Страница:
Она увидел, что теперь они едут между деревьями – огромными старыми деревьями с засыхающим папоротником под ними. Бледные, искривленные стволы казались призрачными, и, словно жрецы древнего культа, в отдалении вздымались волшебные и загадочные папоротники. Это была кромешно-черная ночь, с низко нависшими облаками. Машина медленно двигалась вперед.
– Где мы? – прошептала Урсула.
– В Шервудском лесу.
Было очевидно, что это место ему знакомо. Он ехал медленно, оглядываясь по сторонам. Затем они выехали на зеленую дорогу между деревьями. Они осторожно развернулись и поехали между лесными дубами по зеленому проселку. Зеленый проселок вывел их на небольшую травянистую лужайку, где между холмиками струился маленький ручеек. Машина остановилась.
– Мы останемся здесь, – ответил он. – И выключим свет.
Он тут же выключил фары, и осталась только ночь; тени деревьев казались реальностью другого, ночного бытия.
Он постелил плед на папоротник, и они опустились на него в абсолютной, немыслимой тишине.
Лес издавал слабые звуки, но ничто не нарушало тишины, ничто не могло ее нарушить, на мир был наложен какой-то странный запрет, порождая новое волшебство.
Они сбросили одежду и он привлек ее к себе, нашел ее, нашел истинно прекрасную действительность ее навсегда невидимой плоти. Жаждущие, какие-то нечеловеческие, его пальцы на ее скрытой наготе были пальцами тишины на тишине, тело волшебной ночи – на теле волшебной ночи, ночи-мужчины и ночи-женщины, которых никогда не увидит глаз, которых никогда не познает разум, которые были только пульсирующим откровением иного живущего существа.
Она воплотила в жизнь свое влечение к нему. Она дотрагивалась, она получала максимум непередаваемой информации в прикосновении. Темное, таинственное, совершенно тихое чудесное приобретение и вновь утрата; полное принятие и подчинение, волшебство, реальность которого никогда не будет познана; живая чувственная реальность, которую никогда нельзя будет перевести на язык разума, которая останется снаружи, в виде живого организма тьмы, молчания и таинственности, волшебного тела реальности.
Она удовлетворила свое желание. Он удовлетворил свое желание. Потому что она была для него тем, чем он был для нее – древним великолепием, волшебной, пульсирующей реальностью другого существа.
В эту прохладную ночь они спали под пологом машины, и это была ночь непрерванного сна.
Когда он проснулся, было уже довольно поздно. Они посмотрели друг на друга и рассмеялись, а затем отвели глаза, наполненные мраком и тайной. Затем они поцеловались и припомнили, как прекрасна была ночь. Оно было прекрасно, это наследие вселенской темной реальности, и им было даже страшно вспоминать. Они спрятали свои воспоминания и знание в дальние уголки своих сердец.
Глава XXIV
– Где мы? – прошептала Урсула.
– В Шервудском лесу.
Было очевидно, что это место ему знакомо. Он ехал медленно, оглядываясь по сторонам. Затем они выехали на зеленую дорогу между деревьями. Они осторожно развернулись и поехали между лесными дубами по зеленому проселку. Зеленый проселок вывел их на небольшую травянистую лужайку, где между холмиками струился маленький ручеек. Машина остановилась.
– Мы останемся здесь, – ответил он. – И выключим свет.
Он тут же выключил фары, и осталась только ночь; тени деревьев казались реальностью другого, ночного бытия.
Он постелил плед на папоротник, и они опустились на него в абсолютной, немыслимой тишине.
Лес издавал слабые звуки, но ничто не нарушало тишины, ничто не могло ее нарушить, на мир был наложен какой-то странный запрет, порождая новое волшебство.
Они сбросили одежду и он привлек ее к себе, нашел ее, нашел истинно прекрасную действительность ее навсегда невидимой плоти. Жаждущие, какие-то нечеловеческие, его пальцы на ее скрытой наготе были пальцами тишины на тишине, тело волшебной ночи – на теле волшебной ночи, ночи-мужчины и ночи-женщины, которых никогда не увидит глаз, которых никогда не познает разум, которые были только пульсирующим откровением иного живущего существа.
Она воплотила в жизнь свое влечение к нему. Она дотрагивалась, она получала максимум непередаваемой информации в прикосновении. Темное, таинственное, совершенно тихое чудесное приобретение и вновь утрата; полное принятие и подчинение, волшебство, реальность которого никогда не будет познана; живая чувственная реальность, которую никогда нельзя будет перевести на язык разума, которая останется снаружи, в виде живого организма тьмы, молчания и таинственности, волшебного тела реальности.
Она удовлетворила свое желание. Он удовлетворил свое желание. Потому что она была для него тем, чем он был для нее – древним великолепием, волшебной, пульсирующей реальностью другого существа.
В эту прохладную ночь они спали под пологом машины, и это была ночь непрерванного сна.
Когда он проснулся, было уже довольно поздно. Они посмотрели друг на друга и рассмеялись, а затем отвели глаза, наполненные мраком и тайной. Затем они поцеловались и припомнили, как прекрасна была ночь. Оно было прекрасно, это наследие вселенской темной реальности, и им было даже страшно вспоминать. Они спрятали свои воспоминания и знание в дальние уголки своих сердец.
Глава XXIV
Смерть и любовь
Томас Крич умирал медленно, невыносимо медленно. Все считали невероятным, что нить жизни могла так истончиться и все же не рваться. Больной мужчина был невероятно слаб и изможден, жизнь в нем поддерживалась только морфием и напитками, которые он медленно потягивал. Он был только наполовину в сознании – лишь тонкая ниточка сознания связывала мрак смерти со светом дня. Однако его воля была непоколебима, он был целым и единым. Только вокруг него все должно быть тихо и спокойно.
Присутствие посторонних людей, помимо сиделок, теперь были трудно для него, он должен был делать над собой усилие.
Каждое утро Джеральд приходил в его комнату, надеясь найти, наконец, своего отца мертвым. Однако он все время видел то же прозрачное лицо, те же спутанные темные волосы на восковом лбу и ужасные, жуткие темные глаза, которые, казались, растворялись в бесформенной темноте, оставляя только маленькую искорку зрения. И все время, когда эти темные, жуткие глаза поворачивались к нему, все тело Джеральда пронзала горящая стрела отвращения, которая, казалось, отдается во всем его существе, угрожая расколоть его разум своим ударом и погрузить его в безумие.
Каждое утро его сын стоял там, прямой и полный жизни, сияя белизной своего существа. Эта сияющая белизна этого странного, близкого существа вводила отца в лихорадочную дрожь боязливого раздражения. Он не выносил жуткого, устремленного на него, пусть даже и на мновение, взгляда голубых глаз Джеральда. Поскольку ни один из них не стремился к длительному контакту – отец и сын смотрели друг на друга, а затем расставались.
В течение долгого времени Джеральд сохранял совершенное хладнокровие, он оставался потрясающе собранным. Но, в конце концов, страх переселил его хладнокровие. Он боялся, что что-то в нем сломается самым ужасающим образом. Он должен был остаться и вытерпеть все до конца. Какое-то извращенное желание заставляло его смотреть, как его отец выходит за грань жизни. И в то же время сейчас каждый день был страшен. Раскаленная до красна стрела ужасного страха, пронзающая все его тело, вызывала дальнейшее воспламенение. Весь день Джеральд постоянно от чего-то ежился, словно кончик Дамоклова меча покалывал основание его шеи.
Бежать было некуда – он был связан с отцом, он должен был увидеть его конец. А воля его отца никогда не давала слабину, никак не поддавалась смерти. Она разорвется только тогда, когда смерть оборвет ее – если только она не продолжит существовать и после физической смерти. И таким же образом воля сына тоже должна быть непреклонной. Он должен оставаться твердым и неуязвимым, смерть и процесс умирания не должны были коснуться его. Это было испытание судом божьим. Мог ли он выстоять и увидеть, как его отец медленно умирает и поглощается смертью, не сломается ли его воля, не отступит ли он перед всемогущей смертью. Словно краснокожий индеец во время пытки, Джеральд переносил весь этот процесс умирания, не дрогнув ни единым мускулом, без трепета. Это даже вызывало в нем ликование. В некоторой степени он желал этой смерти, насильно заставлял себя наблюдать за ней. Он словно сам нес смерть, даже когда он сам дрожал от ужаса. Но он все же мог нести ее, он мог торжествовать через смерть.
Но, истощив все силы во время этого испытания, Джеральд потерял хватку над внешней, повседневной жизнью. То, что было для него всем, стало пустым местом. Работа, удовольствие – все это осталось позади. Он более менее машинально продолжал вести дела, но все эти занятия стали ему чуждыми. Сейчас его занимала эта чудовищная борьба со смертью в собственной душе. Его воля должна была восторжествовать. Будь что будет, но он не склонит голову, не подчинится, не признает себя рабом. Смерть не станет его повелителем.
Но по мере того, как эта борьба продолжалась, все, чем он был, постепенно продолжало разрушаться, и, в конце концов, жизнь вокруг него превратилась лишь в выеденную оболочку; бушующий и бурлящий, словно море, шум, в котором он участвовал лишь поверхностно, а внутри этой полой оболочки были только темнота и мрачное пространство смерти. Он чувствовал, что должен на что-то опереться, в противном случае он упадет внутрь, в великую черную дыру, возникшую в центре его души. Его воля заставляла его жить внешней жизнью, думать внешним разумом, не позволяя внешней его сущности разрушиться или измениться. Но давление было слишком велико. Ему нужно было найти что-нибудь, что помогло бы создать равновесие. Что-то должно было проникнуть в полую пропасть смерти в его душе, заполнить ее и уравновесить своим давлением изнутри давление снаружи. Потому что день за днем он ощущал, что превращается в пузырь, заполненный темнотой, вокруг которого играет переливающаяся разноцветными красками оболочка его сознания и на которую внешний мир, внешняя жизнь, давила с ужасающим напором.
Это крайнее состояние инстинктивно заставило его обратиться к Гудрун. Теперь он готов был отказаться от всего – ему нужно было только создать с ней связь. Он провожал ее в мастерскую, чтобы только быть рядом с ней, говорить с ней. Он ходил по комнате и останавливался то тут, то там, бесцельно беря инструменты, кусочки глины, маленькие фигурки, которые она забраковала – они были странными и гротескными, – смотря на них и не видя.
А она чувствовала, что он следует за ней, ходит за ней по пятам, словно рок. Она отстранялась от него и в то же время она чувствовала, как он подкрадывался все ближе и ближе.
– Послушай, – сказал он ей однажды вечером необычно отстраненным и неуверенным голосом, – может, останешься сегодня на ужин? Мне бы очень этого хотелось.
Она слегка удивилась. Он произнес эту просьбу так, как мужчина мужчине.
– Меня ждут дома, – сказала она.
– О, они же не будут возражать, правда? – сказал он. – Я был бы ужасно рад, если бы ты осталась.
Ее длительное молчание в конце концов стало знаком согласия.
– Так я скажу Томасу, да? – спросил он.
– Мне нужно будет уйти сразу же после ужина, – сказала она.
Это был темный холодный вечер. В гостиной камин не горел, поэтому они сидели в библиотеке. Большую часть времени он рассеянно молчал, а Винифред говорила очень мало. Но когда Джеральд действительно оживлялся, он улыбался и говорил с ней мило и просто. Но затем он вновь впадал в длительное молчание, сам того не замечая.
Он чрезвычайно привлекал ее. Он ей казался таким задумчивым, а его необычная, отрешенная молчаливость, которую она не могла разгадать, трогала и заставляла ее удивляться ему, и даже вызывала в ней некоторое почтение к нему.
Но он был очень заботливым. Он передавал ей самое вкусное, что только было на столе, он приказал принести к ужину бутылку сладковатого золотого вина с тонким ароматом, зная, что она предпочтет его бургундскому. Она чувствовала, что ее ценят, что в ней почти нуждаются.
Когда они пили кофе в библиотеке, в дверь тихо, очень тихо постучали. Он вздрогнул и сказал: «Войдите». Тембр его голоса, точно звук, высокий дрожащий звук, лишил Гудрун спокойствия.
Сиделка в белом, словно призрак, нерешительно появилась в дверях. Она была очень привлекательной, но несколько странной, застенчивой и неуверенной в себе.
– Доктор хотел бы с вами переговорить, мистер Крич, – сказала она низким, едва слышным голосом.
– Доктор! – воскликнул он, вскакивая на ноги. – Где он?
– Он в столовой.
– Скажите ему, что я сейчас приду.
Он залпом допил кофе и пошел за сиделкой, которая растворилась, словно тень.
– Что это была за сиделка? – спросила Гудрун.
– Мисс Инглис – она мне больше всего нравится, – ответила Винифред.
Через некоторое время Джеральд вернулся, он казался озабоченным собственными мыслями и в нем чувствовалась та напряженность и отстраненность, которая свойственна слегка подвыпившему человеку. Он не сказал, зачем он понадобился доктору, но встал перед камином, сложив руки за спиной и его лицо было просветленным, и даже каким-то экзальтированным. Он не то чтобы думал – он просто застыл в чистом напряжении внутри себя, и мысли беспорядочно проносились в его разуме.
– Мне нужно пойти повидать мамочку, – сказала Винифред, – и повидать папочку, прежде чем он уснет.
Она пожелала им обоим доброй ночи.
Гудрун также встала и собралась уходить.
– Ты ведь еще не уходишь, да? – спросил Джеральд, быстро взглянув на часы. – Еще рано. Я провожу тебя, когда ты пойдешь. Садись, не убегай.
Гудрун села, словно хотя он и витал мыслями где-то далеко, его воля подчинила ее себе. Она чувствовала себя почти загипнотизированной. Он был незнакомцем для нее, чем-то непознанным. О чем он думал, что чувствовал, стоя там с таким отрешенным видом и ничего не говоря? Он удерживал ее – она чувствовала это. Он не отпустит ее. Она смотрела на него, смиренно подчиняясь.
– Доктор сказал тебе что-нибудь новое? – через некоторое время мягко спросила она с тем нежным, робким сочувствием, которое затронуло тонкую нить в его сердце. Он приподнял брови в пренебрежительном, безразличном выражении.
– Нет, ничего нового, – ответил он, словно этот вопрос был совершенно обычным, тривиальным. – Он говорит, что пульс очень слаб, что он очень прерывист. Но это ничего еще не значит, ты и сама знаешь.
Он посмотрел на нее. Ее глаза были темными, мягкими, распахнутыми, в них было растеранное выражение, которое всколыхнуло в нем волну возбуждения.
– Нет, – через какое-то время пробормотала она. – Я в этом ничего не понимаю.
– Как и я, – сказал он. – Знаешь, не хочешь ли закурить? – давай!
Он быстро достал портсигар и протянул ей зажженную спичку. Затем он вновь встал перед ней возле камина.
– Да, – сказал он, – в нашем доме до болезни отца никто никогда особенно не болел.
Он какое-то время размышлял. Затем, взглянув на нее сверху вниз, глубокими, выразительными глазами, от которых ей стало страшно, он продолжил:
– Это что-то, с чем не считаешься, пока не столкнешься с ним. А тогда сталкиваешься, то понимаешь, что это всегда находилось рядом – всегда рядом. Понимаешь, о чем я говорю? О возможности этой неизличимой болезни, этой медленной смерти...
Он напряженно оперся ногой о мраморный порожек камина и взял сигарету в рот, глядя в потолок.
– Я знаю, – пробормотала Гудрун. – Это ужасно.
Он рассеянно курил. Затем он вынул сигарету изо рта и, просунув кончик языка между зубами, выплюнул крошку табака, слегка отворачиваясь, словно человек, рядом с которым никого нет или который погрузился в мысли.
– Я не знаю, какое воздействие это на самом деле оказывает на человека, – сказал он и вновь посмотрел на нее.
Ее обращенные к нему глаза были темными и внимательными. Увидев, что она задумалась, он отвернулся в сторону.
– Но я совершенно другой. Ничего не осталось, если ты понимаешь, о чем я. Кажется, что ты цепляешься за край пропасти и в то же время ты сам являешься этой пропастью. И поэтому ты не знаешь, что тебе делать.
– Да, – пробормотала она.
Резкая дрожь пробежала по ее нервам, резкая, не то удовольствие, не то боль.
– И что же делать? – спросила она.
Он отвернулся и стряхнул пепел с сигареты на крупные мраморные плиты камина, которые лежали, не огороженные ничем – ни каминной решеткой, ни перекладиной.
– Я не знаю, в этом я уверен, – ответил он. – Но я точно знаю, что нужно найти какой-нибудь способ разрешить эту ситуацию – не потому что я этого хочу, а потому что нужно, в противном случае ты конченый человек. Все вокруг, включая и тебя, вот-вот обвалится, и ты едва цепляешься руками. Да, такое положение вещей долго не продлится. Нельзя висеть на крыше и держаться за ее край руками вечно. Ты понимаешь, что рано или поздно тебе придется его отпустить. Ты понимаешь, о чем я говорю? Поэтому нужно что-то делать или произойдет крупный обвал – в том, что касается тебя.
Он слегка подвигался перед камином, раздавливая уголь каблуком. Он посмотрел на него. Гудрун чувствовала красоту старых мраморных панелей, покрытых изящной резьбой, обрамляющих его сверху и с боков. Она чувствовала, что судьба, наконец, схватила ее, поймала ее в какую-то ужасную и фатальную ловушку.
– Но что же делать? – смиренно бормотала она. – Ты можешь использовать меня, если я могу тебе чем-нибудь помочь – только как? Я не знаю, чем я могу тебе помочь.
Он озучающе посмотрел на нее.
– Мне не нужна твоя помощь, – слегка раздраженно сказал он, – потому что ничего поделать нельзя. Мне нужно только сочувствие, понимаешь ли: мне нужен кто-то, с кем бы я мог поговорить по душам. Это снимает напряжение. Но такого человека нет. Вот это-то и удивительно. Нет никого. Конечно, есть Руперт Биркин. Но он не умеет сочувствовать, он умеет только навязывать свою волю. А это совершенно бесполезно.
Она попала в ужасную западню. Она взглянула на свои руки.
Они услышали легкий звук открывающейся двери. Джеральд вздрогнул. Он был расстроен. И его дрожь необычно озадачила Гудрун. Затем он пошел вперед с быстро появившейся, грациозной, намеренной учтивостью.
– А, мама! – сказал он. – Как мило, что ты пришла. Как ты?
Пожилая женщина, закутанная, словно в свободный кокон, в пурпурное платье, медленно подошла вперед, слегка неуклюже, как обычно. Ее сын встал рядом. Он подвинул ей стул и сказал:
– Ты ведь знакома с мисс Брангвен, да?
Мать безразлично скользнула по Гудрун взглядом.
– Да, – ответила она.
Затем она обратила свои удивительные голубые, словно незабудки, глаза на сына, медленно усаживаясь на стул, который он ей придвинул.
– Я пришла справиться о твоем отце, – сказала она быстрым, едва слышным голосом. – Не знала, что у тебя гсти.
– Нет? Разве Винифред тебе не сказала? Мисс Брангвен осталась на ужин, чтобы несколько оживить нашу компанию…
Миссис Крич медленно обернулась к Гудрун и посмотрела на нее невидящим взглядом.
– Боюсь, это не доставило ей удовольствия. – Она вновь повернулась к сыну. – Винифред сказала мне, что доктор должен был что-то сказать тебе про отца. Это так?
– Только то, что пульс слабый и очень часто прерывается – поэтому он может не пережить эту ночь, – ответил Джеральд.
Миссис Крич сидела совершенно бесстрастно, точно не слышала этих слов. Ее тело, казалось, сгорбилось на стуле, ее светлые волосы прядями свисали вниз. Но ее кожа была чистой и тонкой, ее руки, сложенные и позабытые, были довольно привлекательны, в них была какая-то мощная энергия. В этой молчаливой неповоротливой массе разлагалось огромное количество энергии.
Она посмотрела на сына, стоящего рядом с ней, проницательного и мужественного. Ее глаза были прекрасного голубого цвета, они были более голубыми, чем незабудки. Казалось, она достаточно доверяла своему сыну и в то же время по-матерински сомневалась в нем.
– А как ты? – пробормотала она своим странным тихим голосом, словно никто, кроме него не должен был слышать ее слова. – Ты же не устроишь сцену, да? Ты же не впадешь в истерику?
Загадочный вызов последних слов озадачил Гудрун.
– Я так не думаю, мама, – ответил он довольно холодно, но бодро. – Кому-то придется пройти через это до конца, видишь ли.
– Правда? Правда? – быстро ответила его мать. – Почему ты хочешь взвалить все это на себя? Зачем это тебе – проходить до конца? Это закончится само собой. Ты здесь лишний.
– Нет, я не считаю, что я могу что-то сделать, – ответил он. – все дело в том, как все это на нас влияет.
– Тебе нравится, как это на тебя влияет, да? Это сводит тебя с ума? Тебе нужно осознать собственную важность. Тебе не стоит оставаться в доме. Почему бы тебе не уехать?
Эти слова, очевидно, плоды множества мрачных часов, удивили Джеральда.
– Не думаю, что сейчас, в последнюю минуту, мне стоит уезжать, мама, – сухо заметил он.
– Беречь себя, – ответила его мать, – беречь себя – вот о чем ты должен думать. Ты слишком много на себя взваливаешь. Займись собой или же твои мозги съедут набекрень, вот что с тобой случится. Ты слишком истеричен, ты всегда таким был.
– Со мной все в порядке, мама, – сказал он. – Не стоит беспокоиться обо мне, уверяю тебя.
– Пусть мертвые хоронят своих мертвецов – но не стоит хоронить себя вместе с ними, вот что я тебе скажу. Я довольно хорошо тебя знаю.
Он на это ничего не ответил, поскольку не знал, что сказать. Мать, съежившись, сидела молча, а ее прекрасные белые руки, на которых не было ни единого кольца, судорожно вцепились в подлокотники кресла.
– Ты не сможешь этого сделать, – почти с горечью сказала она. – У тебя духу не хватит. На самом деле от тебя толку не больше, чем от кошки, и так было всегда… Эта молодая женщина останется здесь?
– Нет, – сказал Джеральд. – Сегодня она поедет домой.
– Тогда ей лучше взять догкарт. Она далеко едет?
– Только до Бельдовера.
– А!
Пожилая женщина ни разу не посмотрела на Гудрун, но в то же время, казалось, она сознавала ее присутствие.
– Ты склонен слишком много на себя брать, Джеральд, – сказала его мать, поднимаясь на ноги с некоторым усилием.
– Ты уходишь, мама? – вежливо спросил он.
– Да, опять поднимусь наверх, – ответила она. И, повернувшись к Гудрун, она сказала ей: «До свидания». Затем она медленно подошла к двери, словно она только недавно научилась ходить. У двери с намеком подняла к нему лицо. Он поцеловал ее.
– Не провожай меня, – сказала она своим едва слышным голосом. – Больше ты мне не нужен.
Он пожелал ей доброй ночи, посмотрел как она идет к лестнице и медленно поднимается. Затем он закрыл дверь и вернулся к Гудрун. Гудрун также встала, чтобы уходить.
– Странное существо моя мать, – сказал он.
– Да, – ответила Гудрун.
– Думает о чем-то своем.
– Да, – сказала Гудрун.
Они замолчали.
– Ты хочешь уйти? – спросил он. – Подожди минутку, я попрошу заложить экипаж…
– Нет, – сказала Гудрун. – Я хочу прогуляться.
Он обещал проводить ее по длинной, одинокой дороге и ей этого хотелось.
– Ты можешь с таким же успехом и поехать, – сказал он.
– Я предпочитаю прогуляться, – твердо настаивала она.
– Да? В таком случае я провожу тебя. Ты знаешь, где твои вещи? Я только переобуюсь.
Он надел кепку и плащ поверх смокинга. Они вышли навстречу ночи.
– Давай покурим, – сказал он, останавливаясь у крытого угла портика. – Ты тоже.
Итак, оставляя после себя запах табака в ночном воздухе, они направились по темной дороге, которая шла между тщательно подстриженными изгородями по идущим вниз лугам.
Он хотел приобнять ее одной рукой. Если только бы он смог приобнять ее и прижать себе, когда они шли, он нашел бы свое равновесие. Потому что сейчас он ощущал себя весами, одна чаша которых падает все ниже и ниже в бесконечную пропасть. Он должен восстановить равновесие. И именно здесь была его надежда, его полное восстановление.
Забыв о ней, думая только о себе, он мягко обвил ее талию рукой и притянул к себе. Ее сердце упало и она почувствовала, что ей овладели. Но при этом его рука была такой сильной, что она трепетала в его крепких, тесных объятиях. Она пережила маленькую смерть и была притянута им к себе, когда они шли в яростном мраке. В их двойном движении он уравновесил ее в противовес себе. И внезапно он почувствовал освобождение и завершенность, он обрел силу и мужество.
Он поднес руку ко рту и выбросил сигарету, эту сияющую искру, в невидимую изгородь. И теперь он чувствовал себя в силах создать с ней равновесие.
– Так-то лучше! – ликующе сказал он.
Его ликующий голос был для нее как сладковатый ядовитый бальзам. Неужели она столько для него значила! Она пригубила этот яд:
– Теперь ты стал счастливее? – мечтательно спросила она.
– Намного, – сказал он тем же самым ликующим тоном, – а я был почти мервым.
Она прижалась к нему. Он чувствовал ее мягкость и теплоту, она была насыщенной, прекрасной материей его существа. Тепло и ее движение подарили ему прекрасное ощущение наполненности.
– Я рада, если я тебе помогла, – сказала она.
– Да, – ответил он. – Если ты не смогла бы этого сделать, то уже никто не смог бы.
«Это так», – сказала она себе, чувствуя дрожь странного, фатального возбуждения.
И они шли, а он, казалось, все ближе и ближе привлекал ее к себе, и уже вскоре крепкие движения его тела стали и ее движениями.
Он был таким сильным, таким прочным, ему нельзя было противостоять. Она шла, в прекрасном перплетении физического движения, вниз по темному, ветренному склону. В далеке светились желтые огни Бельдовера, множество, рассыпанные густым ковром по другому темному холму. Но он и она шли в совершенной, уединенной темноте, за пределами этого мира.
– Насколько я дорога тебе? – спросила она почти жалобно. – Видишь ли, я не знаю, я не понимаю!
– Насколько? – В его голосе послышалась болезненная восторженность. – Этого я тоже не знаю – но очень.
Его заявление озадачило его самого. Приблизившись к ней, он сжег за собой все мосты. Она была ему очень дорога – она была для него всем.
– Но я не верю в это, – раздался ее тихий голос, удивленный, дрожащий. Она дрожала от сомнения и восторга. Именно это ей хотелось услышать, только это. И вот она услышала его, услышала странную радостную вибрацию правды в его словах, но она не могла в это поверить. Она не могла поверить – она не верила. И вместе с тем она верила, торжествуя, с фатальным ликованием.
– Почему нет? – спросил он. – Почему ты не веришь? Это правда. Это правда, как правда то, что мы сейчас стоим… – он неподвижно замер с ней на ветру. – Мне все равно, что есть там, на земле или на небе, за пределами этого места, где мы стоим. И меня не волнует, то, что я здесь – меня волнует, то что здесь ты. Я тысячу раз продал бы свою душу – но мне невыносима мысль, что тебя нет рядом. Я не вынесу одиночества. Мой мозг просто взорвется. Это правда.
Он прижал ее ближе к себе решительным движением.
– Нет, – в страхе пробормотала она. И в то же время она хотела именно этого. Почему же ее оставило обычное присутствие духа?
Они продолжили свою странную прогулку. Они были совершенными незнакомцами и в то же время находились так пугающе, так невообразимо близко! Это казалось безумием. Но именно этого она хотела, именно это было ей нужно!
Присутствие посторонних людей, помимо сиделок, теперь были трудно для него, он должен был делать над собой усилие.
Каждое утро Джеральд приходил в его комнату, надеясь найти, наконец, своего отца мертвым. Однако он все время видел то же прозрачное лицо, те же спутанные темные волосы на восковом лбу и ужасные, жуткие темные глаза, которые, казались, растворялись в бесформенной темноте, оставляя только маленькую искорку зрения. И все время, когда эти темные, жуткие глаза поворачивались к нему, все тело Джеральда пронзала горящая стрела отвращения, которая, казалось, отдается во всем его существе, угрожая расколоть его разум своим ударом и погрузить его в безумие.
Каждое утро его сын стоял там, прямой и полный жизни, сияя белизной своего существа. Эта сияющая белизна этого странного, близкого существа вводила отца в лихорадочную дрожь боязливого раздражения. Он не выносил жуткого, устремленного на него, пусть даже и на мновение, взгляда голубых глаз Джеральда. Поскольку ни один из них не стремился к длительному контакту – отец и сын смотрели друг на друга, а затем расставались.
В течение долгого времени Джеральд сохранял совершенное хладнокровие, он оставался потрясающе собранным. Но, в конце концов, страх переселил его хладнокровие. Он боялся, что что-то в нем сломается самым ужасающим образом. Он должен был остаться и вытерпеть все до конца. Какое-то извращенное желание заставляло его смотреть, как его отец выходит за грань жизни. И в то же время сейчас каждый день был страшен. Раскаленная до красна стрела ужасного страха, пронзающая все его тело, вызывала дальнейшее воспламенение. Весь день Джеральд постоянно от чего-то ежился, словно кончик Дамоклова меча покалывал основание его шеи.
Бежать было некуда – он был связан с отцом, он должен был увидеть его конец. А воля его отца никогда не давала слабину, никак не поддавалась смерти. Она разорвется только тогда, когда смерть оборвет ее – если только она не продолжит существовать и после физической смерти. И таким же образом воля сына тоже должна быть непреклонной. Он должен оставаться твердым и неуязвимым, смерть и процесс умирания не должны были коснуться его. Это было испытание судом божьим. Мог ли он выстоять и увидеть, как его отец медленно умирает и поглощается смертью, не сломается ли его воля, не отступит ли он перед всемогущей смертью. Словно краснокожий индеец во время пытки, Джеральд переносил весь этот процесс умирания, не дрогнув ни единым мускулом, без трепета. Это даже вызывало в нем ликование. В некоторой степени он желал этой смерти, насильно заставлял себя наблюдать за ней. Он словно сам нес смерть, даже когда он сам дрожал от ужаса. Но он все же мог нести ее, он мог торжествовать через смерть.
Но, истощив все силы во время этого испытания, Джеральд потерял хватку над внешней, повседневной жизнью. То, что было для него всем, стало пустым местом. Работа, удовольствие – все это осталось позади. Он более менее машинально продолжал вести дела, но все эти занятия стали ему чуждыми. Сейчас его занимала эта чудовищная борьба со смертью в собственной душе. Его воля должна была восторжествовать. Будь что будет, но он не склонит голову, не подчинится, не признает себя рабом. Смерть не станет его повелителем.
Но по мере того, как эта борьба продолжалась, все, чем он был, постепенно продолжало разрушаться, и, в конце концов, жизнь вокруг него превратилась лишь в выеденную оболочку; бушующий и бурлящий, словно море, шум, в котором он участвовал лишь поверхностно, а внутри этой полой оболочки были только темнота и мрачное пространство смерти. Он чувствовал, что должен на что-то опереться, в противном случае он упадет внутрь, в великую черную дыру, возникшую в центре его души. Его воля заставляла его жить внешней жизнью, думать внешним разумом, не позволяя внешней его сущности разрушиться или измениться. Но давление было слишком велико. Ему нужно было найти что-нибудь, что помогло бы создать равновесие. Что-то должно было проникнуть в полую пропасть смерти в его душе, заполнить ее и уравновесить своим давлением изнутри давление снаружи. Потому что день за днем он ощущал, что превращается в пузырь, заполненный темнотой, вокруг которого играет переливающаяся разноцветными красками оболочка его сознания и на которую внешний мир, внешняя жизнь, давила с ужасающим напором.
Это крайнее состояние инстинктивно заставило его обратиться к Гудрун. Теперь он готов был отказаться от всего – ему нужно было только создать с ней связь. Он провожал ее в мастерскую, чтобы только быть рядом с ней, говорить с ней. Он ходил по комнате и останавливался то тут, то там, бесцельно беря инструменты, кусочки глины, маленькие фигурки, которые она забраковала – они были странными и гротескными, – смотря на них и не видя.
А она чувствовала, что он следует за ней, ходит за ней по пятам, словно рок. Она отстранялась от него и в то же время она чувствовала, как он подкрадывался все ближе и ближе.
– Послушай, – сказал он ей однажды вечером необычно отстраненным и неуверенным голосом, – может, останешься сегодня на ужин? Мне бы очень этого хотелось.
Она слегка удивилась. Он произнес эту просьбу так, как мужчина мужчине.
– Меня ждут дома, – сказала она.
– О, они же не будут возражать, правда? – сказал он. – Я был бы ужасно рад, если бы ты осталась.
Ее длительное молчание в конце концов стало знаком согласия.
– Так я скажу Томасу, да? – спросил он.
– Мне нужно будет уйти сразу же после ужина, – сказала она.
Это был темный холодный вечер. В гостиной камин не горел, поэтому они сидели в библиотеке. Большую часть времени он рассеянно молчал, а Винифред говорила очень мало. Но когда Джеральд действительно оживлялся, он улыбался и говорил с ней мило и просто. Но затем он вновь впадал в длительное молчание, сам того не замечая.
Он чрезвычайно привлекал ее. Он ей казался таким задумчивым, а его необычная, отрешенная молчаливость, которую она не могла разгадать, трогала и заставляла ее удивляться ему, и даже вызывала в ней некоторое почтение к нему.
Но он был очень заботливым. Он передавал ей самое вкусное, что только было на столе, он приказал принести к ужину бутылку сладковатого золотого вина с тонким ароматом, зная, что она предпочтет его бургундскому. Она чувствовала, что ее ценят, что в ней почти нуждаются.
Когда они пили кофе в библиотеке, в дверь тихо, очень тихо постучали. Он вздрогнул и сказал: «Войдите». Тембр его голоса, точно звук, высокий дрожащий звук, лишил Гудрун спокойствия.
Сиделка в белом, словно призрак, нерешительно появилась в дверях. Она была очень привлекательной, но несколько странной, застенчивой и неуверенной в себе.
– Доктор хотел бы с вами переговорить, мистер Крич, – сказала она низким, едва слышным голосом.
– Доктор! – воскликнул он, вскакивая на ноги. – Где он?
– Он в столовой.
– Скажите ему, что я сейчас приду.
Он залпом допил кофе и пошел за сиделкой, которая растворилась, словно тень.
– Что это была за сиделка? – спросила Гудрун.
– Мисс Инглис – она мне больше всего нравится, – ответила Винифред.
Через некоторое время Джеральд вернулся, он казался озабоченным собственными мыслями и в нем чувствовалась та напряженность и отстраненность, которая свойственна слегка подвыпившему человеку. Он не сказал, зачем он понадобился доктору, но встал перед камином, сложив руки за спиной и его лицо было просветленным, и даже каким-то экзальтированным. Он не то чтобы думал – он просто застыл в чистом напряжении внутри себя, и мысли беспорядочно проносились в его разуме.
– Мне нужно пойти повидать мамочку, – сказала Винифред, – и повидать папочку, прежде чем он уснет.
Она пожелала им обоим доброй ночи.
Гудрун также встала и собралась уходить.
– Ты ведь еще не уходишь, да? – спросил Джеральд, быстро взглянув на часы. – Еще рано. Я провожу тебя, когда ты пойдешь. Садись, не убегай.
Гудрун села, словно хотя он и витал мыслями где-то далеко, его воля подчинила ее себе. Она чувствовала себя почти загипнотизированной. Он был незнакомцем для нее, чем-то непознанным. О чем он думал, что чувствовал, стоя там с таким отрешенным видом и ничего не говоря? Он удерживал ее – она чувствовала это. Он не отпустит ее. Она смотрела на него, смиренно подчиняясь.
– Доктор сказал тебе что-нибудь новое? – через некоторое время мягко спросила она с тем нежным, робким сочувствием, которое затронуло тонкую нить в его сердце. Он приподнял брови в пренебрежительном, безразличном выражении.
– Нет, ничего нового, – ответил он, словно этот вопрос был совершенно обычным, тривиальным. – Он говорит, что пульс очень слаб, что он очень прерывист. Но это ничего еще не значит, ты и сама знаешь.
Он посмотрел на нее. Ее глаза были темными, мягкими, распахнутыми, в них было растеранное выражение, которое всколыхнуло в нем волну возбуждения.
– Нет, – через какое-то время пробормотала она. – Я в этом ничего не понимаю.
– Как и я, – сказал он. – Знаешь, не хочешь ли закурить? – давай!
Он быстро достал портсигар и протянул ей зажженную спичку. Затем он вновь встал перед ней возле камина.
– Да, – сказал он, – в нашем доме до болезни отца никто никогда особенно не болел.
Он какое-то время размышлял. Затем, взглянув на нее сверху вниз, глубокими, выразительными глазами, от которых ей стало страшно, он продолжил:
– Это что-то, с чем не считаешься, пока не столкнешься с ним. А тогда сталкиваешься, то понимаешь, что это всегда находилось рядом – всегда рядом. Понимаешь, о чем я говорю? О возможности этой неизличимой болезни, этой медленной смерти...
Он напряженно оперся ногой о мраморный порожек камина и взял сигарету в рот, глядя в потолок.
– Я знаю, – пробормотала Гудрун. – Это ужасно.
Он рассеянно курил. Затем он вынул сигарету изо рта и, просунув кончик языка между зубами, выплюнул крошку табака, слегка отворачиваясь, словно человек, рядом с которым никого нет или который погрузился в мысли.
– Я не знаю, какое воздействие это на самом деле оказывает на человека, – сказал он и вновь посмотрел на нее.
Ее обращенные к нему глаза были темными и внимательными. Увидев, что она задумалась, он отвернулся в сторону.
– Но я совершенно другой. Ничего не осталось, если ты понимаешь, о чем я. Кажется, что ты цепляешься за край пропасти и в то же время ты сам являешься этой пропастью. И поэтому ты не знаешь, что тебе делать.
– Да, – пробормотала она.
Резкая дрожь пробежала по ее нервам, резкая, не то удовольствие, не то боль.
– И что же делать? – спросила она.
Он отвернулся и стряхнул пепел с сигареты на крупные мраморные плиты камина, которые лежали, не огороженные ничем – ни каминной решеткой, ни перекладиной.
– Я не знаю, в этом я уверен, – ответил он. – Но я точно знаю, что нужно найти какой-нибудь способ разрешить эту ситуацию – не потому что я этого хочу, а потому что нужно, в противном случае ты конченый человек. Все вокруг, включая и тебя, вот-вот обвалится, и ты едва цепляешься руками. Да, такое положение вещей долго не продлится. Нельзя висеть на крыше и держаться за ее край руками вечно. Ты понимаешь, что рано или поздно тебе придется его отпустить. Ты понимаешь, о чем я говорю? Поэтому нужно что-то делать или произойдет крупный обвал – в том, что касается тебя.
Он слегка подвигался перед камином, раздавливая уголь каблуком. Он посмотрел на него. Гудрун чувствовала красоту старых мраморных панелей, покрытых изящной резьбой, обрамляющих его сверху и с боков. Она чувствовала, что судьба, наконец, схватила ее, поймала ее в какую-то ужасную и фатальную ловушку.
– Но что же делать? – смиренно бормотала она. – Ты можешь использовать меня, если я могу тебе чем-нибудь помочь – только как? Я не знаю, чем я могу тебе помочь.
Он озучающе посмотрел на нее.
– Мне не нужна твоя помощь, – слегка раздраженно сказал он, – потому что ничего поделать нельзя. Мне нужно только сочувствие, понимаешь ли: мне нужен кто-то, с кем бы я мог поговорить по душам. Это снимает напряжение. Но такого человека нет. Вот это-то и удивительно. Нет никого. Конечно, есть Руперт Биркин. Но он не умеет сочувствовать, он умеет только навязывать свою волю. А это совершенно бесполезно.
Она попала в ужасную западню. Она взглянула на свои руки.
Они услышали легкий звук открывающейся двери. Джеральд вздрогнул. Он был расстроен. И его дрожь необычно озадачила Гудрун. Затем он пошел вперед с быстро появившейся, грациозной, намеренной учтивостью.
– А, мама! – сказал он. – Как мило, что ты пришла. Как ты?
Пожилая женщина, закутанная, словно в свободный кокон, в пурпурное платье, медленно подошла вперед, слегка неуклюже, как обычно. Ее сын встал рядом. Он подвинул ей стул и сказал:
– Ты ведь знакома с мисс Брангвен, да?
Мать безразлично скользнула по Гудрун взглядом.
– Да, – ответила она.
Затем она обратила свои удивительные голубые, словно незабудки, глаза на сына, медленно усаживаясь на стул, который он ей придвинул.
– Я пришла справиться о твоем отце, – сказала она быстрым, едва слышным голосом. – Не знала, что у тебя гсти.
– Нет? Разве Винифред тебе не сказала? Мисс Брангвен осталась на ужин, чтобы несколько оживить нашу компанию…
Миссис Крич медленно обернулась к Гудрун и посмотрела на нее невидящим взглядом.
– Боюсь, это не доставило ей удовольствия. – Она вновь повернулась к сыну. – Винифред сказала мне, что доктор должен был что-то сказать тебе про отца. Это так?
– Только то, что пульс слабый и очень часто прерывается – поэтому он может не пережить эту ночь, – ответил Джеральд.
Миссис Крич сидела совершенно бесстрастно, точно не слышала этих слов. Ее тело, казалось, сгорбилось на стуле, ее светлые волосы прядями свисали вниз. Но ее кожа была чистой и тонкой, ее руки, сложенные и позабытые, были довольно привлекательны, в них была какая-то мощная энергия. В этой молчаливой неповоротливой массе разлагалось огромное количество энергии.
Она посмотрела на сына, стоящего рядом с ней, проницательного и мужественного. Ее глаза были прекрасного голубого цвета, они были более голубыми, чем незабудки. Казалось, она достаточно доверяла своему сыну и в то же время по-матерински сомневалась в нем.
– А как ты? – пробормотала она своим странным тихим голосом, словно никто, кроме него не должен был слышать ее слова. – Ты же не устроишь сцену, да? Ты же не впадешь в истерику?
Загадочный вызов последних слов озадачил Гудрун.
– Я так не думаю, мама, – ответил он довольно холодно, но бодро. – Кому-то придется пройти через это до конца, видишь ли.
– Правда? Правда? – быстро ответила его мать. – Почему ты хочешь взвалить все это на себя? Зачем это тебе – проходить до конца? Это закончится само собой. Ты здесь лишний.
– Нет, я не считаю, что я могу что-то сделать, – ответил он. – все дело в том, как все это на нас влияет.
– Тебе нравится, как это на тебя влияет, да? Это сводит тебя с ума? Тебе нужно осознать собственную важность. Тебе не стоит оставаться в доме. Почему бы тебе не уехать?
Эти слова, очевидно, плоды множества мрачных часов, удивили Джеральда.
– Не думаю, что сейчас, в последнюю минуту, мне стоит уезжать, мама, – сухо заметил он.
– Беречь себя, – ответила его мать, – беречь себя – вот о чем ты должен думать. Ты слишком много на себя взваливаешь. Займись собой или же твои мозги съедут набекрень, вот что с тобой случится. Ты слишком истеричен, ты всегда таким был.
– Со мной все в порядке, мама, – сказал он. – Не стоит беспокоиться обо мне, уверяю тебя.
– Пусть мертвые хоронят своих мертвецов – но не стоит хоронить себя вместе с ними, вот что я тебе скажу. Я довольно хорошо тебя знаю.
Он на это ничего не ответил, поскольку не знал, что сказать. Мать, съежившись, сидела молча, а ее прекрасные белые руки, на которых не было ни единого кольца, судорожно вцепились в подлокотники кресла.
– Ты не сможешь этого сделать, – почти с горечью сказала она. – У тебя духу не хватит. На самом деле от тебя толку не больше, чем от кошки, и так было всегда… Эта молодая женщина останется здесь?
– Нет, – сказал Джеральд. – Сегодня она поедет домой.
– Тогда ей лучше взять догкарт. Она далеко едет?
– Только до Бельдовера.
– А!
Пожилая женщина ни разу не посмотрела на Гудрун, но в то же время, казалось, она сознавала ее присутствие.
– Ты склонен слишком много на себя брать, Джеральд, – сказала его мать, поднимаясь на ноги с некоторым усилием.
– Ты уходишь, мама? – вежливо спросил он.
– Да, опять поднимусь наверх, – ответила она. И, повернувшись к Гудрун, она сказала ей: «До свидания». Затем она медленно подошла к двери, словно она только недавно научилась ходить. У двери с намеком подняла к нему лицо. Он поцеловал ее.
– Не провожай меня, – сказала она своим едва слышным голосом. – Больше ты мне не нужен.
Он пожелал ей доброй ночи, посмотрел как она идет к лестнице и медленно поднимается. Затем он закрыл дверь и вернулся к Гудрун. Гудрун также встала, чтобы уходить.
– Странное существо моя мать, – сказал он.
– Да, – ответила Гудрун.
– Думает о чем-то своем.
– Да, – сказала Гудрун.
Они замолчали.
– Ты хочешь уйти? – спросил он. – Подожди минутку, я попрошу заложить экипаж…
– Нет, – сказала Гудрун. – Я хочу прогуляться.
Он обещал проводить ее по длинной, одинокой дороге и ей этого хотелось.
– Ты можешь с таким же успехом и поехать, – сказал он.
– Я предпочитаю прогуляться, – твердо настаивала она.
– Да? В таком случае я провожу тебя. Ты знаешь, где твои вещи? Я только переобуюсь.
Он надел кепку и плащ поверх смокинга. Они вышли навстречу ночи.
– Давай покурим, – сказал он, останавливаясь у крытого угла портика. – Ты тоже.
Итак, оставляя после себя запах табака в ночном воздухе, они направились по темной дороге, которая шла между тщательно подстриженными изгородями по идущим вниз лугам.
Он хотел приобнять ее одной рукой. Если только бы он смог приобнять ее и прижать себе, когда они шли, он нашел бы свое равновесие. Потому что сейчас он ощущал себя весами, одна чаша которых падает все ниже и ниже в бесконечную пропасть. Он должен восстановить равновесие. И именно здесь была его надежда, его полное восстановление.
Забыв о ней, думая только о себе, он мягко обвил ее талию рукой и притянул к себе. Ее сердце упало и она почувствовала, что ей овладели. Но при этом его рука была такой сильной, что она трепетала в его крепких, тесных объятиях. Она пережила маленькую смерть и была притянута им к себе, когда они шли в яростном мраке. В их двойном движении он уравновесил ее в противовес себе. И внезапно он почувствовал освобождение и завершенность, он обрел силу и мужество.
Он поднес руку ко рту и выбросил сигарету, эту сияющую искру, в невидимую изгородь. И теперь он чувствовал себя в силах создать с ней равновесие.
– Так-то лучше! – ликующе сказал он.
Его ликующий голос был для нее как сладковатый ядовитый бальзам. Неужели она столько для него значила! Она пригубила этот яд:
– Теперь ты стал счастливее? – мечтательно спросила она.
– Намного, – сказал он тем же самым ликующим тоном, – а я был почти мервым.
Она прижалась к нему. Он чувствовал ее мягкость и теплоту, она была насыщенной, прекрасной материей его существа. Тепло и ее движение подарили ему прекрасное ощущение наполненности.
– Я рада, если я тебе помогла, – сказала она.
– Да, – ответил он. – Если ты не смогла бы этого сделать, то уже никто не смог бы.
«Это так», – сказала она себе, чувствуя дрожь странного, фатального возбуждения.
И они шли, а он, казалось, все ближе и ближе привлекал ее к себе, и уже вскоре крепкие движения его тела стали и ее движениями.
Он был таким сильным, таким прочным, ему нельзя было противостоять. Она шла, в прекрасном перплетении физического движения, вниз по темному, ветренному склону. В далеке светились желтые огни Бельдовера, множество, рассыпанные густым ковром по другому темному холму. Но он и она шли в совершенной, уединенной темноте, за пределами этого мира.
– Насколько я дорога тебе? – спросила она почти жалобно. – Видишь ли, я не знаю, я не понимаю!
– Насколько? – В его голосе послышалась болезненная восторженность. – Этого я тоже не знаю – но очень.
Его заявление озадачило его самого. Приблизившись к ней, он сжег за собой все мосты. Она была ему очень дорога – она была для него всем.
– Но я не верю в это, – раздался ее тихий голос, удивленный, дрожащий. Она дрожала от сомнения и восторга. Именно это ей хотелось услышать, только это. И вот она услышала его, услышала странную радостную вибрацию правды в его словах, но она не могла в это поверить. Она не могла поверить – она не верила. И вместе с тем она верила, торжествуя, с фатальным ликованием.
– Почему нет? – спросил он. – Почему ты не веришь? Это правда. Это правда, как правда то, что мы сейчас стоим… – он неподвижно замер с ней на ветру. – Мне все равно, что есть там, на земле или на небе, за пределами этого места, где мы стоим. И меня не волнует, то, что я здесь – меня волнует, то что здесь ты. Я тысячу раз продал бы свою душу – но мне невыносима мысль, что тебя нет рядом. Я не вынесу одиночества. Мой мозг просто взорвется. Это правда.
Он прижал ее ближе к себе решительным движением.
– Нет, – в страхе пробормотала она. И в то же время она хотела именно этого. Почему же ее оставило обычное присутствие духа?
Они продолжили свою странную прогулку. Они были совершенными незнакомцами и в то же время находились так пугающе, так невообразимо близко! Это казалось безумием. Но именно этого она хотела, именно это было ей нужно!