Лоуренс Дэвид Герберт. Женщины в любви

   – Какое чудесное слово – Gl?cksritter! – воскликнула Урсула. – Гораздо красивее, чем солдат удачи.
   – Правда? – сказала Гудрун. – Я бы отправилась скитаться по миру с Gl?cksritter ^[71]. Но иметь дом, установленные порядки! Урсула, только подумай, что это значит! Подумай!
   – Я понимаю, – сказала Урсула. – У меня уже был один дом – и этого мне достаточно.
   – Вполне достаточно, – сказала Гудрун.
   – «Маленький серый домик на западе», – иронично процитировала Урсула.
   – Это даже звучит как-то серо, не находишь? – мрачно сказала Гудрун.
   Их разговор был прерван звуком машины. Приехал Биркин. Урсула удивилась, что в ней сразу же загорелся огонь, что все проблемы с серыми домиками на западе сразу же остались в стороне.
   Они услышали, как его каблуки затопали по полу прихожей.
   – Есть здесь кто-нибудь? – позвал он и его голос живым эхом пронесся по дому.
   Урсула улыбнулась про себя. Ему тоже было не по себе в этом месте.
   – Есть! Мы здесь, – крикнула она вниз.
   И они услышали, как он быстро побежал вверх по ступенькам.
   – Похоже, здесь живут призраки, – сказал он.
   – В таких домах призраки не живут – ведь у этих домов никогда не было индивидуальности, а призраки обитают только там, где есть что-то особенное.
   – Согласен. Итак, вы тут оплакивали прошлое?
   – Да, – мрачно сказала Гудрун.
   Урсула рассмеялась.
   – Мы оплакиваем не то, что оно прошло, а то, что оно вообще было, – сказала она.
   – А! – с облегчением сказал он.
   Он на минуту присел. Урсула подумала, что в его внешности было что-то очень светлое и живое. От этого даже бессыдная пустота этого дома становилась незаметной.
   – Гудрун говорит, что даже думать боится о том, что выйдет замуж и ей придется жить в одном и том же доме, – со значением сказала Урсула – они понимали, что это относилось к Джеральду.
   Он умолк на несколько мгновений.
   – Ну, – сказал он, – если ты заранее знаешь, что это тебе невыносимо, то ты в безопасности.
   – В полной! – ответила Гудрун.
   – Почему каждая женщина считает, что цель ее жизни – найти мужа и обрести маленький серый домик на западе? Почему это цель ее жизни? Разве должно быть так? – спросила Урсула.
   – Il faut avouir le respect de ses betises ^[72], – сказал Биркин.
   – Но не обязательно уважать betise прежде, чем ты свяжешь себя ими, – рассмеялась Урсула.
   – В таком случае, des betises du papa? ^[73]
   – Et de la maman ^[74], – насмешливо добавила Гудрун.
   – Et des voisins ^[75], – сказала Урсула.
   Они засмеялись и поднялись с места. Темнело. Они перенесли вещи в машину. Гудрун заперла опустевший дом. Биркин зажег фары. Во всем этом чувствовалась какая-то радость, словно они отправлялись в путешествие.
   – Остановитесь у «Коулсонз». Мне нужно оставить там ключ, – сказала Гудрун.
   – Хорошо, – сказал Биркин, и они отправились в путь.
   Они притормозили на главной улице. В магазинах начали зажигать свет, запоздавшие шахтеры спешили домой по мостовым – едва заметные тени в серой одежде, покрытой пылью шахт, двигались в голубой дымке. Но их ноги, шаркая по мостовым, создавали многоголосый резкий звук.
   С какой радостью Гудрун вышла из магазина и села в машину и унеслась прочь вниз по холму от осязаемого заката, вместе с Урсулой и Биркиным! Каким захватывающим приключением казалась ей в это мгновение жизнь! Как глубоко и как неожиданно она позавидовала Урсуле! Жизнь для нее была такой быстрой, точно открытая дверь, такой беззаботной, словно не только этот мир, но и мир прошлого и будущего ничего для нее не значили. О, если бы только она могла быть такой, ей не осталось бы ничего желать. Потому что всегда, кроме моментов волнения, она чувствовала в себе пустоту. Она была не уверена в себе. Она чувствовала, что сейчас, наконец-то, когда Джеральд любил ее так сильно и страстно, она жила полной и законченной жизнью. Но когда она сравнивала себя с Урсулой, в ее душе появлялась зависть, неудовлетворенность. Она не была удовлетворена, вот что, – и ей никогда не суждено было стать удовлетворенной.
   Чего ей не хватало сейчас? Брака – восхитительной стабильности брака. Она хотела этого, чтобы там она ни говорила, она говорила неправду. Старая идея брака нравилась ей даже теперь – брака и семейного очага. И в то же время ее рот кривился, когда она произносила эти слова. Она думала о Джеральде и Шортландсе – брак и дом! Ладно, хватит. Он много значил для нее, но… Возможно, она не из тех, кто хочет жить в браке. Она была одной из отверженных в этой жизни, перекати-поле, у которого нет корней. Нет, нет, так не могло быть. Она внезапно представила себе залитую розовым светом комнату, себя в красивом платье и представительного мужчину во фраке, который обнимал ее перед камином и целовал ее. Эту картину она назвала «Семейный очаг». Ее вполне можно было бы выставить в Королевской Академии.
   – Поехали, выпьешь с нами чаю! Поехали! – предложила Урсула, когда они подъехали к коттеджу Гудрун в Виллей-Грин.
   – Большое спасибо, но мне нужно домой, – сказала Гудрун, хотя ей очень хотелось поехать дальше с Урсулой и Биркиным.
   Это казалось ей истинной жизнью. Однако какая-то нерешительность не позволила ей.
   – Пойдем! Это было бы здорово, – упрашивала Урсула.
   – Мне ужасно жаль – мне бы очень хотелось, но я не могу, правда, не могу.
   Она торопливо вышла из машины, вся дрожа.
   – Ну почему? – донесся до нее разочарованный голос Урсулы.
   – Нет, я правда не могу, – раздались в темноте жалобные, полные горечи слова.
   – С тобой все будет в порядке? – спросл ее Биркин.
   – Конечно! – сказала Гудрун. – Спокойной ночи!
   – Спокойной ночи! – попрощались они.
   – Приходи в любое время, мы всегда будем тебе рады, – сказал Биркин.
   – Большое спасибо, – отозвалась Гудрун странным голосом в нос, в котором слышалась горесть одиночества, что очень озадачило его.
   Она повернулась к воротам своего коттеджа, а они поехали дальше. Но она мгновенно развернулась и проводила взглядом машину, которая, уезжая, постепенно растворялась в дымке. И когда она шла по дорожке к своему чужому для нее дому, ее сердце было наполнено непонятной горечью.
   В прихожей стояли напольные часы, а в циферблат было вмонтировано круглое, румяное, радостное лицо с глазами-прорезями, которое наклонялось в одну сторону, когда тикали часы, и которое самым странным образом строило ей глазки, и возвращалось в исходное положение с тем же самым нежным выражением, когда маятник снова колебался. Это глупое гладкое румяно-коричневое лицо всегда пристально пялилось на нее с нежностью. Несколько минут она стояла и разглядывала его, пока ее не охватило ужасное чувство отвращения и она засмеялась сама над собой бессмысленным смехом. А лицо все раскачивалось и строило ей глазки то с одной стороны, то с другой, то с одной, то с другой. О, как же несчастна она была! В самом эпицентре своего наиболее ощутимого счастья, какой же несчастной она была!
   Она взглянула на стол. Варенье из крыжовника и все тот же домашний пирог, в котором было слишком много соды! Хотя варенье из крыжовника было вкусным, его не часто удавалось достать.
   Она весь вечер хотела пойти на мельницу. Но она отказывала себе в этом. Вместо этого она пошла туда на следующий день. Она была рада, что застала Урсулу одну. В доме была чудесная, интимная, укромная атмосфера. Они говорили бесконечно, получая наслаждение от разговора.
   – Мне кажется, ты здесь очень счастлива, – сказала Гудрун сестре, взглянув на свои яркие глаза в зеркало.
   Она всегда завидовала, иногда даже с отвращением, странной положительной наполненности, которая царила вокруг Урсулы и Биркина.
   – Как красива эта комната, – громко сказала она. – Это покрытие с грубым плетением – у него такой чудесный цвет – цвет холодного света!
   Оно казалось ей совершенным.
   – Урсула, – через некоторое время спросила она ничего не выражающим голосом, – ты знаешь, что Джеральд Крич предложил, чтобы мы все вместе уехали на Рождество?
   – Да, он говорил об этом с Рупертом.
   Жаркий румянец залил щеки Гудрун. Она какое-то время молчала, словно ошарашенная, не зная, что сказать.
   – А тебе не кажется, – сказала она наконец, – что это удивительно дерзко?
   Урсула рассмеялась.
   – Вот за это-то я его и люблю, – сказала она.
   Гудрун замолчала. Было очевидно, что хотя ее и убивало, что Джеральд осмелился сделать такое предложение Биркину, эта идея ей необычайно нравилась.
   – Мне кажется, в Джеральде есть чудесная простота, – сказала Урсула, – и в то же время он отрицает все и вся! О, мне кажется, что он очень милый.
   Гудрун несколько мгновений ничего не отвечала. Она должна была преодолеть оскорбление, которое было нанесено ей таким вольным распоряжением ее свободы.
   – А ты знаешь, что ему ответил Руперт? – спросила она.
   – Он сказал, что это было бы удивительно весело, – сказала Урсула.
   Гудрун вновь опустила глаза и замолчала.
   – Ты думаешь, что так и будет? – осторожно спросила Урсула.
   Она никогда не была уверена, как много оборонительных сооружений возвела вокруг себя Гудрун.
   Гудрун с трудом подняла голову, но продолжала смотреть в сторону.
   – Мне кажется, что это может быть необычайно весело, как ты и говоришь, – ответила она. – Но ты не считаешь, что это уж слишком большая вольность – разговаривать о таких вещах с Рупертом, который всего-навсего… понимаешь, что я имею в виду, Урсула – это напоминает, как двое мужчин организуют развлечения с какими-то маленькими type ^[76], которых они сняли. О, я считаю, что это совершенно непростительно!
   Она так и сказала по-французски – type.
   Ее глаза вспыхнули, ее лицо залилось румянцем и приняло замкнутое выражение. Урсула не сводила с нее глаз, ощущая испуг – больше всего ее пугало, что Гудрун сейчас казалась ей совершенно заурядной, настоящей маленькой type. Но она не осмеливалась признаваться себе в таких мыслях – только не сейчас.
   – О нет, – воскликнула она, заикаясь. – О нет, все не так, нет! Нет, я считаю, что эта дружба между Рупертом и Джеральдом просто прекрасна. В ней столько простоты – они могут сказать друг другу все, что угодно, как братья.
   Гудрун еще больше покраснела. Ей было невыносимо думать, что Джеральд выдал ее – даже Биркину.
   – А ты считаешь, что у братьев есть право поверять друг другу такие тайны? – спросила она в глубокой ярости.
   – Да, – сказала Урсула. – Все, что они говорят, совершенно прямолинейно. Нет, больше всего меня удивляет в Джеральде то, насколько простым и прямым он может быть! А ты понимаешь, для этого нужно быть неординарным человеком. Большая часть мужчин говорит уклончиво, они такие трусы.
   Но Гудрун сидела молча, охваченная яростью. Ей хотелось, чтобы все, что она собиралась предпринять, оставалось в тайне.
   – Ты поедешь? – спросила Урсула. – Поехали, мы все будем так счастливы! Есть что-то, что мне очень нравится в Джеральде – он гораздо более мил, чем я предполагала. Он свободен, Гудрун, он действительно свободен.
   Гудрун все еще неприязненно молчала, замкнувшись в себе. Но в конце концов она заговорила.
   – Ты знаешь, куда он предлагает ехать? – спросила она.
   – Да. В Тироль, куда он ездил, когда жил в Германии – чудесное место, куда ездят студенты, маленькое, отдаленное и чудесное, как раз для занятий зимними видами спорта!
   Сердитая мысль пронеслась в уме Гудрун: «Все-то они знают».
   – Да – громко сказала она, – это в сорока километрах от Иннсбрука, так?
   – Точно не знаю, но это будет великолепно, разве не так? Высоко в горах, на девственном снегу…
   – Просто замечательно! – саркастически отрезала Гудрун.
   Урсула была озадачена.
   – Разумеется, – сказала она, – по-моему, Джеральд сказал это Руперту только для того, чтобы это не выглядело, будто он собирается развлекаться с потаскухами...
   – Я прекрасно знаю, – сказала Гудрун, – что он довольно часто имеет дело с женщинами такого сорта.
   – Да что ты! – воскликнула Урсула. – Что ты такого узнала?
   – Я узнала про модель из Челси, – холодно сказала Гудрун.
   Теперь замолчала Урсула.
   – Ну, – сказала она через некоторое время с сомнительным смешком. – Надеюсь, он хорошо провел с ней время.
   От этих слов лицо Гудрун омрачилось еще больше.

Глава XXVIII
Гудрун в кафе «Помпадур»

   Приближалось Рождество, и вся четверка готовилась сняться с места. Биркин и Урсула паковали свои малочисленные вещи, готовясь отправить их в выбранную ими страну, туда, где они в конце концов решат остановиться. Гудрун была необычайно взволнована. Ей нравилось быть в полете.
   Она и Джеральд собрались раньше, поэтому они решили поехать в Иннсбрук, где они должны были встретиться с Урсулой и Биркиным, через Лондон и Париж. В Лондоне они провели всего одну ночь. Они отправились в мюзик-холл, а после этого в кафе «Помпадур».
   Гудрун всем сердцем ненавидела кафе, однако, как и все знакомые ей художники, она постоянно сюда возвращалась. Ее раздражала вся эта атмосфера мелочной греховности, мелочной зависти и второсортного искусства. Тем не менее, когда она бывала в городе, она неизменно приходила сюда. Ее так и тянуло вернуться в этот маленький, медленно вращающийся водоворот, средоточие разложения и порока – просто, чтобы взглянуть на него.
   Девушка сидела рядом с Джеральдом, потягивала какой-то сладковатый ликер и с мрачной угрюмостью разглядывала сидящие за столиком разношерстные компании. Она ни с кем не здоровалась, но молодые люди часто кивали ей с какой-то насмешливой фамильярностью, она же притворялась, что не узнает их. Ей нравилось сидеть здесь с горящими щеками, сумрачным и хмурым взглядом наблюдать за ними со стороны, точно за животными в зверинце, где обитают только похожие на обезъян деградировавшие существа. Боже, что тут была за отвратительная компания! От отвращения и ярости кровь сворачивалась в ее жилах в густую, темную массу. И в то же время она не могла сдвинуться с места, она должна была продолжать смотреть. Иногда люди заговаривали с ней. Из каждого уголка кафе на нее таращились люди – мужчины, оглядываясь через плечо, женщины – выглядывая из-под шляпок.
   Здесь собралась все та же публика – в одном углу сидел Карлайон в компании своих учеников и девушки, Халлидей, Либидников и Киска, – все они были там. Гудрун наблюдала за Джеральдом. Она увидела, как его глаза на какой-то миг остановились на Халлидее и его спутниках. Они ждали, чтобы он обратил на них внимание – они кивками приветствовали его, он кивнул в ответ. Они захихикали и зашушукались. Джеральд не сводил с них с пристального сияющего взгляда. Он видел, что они просили о чем-то Киску.
   В конце концов она поднялась с места. На ней было затейливое платье из темного шелка, на котором разноцветные мазки и пятна создавали интересную пестроту. Она похудела, взгляд же стал еще более страстным, еще более порочным. Во всем остальном она осталась прежней. Джеральд с тем же пристальным блеском в глазах смотрел, как она шла к нему. Она протянула ему свою худую смуглую руку.
   – Как поживаешь? – спросила она.
   Он пожал ей руку, но не встал и не пригласил ее присесть, предоставив ей стоять возле столика. Она недоброжелательно кивнула Гудрун, с которой никогда не была знакома лично, но которую не раз видела и о которой много слышала.
   – Прекрасно, – сказал Джеральд. – А ты?
   – У меня все хор’ошо. А как дела у Р’уперта?
   – У Руперта? Тоже все отлично.
   – Да, но я не об этом. Он вроде бы собирался жениться?
   – О да, он женился.
   В глазах Киски взметнулось жаркое пламя.
   – Так он все же решился, да? Когда он женился?
   – Неделю или две назад.
   – Пр’авда! Он нам не писал.
   – Нет.
   – Вот именно. Тебе не кажется, что он поступил чер’есчур’ нехор’ошо?
   Последнюю фразу она произнесла вызывающим тоном, давая понять, что видит, как Гудрун прислушивается к их разговору.
   – Думаю, сам он так не считает, – ответил Джеральд.
   – Почему же? – упорствовала Киска.
   Но ответа не последовало. В маленькой изящной коротковолосой девушке, стоявшей рядом с Джеральдом, чувствовалась неприятная насмешливая напористость.
   – Ты надолго в город? – спросила она.
   – Завтра уезжаю.
   – А, только на один вечер. Придешь поболтать с Джулиусом?
   – Не сегодня.
   – Хорошо. Я так ему и передам.
   А затем с дьявольской ноткой добавила:
   – У тебя цветущий вид.
   – Да, я знаю.
   Джеральд говорил довольно спокойно и просто, но в глазах мелькали сатирические искорки.
   – Ты хорошо проводишь время?
   Этими словами, произнесенными ровным, бесстрастным и спокойным голосом, она хотела задеть Гудрун.
   – Да, – совершенно бесцветным голосом ответил он.
   – Как жаль, что ты не пр’идешь на квар’тир’у. Ты изменяешь своим др’узьям.
   – Не всегда, – ответил он.
   Она кивком попрощалась с ними и медленно направилась к своим спутникам. Гудрун смотрела на ее необычную походку – она шла, выпрямив спину и покачивая бедрами. Вскоре раздался ее ровный, монотонный голос.
   – Он не придет – он будет занят в другом месте, – говорил он.
   За столиком опять раздался смех, приглушенный шепот и издевки.
   – Это твоя знакомая? – спросила Гудрун, спокойно поднимая глаза на Джеральда.
   – Я жил в квартире Халлидея вместе с Биркиным, – сказал он, глядя в ее спокойные глаза. И она поняла, что Киска была одной из его любовниц – а он понял, что она это поняла.
   Гудрун огляделась и знаком подозвала официанта. Из всего разнообразия напитков она выбрала коктейль со льдом. Джеральд удивился – он чувствовал, что что-то было не так.
   Все в компании Халлидея были навеселе и каждый стремился сказать гадость. Они громко обсуждали Биркина, высмеивая его по любому поводу, особенно же доставалось ему в связи с его женитьбой.
   – О, не заставляйте меня вспоминать о Биркине, – пищал Халлидей. – Меня от него страшно тошнит. Он еще хуже Иисуса. «Боже, что же мне сделать, чтобы спасти свою душу!»
   Он пьяно хихикнул.
   – Помните письма, – раздался быстрый голос русского, – которые он нам посылал? «Желание священно…»
   – О да! – воскликнул Халлидей. – О, они неподражаемы. Кстати, одно завалялось у меня в кармане. Уверен, что оно там.
   Он вытащил из своей записной книжки груду бумажек.
   – Уверен, что оно – ик! О Боже! – здесь.
   Джеральд и Гудрун сосредоточенно наблюдали.
   – О да, как – ик! – великолепно! Не смеши меня, Киска, а то я икаю. Ик! – они все засмеялись.
   – О чем он там пишет? – спросила Киска, наклоняясь вперед, и ее темные мягкие волосы упали вперед и заколыхались вокруг лица. В ее маленькой, продолговатой черной голове было что-то на удивление непристойное, особенно когда проглядывали уши.
   – Подожди – о, да подожди же! Не-ет, я его тебе не дам, я буду читать его вслух. Зачитаю-ка я вам отрывки – ик! О Боже! Как вы думаете, если выпить воды, эта икота пройдет? Ик! О, похоже, мне уже ничто не поможет.
   – Это не то письмо, где он призывает объединить мрак и свет, не тут он говорит про Реку Порока? – живо спросил Максим своим отчетливым голосом.
   – Думаю, то самое, – ответила Киска.
   – Неужели? А я и забыл – ик! – что это оно, – сказал Халлидей, разворачивая письмо. – Ик! О да! Как великолепно! Это одно из лучших. «В жизни каждой расы наступает момент, – читал он нараспев медленным, ясным, как у проповедника, читающего Библию, голосом – когда желание разрушать превосходит любое другое желание. У каждого человека в отдельности оно проявляется в стремлении разрушить свою собственную сущность» – ик! – он замолчал и поднял глаза.
   – Надеюсь, он продолжает заниматься саморазрушением, – раздался бойкий голос русского. Халлидей хихикнул и рассеянно откинулся назад.
   – В нем уже нечего разрушать, – сказала Киска. – От него уже почти ничего не осталось, поэтому его нужно просто затушить ногой, как окурок.
   – О, что за чудесное письмо! Как я обожаю его читать! Думаю, оно даже излечило мою икоту! – пискнул Халлидей. – Но стойте, я продолжаю. «Оно проявляется в человеке как желание обратиться к своему истоку, вернуть себя назад, к исходному, вернуться по волнам Реки Порока к первоначальному зачаточному состоянию…! О, как же я его люблю! Это будет еще похлеще Библии.
   – Да – Река Порока, – сказал русский. – Я припоминаю это выражение.
   – О, да он только и говорит, что о Пороке, – сказала Киска. – Должно быть, он сам развращен до невозможности, раз только об этом и думает.
   – Именно! – подтвердил русский.
   – Стойте, я же еще не закончил! Вот необыкновенно потрясающий отрывок! Ну-ка, послушайте: «И через эту ретрогрессию, обращая созидательный поток жизни к его истокам, мы обретаем знание и сверхзнание, ослепляющий экстаз от возможности чувствовать с удвоенной силой». О, мне кажется, эти фразы великолепны до абсурда. По-моему, эти фразы и высказывания Иисуса стоят друг друга. «А если, Джулиус, ты хочешь испытать этот возвращающий к истокам экстаз вместе с Киской, продолжай в том же духе, и ты его испытаешь. Но помни, что при этом где-то глубоко в тебе существует желание позитивного созидания, потребность в по-настоящему доверительных отношениях, которые ты захочешь выстроить, когда закончится весь этот процесс активного разложения с его цветами грязи, когда он в большей или меньшей степени обретет свое завершение». Мне очень интересно, о каких это цветах грязи он тут говорит. Киска, ты самый настоящий цветок грязи.
   – Спасибо – а ты кто в таком случае?
   – А я, разумеется, еще один цветок, если верить этому письму! Мы все цветы грязи – Fleurs – ик! – du mal! Это неподражаемо – Биркин перепахивает Ад – раздирает на куски «Помпадур» – ик!
   – Продолжай. Продолжай, – сказал Максим. – Что там дальше? Это так занимательно!
   – Мне кажется, что писать такое – ужасная наглость, – сказала Киска.
   – Да-да, я тоже так думаю, – сказал русский. – У него мания величия, разумеется, какая-то форма религиозной одержимости. Ему кажется, что он Спаситель людей – давай, читай дальше.
   – «Разумеется, – нараспев читал Халлидей, – разумеется, доброта и милосердие сопровождали меня на протяжении всей моей жизни».
   Он прервал чтение и хихикнул. А затем вновь принялся за письмо, растягивая слова, как самый настоящий пастор.
   – «Когда-нибудь это желание перестанет терзать нас – желание распадаться на части – эта жажда отрицать все сущее и самих себя, раз за разом становясь все меньше и меньше, вступать в близость с намерением разрушать, использовать секс как орудие уменьшения собственной сущности, отнимая у двух великих стихий – мужчины и женщины – их в высшей степени сложное единение, отвергать старые ценности, превращаться в погоне за ощущениями в стадо дикарей, постоянно искать забвения в необыкновенно омерзительных безумных и бесконечных ощущениях, пылать разрушительным огнем и молиться, что он когда-нибудь выжжет твое нутро до тла».
   – Я хочу уйти отсюда, – сказала Гудрун Джеральду и знаком подозвала официанта. Ее глаза горели, щеки залил румянец. Странное воздействие письма Биркина, прочитанного вслух фраза за фразой таким звучным и ясным монотонным голосом, которым мог бы гордиться любой священник, было настолько сильным, что кровь бросилась ей в голову и затмила ее рассудок.
   Пока Джеральд оплачивал счет, она встала и подошла к столику Халлидея. Его спутники уставились на нее.
   – Извините, – сказала она. – Письмо, которое вы читали, оно подлинное?
   – О да, – сказал Халлидей. – Самое что ни на есть подлинное.
   – Можно мне посмотреть?
   Глупо улыбаясь, он, словно завороженный, протянул ей листок бумаги.
   – Спасибо, – сказала она.
   И она развернулась и своей размеренной походкой направилась между столиками через всю ярко освещенную комнату к выходу – с письмом в руке. Прошло какое-то время, прежде чем кто-то понял, что произошло. Из-за столика Халлидея донеслись нечленораздельные крики, кто-то начал свистесть и уже вскоре весь дальний угол кафе свистел вслед удаляющейся Гудрун. Она смотрелась очень модно в сочетании черного, зеленого и серебристого – на ней была ярко-зеленая блестящая, словно панцирь насекомого, шляпка с полями из матовой зеленой ткани более темного оттенка, отделанная по краям серебром; из блестящей же ткани было темно-зеленое пальто с высоким серым меховым воротником и широкими меховыми манжетами; видневшийся из-под пальто край платья из черного бархата отливал серебром, чулки и туфли были серебристо-серыми. Она двигалась к двери с медлительным, светским равнодушием. Швейцар подобострастно распахнул перед ней двери и, по ее кивку, бросился к краю тротуара, свистом подзывая такси. Огни автомобильных фар моментально вывернули из-за угла и подкатили к ней.