трудовик Булат в злой, остроумной и едкой реплике высмеял октябристов, которые "одни на свете не знали о деле Азефа". Потом, возвысив тон своей полемики, он указал, что речь идет о том, да или нет, "правительство лишено нравственного чувства?". Для него не было сомнения, что ответ может быть только положительный.
После Булата выступили представители кадетской партии.
Но представители левых фракций не обольщали себя иллюзиями насчет намерения и настроения думского большинства. Спешность запроса была отклонена. Комиссии по запросам было поручено представить доклад по делу Азефа в десятидневный срок. Этот доклад был сделан комиссией 11/24 февраля, причем комиссия решительно отвергала запрос социал-демократов.
В общем, первое думское заседание от 2 февраля прошло как-то вяло, бледно и безжизненно; в нем прежде всего образовалось желание Думы избежать во что бы то ни стало столкновения с правительством. Разочарование общества, которое ждало от вмешательства Думы в это чудовищное дело положительных результатов, было полное. Однако волнение, вызванное азефщиной в общественном мнении, не улеглось, и когда дело снова было вынесено на обсуждение Думы, оно достигло высшего своего напряжения.
Таврический дворец в день дискуссии был битком набит, В залах царило лихорадочное возбуждение. Министерские скамьи были все заняты. В трибунах можно было заметить некоторых членов царской семьи и представителей иностранных держав. Присутствовали также почти все члены Государственного совета.
Докладчик комиссии, гр. Бобринский, единственный не совсем бездарный представитель правой в III Думе, прочитал чрезвычайно краткий и сжатый отчет, в котором он прежде всего объяснил, почему комиссия отклонила запрос соц.-демократов, основанный на "рискованных" и "беспочвенных" обобщениях. "Даже если факты, приведенные в запросе, были бы доказаны, - заявил он, - то все же нельзя сделать тех заключений, которые ими сделаны".
Первым выступил от имени социал-демократической фракции Покровский с резкой, уничтожающей критикой доклада, который был им мастерски разобран и осмеян, особенно в той части, в которой доказывалась неосновательность запроса его фракции. В громовой речи он широкими мазками набросал яркую картину преступно-провокационных деянии Азефа и с неопровержимой логичностью установил ответственность правительства. Основываясь на анализе полицейско-розыскных правил, из которых Покровский привел некоторые цитаты, он доказывал, что действия Азефа должны были быть известны во всех мелочах его ближайшему начальству, с которым он находился в постоянных и непосредственных сношениях. Он напомнил, что в 1892 г. Рачковский испросил у директора департамента полиции сумму в 500 рублей "для внесения ее в кассу социалистов-революционеров через своего секретного сотрудника, лично знакомого с Гершуни".
Оратор, обрисовав личность Азефа как правительственного агента, перешел к его деятельности в роли-террориста и главы "боевой организации".
"Дума и общество ждут,- воскликнул он,- чтоб мы представили непреложные доказательства; официальных документов с приложением казенной печати по таким вопросам достать нельзя. Но мы обращаемся к другой стороне и черпаем сведения из другого источника, из сообщений партии социалистов-революционеров".
Правительство и докладчик старались опорочить эти сведения как несоответствующие действительности. Покровский доказывал, что если даже принять на веру их возражения и отказаться от опороченного источника, то мы все же неизбежно должны будем прийти путем дедуктивных заключений к установлению преступной роли Азефа.
"Допустим, как делает это правительство, что Азеф был исправным правительственным служакой, всегда аккуратно доносил. Но неужели мы можем сказать, что в этой деятельности Азефа нет ничего преступного? Неужели она допустима? Неужели правительственные агенты могут не только знать, но и участвовать в составлении плана кровавых дел, могут содействовать доведению этих дел до конца и доносить, предупреждать правительство, доносить своевременно или несвоевременно, предупреждая покушения или не предупреждая? Неужели это доносительство снимает с агента правительства, не скажу нравственную, а уголовную ответственность? Ведь пособничество поощрения, содействие преступлению наказуется уголовным законом... Как равноправный член "боевой организации" организации небольшой, в высшей степени конспиративной и, как показывает само название, активной, он не мог занимать только наблюдательное положение. Он должен был действовать на два фронта, он должен был проявлять особую деятельность для того, чтоб заслужить необходимое доверие и чтоб поддержать это доверие, которое, как известно, несколько раз поколебалось..."
Покровский привел ряд типичных фактов провокации провинциальных агентов, которые вдохновляются примером свыше, остановившись подробно на данных сведениях, сообщенных ему адвокатом Жозефом Латуром:
"В 1907 и 1908 г. членом социал-революционной польской партии М. Вольгемутом, слесарем, было организовано нападение на станцию Межеречье и Соколы, а также совершены многие другие террористические акты. За участие в этих делах вышеназванный Вольгемут был приговорен к смертной казни вместе с другими 14 участниками. Тогда он предложил свои услуги охране, и смертная казнь была заменена 15-летней каторгой. Вскоре дважды тот же суд приговорил его к такому же наказанию с лишением всех прав состояния, но, вместо того чтоб вступивший в законную силу приговор о нем привести в исполнение, варшавская охрана зачислила каторжника Вольгемута в число своих агентов. На основании его заявлений присуждено к смерти, каторге, ссылке много лиц.
И свое письмо ко мне Латур заключает следующими словами: "Ввиду изложенного, интересно было бы запросить нового военного прокурора, почему до сих пор не приведен в исполнение над М. Вольгемутом приговор варшавского суда, и министра внутренних дел, известен ли ему факт, что судьба многих граждан находится в руках каторжника-охранника".
которые давали им возможность отличаться, получать чины, места и деньги. Дело Азефа явилось только наиболее ярким и чудовищным выражением этой системы, но оно далеко не было единственным, случайным эпизодом. В прошлом мы находим прототип этого дела в неудавшейся попытке Дегаева. За последние двадцать лет (1895-1915) в России разыгрывались в меньшем, конечно, масштабе тысячи маленьких азевиад. В своих записках Бакай приводит десятки типичных разоблачений из практики польской охраны. Другие не менее красноречивые примеры цитировались с думской трибуны во время запроса по делу Азефа. Местные власти по примеру центральных учреждений пользовались широко излюбленным средством борьбы против революционеров - провокацией; нередко им удавалось даже перещеголять Рачковских и Ратаевых.
В силу специфических условий царского режима деятельность полиции неизбежно выражалась в деятельности соперничающих и воюющих полицейских кланов. Рядом с департаментом полиции, как мы это видели при изучении роли Рачковского, существовал и процветал независимый и конкурирующий орган. К регулярной политической полиции, исполнительными агентами которой являлись жандармы, прибавлялась, а часто противополагалась охрана, полицейское учреждение исключительно гражданского характера, существовавшее только в некоторых городах империи.
Внутри самого департамента полиции, как и в охранных отделениях, произвол и интрига свили себе прочное гнездо. В интересах клики или отдельных лиц совершались самые кровавые преступления. Гнуснейшие заговоры замышлялись ими, поощрялись с прямого ведома полицейских воротил. Все незаконные действия, творившиеся этими своеобразными исполнителями закона, совершались, конечно, в величайшей тайне и глубочайшем мраке. Такая взаимная борьба различных полицейских учреждений не составляла, впрочем, исключительного свойства русского политического сыска. Она всюду на Западе, как и в России, являлась и является прямым и неизбежным результатом самого существования различных полиций. Во Франции в эпоху первой Империи, подвизалось несколько полиций: Фушэ, Мюрата, Дюрока, Ренье, Савари и др., которые зорко следили друг за другом и стремились наперерыв отличиться раскрытием какого-нибудь сенсационного заговора, нередко ими же спровоцированного. Все эти полиции набирались из подонков общества и наводили неописуемый ужас на мирных обывателей. Из мемуаров Керары, парижского префекта начала Третьей республики, видно, что множество соперничающих друг с другом полиций существовало и при Наполеоне III. К 4 сентября в Париже была масса полиций: императрица имела свою полицию, император имел другую, Руэр и Пьетри и их подчиненные Нюсс и Лагранж имели в своем распоряжении отдельные полицейские штаты, и всем этим агентам, мало или совершенно не знавшим друг друга, было поручено наблюдать и шпионить один за другим. Нервом этой своеобразной конкуренции многочисленных и разнородных агентур является самая наглая и разнузданная провокация: сыщики изощряют свою изобретательность в деле искоренения "крамолы", и ни один почти заговор не обходился без их участия или содействия.
Директор департамента большею частью совершенно не знал о тех темных закулисных интригах и злоумышлениях, которые затевались в его ведомстве его непосредственными подчиненными. Лопухин в ярких и резких выражениях описал это положение вещей, хотя он далеко не все знал из того, что происходило иногда в его непосредственной близости. В письме, адресованном П. Столыпину - отрывки из него мы воспроизводим ниже, - он разоблачал прямое и действенное участие некоторых высших чинов своего ведомства в подготовлении еврейских погромов, являвшихся другим излюбленным средством царского правительства в его борьбе против освободительного движения. Царская полиция издавна пользовалась темнотою и невежеством народных масс, разжигая в них национальную и расовую вражду и искусно направляя накопившееся социальное недовольство по ложному пути. Провокация масс к погромам составляла интегральную часть общей системы провокации.
А. А. Лопухин открыл в самом помещении департамента тайную типографию, установленную и прекрасно оборудованную Рачковским. В этой типографии печатались прокламации и воззвания, содержавшие проповедь погромов и избиения евреев. Жандармы и жандармские офицеры набирали эту черносотенную литературу, которая тут же печаталась на собственных машинах.
Когда Лопухин довел об этом до сведения тогдашнего министра внутренних дел гр. Витте, этот последний пригласил к себе немедленно главного сотрудника Рачковского жандармского подполковника Комиссарова, который ему во всем признался, не скрыв ничего из своей "литературно-погромной деятельности". По приказу министра Комиссаров распорядился о том, чтоб машины были приведены в негодность, несмотря на формальное воспрещение Рачковского, который не хотел отказаться от своего предприятия.
И Лопухин, описав этот невероятный случай, продолжает свой рассказ:
"В настоящее время любой полицейский чиновник, любой жандармский офицер со своими секретными агентами становится полным господином всякого жителя и в последнем счете всей России".
Понятно, что эта записка навлекла на их автора всю ненависть, на которую только были способны те, кто, по собственному выражению Лопухина, "были способны на все". Мы воспроизвели здесь отрывки из этой записки ввиду ее несомненного интереса и ее документального характера, позволяющего составить себе ясное и точное представление о функционировании полицейско-правительственной машины.
Записки Бакая дают не менее богатый материал для изучения нравов русской полиции. Они переносят нас в совершенно особый мир, отличающийся своеобразной психологией и этикой, и воочию показывают, что провокация является естественным плодом самого общественного бытия царской полиции. Вот один из многочисленных примеров, приводимых Бакаем.
"Однажды,- пишет он,- зайдя в кабинет Шевякова, я там застал Щигельского.
Последний докладывал начальнику охраны о замышлявшемся несколькими молодыми людьми изготовлении бомб к предстоявшему первому маю.
- Известны ли вам имена этих молодых людей? - спросил его Шевяков.
- Нет,- ответил агент-провокатор,- ни их имен, ни их местожительства я не знаю. Но мне известны клички некоторых из них.
- Так постарайтесь открыть, где изготовляют бомбы, чтоб их можно было захватить на месте преступления. Вы получите щедрую награду...
Щигельский обещал постараться... Через пару дней Щигельский вновь явился к Шевякову и заявил ему, что революционеры ввиду отсутствия подходящего помещения для изготовления бомб решили отказаться от своего замысла.
Шевяков принял разочарованный вид и с неудовольствием воззрился на доносчика.
Но Щигельский сразу успокоил его.
- У меня есть свой план,- сказал он.- Я предложу революционерам воспользоваться для своих целей находящимся в моем распоряжении сараем. Когда все будет готово, я предупрежу полицию, которая должна будет немедленно нагрянуть в указанное место. Что касается меня лично, то подозрения легко будет отвлечь от меня следующим образом: я выведу товарищей на двор, оттуда легче всего будет скрыться от полиции, остальное - кого поймает, кого нет дело самой полиции.
Этот план очень понравился Шевякову, и он тут же был разработан во всех его деталях.
В условный день значительное число секретных агентов было сосредоточено поблизости от сарая Щигельского. По знаку, данному Щигельским, охранники проникли во двор и арестовали всех находившихся там. В числе, арестованных оказались лица, совершенно неприкосновенные к делу.
Сам Щигельский тоже был взят. Ему не удалось бежать из-за неловкости или ошибки одного из охранников. В сарае была найдена бомба и взрывчатые вещества.
По указаниям Щигельского были задержаны и подвергнуты тюремному заключению только четверо из арестованных революционеров: Калловский, Шушенэк, Зелинский и Курек. Остальные были выпущены на свободу вместе с Щигельским. Таким образом, освобождение Щигельского не вызывало ничьего подозрения в его предательстве.
Даже следствие, произведенное чинами охранного отделения, установило главенствующую и гнусную роль Щигельского в этом деле. Арестованные рабочие хотя и добыли взрывчатые вещества, но по разным соображениям отказались в известный момент от своих намерений и собирались эти вещества уничтожить. Щигельский настаивал на необходимости действовать. Он сам участвовал в изготовлении бомбы. Когда бомба была готова, он предложил оставить ее в своем сарае: Его провокационная роль была ясна, и, когда следственные документы были переданы в руки прокурора, этот последний запросил охранное отделение, на каком основании оно выпустило на свободу Щигельского, который являлся главным виновником заговора.
Шевяков ответил, что в день обнаружения бомбы в сарае Щигельского и ареста находившихся там людей, были выпущены охраной множество лиц, казавшиеся неприкосновенными".
Глава VI. ПОЛИТИЧЕСКИЕ ПОСЛЕДСТВИЯ. АЗЕФЩИНА И ГОСУДАРСТВЕННАЯ ДУМА
Существуют факты, которые несмотря на их очевидность, на их материальную, так сказать, осязаемость отвергаются возмущенным разумом как совершенно не возможные, противоестественные, немыслимые в реальной жизни. К числу таких чудовищных явлений относится и Евно Азеф. В его лице русская действительность воплотила тип предателя, какого не могла бы создать самая разнузданная фантазия. Неудивительно также и то, что потом в глазах русского общественного мнения - да и не только русского - фигура провокатора выросла до легендарных размеров. По мере того как эта "полицейская панама" русского царизма развертывалась, приподнимая с каждым днем все больше и больше завесу над закулисной работой правительственного механизма, роль Азефа постепенно извращалась в ежедневной прессе, которая печатала самые несуразные небылицы о "Великом Азефе" перемешивая наивную ложь с самой страшной истиной.
После поражения русской революций в 1905 г. ничто, казалось, неспособно было стряхнуть с русского общества охватившую его апатию. Соучастие правительственных агентов в покушениях, направленных против высших сановников империи, взволновало это общество и заставило его немного зашевелиться. Все заговорили о провокации как о системе, лежащей в самой основе царистской политики. Газеты, без различия направлений, посвящали сенсационному делу целые столбцы, с жадностью ловя всякую новинку, всякую не изданную и не известную еще мелочь не пренебрегая в погоне за информацией заведомо подозрительными источниками. И в этом "Новое Время" не уступало "Речи", "Гражданин"-"Русскому Слову". Правительство попыталось было вначале замять дело, с бесстыдством отрицая прикосновенность Азефа к тайной полиции. Многие издания были оштрафованы за напечатание статей об Азефе, некоторые даже конфискованы или временно закрыты. Но хлынувший поток разоблачений разбил и опрокинул все столыпинские измышления, которыми надеялись затмить истину; вскоре сам первый министр должен был начать отступление по всей линии и признать, что Азеф действительно служил в департаменте полиции. Но чтоб спасти хоть сколько-нибудь свой "престиж за границей", правительство старалось свести роль Азефа к роли обыкновенного шпиона. В смехотворных сообщениях, разосланных в иностранные газеты, оно представляло Азефа как удивительного Шерлока Холмса, который благодаря своей изворотливости, ловкости и необычайному упорству сумел проникнуть в самое сердце террористической организации, в которой он занял такое место, что мог почти с верностью предотвращать все покушения1.
Но своим приказом арестовать А. Лопухина (18/31 января 1909 г.) правительство само доказало, самым неоспоримым образом всю свою виновность. Против бывшего директора департамента полиции было выдвинуто обвинение в "преступных сношениях с революционерами и в принадлежности к их сообществу". Ему, главным образом, ставили в вину опубликование его знаменитого письма к Столыпину, которое одновременно появилось в лондонском "Times" и в парижской "Humanite".
Арест А. Лопухина был произведен при очень драматических условиях. С раннего утра его помещение на Таврической улице было оцеплено довольно значительным полицейским и жандармским нарядом. Прокурор, генерал Камышанский, - близкий друг и сообщник Рачковского - лично руководил их действиями. С большим достоинством и спокойствием Лопухин вручил прокурору только что полученное им от Вл. Бурцева письмо, в котором тот горячо благодарил его за все то, что он сделал для раскрытия истины и "крепко, крепко жал ему обе руки".
В тот же день и в последующие дни был произведен, ряд обысков у многих чиновников и присяжных поверенных, добрые отношения которых с Лопухиным были всем известны.
Через сорок восемь часов дело было перенесено на думскую почву.
Два запроса были внесены в Думу: один из них, подписанный социал-демократической фракцией, ставил вопрос во всей его широте; другой, составленный в более робких выражениях, исходил от фракции конституционалистов-демократов (кадет).
Единственная мера, которая казалась рациональной и необходимой, заключалась в том, чтоб немедленно назначить специальную комиссию с самыми неограниченными следственны
1 См.: "Echo de Paris" от 11 февраля 1908 г. Статья петербургского корреспондента Гастона Дрю.
ми полномочиями, которая приступила бы к серьезному расследованию дела, выяснила бы его размеры и истинную природу. Но с самого же начала для всех было до очевидности ясно, что нечего было ждать от "черной думы", которая только о том и заботилась, чтоб избежать столкновения с правительством, создавшим ее при помощи настоящего Coup d'Etat. Это обнаружилось при первых же прениях.
Запрос социал-демократической фракции после краткого и яркого изложения мотивов кончался следующим заключением:
1) известно ли министру внутренних дел, что состоящий на жаловании у департамента полиции агент по сыскной части Азеф, состоявший в прямых сношениях с чиновником особых поручений при министерстве внутренних дел и фактическим руководителем как охранных отделений, так и политического сыска за границей Рачковским, с ведома департамента полиции занимался провокаторской деятельностью среди революционеров и состоял одновременно со службой департаменту членом центрального комитета партии социалистов-революционеров и одним из руководителей "боевой организации" той же партии, в качестве какового принимал участие в организации крупных террористических актов, совершенных за время от 1902 по 1909 г.;
2) известно ли министру внутренних дел, что вышеуказанные деяния Рачковского и Азефа не являются обособленным эпизодом в деятельности охранных отделений и агентов политического сыска, но представляет собою органическую часть деятельности политической полиции, особенно ярко проявившейся и достигшей своего кульминационного пункта в настоящее время с деятельностью Рачковского и Азефа;
3) какие меры приняты министром внутренних дел для преследования в судебном порядке Рачковского, Азефа и прочих чинов полиции, принимавших участие в преступно-провокационной деятельности, и для того, чтоб охранить русских граждан от таковой деятельности охранных отделений.
Ввиду того, что в деятельности департамента полиции и его органов видна выдержанная последовательно проводимая система политической провокации, что эта провокационная тактика угрожает безопасности и жизни частных лиц и вносит в общество глубокую деморализацию; что в настоящее время правительство особенно широко пользуется этой провокационной деятельностью в целях усиления реакции и оправдания исключительных положений; что при первых же случаях возможности внесения запроса по этому поводу в Государственную думу, правительство стало принимать меры, чтоб пресечь возможность разоблачений вопиющего факта этой провокационной деятельности, производя в ночь на 18 сего января ряд обысков и, между прочим, у бывшего директора департамента полиции Лопухина, - предъявившие запрос просят признать запрос спешным1.
От имени социал-демократической фракций по запросу выступал Покровский. Его речь была яркая, сильная и резко боевая. Думский зал и хоры были переполнены. Странно выделялись только пустые министерские скамьи. Но Столыпин был вынужден отказаться от этого подчеркнуто-аффективного равнодушия и пренебрежения; во время вторых больших дебатов, вызванных делом Азефа, уже присутствовали вместе с главой правительства почти все министры.
С бичующей силой Покровский прежде всего указал, что "язва чересчур глубоко проникла и приняла омерзительный, гадкий вид и грозит заразить весь государственный организм". Провокация проявляется не только в отдельных случаях, она имеет характер всеобщности. Дело политического сыска покрыто густой мглой таинственности, охраняемою за страх и совесть всеми казенными ведомствами... И Покровский привел красноречивый пример пристава его собственного Пятигорского округа, который в сотрудничестве со своим братом, начальником местного жандармского отделения, задумал и привел в исполнение покушение на собственную жизнь для того, чтоб использовать это в своих служебных целях. Эта гнусная комедия стоила жизни одному неповинному человеку, а пристав остался на службе.
Покровский перечислял целый ряд других аналогичных случаев; затем, напомнив Думе бесстыдные заявления помощника министра внутренних дел Макарова, о которых мы уже говорили выше, показал, каким ярким опровержением лживых этих заявлений явилось дело Азефа.
Лидер социал-демократов, основываясь на официальных документах партии социалистов-революционеров, установил при помощи неопровержимых и многочисленных данных
1 См. стеногр. отчет. Государственная дума. III созыв. II сессия. Заседание 36. 20 января 1909 г С. 33-34.
участие Азефа во всех покушениях "боевой организации". Он ярко осветил сообщничество Рачковского с Азефом и смело и резко поставил вопрос: почему Азеф и Рачковский еще на свободе, почему не привлечен к ответственности генерал Герасимов, а, наоборот, арестован с крайней поспешностью А. А. Лопухин. И, делая общие выводы, он закончил свою речь следующими словами:
"Пусть правительство ответит категорически перед страной, признает ли оно систему провокации недопустимой или оно считает эту систему основным нервом, основной пружиной своей внутренней политики... Настоящие плоды этой политики, которая, я говорю, остается постоянной и неизменной, страна чувствует на себе. Она сказывается (шум справа; голоса: какая страна)... в угнетении, в полном угнетении всякой гражданской жизни, в полицейском насилии, в ужасе полицейских застенков, в тюрьмах и виселицах"... (рукоплескания слева).
Октябрист фон Анреп невольно выдал все смущение своей партий, выступив против спешности запроса и с предложением передать его в специальную комиссию. С комической важностью он заявил, что ему необходимо по крайней мере десять дней, чтоб "разжевать дело" и хорошенько его понять. В конце своей речи он попытался перейти к легкой диверсии, напав на социалистов-революционеров.
Трудовик Булат в злой, остроумной и едкой реплике высмеял октябристов, которые "одни на свете не знали о деле Азефа". Потом, возвысив тон своей полемики, он указал, что речь идет о том, да или нет, "правительство лишено нравственного чувства?". Для него не было сомнения, что ответ может быть только положительный.
После Булата выступили представители кадетской партии.
Но представители левых фракций не обольщали себя иллюзиями насчет намерения и настроения думского большинства. Спешность запроса была отклонена. Комиссии по запросам было поручено представить доклад по делу Азефа в десятидневный срок. Этот доклад был сделан комиссией 11/24 февраля, причем комиссия решительно отвергала запрос социал-демократов.
В общем, первое думское заседание от 2 февраля прошло как-то вяло, бледно и безжизненно; в нем прежде всего образовалось желание Думы избежать во что бы то ни стало столкновения с правительством. Разочарование общества, которое ждало от вмешательства Думы в это чудовищное дело положительных результатов, было полное. Однако волнение, вызванное азефщиной в общественном мнении, не улеглось, и когда дело снова было вынесено на обсуждение Думы, оно достигло высшего своего напряжения.
Таврический дворец в день дискуссии был битком набит, В залах царило лихорадочное возбуждение. Министерские скамьи были все заняты. В трибунах можно было заметить некоторых членов царской семьи и представителей иностранных держав. Присутствовали также почти все члены Государственного совета.
Докладчик комиссии, гр. Бобринский, единственный не совсем бездарный представитель правой в III Думе, прочитал чрезвычайно краткий и сжатый отчет, в котором он прежде всего объяснил, почему комиссия отклонила запрос соц.-демократов, основанный на "рискованных" и "беспочвенных" обобщениях. "Даже если факты, приведенные в запросе, были бы доказаны, - заявил он, - то все же нельзя сделать тех заключений, которые ими сделаны".
Первым выступил от имени социал-демократической фракции Покровский с резкой, уничтожающей критикой доклада, который был им мастерски разобран и осмеян, особенно в той части, в которой доказывалась неосновательность запроса его фракции. В громовой речи он широкими мазками набросал яркую картину преступно-провокационных деянии Азефа и с неопровержимой логичностью установил ответственность правительства. Основываясь на анализе полицейско-розыскных правил, из которых Покровский привел некоторые цитаты, он доказывал, что действия Азефа должны были быть известны во всех мелочах его ближайшему начальству, с которым он находился в постоянных и непосредственных сношениях. Он напомнил, что в 1892 г. Рачковский испросил у директора департамента полиции сумму в 500 рублей "для внесения ее в кассу социалистов-революционеров через своего секретного сотрудника, лично знакомого с Гершуни".
Оратор, обрисовав личность Азефа как правительственного агента, перешел к его деятельности в роли-террориста и главы "боевой организации".
"Дума и общество ждут,- воскликнул он,- чтоб мы представили непреложные доказательства; официальных документов с приложением казенной печати по таким вопросам достать нельзя. Но мы обращаемся к другой стороне и черпаем сведения из другого источника, из сообщений партии социалистов-революционеров".
Правительство и докладчик старались опорочить эти сведения как несоответствующие действительности. Покровский доказывал, что если даже принять на веру их возражения и отказаться от опороченного источника, то мы все же неизбежно должны будем прийти путем дедуктивных заключений к установлению преступной роли Азефа.
"Допустим, как делает это правительство, что Азеф был исправным правительственным служакой, всегда аккуратно доносил. Но неужели мы можем сказать, что в этой деятельности Азефа нет ничего преступного? Неужели она допустима? Неужели правительственные агенты могут не только знать, но и участвовать в составлении плана кровавых дел, могут содействовать доведению этих дел до конца и доносить, предупреждать правительство, доносить своевременно или несвоевременно, предупреждая покушения или не предупреждая? Неужели это доносительство снимает с агента правительства, не скажу нравственную, а уголовную ответственность? Ведь пособничество поощрения, содействие преступлению наказуется уголовным законом... Как равноправный член "боевой организации" организации небольшой, в высшей степени конспиративной и, как показывает само название, активной, он не мог занимать только наблюдательное положение. Он должен был действовать на два фронта, он должен был проявлять особую деятельность для того, чтоб заслужить необходимое доверие и чтоб поддержать это доверие, которое, как известно, несколько раз поколебалось..."
Покровский привел ряд типичных фактов провокации провинциальных агентов, которые вдохновляются примером свыше, остановившись подробно на данных сведениях, сообщенных ему адвокатом Жозефом Латуром:
"В 1907 и 1908 г. членом социал-революционной польской партии М. Вольгемутом, слесарем, было организовано нападение на станцию Межеречье и Соколы, а также совершены многие другие террористические акты. За участие в этих делах вышеназванный Вольгемут был приговорен к смертной казни вместе с другими 14 участниками. Тогда он предложил свои услуги охране, и смертная казнь была заменена 15-летней каторгой. Вскоре дважды тот же суд приговорил его к такому же наказанию с лишением всех прав состояния, но, вместо того чтоб вступивший в законную силу приговор о нем привести в исполнение, варшавская охрана зачислила каторжника Вольгемута в число своих агентов. На основании его заявлений присуждено к смерти, каторге, ссылке много лиц.
И свое письмо ко мне Латур заключает следующими словами: "Ввиду изложенного, интересно было бы запросить нового военного прокурора, почему до сих пор не приведен в исполнение над М. Вольгемутом приговор варшавского суда, и министра внутренних дел, известен ли ему факт, что судьба многих граждан находится в руках каторжника-охранника".