Лонге Ж.. Террористы и охранка

   Потом он просил меня дать ему записку к министру торговли; я написал, прося выслушать Матюшенского, но, опасаясь дать ему записку в руки, позвал находившегося в канцелярии Мануйлова, передал ему записку, сказав, чтобы он передал ее Тимирязеву и одновременно представил Матюшенского. После этого я Матюшенского более не видел. Моя беседа с ним была весьма непродолжительна, и он мне крайне не понравился. На другой или на третий день был у меня Тимирязев и говорил, что он выслушал Матюшенского, что дело идет о восстановлении тех учреждений рабочих, которые были организованы во времена Плеве - Гапона и затем закрыты и опечатаны полицией после 9 января 1905 г., что он по нынешним временам, чтобы отвлечь рабочих от революционеров-анархистов, этому сочувствует и что для этого нужно будет денег.
   Я ответил, что ничего против этого не имею, что относительно всего этого должен сговориться с министром внутренних дел, а относительно денег испросить их у государя из так называемого десятимиллионного фонда, ежегодно ассигнуемого по государственной росписи для чрезвычайных расходов, которые росписью не предвидены; при этом я ему сказал, что во всяком случае на это можно дать только несколько тысяч, помню сказал - не более шести и при условии контроля за их расходованием. Этот разговор был около 20 ноября, и затем Тимирязев ничего по этому делу не говорил, точно так же как мне ничего не говорил об этом деле Мануйлов, что со стороны последнего, впрочем, было довольно естественно, так как я ему никаких поручении, кроме передачи маленькой записочки и представления Матюшенского, не давал да, кроме того, я после предупреждения Вуича о том, что Мануйлов не заслуживает доверия, его не принимал.
   Вдруг в конце января или начале февраля 1906 г. я узнал из газет, что Матюшенскому было выдано Тимирязевым 30 000 рублей на возобновление гапоновскнх организаций, что из них 23 000 Матюшенский похитил и скрылся. Это побудило меня запросить письмом, в чем дало, и из объяснений Тимирязева я узнал, что он испросил всеподданнейшим докладом у государя на организацию учреждении для рабочих 30 000, что выдал их Матюшенскому, что Матюшенскмй хотел украсть 23 000, что рабочие (организация умеренных рабочих) это узнали и затем, при содействии жандармской полиции, деньги эти нашли, что, наконец, Тимирязев даже видел Гапона и обо всем этом он мне никогда не говорил ни слова.
   О том, что видел Гапона, он не только не говорил мне, но и не писал даже после того, как вся эта история раскрылась. Я узнал об этом уже по оставлении им поста министра из протокола его допроса судебным следователем по делу Матюшенского.
   Богданович же в своих мемуарах утверждает, что Витте сам рассказывал у нее, что Гапон после 9 января ежедневно просиживал у него в приемной по 2 часа (Богданович. Три самодержца. 1924).
   был состояться общественный суд, в состав которого входили представители различных партий, в том числе и партии с.-р., публично изъявившей согласие на участие в этом суде. Рутенберг, конечно, не мог об этом не знать. И убедившись, что ему не удастся казнить одновременно Рачковского и Гапона и, следовательно, отмести возможные в будущем недоразумения, он решил еще раз повидаться с Азефом, чтоб получить определенные приказания от центрального комитета. Узнав, что его инструкции не исполнялись, Азеф "обозлился, стал грубо обвинять Рутенберга... в его неумелости, проваливающей все и всех"... и так и не дал определенного ответа1. Это было последнее свидание с Азефом. "В пятницу 24 марта,- пишет Рутенберг,- я сообщил лицу, через которое сносился с центральным комитетом (Азефом), что все готово. Но ни дня, ни места не сообщил. В субботу это лицо передало это лично Азефу. Азеф при этом имел возможность снестись со мною лично или через посредника по телефону"... Разумеется, не в интересах Азефа было предупредить приближавшуюся трагическую развязку... Со свойственной ему, ловкостью создав все условия преступления, сделав его почти неизбежным, он сам остался в стороне и мог впоследствии утверждать, что Рутенберг действовал на свой риск и страх. Если поведение Азефа, оперировавшего, кстати сказать, с крайней осторожностью в этом деле, вполне ясно, то этого отнюдь, к сожалению, нельзя сказать о поведении Рутенберга, принявшего молчание Азефа за согласие ЦК (принципиально не могшего дать подобного согласия ввиду суда) и забывшего, что все, что он знал о предательстве Гапона, он знал один и что если казнь Гапона вместе с Рачковским не нуждалась в санкциях и объяснениях, то убийство одного только Гапона должно было остаться загадочным...
   Правда, Рутенберг решил заменить "улику" Рачковского "свидетельскими показаниями" и для этого пригласил группу рабочих, которые должны были подслушать разговор с Гапоном и убедиться в его виновности. Но несмотря на то, что этот план Рутенберга вполне удался, нельзя при чтении его записок отделаться от мысли, что, может быть, последние слова Гапона были искренни и что он действительно надеялся перехитрить правительство и ценою маленького предательства добиться великого успеха- Может быть, общественный суд был бы более справедливым и политически разумным решением вопроса, чем казнь... Но не следует упускать из виду, что по субъективным причинам Рутенберг не мог поступить иначе, чем он поступил...
   Мы здесь воспроизводим почти целиком рассказ Рутенберга о трагическом конце Гапона.
   Рутенберг вызвал его приехать в Озерки во вторник 28 марта.
   "Гапона я застал в условленном месте... Встретил он меня, подсмеиваясь над моей нерешительностью: хочу, да духу не хватает идти к Рачковскому. Я ответил, что главная причина моих колебаний то, что люди погибнут. Всех повесят.
   Гапон возражал и успокаивал меня:
   - Можно будет их предупредить, они скроются. Наконец сорганизовать побег...
   Он спрашивал, сколько это может стоить, предлагал деньги для этого... и развивал разные планы, как избавить тех, которых он выдал, от виселицы...
   Мы подошли к даче... Рабочие находились в верхнем этаже, в боковой маленькой комнате, за дверью с висячим замком. Предполагалось, что я открою эту дверь, чтоб войти вместе с Гапоном, рабочие его обезоружат. Если надо будет - связать его, а потом судить.
   Гапон первый поднялся наверх. Войдя в первую большую комнату, сбросил с себя шубу и уселся на диване, стоявшем в противоположном от дверей углу. Открыть дверь и выпустить оттуда людей я не мог. Началась бы стрельба, и я все и всех провалил бы. Я ходил по комнате, думая как быть. А Гапон говорил. И неожиданно для меня заговорил так цинично, каким я его ни разу не слыхал. Он был уверен, что мы одни, что теперь ему следует говорить со мною начистую.
   1 Вся эта история кажется очень темной. Рутенберг должен был понимать, что ЦК с.-р. не мог дать своей санкции на казнь Гапона, раз он согласился участвовать в суде. С другой стороны, в своих записках он сам утверждает, что при последнем свидании с ним Азеф торопился куда-то по делу и уходя назначил ему вечером свидание, чтоб подумать, не оставить ли Рачковского и покончить только с Гапоном.
   Он был совершенно откровенен. Рабочие все слышали. Мне осталось только поддерживать разговор.
   - Надо кончать. И чего ты ломаешься? 25 000 большие деньги.
   - Ты ведь говорил мне в Москве, что Рачковский дает сто тысяч.
   - Я тебе этого не говорил. Это недоразумение. Они предлагают хорошие деньги. Ты напрасно не решаешься. И это за одно дело, за одно. Но можешь свободно заработать и сто тысяч за четыре дела.
   И Гапон повторил, что Рачковский божится, клянется, что дело Леонтьевой обошлось им в 5000 рублей всего.
   - Они в очень затруднительном положении. Рачковский говорит, что у с.-р. у них сейчас никого нет. Были да провалились.
   - Он назвал кого-нибудь?
   - Нет. Сказал только, что два человека очень серьезные совсем было добрались до центра. Да провалились. Товарищи узнали. А им надо - понимаешь. А что, в Москве у вас есть что-нибудь?- спросил он, вспомнив что-то.
   - Есть. С Дубасовым.
   Он больше не расспрашивал, предоставив, очевидно, дальнейшее Рачковскому.
   Я высказал опасение, что Рачковский меня обманет. Все расскажу, а он денег не даст. Гапон уверял, что этого не случится.
   - Завтра в 10 часов вечера у Кюба. Ты можешь свободно ему все говорить. Он безусловно порядочный человек (sic!) и не надует. Заплатит даже с благодарностью, как только убедится, что дело серьезное. Ты в этом не сомневайся. Я тебе говорю. На всякий случай можно сразу всех карт не открывать. А если надует, мы его убьем.
   Я ему опять сказал, что главное препятствие для меня в том, что люди погибнут.
   - Да ты не смущайся. Ведь я тебе рассказывал, что они арестовывают только тогда, когда все созреет, как бутон. Значит, ты сможешь предупредить товарищей. Скажешь, что узнал из верного источника, что неладно и что надо немедленно скрыться. И все. А мы тут ни при чем. Мы скажем Рачковскому, что люди заметили слежку и разбежались.
   - Как же они скроются. Рачковский на другой день после нашего свидания приставит к каждому из них по десяти сыщиков. Ведь их всех повесят.
   - Как нибудь устроим побег.
   - Ну убежит часть. Остальных все-таки повесят.
   - Жаль... Ничего не поделаешь. Посылаешь же ты, наконец, Каляева на виселицу...
   - Да, ну ладно.
   Я заговорил о риске с моей стороны.
   - Если X. узнает о моих сношениях с Рачковским, он без разговоров пустит мне пулю в лоб.
   - Неужели пустит?
   - И глазом не моргнет.
   Некоторое время молчание. Гапон ходит в раздумье по комнате.
   - Нет, не сможет он этого сделать. А главное-доказательств нет. Не пойман за руку - не вор. Пусть докажут. Документов ведь никаких нет. А обставить дело практически так, чтоб товарищи тебя не заподозрили, об этом позаботится Рачковский. Он человек опытный. В его практике много уж таких случаев было. Те теперь благоденствуют. Почтенные члены общества. И никто ничего не знает...
   Я спросил, сколько он получает от Рачковского за это дело. Гапон ответил, что покуда ничего, а сколько получит - не знает.
   - Ты богач теперь. У тебя много денег должно быть.
   - Почему?
   - За книгу получил тысячу фунтов стерлингов. Да 50 000 от Сокова.
   - Все израсходовано. (Гапон говорил об этом не охотно.) Рабочим много денег отдал. У меня теперь рублей тысяча всего осталось. Но мне и не надо много... Ты видел, как я скромно живу.
   - Куда же ты девал деньги? Ведь отделы ты устраивал на виттевские.
   - Петров за границу уезжал. Пришлось на дорогу дать. Другим еще. Есть семьи рабочих, которые я поддерживаю каждый месяц.
   Рутенберг спросил его, что он думает о суде, о выдвинутых против него обвинениях в расхищении рабочих денег, которые ему были доверены. Гапон ответил с пренебрежением, что это пустяки.
   - Ну, а если бы рабочие, хотя бы твои, узнали про твои сношения с Рачковским?
   - Ничего они не узнают. А если бы я узнали, я скажу, что сносился для их же пользы.
   - А если бы они узнали все, что я про тебя знаю. Что ты меня назвал Рачковскому членом боевой организации, другими словами, выдал меня; что ты взялся соблазнить меня в провокаторы, что ты взялся узнать через меня и выдать боевую организацию, записал покаянное письмо Дурново?..
   - Никто этого не знает и узнать не может.
   - А если бы я опубликовал все это?
   - Ты, конечно, этого не сделаешь и говорить не стоит. (Подумав немного.) А если бы и сделал, я напечатал бы в газетах, что ты сумасшедший, что я знать ничего не знаю. Ни доказательств, ни свидетелей у тебя нет. И мне, конечно, поверили бы.
   Я невольно направился к двери, чтобы показать ему "свидетелей", но сдержался... Говорить мне с ним больше незачем было. Но чтоб выиграть время, сообразить и решить, как быть, я возвращался к прежним вопросам и опасениям. Из его ответов я узнал, что о "нашем деле" знают только Рачковский, Дурново и царь.
   Тут произошла следующее. Гапон меня спросил, где уборная. Я спустился с ним вниз, показал и сам хотел вернуться наверх.
   Дверь уборной находилась рядом с дверью черной лестницы, ведущей на верх дачи. Товарищ, игравший роль "слуги", находился не вместе с другими, в маленькой комнате, а рядом за дверью. Когда он услышал, что мы спускаемся, ему вздумалось тоже сойти вниз но своей лестнице. А когда Гапон подошел к уборной, они столкнулись лицом к лицу. Слуга опешил и бросился назад по лестнице. Гапон в свою очередь кинулся ко мне, на стеклянную террасу, выходящую на озеро.
   - Какой ужас. Нас слушали.
   - Кто слушал?
   Он стал описывать одежду и лицо человека.
   - У тебя револьвер есть? - вдруг спросил он.
   - Нет. У тебя есть?
   - Тоже нет. Всегда ношу с собою, а сегодня, как нарочно, не взял. Пойдем посмотрим.
   Мы прошли низом дачи и поднялись наверх. Гапон шел впереди. Заметив открытую дверь на черную лестницу, он прошел туда, заглянул за дверь и увидел того, кого искал.
   Он отскочил, как ужаленный. Молча, с остановившимися зрачками, стал меня толкать туда. Потом шепотом сказал:
   - Он там.
   Я пошел. Вывел за руку оттуда "слугу" и не успел слова сказать, как Гапон одним прыжком бросился на него, умудрился в один миг обшарить его, уцепился за руку и карман, где у того был револьвер, и прижал его к стене.
   - У него револьвер. Его надо убить. Я подошел, засунул руку в карман "слуги", забрал револьвер, опустил его молча в свой карман.
   Я дернул замок, открыл дверь и позвал рабочих.
   - Вот мои свидетели,- сказал я Гапону. То, что рабочие услышали, стоя за дверью, превзошло все их ожидания. Они давно ждали, чтоб я их выпустил. Теперь они не вышли, а выскочили, прыжками, бросились на него со стоном: "А-а-а-а!" и вцепились в него. Гапон крикнул было в первую минуту: "Мартын!"- но увидел перед собою знакомое лицо рабочего и понял все.
   Они его поволокли в маленькую комнату. А он просил:
   - Товарищи, дорогие товарищи. Не надо.
   - Мы тебе не товарищи. Молчи. Рабочие его связали. Он отчаянно боролся.
   - Товарищи, все, что вы слышали - неправда,- говорил он, пытаясь кричать.
   - Знаем. Молчи!
   - Я сделал все это ради бывшей у меня идеи...
   - Знаем твои идеи!
   Все было ясно. Гапон - предатель, провокатор, растратил деньги рабочих. Он осквернил честь и память товарищей, павших 9 января. Гапона казнить...
   Гапону дали предсмертное слово.
   Он просил пощадить его во имя прошлого.
   - Нет у тебя прошлого. Ты его бросил к ногам грязных сыщиков, - ответил ему один из присутствующих.
   ...В семь часов вечера все было кончено.
   Я не присутствовал при казни. Поднялся наверх, только когда мне сказали, что Гапон скончался. Я видел его висящим на крюке вешалки в петле. На этом крюке он остался висеть. Его только развязали и укрыли шубой...
   Все ушли... Дачу заперли".
   Смерть Гапона, в котором многие продолжали видеть славного героя 9 января, произвела ошеломляющее впечатление на русское общество. Всех волновал вопрос: кем был убит Гапон - революционерами или правительством. Молва утверждала даже, что труп, найденный в Озерках, вовсе не был трупом Гапона. И вокруг загадочного исчезновения создавалась медленно целая легенда.
   На Рутенберга отказ центрального комитета признать убийство Гапона партийным актом подействовал потрясающим образом. Напрасно он доказывал в целом ряде официальных писем и обращений, что он получил вполне ясные и точные инструкции от Азефа (принятые этим последним на совещании с Субботиным и Красновым, в присутствии самого Рутенберга),-центральный комитет это отрицал. Да и на самом деле Азеф сумел себя так поставить, что формально был прав. Напрасно также Рутенберг требовал назначения следствия - Азеф этому воспротивился. Этого было вполне достаточно. Азефу слепо доверяли. К его мнению присоединились, не вникнув в сущность дела. И только после разоблачения провокатора стал понятен истинный смысл его роли в убийстве Гапона.
   Сообщал ли Азеф о готовящемся убийстве Гапона Рачковскому? Вряд ли. Против этого говорит слишком искреннее желание Азефа отделаться одновременно от своего "вдохновителя и учителя". И не его была вина, если "двойной удар, который его особенно удовлетворил бы", не удался. Он мог по крайней мере утешаться тем, что хоть часть плана выполнена и опасный конкурент навсегда устранен.
   Возможно, что Рачковский сам предвидел кровавую развязку в Озерках. Он был слишком опытный совратитель и знаток, чтоб понимать, куда заведет Гапона его опасная игра. Ведь он должен был знать, что Рутенберг не принадлежал к "боевой организации" (через Азефа или Татарова), и, вероятно, догадывался, что тем руководят иные побуждения, чем желание продаться в провокаторы. К тому же Рутенберг вопреки инструкциям Азефа ничего не сделал для симуляции убийства Дурново, что Рачковскому нетрудно было установить и сделать надлежащий вывод.
   Сам Гапон как "сотрудник" не представлял никакой ценности, так как он был слишком скомпрометирован. Но он представлял известную опасность для правительства своим влиянием на рабочих и возможностью повторения 9 января. Рачковский, кажется, разгадал Гапона, способного на падения, но способного также наделать и большие неприятности в будущем. И он решил толкнуть его на "вешалку".
   6. РАЗГУЛ ПРЕДАТЕЛЬСТВА
   Систематический и всесторонний обман, основанный на тонком, почти безошибочном, математическом расчете, проходит красной нитью через всю деятельность Азефа, вплоть до 1906 г. Вся эта деятельность- искусная, двойная игра, сложная и замысловатая интрига, соединение предательства, холодного и бессердечного, с "упорным, безупречным служением революции", постоянного расстраивания одних покушений с умелым ведением и доведением до конца других, и притом таких смелых, как предприятие против Плеве и великого князя Сергея. Однако уже за этот, самый продолжительный, период его деятельности, легко установить, что предательский, полицейский элемент постоянно, последовательно нарастал... Но с 1906 г. в "тактике" Азефа произошел неожиданный и резкий перелом. Почти все террористические покушения стали неизменно проваливаться, и если некоторые удавались, то только благодаря необыкновенным стечениям обстоятельств, совершенно ускользающим от человеческого предвидения и против которых оказывались бессильными все полицейские ухищрения.
   Вместе с провалом предприятий, которым, казалось, был обеспечен верный успех, погибали целые организации. Когда дело касалось "боевой организации", то есть непосредственных сотрудников Азефа, то всегда как-то так выходило, что в последнюю минуту, при, казалось, безвыходном положении, она ускользала от окончательной гибели. Азеф "спасал" ее, заставляя "всех удивляться своей ловкости". Щадили ли эту центральную группу ради ее главы, или действительно Азеф искусным ходом ее выводил из опасного тупика, куда сам толкнул ее,-трудно сказать. Но так или иначе, а все попытки террористов кончались для них полным посрамлением; Работа "боевой организации" превращалась в бесплодное и деморализующее топтание на одном месте.
   Судьба независимых и автономных организаций была гораздо плачевнее. Азефу и полиции незачем было их сохранять. И каждый раз, когда Азефу попадали в руки какие-нибудь тайные сведения о готовившихся покушениях, он не только старался расстраивать их, но выдавал головою их организаторов. Вот эти-то повторные и частые провалы, эти катастрофические бедствия, разражавшиеся над целыми коллективами, это упорное, методическое разрушение, вносимое опытной рукой в спаянные железной дисциплиной и непроницаемой конспиративностью боевые группы и отряды, и привели многих к убеждению в центральной провокации: мало-помалу все подозрения концентрировались на Азефе. Эти подозрения встречали, конечно, резкий, негодующий отпор со стороны центра, который помимо "славного прошлого" был еще ослеплен фактом сохранности "боевой организации", то есть непосредственных помощников, сотрудников и подчиненных Азефа, как вообще всех близко с ним соприкасавшихся работников. Обвинения, помимо всего остального, не находили реальной почвы и отвергались с омерзением и угрозами.
   Последний фазис полного, безудержного разгула предательства в деятельности Азефа совпадает с моментом его ареста в марте 1906 г. в Петрограде. В своем показании на процессе Лопухина генерал Герасимов рассказал, при каких обстоятельствах произошло это странное событие. Агенты охраны в результате слежки арестовали какого-то неизвестного, предъявившего бумаги на имя Черкасова. Через два дня после его задержания он объявил, что он раньше служил в департаменте полиции, под именем Виноградова. По словам Герасимова, Азеф с некоторого времени порвал свои сношения с полицией. Но это заявление также, "вероятно", соответствовало истине, как другое утверждение генерала-охранника, что Виноградов-Черкасов-Раскин-Азеф только к этому времени вступил в "боевую организацию".
   По мнению Бориса Савинкова, этот арест имел целью заставить Азефа с большим усердием и добросовестностью относиться к своим полицейским обязанностям. Его упрекали в том, что он скрыл от департамента полиции много известных ему фактов, и предостерегали от подобной забывчивости в будущем, намекая на неприятные последствия, которые это может повлечь. Во всяком случае, с этой минуты Азеф больше не подавал политическому сыску поводов к недовольству...
   Первый ряд крупных террористических неудач относится к концу января и началу мая 1906 г., то есть ко времени открытия Государственной думы. Многочисленные покушения, направленные против Дурново, которыми Азеф сам руководил на месте (с Савинковым, в качестве главного помощника), все без исключения проваливаются или вследствие постоянных изменений маршрута (предупреждений) министра, или же вследствие усиленной слежки (по счастью), вовремя обнаруживаемой Азефом. Затем следуют бесплодные попытки, кончающиеся неуспехом по аналогичным же причинам, против великого князя Николая Николаевича, министров Акимова и Редигера, генералов Римана и Минна, которые совместно с русским Галиффе-Дубасовым - поработали над кровавым подавлением московского вооруженного восстания. Против адмирала Дубасова было организовано, по крайне мере, 9 покушений. Все эти покушения постигает одна и та же жалкая участь. В последнем из них роль Азефа была более двусмысленной.
   Это покушение (23 апреля 1906 г.) отличалось чрезвычайной драматичностью. Азеф лично расставлял террористов по улицам, по которым должен был проезжать Дубасов. Кровавый адмирал мог выбрать один из трех имевшихся путей, а между тем в динамитной лаборатории успели изготовить только две бомбы, с которыми метальщики заняли два господствующих пункта. Но, видно, сама судьба преследовала террористов. Дубасов "выбрал" третий путь... Борис Мищенко-Вноровский, один из участников этого дела - он в предыдущих попытках участвовал то одетый кучером богатого аристократического дома, то корнетом, то мичманом Черноморского флота, - вдруг заметил Дубасова, проезжавшего по другой улице. С бомбой в руках - он с нею не расставался в продолжение последних нескольких недель - он бросился вперед на эту улицу, на которой не было метальщика, и, добежав на десяток шагов от кареты Дубасова, размахнулся и с силою кинул в нее свой снаряд. Бомба легко ранила самого Дубасова, убив наповал его адъютанта, графа Коновницына, и виновника взрыва, самоотверженного Мищенко-Вноровского.
   В этом деле (и в деле Дурново) Азеф круто изменил свои личные приемы. Обыкновенно, даже при самых крупных покушениях, организованных, им, он в последнюю минуту удалялся, стараясь находиться как можно дальше от театра террористических действий. На этот раз он сам на месте руководил всем заговором: Он все время находился поблизости, в кофейной Филиппова, следя за ходом развертывающихся событий и готовый в любую минуту отдавать необходимые приказания. Когда после взрыва полиция стала хватать и арестовывать всех, казавшихся ей подозрительными, Азеф попался вместе с другими. Само собой разумеется, что дело замяли, и Азефа скоро отпустили... Товарищам он рассказал, что его задержали, но что в участке он сумел так импонировать своим видом и своими прекрасными бумагами, что полиция, извинившись, его немедленно освободила. Нетрудно догадаться; какого рода были эти "бумаги".
   После перерыва террористических действий, вызванного созывом первой Государственной думы, партия решила возобновить свои активные выступления против правительства, которое отдало приказ о разгоне Думы. Первый удар должен был быть направлен против виновника государственного переворота, председателя совета министров Столыпина. "Боевая организация" в продолжение нескольких недель деятельно занимается внешним наблюдением за Столыпиным, устанавливает точно его маршруты, часы его выездов и вообще перемещений, но каждый раз, когда она пытается перейти к реализации своих планов, она наталкивается на непреодолимые препятствия. Якобы обескураженный, Азеф, наконец, заявляет, что он не может больше руководить боевой деятельностью, что при наличных технических средствах борьбы, которыми он располагает, он бессилен достигнуть каких-нибудь существенных результатов... В специальном докладе ЦК он подробно изложил эту свою точку зрения, прибавив, что, пока "не будут найдены более могучие технические средства борьбы", он не сможет продолжать свою работу. Распустив "боевую организацию" (дело происходило осенью 1906 г.), Азеф уехал за границу.