Страница:
Во сне Рэн видел море. Огромное море сурового стального цвета. С моря дул холодный и влажный ветер. Брызги умывали глаза, как слезы, делая взгляд ясным. Море было бесконечно огромным. Ветер был сильным и терпким.
У серой «бетонной»стены, сама по себе стоящей среди дюн, курил парень в кожаной «косухе», и пепел падал в песок. Парень глянул на Рэна из-под черной челки блестящим углем глаза. Запах его сигарет мешался с запахом моря, пыли и бензина. Рэн вдыхал этот запах и вдыхал запах моря. И чувствовал, как в душе его судорожное чувство конечности мгновения сливается воедино с ощущением вечности.
Еще Рэн видел другого человека. Тот сидел, щурясь котом на вечернее солнце, на лавочке в кустах сирени. Голые пятки щекотал о крапиву. В руках держал ситар, издающий монотонное и завораживающее мяуканье. Во все щели скамейки навтыканы палочки благовоний: они курятся, их дурман мешается с запахом топящейся бани и царственно разросшейся крапивы.
Шинель третьего хлопала большими крыльями. Как ни в чем ни бывало, шел он по покрытому шагреневой кожей волн морю, погруженный в какие-то свои непростые и нелегкие думы. Брови его сурово морщились, а мягкие губы шевелились. Море выпустило рукавами реки. Над ними выросли нереально крутые мосты. Человек ступил на спину одного из них, выгнутого немыслимой дугой. Наверху он встретился с четвертым, шумным и непримиримым. Тот все кричал, прокатывая «р-р-р»заклинание «Питерр-питерр!..», и, повинуясь крику, море вскипало, и из пучины его вырывались в небо серые мраморные колонны с крестами и опустившими голову ангелами на них. Тысячи огромных мраморных колоссов. Замерзшая женщина жалась зябко к перилам моста. Ветер трепал ее длинные светлые волосы. Сероватые пряди били женщину по щекам, норовили затушить крохотный огонек папиросы в маленькой цепкой руке. Другой рукой женщина подпирала синеватую от холода щеку. Женшина смотрела на Рэна со вниманием и приязнью. А потом стала смотреть на реки и море.
И Рэн все смотрел на реки и море…
…Некоторые песни в исполнении саксофона , конечно, шли туго. Вообще-то, это был бы довольно интересный проект — рокенрольное ассорти на саксе. Только кто об этом думал — о прикольности проекта?
Бедный сакс, он привык к совершенно иным гармониям и настроениям. Теплая грусть джаза и блюза, ау. Вот уже неделю золоченое горло издает раздирающие тоской душу вопли. Рэп на рояле.
Но гитары не было.
Битька прижимала к уху солнечный бок саксофона, как динамик радиоприемника. Впрочем, саксофон в некотором роде и был радиоприемником.
Полуживой и почти растерявший обычную иронию Шез безвылазно сидел вместе с негром внутри позолоченной трубы, подавая голос лишь в тех случаях, когда чувствовал необходимость свернуть. Остальное же время он прислушивался к себе, точнее к далекому голосу его кунгур-табуретки, зовущей к себе свой дух. Конечно, точность такого компаса легко можно было поставить под сомнение, но другого-то не было. Все же попытки поставить поиски Рэна на научную, типа дедуктивную основу, потерпели фиаско.
Мало того, что кунгур-табуретка как верный шпион в тылу врага посылала радиосигналы о местонахождении оруженосца, она еще и, как могла, передавала его настроение и состояние, беспроволочным телеграфом донося до друзей мелодии, которые соло-гитарист извлекал из ее фанерных недр. Впрочем, вполне может быть, что связь не ограничивалась односторонностью: откуда-то же Рэн там у себя, неизвестно где, брал все эти песни, которых раньше даже и не слышал.
— Маленькая девочка со взглядом волчицы,
Я тоже когда-то был самоубийцей,
Я тоже лежал в окровавленной ванной,
И молча вдыхал запах марихуаны…
— До свиданья, малыш,
Я упал, а ты летишь,
Ну и ладно, улетай. В рай…
— Видишь там на холме
Возвышается крест,
Под ним десяток солдат.
Повиси-ка на нем.
А когда надоест —
Возвращайся назад.
Гулять по воде…
Всех этих песен они не пели, пока были вместе. Иногда саксофон пел о любви. Только и эти песни не были совсем веселыми, хоть порой и исполняются с улыбкой.
— А у Тани на флэту
Был старинный патефон, железная кровать и телефон.
И больше всех она любила «Роллинг стоунз», Дженис Джоплин, «Тирекс»и «Дорз»
Или:
— А мы пойдем с тобою погуляем по трамвайным рельсам…
Вряд ли Рэн понимал, что такое «начало кольцевой дороги», «черный дым трубы завода»и «желтая тарелка светофора», но похоже он отлично понимал, что это такое, когда убивают за прогулки по этим самым «трамвайным рельсам».
Битька нахохленным воробьем цеплялась за кожаную куртку Санди: счастливый мир вокруг начал демонстрировать изнанку. Как все было хорошо и легко до последнего времени. Может, она во всем виновата, нельзя было врать. Опять же: если бы она не соврала… А было ли бы вообще все это: группа, концерт, друзья, Рэн?
Иногда Битька наклонялась к медному горлу, в котором не без аскетического комфорта устроились духи-радисты, и в отчаянии шептала: «Я хочу быть с тобой!..»
Шез морщился: «А ты знаешь, что решительно заявило по поводу этой, извиняюсь, композиции „Нау“в полном составе, после того как Бутусов впервые исполнил ее на междусобойчике? „Г…о!“. Это же песня на самой грани попсни!», — но передавал.
ГЛАВА 38
ГЛАВА 40
ГЛАВА 41
У серой «бетонной»стены, сама по себе стоящей среди дюн, курил парень в кожаной «косухе», и пепел падал в песок. Парень глянул на Рэна из-под черной челки блестящим углем глаза. Запах его сигарет мешался с запахом моря, пыли и бензина. Рэн вдыхал этот запах и вдыхал запах моря. И чувствовал, как в душе его судорожное чувство конечности мгновения сливается воедино с ощущением вечности.
Еще Рэн видел другого человека. Тот сидел, щурясь котом на вечернее солнце, на лавочке в кустах сирени. Голые пятки щекотал о крапиву. В руках держал ситар, издающий монотонное и завораживающее мяуканье. Во все щели скамейки навтыканы палочки благовоний: они курятся, их дурман мешается с запахом топящейся бани и царственно разросшейся крапивы.
Шинель третьего хлопала большими крыльями. Как ни в чем ни бывало, шел он по покрытому шагреневой кожей волн морю, погруженный в какие-то свои непростые и нелегкие думы. Брови его сурово морщились, а мягкие губы шевелились. Море выпустило рукавами реки. Над ними выросли нереально крутые мосты. Человек ступил на спину одного из них, выгнутого немыслимой дугой. Наверху он встретился с четвертым, шумным и непримиримым. Тот все кричал, прокатывая «р-р-р»заклинание «Питерр-питерр!..», и, повинуясь крику, море вскипало, и из пучины его вырывались в небо серые мраморные колонны с крестами и опустившими голову ангелами на них. Тысячи огромных мраморных колоссов. Замерзшая женщина жалась зябко к перилам моста. Ветер трепал ее длинные светлые волосы. Сероватые пряди били женщину по щекам, норовили затушить крохотный огонек папиросы в маленькой цепкой руке. Другой рукой женщина подпирала синеватую от холода щеку. Женшина смотрела на Рэна со вниманием и приязнью. А потом стала смотреть на реки и море.
И Рэн все смотрел на реки и море…
…Некоторые песни в исполнении саксофона , конечно, шли туго. Вообще-то, это был бы довольно интересный проект — рокенрольное ассорти на саксе. Только кто об этом думал — о прикольности проекта?
Бедный сакс, он привык к совершенно иным гармониям и настроениям. Теплая грусть джаза и блюза, ау. Вот уже неделю золоченое горло издает раздирающие тоской душу вопли. Рэп на рояле.
Но гитары не было.
Битька прижимала к уху солнечный бок саксофона, как динамик радиоприемника. Впрочем, саксофон в некотором роде и был радиоприемником.
Полуживой и почти растерявший обычную иронию Шез безвылазно сидел вместе с негром внутри позолоченной трубы, подавая голос лишь в тех случаях, когда чувствовал необходимость свернуть. Остальное же время он прислушивался к себе, точнее к далекому голосу его кунгур-табуретки, зовущей к себе свой дух. Конечно, точность такого компаса легко можно было поставить под сомнение, но другого-то не было. Все же попытки поставить поиски Рэна на научную, типа дедуктивную основу, потерпели фиаско.
Мало того, что кунгур-табуретка как верный шпион в тылу врага посылала радиосигналы о местонахождении оруженосца, она еще и, как могла, передавала его настроение и состояние, беспроволочным телеграфом донося до друзей мелодии, которые соло-гитарист извлекал из ее фанерных недр. Впрочем, вполне может быть, что связь не ограничивалась односторонностью: откуда-то же Рэн там у себя, неизвестно где, брал все эти песни, которых раньше даже и не слышал.
— Маленькая девочка со взглядом волчицы,
Я тоже когда-то был самоубийцей,
Я тоже лежал в окровавленной ванной,
И молча вдыхал запах марихуаны…
— До свиданья, малыш,
Я упал, а ты летишь,
Ну и ладно, улетай. В рай…
— Видишь там на холме
Возвышается крест,
Под ним десяток солдат.
Повиси-ка на нем.
А когда надоест —
Возвращайся назад.
Гулять по воде…
Всех этих песен они не пели, пока были вместе. Иногда саксофон пел о любви. Только и эти песни не были совсем веселыми, хоть порой и исполняются с улыбкой.
— А у Тани на флэту
Был старинный патефон, железная кровать и телефон.
И больше всех она любила «Роллинг стоунз», Дженис Джоплин, «Тирекс»и «Дорз»
Или:
— А мы пойдем с тобою погуляем по трамвайным рельсам…
Вряд ли Рэн понимал, что такое «начало кольцевой дороги», «черный дым трубы завода»и «желтая тарелка светофора», но похоже он отлично понимал, что это такое, когда убивают за прогулки по этим самым «трамвайным рельсам».
Битька нахохленным воробьем цеплялась за кожаную куртку Санди: счастливый мир вокруг начал демонстрировать изнанку. Как все было хорошо и легко до последнего времени. Может, она во всем виновата, нельзя было врать. Опять же: если бы она не соврала… А было ли бы вообще все это: группа, концерт, друзья, Рэн?
Иногда Битька наклонялась к медному горлу, в котором не без аскетического комфорта устроились духи-радисты, и в отчаянии шептала: «Я хочу быть с тобой!..»
Шез морщился: «А ты знаешь, что решительно заявило по поводу этой, извиняюсь, композиции „Нау“в полном составе, после того как Бутусов впервые исполнил ее на междусобойчике? „Г…о!“. Это же песня на самой грани попсни!», — но передавал.
ГЛАВА 38
Рэн прислонился к холодной влажной стене и рассмеялся. Не особенно весело, хотя и старался. В своем роде барон тоже артист, творец. Как сказала бы Битька, эту бы энергию, да в мирных целях. «Злой гений»! Какая, ей-богу, ерунда. Богатый, скучающий бездельник. Тоже мне, круги ада.
Некоторое время, по первоначалу, все обиды, боль и пытки бесконечно прокручивались в голове Рэна. Но потом…
Сосны, янтарь в черном мусоре болтается у берега, желтые волны лижут сиреневые дюны…
Интересно, раньше он грезил небесами, теперь все чаще покой ему приносит видение моря или большой реки. Бесконечные темные волны все катят и катят, и шумят.
Собственно, на друзей он не надеялся. Когда-то он надеялся во всем на семью. Но теперь дом был так далеко. Ни отцу, ни матери, ни братьям не узнать, где их блудный непутевый сын и братец. Ничего семейству О' Ди Мэев не останется, как ожидать, что когда-нибудь спустя пару десятков лет покрытый шрамами и славой оруженосец вернется поклониться их могилам.
Конечно, Сандонато — величайший рыцарь всех времен и народов… Рэн помотал головой. Нет. Единственное, на что еще можно надеяться — на то, что, когда-нибудь он поднадоест «алхимику человеческих душ», тот перестанет взрываться миллионами идей, и оруженосец сумеет вырыть подкоп или еще что-нибудь в этом роде. «Даже если он ноги мне вырвет,»— Рэн растягивал рот в злой упрямой улыбке: «Даже если от меня останется одна голова без ушей — укачусь».
Наконец что-то в этом роде произошло. Не то чтобы больная фантазия барона иссякла, может, просто закончился период обострения. Или навалились государственные дела? По крайней мере он решил на какое-то время «законсервировать»неподатливую игрушку. Правда, в новой тюрьме Рэна проблематично было сделать подкоп, потому что висела она над людной площадью и представляла из себя железную клетку лишь с одной стороны прикрепленную к стене замка.
Рэн, немелодично позвякивая цепью, соединяющей железный ошейник, немилосердно натирающий его шею и кольцо в стене, не без иронии отметил плюсы и минусы нового жилища.
Плюсы:
— наличие удобств, расположенных в углублении стены и отгороженных от взглядов перегородкой;
— свежий воздух и теоретически — небо над головой;
— расположение клетки достаточно высоко над головами обывателя, дружно принявшегося выражать свою преданность барону, бросаясь в пленника всевозможной дрянью; плюс-то как раз в том, что не всякому удавалось добросить…
Ну что еще?..
Ладно. Минусы:
— те же самые удобства устроены так, что нет никакой возможности долго пользоваться предоставляемой ими защитой от публичности: цепь коротка, каждый поход за перегородку вследствие этого превращается в муку, а горло Рэн берег. Возможность играть и петь — собственно, единственное, что еще осталось у оруженосца.
— небо и свежий воздух — действительно лишь в теории. Влажно, холодно и душно, а за стелящимися над головой туманами — каменный потолок. Появившиеся в подвалах кашель и клаустрофобия получили новый простор для развития;
— не так уж высоко, попадают в беззащитную мишень многие, а когда какие-то умники устроили тотализатор…
Ну, я не знаю, надо все-таки, найти какие-нибудь еще плюсы.
А, самое-то главное: гитара по-прежнему со мной. Да и аудитория — Филипп Киркоров позавидует, или как там зовут знаменитого попсера из мира Бэта? «И тогда он им все рассказал, про то как был на войне. И они сказали: „Врешь музыкант“, и он прижался к стене»…
Рэн настроил гитару, выпрямился и запел:
— Все наши мечты повстречали смех.
Никто из нас не хотел умирать.
Лишь один это сделал за всех…
Его голос и голос его гитары зазвучали неожиданно громко и отчетливо. Мало того, страна, посаженная в каменный мешок, в одно мгновение превратилась в огромный концертный зал. Сколько лет барон Амбр пользовался, уникальным устройством пещеры-гиганта, позволявшим легко прослушивать все жилища-камеры подданных, запугивать население тем, что крики казнимых на главной площади расползались по всем улочкам и закоулкам, и заблудившись, еще долго бродили там ужасным эхом, и вот впервые чудо природы сыграло шутку с ним самим. Правда, барон не сразу осознал это. Не сразу и внизу произошли изменения. Все так же летели снизу нечистоты и гнилые овощи, раздавались проклятья, ругань и издевательский смех. Но кое-кто, пряча глаза, просачивался в переулки, и там, сжавшись в комок, претворившись больным или пьяным, жадно впитывал:
— Зерна упали в землю,
Зерна просят дождя,
Им нужен дождь.
Разрежь мою грудь, посмотри мне внутрь:
Ты увидишь там все горит огнем.
Молотки каменщиков, метлы уборщиков, даже зыбки, раскачивающие малокровных детей подземелья постепенно подстраивались под один и тот же жесткий ритм:
— …Через день будет поздно.
Через час будет поздно.
Через миг будет уже не встать…
Отныне утро, определяемое в баронстве Амбр пронзительными воплями жестоко и методично избиваемого Главного Гонга и зажиганием факелов, начиналось с позывных первой и единственной в мире Рэна, Санди и летучих кораблей радиостанции.
Глава 39.
— Приветствую вас, жители самого свободного баронства в подлунном мире! Сегодня на улице ярко светит солнце, а ведь еще вчера вечером лил проливной дождь. С вами радиостанция «Голос свободы»и ее неизменный ведущий Шалтай-Болтай, как известно с утра до вечера и с вечера до утра сидящий на стене под охраной всей королевской конницы и всей королевской рати.
Снова новый начинается день,
Снова утро прожектором бьет из окна.
И молчит телефон.
Отключен.
Снова солнца на небе нет.
Снова бой — каждый сам за себя.
И мне кажется, солнце — не больше, чем сон.
Все вы сейчас, я знаю, плотно позавтракали яичницей, беконом, молоком и свежими овощами и фруктами. Разве нет? Ну, что ж, это тоже правильно, ведь сытое брюхо к учению глухо. А вам весь день предстоит учиться. Учиться низко кланяться и лизать сапоги, учиться прятать взгляд, предавать друга, доносить на соседа. Это нелегкая наука. Ведь в нашем справедливейшем баронстве никто не умеет этого делать. Не у кого поучиться. Слава богу, есть у нас хорошие учителя: строгие, но любящие нас всей душой. Если когда кого и обидят, ну там побьют немножко, покалечат, убьют, отберут что-нибудь или все, так для нашего же блага. Не будь их, мы бы просто запутались в этом мире, не понимая что к чему. Итак о нашем сложном мире, изнывая от восторженной благодарности к мудрейшим учителям, песенка!
— Здесь непонятно, где лицо, а где рыло.
И непонятно, где пряник, где плеть.
Здесь в сено не втыкаются вилы. А рыба проходит сквозь сеть.
И неясно, где море, где суша.
Где золото, а где медь.
Что построить, и что разрушить.
И кому и зачем здесь петь…
…Итак, я снова с вами. И в эфире новости дня. Вчера четвертый сын вдовушки с третьей Помойной улицы и седьмой внук бывшего каменщика из левого Выгребного переулка. Пардон, с третьей Благоуханной и левого Неизъяснимой Прелести впервые напробовались Великой Амбрской дури до полной отключки. Очнувшись, они перепутались и вместо того, чтобы пойти каждый к себе домой, отправились один в дом другого. Не менее трезвые родители так и не заметили подмены. Для обеих семей исполняется:
Нас выращивали денно
Мы гороховые зерна
Нас теперь собрали вместе
Можно брать и можно есть нас…
… Для четырех стражников изнасиловавших и убивших в прошлом году единственную и неповторимую внучку восемнадцатого дворника, старичка, эта песенка. Сегодня внучке исполнилось бы тринадцать. И дедушку можно только поздравить с тем, что ей не пришлось мучаться в нашем благословенном графстве еще и этот год. Преисполненный благодарностью восемнадцатый дворник покорнейше просит принять господ стражников его небольшой презент:
Джульетта лежит на зеленом лугу
Среди муравьев и среди стрекоз
На бронзовой коже на нежной траве
Бежит серебро ее светлых волос…
…Отпусти его с миром и плюнь ему вслед
пусть он с этим проклятьем пойдет
пусть никто никогда не полюбит его
но пусть он никогда не умрет…
… Ну да ладно, пора передать приветы и тем, кто начинает просыпаться только сейчас. Этим ребятам повезло по жизни, у них вдоволь хавки и ханки, то есть, пардон, еды и выпивки, кроме того, чудесные привилегии — бить любую морду и спать с чьей угодно женой, дочерью, да даже и с сыном и с мужем. На вкус и цвет, как говорится… Уж они-то наверняка счастливы. Что же им снится? Боюсь, что не рокот космодрома и не эта голубая синева, прошу простить меня, если опять-таки затронул чьи-то вкусы. А снится им трава, трава у дома. Зеленая-зеленая трава. Да, ребята, по большому счету, все мы тут равны. Только кого-то сюда продали, а кто-то сам сюда продался за миску побольше. Пожалуй, куплет я для этих парней возьму из одной песни, а припев из другой:
— Если ты пьешь с ворами
опасайся за свой кошелек
Если ты пьешь с ворами
Опасайся за свой кошелек
Если ты ходишь по грязной дороге
Ты не можешь не выпачкать ног…
…Возьми меня, возьми
на край земли
от крысиных бегов
от мышиной возни
и если есть этот край
мы с него прыгнем вниз
пока мы будем лететь
мы забудем эту жизнь…
Вам кажется, что я слишком сентиментально и нежно отношусь к сволочам? Ой, ребята, не надо! Ей-богу, каждый второй из вас мечтает оказаться на месте такой сволочи, и, оказавшись, станет точно такой же сволочью. Так будем же взаимно вежливы. Все мы тут скованы, хм, одной цепью. Исполняется одноименная песня…
… Впрочем, вечерами, в непонятном местном сумраке, когда устраивали искусственную ночь путем постепенного гашения фонарей, Радио Шалтай-Болтай пело зачастую немного другие песни и посвящало их, ведь есть же они в этом городе-стране, ведь не может же даже здесь их не быть (?!), тем, кто любит.
— …Я смотрю в чужое небо из чужого окна
И не вижу ни одной знакомой звезды…
— …А мне приснилось миром правит любовь
А мне приснилось: миром правит мечта…
— …А за окном — сказка с несчастливым концом…
— Я выключаю телевизор
Я пишу тебе письмо
Про то, что больше не могу
Смотреть на дерьмо
Про то, что больше нет сил
Про то, что я почти запил
Но не забыл тебя.
— …И я вернусь домой
Со щитом, а может быть, на щите.
В серебре, а может быть, в нищете
Но как можно скорей.
Некоторое время, по первоначалу, все обиды, боль и пытки бесконечно прокручивались в голове Рэна. Но потом…
Сосны, янтарь в черном мусоре болтается у берега, желтые волны лижут сиреневые дюны…
Интересно, раньше он грезил небесами, теперь все чаще покой ему приносит видение моря или большой реки. Бесконечные темные волны все катят и катят, и шумят.
Собственно, на друзей он не надеялся. Когда-то он надеялся во всем на семью. Но теперь дом был так далеко. Ни отцу, ни матери, ни братьям не узнать, где их блудный непутевый сын и братец. Ничего семейству О' Ди Мэев не останется, как ожидать, что когда-нибудь спустя пару десятков лет покрытый шрамами и славой оруженосец вернется поклониться их могилам.
Конечно, Сандонато — величайший рыцарь всех времен и народов… Рэн помотал головой. Нет. Единственное, на что еще можно надеяться — на то, что, когда-нибудь он поднадоест «алхимику человеческих душ», тот перестанет взрываться миллионами идей, и оруженосец сумеет вырыть подкоп или еще что-нибудь в этом роде. «Даже если он ноги мне вырвет,»— Рэн растягивал рот в злой упрямой улыбке: «Даже если от меня останется одна голова без ушей — укачусь».
Наконец что-то в этом роде произошло. Не то чтобы больная фантазия барона иссякла, может, просто закончился период обострения. Или навалились государственные дела? По крайней мере он решил на какое-то время «законсервировать»неподатливую игрушку. Правда, в новой тюрьме Рэна проблематично было сделать подкоп, потому что висела она над людной площадью и представляла из себя железную клетку лишь с одной стороны прикрепленную к стене замка.
Рэн, немелодично позвякивая цепью, соединяющей железный ошейник, немилосердно натирающий его шею и кольцо в стене, не без иронии отметил плюсы и минусы нового жилища.
Плюсы:
— наличие удобств, расположенных в углублении стены и отгороженных от взглядов перегородкой;
— свежий воздух и теоретически — небо над головой;
— расположение клетки достаточно высоко над головами обывателя, дружно принявшегося выражать свою преданность барону, бросаясь в пленника всевозможной дрянью; плюс-то как раз в том, что не всякому удавалось добросить…
Ну что еще?..
Ладно. Минусы:
— те же самые удобства устроены так, что нет никакой возможности долго пользоваться предоставляемой ими защитой от публичности: цепь коротка, каждый поход за перегородку вследствие этого превращается в муку, а горло Рэн берег. Возможность играть и петь — собственно, единственное, что еще осталось у оруженосца.
— небо и свежий воздух — действительно лишь в теории. Влажно, холодно и душно, а за стелящимися над головой туманами — каменный потолок. Появившиеся в подвалах кашель и клаустрофобия получили новый простор для развития;
— не так уж высоко, попадают в беззащитную мишень многие, а когда какие-то умники устроили тотализатор…
Ну, я не знаю, надо все-таки, найти какие-нибудь еще плюсы.
А, самое-то главное: гитара по-прежнему со мной. Да и аудитория — Филипп Киркоров позавидует, или как там зовут знаменитого попсера из мира Бэта? «И тогда он им все рассказал, про то как был на войне. И они сказали: „Врешь музыкант“, и он прижался к стене»…
Рэн настроил гитару, выпрямился и запел:
— Все наши мечты повстречали смех.
Никто из нас не хотел умирать.
Лишь один это сделал за всех…
Его голос и голос его гитары зазвучали неожиданно громко и отчетливо. Мало того, страна, посаженная в каменный мешок, в одно мгновение превратилась в огромный концертный зал. Сколько лет барон Амбр пользовался, уникальным устройством пещеры-гиганта, позволявшим легко прослушивать все жилища-камеры подданных, запугивать население тем, что крики казнимых на главной площади расползались по всем улочкам и закоулкам, и заблудившись, еще долго бродили там ужасным эхом, и вот впервые чудо природы сыграло шутку с ним самим. Правда, барон не сразу осознал это. Не сразу и внизу произошли изменения. Все так же летели снизу нечистоты и гнилые овощи, раздавались проклятья, ругань и издевательский смех. Но кое-кто, пряча глаза, просачивался в переулки, и там, сжавшись в комок, претворившись больным или пьяным, жадно впитывал:
— Зерна упали в землю,
Зерна просят дождя,
Им нужен дождь.
Разрежь мою грудь, посмотри мне внутрь:
Ты увидишь там все горит огнем.
Молотки каменщиков, метлы уборщиков, даже зыбки, раскачивающие малокровных детей подземелья постепенно подстраивались под один и тот же жесткий ритм:
— …Через день будет поздно.
Через час будет поздно.
Через миг будет уже не встать…
Отныне утро, определяемое в баронстве Амбр пронзительными воплями жестоко и методично избиваемого Главного Гонга и зажиганием факелов, начиналось с позывных первой и единственной в мире Рэна, Санди и летучих кораблей радиостанции.
Глава 39.
— Приветствую вас, жители самого свободного баронства в подлунном мире! Сегодня на улице ярко светит солнце, а ведь еще вчера вечером лил проливной дождь. С вами радиостанция «Голос свободы»и ее неизменный ведущий Шалтай-Болтай, как известно с утра до вечера и с вечера до утра сидящий на стене под охраной всей королевской конницы и всей королевской рати.
Снова новый начинается день,
Снова утро прожектором бьет из окна.
И молчит телефон.
Отключен.
Снова солнца на небе нет.
Снова бой — каждый сам за себя.
И мне кажется, солнце — не больше, чем сон.
Все вы сейчас, я знаю, плотно позавтракали яичницей, беконом, молоком и свежими овощами и фруктами. Разве нет? Ну, что ж, это тоже правильно, ведь сытое брюхо к учению глухо. А вам весь день предстоит учиться. Учиться низко кланяться и лизать сапоги, учиться прятать взгляд, предавать друга, доносить на соседа. Это нелегкая наука. Ведь в нашем справедливейшем баронстве никто не умеет этого делать. Не у кого поучиться. Слава богу, есть у нас хорошие учителя: строгие, но любящие нас всей душой. Если когда кого и обидят, ну там побьют немножко, покалечат, убьют, отберут что-нибудь или все, так для нашего же блага. Не будь их, мы бы просто запутались в этом мире, не понимая что к чему. Итак о нашем сложном мире, изнывая от восторженной благодарности к мудрейшим учителям, песенка!
— Здесь непонятно, где лицо, а где рыло.
И непонятно, где пряник, где плеть.
Здесь в сено не втыкаются вилы. А рыба проходит сквозь сеть.
И неясно, где море, где суша.
Где золото, а где медь.
Что построить, и что разрушить.
И кому и зачем здесь петь…
…Итак, я снова с вами. И в эфире новости дня. Вчера четвертый сын вдовушки с третьей Помойной улицы и седьмой внук бывшего каменщика из левого Выгребного переулка. Пардон, с третьей Благоуханной и левого Неизъяснимой Прелести впервые напробовались Великой Амбрской дури до полной отключки. Очнувшись, они перепутались и вместо того, чтобы пойти каждый к себе домой, отправились один в дом другого. Не менее трезвые родители так и не заметили подмены. Для обеих семей исполняется:
Нас выращивали денно
Мы гороховые зерна
Нас теперь собрали вместе
Можно брать и можно есть нас…
… Для четырех стражников изнасиловавших и убивших в прошлом году единственную и неповторимую внучку восемнадцатого дворника, старичка, эта песенка. Сегодня внучке исполнилось бы тринадцать. И дедушку можно только поздравить с тем, что ей не пришлось мучаться в нашем благословенном графстве еще и этот год. Преисполненный благодарностью восемнадцатый дворник покорнейше просит принять господ стражников его небольшой презент:
Джульетта лежит на зеленом лугу
Среди муравьев и среди стрекоз
На бронзовой коже на нежной траве
Бежит серебро ее светлых волос…
…Отпусти его с миром и плюнь ему вслед
пусть он с этим проклятьем пойдет
пусть никто никогда не полюбит его
но пусть он никогда не умрет…
… Ну да ладно, пора передать приветы и тем, кто начинает просыпаться только сейчас. Этим ребятам повезло по жизни, у них вдоволь хавки и ханки, то есть, пардон, еды и выпивки, кроме того, чудесные привилегии — бить любую морду и спать с чьей угодно женой, дочерью, да даже и с сыном и с мужем. На вкус и цвет, как говорится… Уж они-то наверняка счастливы. Что же им снится? Боюсь, что не рокот космодрома и не эта голубая синева, прошу простить меня, если опять-таки затронул чьи-то вкусы. А снится им трава, трава у дома. Зеленая-зеленая трава. Да, ребята, по большому счету, все мы тут равны. Только кого-то сюда продали, а кто-то сам сюда продался за миску побольше. Пожалуй, куплет я для этих парней возьму из одной песни, а припев из другой:
— Если ты пьешь с ворами
опасайся за свой кошелек
Если ты пьешь с ворами
Опасайся за свой кошелек
Если ты ходишь по грязной дороге
Ты не можешь не выпачкать ног…
…Возьми меня, возьми
на край земли
от крысиных бегов
от мышиной возни
и если есть этот край
мы с него прыгнем вниз
пока мы будем лететь
мы забудем эту жизнь…
Вам кажется, что я слишком сентиментально и нежно отношусь к сволочам? Ой, ребята, не надо! Ей-богу, каждый второй из вас мечтает оказаться на месте такой сволочи, и, оказавшись, станет точно такой же сволочью. Так будем же взаимно вежливы. Все мы тут скованы, хм, одной цепью. Исполняется одноименная песня…
… Впрочем, вечерами, в непонятном местном сумраке, когда устраивали искусственную ночь путем постепенного гашения фонарей, Радио Шалтай-Болтай пело зачастую немного другие песни и посвящало их, ведь есть же они в этом городе-стране, ведь не может же даже здесь их не быть (?!), тем, кто любит.
— …Я смотрю в чужое небо из чужого окна
И не вижу ни одной знакомой звезды…
— …А мне приснилось миром правит любовь
А мне приснилось: миром правит мечта…
— …А за окном — сказка с несчастливым концом…
— Я выключаю телевизор
Я пишу тебе письмо
Про то, что больше не могу
Смотреть на дерьмо
Про то, что больше нет сил
Про то, что я почти запил
Но не забыл тебя.
— …И я вернусь домой
Со щитом, а может быть, на щите.
В серебре, а может быть, в нищете
Но как можно скорей.
ГЛАВА 40
Амбр, собственно, не был человеком глупым, и пышным своим цветением единственная и неповторимая радиостанция обязана была отсутствию барона в его подземных имениях. И вот он вернулся, и только в течение времени, понадобившегося главе тоталитарного мирка на продвижение от окраин его до своей резиденции, успел услышать уйму грозящих немалыми осложнениями, даже и бунтом, песенок и высказываний, в том числе и в свой адрес. Причем песенки, посвященные тирану, имели зачастую характер оскорбительно уничижительный, представляющий его грандиозную фигуру как мелкого озабоченного старикашку. То багровея, то белея от гнева Амбр, выслушал исполняемые в его честь «Мочалкин блюз»(«Я мэн крутой! Я круче всех мужчин. Мне волю дай, любую соблазню…»), «Поручик Иванов»(«Где ты теперь, поручик Иванов? Ты на парад выходишь без штанов…»), естественно, «Старик Козлодоев», стремящийся в окошко залезть, к какой-нибудь бабе, в мокрых штанах к тому же, и так далее.
И, черт подери, он видел, нет, видеть, конечно, он не видел, это было бы слишком, но он чувствовал ухмылки в бородах сопровождающих его, слышал, нет, тоже конечно, не слышал, но кожей чуял хихиканье за серыми стенами — хихиканье его рабов.
Конечно, не было ничего проще, как послать вперед себя приказ заткнуть пасть осмелевшему оруженосцу. Залить его хамский рот расплавленным оловом или выбить все зубы, или просто вырвать грешный его язык. Но барон предпочел покачиваться в седле, ощущая, как бродит по жилам гнев, как захлестывает он горячей волной мозг, как дрожит в кончиках пальцев. Вот ярость наполняет, наполняет, наполняет его… Спасибо, оруженосец, за острые ощущения. Браво. Три ленивых хлопка. Ты надеялся на бурные овации?
Дверь клетки за спиной Рэна распахнулась, когда он пел «Партизанов полной луны». Горло паренька перехватило от звука заскрипевшего позади железа, но он не сбился продолжая:
— Тем, кто держит камни для долгого дня
Братьям винограда и сестрам огня
О том, что есть во мне, но радостно не только для меня.
Я вижу признаки великой весны —
Серебряное пламя в ночном небе.
У нас есть все, что есть; пришла пора —
Откроем ли мы двери?..
Гитара, вырванная из рук вскрикнула не испуганно, а скорее возмущенно. На мгновение в подземном баронстве Амбра замерли все руки, остановились все глаза. Нет, конечно, некоторые из глаз наполнились и злорадством тоже, некоторые руки запотирались: чужая смелость, она ведь, собственно говоря, раздражает… Но не все, не все. А замерли все. На мгновение.
Двое стражников прижали юного диджея спиной к решетке, не давая не то что двинутся, но и дышать толком. В клетку зашел барон. С любопытством оглядел оруженосца с ног до головы: странное дело, несмотря на едва прикрывающие израненное тело лохмотья, стягивающий горло ошейник, изможденность и явное нездоровье, глаза парня были на удивление ясными, да, что там — они просто светились, ярко и спокойно. Только на дне их едва заметно плескалась тревога, не за себя.
Барон повертел в руках потертый рыжий инструмент, гитара заворчала, тихо, но не без вызова. Барон подумал, что можно было бы бросить эту фанерную погремушку вниз на камни, чтобы остатки ее растоптала толпа. Та самая толпа, которой наивный певец пытался внушить крамольные мысли. Что ж, было бы эффектно… Однако по некоторым причинам, он опустил гитару к собственным ногам, и лично опустил на нее сапог.
Струны закричали, барабан хрустел, как грудная клетка. У Рэна, сперва пытавшегося вырваться из сковывающих его рук, лицо совершенно побелело, и с закушенной известково-белой губы черной струйкой текла кровь. Порванные струны с жалобным дребезжанием бессмысленно шарили в воздухе тонкими пальцами. Барон с удовлетворением заметил, что юный враг его бессильно дрожит, и короткий вздох оруженосца, полный бесконечного отчаянья, порадовал его и удовлетворил.
Однако стоило ему лишь двинуться к выходу, как он услышал негромко, но отчетливо произнесенное:
— Так кто у нас начальник и где его плеть?
Страх — его праздник и вина — его сеть.
Мы будем только петь, любовь моя,
Но мы откроем дверь.
Мальчишка с разбитым ртом упал на труп своей гитары. Впрочем, песню он закончил.
И, черт подери, он видел, нет, видеть, конечно, он не видел, это было бы слишком, но он чувствовал ухмылки в бородах сопровождающих его, слышал, нет, тоже конечно, не слышал, но кожей чуял хихиканье за серыми стенами — хихиканье его рабов.
Конечно, не было ничего проще, как послать вперед себя приказ заткнуть пасть осмелевшему оруженосцу. Залить его хамский рот расплавленным оловом или выбить все зубы, или просто вырвать грешный его язык. Но барон предпочел покачиваться в седле, ощущая, как бродит по жилам гнев, как захлестывает он горячей волной мозг, как дрожит в кончиках пальцев. Вот ярость наполняет, наполняет, наполняет его… Спасибо, оруженосец, за острые ощущения. Браво. Три ленивых хлопка. Ты надеялся на бурные овации?
Дверь клетки за спиной Рэна распахнулась, когда он пел «Партизанов полной луны». Горло паренька перехватило от звука заскрипевшего позади железа, но он не сбился продолжая:
— Тем, кто держит камни для долгого дня
Братьям винограда и сестрам огня
О том, что есть во мне, но радостно не только для меня.
Я вижу признаки великой весны —
Серебряное пламя в ночном небе.
У нас есть все, что есть; пришла пора —
Откроем ли мы двери?..
Гитара, вырванная из рук вскрикнула не испуганно, а скорее возмущенно. На мгновение в подземном баронстве Амбра замерли все руки, остановились все глаза. Нет, конечно, некоторые из глаз наполнились и злорадством тоже, некоторые руки запотирались: чужая смелость, она ведь, собственно говоря, раздражает… Но не все, не все. А замерли все. На мгновение.
Двое стражников прижали юного диджея спиной к решетке, не давая не то что двинутся, но и дышать толком. В клетку зашел барон. С любопытством оглядел оруженосца с ног до головы: странное дело, несмотря на едва прикрывающие израненное тело лохмотья, стягивающий горло ошейник, изможденность и явное нездоровье, глаза парня были на удивление ясными, да, что там — они просто светились, ярко и спокойно. Только на дне их едва заметно плескалась тревога, не за себя.
Барон повертел в руках потертый рыжий инструмент, гитара заворчала, тихо, но не без вызова. Барон подумал, что можно было бы бросить эту фанерную погремушку вниз на камни, чтобы остатки ее растоптала толпа. Та самая толпа, которой наивный певец пытался внушить крамольные мысли. Что ж, было бы эффектно… Однако по некоторым причинам, он опустил гитару к собственным ногам, и лично опустил на нее сапог.
Струны закричали, барабан хрустел, как грудная клетка. У Рэна, сперва пытавшегося вырваться из сковывающих его рук, лицо совершенно побелело, и с закушенной известково-белой губы черной струйкой текла кровь. Порванные струны с жалобным дребезжанием бессмысленно шарили в воздухе тонкими пальцами. Барон с удовлетворением заметил, что юный враг его бессильно дрожит, и короткий вздох оруженосца, полный бесконечного отчаянья, порадовал его и удовлетворил.
Однако стоило ему лишь двинуться к выходу, как он услышал негромко, но отчетливо произнесенное:
— Так кто у нас начальник и где его плеть?
Страх — его праздник и вина — его сеть.
Мы будем только петь, любовь моя,
Но мы откроем дверь.
Мальчишка с разбитым ртом упал на труп своей гитары. Впрочем, песню он закончил.
ГЛАВА 41
Шел дождь. Здесь довольно часто шел дождь. Хотя неба тут не было. Просто высоко, под самым каменным потолком вечный здешний смог сгущался в жидкие тучи с дырявыми брюхами, сыплющими противной холодной моросью. Еще здесь всегда было промозгло.
Рэн с трудом приоткрыл глаза. Взгляд его помимо воли с надеждой скользнул в сторону гитары, но чуда, увы, не произошло. Невыносимое отчаянье навалилось чугунной плитой. Шез погиб. Рэн хорошо помнил тот случай на Аль-Таридо, когда одновременно с вмятинами на саксофоне появились синяки на «бестелесном теле»дядюшки Луи. Гитара же сейчас размолочена была вдрызг, просто вдрызг! И ведь он, он сам виноват в гибели друга. Как можно было так рисковать чужой жизнью, ведь не трудно было бы предположить реакцию этого урода барона. Отобрать и сломать гитару — странно как раз, что тот не сделал этого раньше! Рэн застонал, стискивая зубы: ну что же он не сдох-то вчера! С таким грузом на совести, да еще и без музыки — он свихнется, ей богу! Хотелось зажмуриться, забыться, наврать себе с три короба чего-нибудь утешительного. Только Рэн уже знал, что это не выход: самообман — опора ненадежная, как поверхность болота, покрытая напоминающей веселенькую травку ряской. Гораздо правильнее повернуться к черной бездне отчаянья лицом, погрузиться в нее до конца, до дна, и отчаянье само вытолкнет тебя на поверхность.
Вот и сейчас среди черных мыслей начали появляться такие как: а может ли вообще Шез умереть, он ведь и так дух? Но с другой стороны, если он так связан со своей гитарой? А, может, он только рад был избавиться от привязывающего его к земле якоря и вознестись туда, куда ему давно, может, пора? Однако, что-то не припомнится с его стороны слезных просьб типа: «Ребята, шарахнете-ка обо что-нибудь эту кунгур-табуретку, освободите мою бессмертную душу!». Воспоминание о бессмертности души почти рефлекторно вызвало у Рэна желание подняться на колени и помолиться, что он и сделал. А произнеся «Амен», почувствовал, что капли дождя на его щеках смешиваются со слезами. Душа его переполнилась благодарностью, и он разрыдался. Беды последнего времени заставили оруженосца забыть не только о слезах, но и вовсе о нормальных человеческих эмоциях. Душа обросла мозолью, и новые удары он принимал, не изменившись в лице, только отмечая про себя, что откуда-то появились неведомые раньше вещи: физическая боль в сердце, дрожь в руках и так далее. Так же давно он перестал чувствовать радость. Иногда он задавал себе вопрос: а любовь? Он еще чувствует любовь? И ему становилось больно, будто по нервам водили тупым ножом. А когда он пел… Это будто и не он был вовсе: его голос поднимался куда-то высоко над головой и пел там. А Рэн оставался внизу, и снизу смотрел, безмолвно. И вот теперь он плакал. Это было как чудо.
Утерев нос и глаза не менее мокрыми ледяными руками, Рэн присел на корточки рядом с гитарой. Первым делом он сгреб все до единой щепочки подальше от краев клетки. Затем осторожно поддел пальцами не оторвавшиеся, только продавленные внутрь участки и попытался расправить их. Между камней стены, к которой прикреплена была тюрьма оруженосца, сочилась густая вязкая смола. Такое иногда бывало: каменная смола, она, кстати, становилась чрезвычайно прочной, застывая. Рэн вырвал небольшую прядку из шевелюры и постарался затолкать ее в полупрозрачную субстанцию — кисточка для клея.
Оруженосец устроился поудобнее и приступил к «ремонту». Главное — не отдавать себе отчета в невозможности задуманного, особенно по началу. И Рэн теперь целыми днями отыскивал микроскопические кусочки мозаики и соединял их между собой.
Снизу, с площади снова свистели и бросались нечистотами, со своего балкона с усмешкой поглядывал барон: ну, давай, собирай, чтобы было, что сломать вновь. Бил озноб, слезились глаза, и мучил кашель, но оруженосец клеил, будто всерьез верил, что это способно воскресить его друга.
… — Строго говоря, Шез прекрасно понимал, на что шел. Я пытался его переубедить, но это было все равно, что меня отговорить быть черным. Рок-энд-ролл — всегда был музыкой бунтарей. Я ему объяснял, что он подставляет не только себя, но и мальчика, но он так увлекся своей идеей… Еще и хитрил, будто передает Рэну эти песни просто для поддержания духа. Но теперь-то очевидно, что парень пел это вслух, и пел там, где петь было опасно, — дядюшка Луи покачал головой. — Ну что там, сэр Сандонато?
Санди в ответ сердито буркнул себе под нос, деревянные ступеньки под его тяжелыми шагами надсадно заохали.
Друзья, задрав голову и наблюдая за спускавшимся к ним с неудачей рыцарем, стояли на улице города Карфоколя, куда завели их поиски какого-нибудь практикующего колдуна. Наступили сумерки, и в сизой дымке Карфоколь казался, должно быть, еще более странным городом, чем был. Если это возможно.
Рэн с трудом приоткрыл глаза. Взгляд его помимо воли с надеждой скользнул в сторону гитары, но чуда, увы, не произошло. Невыносимое отчаянье навалилось чугунной плитой. Шез погиб. Рэн хорошо помнил тот случай на Аль-Таридо, когда одновременно с вмятинами на саксофоне появились синяки на «бестелесном теле»дядюшки Луи. Гитара же сейчас размолочена была вдрызг, просто вдрызг! И ведь он, он сам виноват в гибели друга. Как можно было так рисковать чужой жизнью, ведь не трудно было бы предположить реакцию этого урода барона. Отобрать и сломать гитару — странно как раз, что тот не сделал этого раньше! Рэн застонал, стискивая зубы: ну что же он не сдох-то вчера! С таким грузом на совести, да еще и без музыки — он свихнется, ей богу! Хотелось зажмуриться, забыться, наврать себе с три короба чего-нибудь утешительного. Только Рэн уже знал, что это не выход: самообман — опора ненадежная, как поверхность болота, покрытая напоминающей веселенькую травку ряской. Гораздо правильнее повернуться к черной бездне отчаянья лицом, погрузиться в нее до конца, до дна, и отчаянье само вытолкнет тебя на поверхность.
Вот и сейчас среди черных мыслей начали появляться такие как: а может ли вообще Шез умереть, он ведь и так дух? Но с другой стороны, если он так связан со своей гитарой? А, может, он только рад был избавиться от привязывающего его к земле якоря и вознестись туда, куда ему давно, может, пора? Однако, что-то не припомнится с его стороны слезных просьб типа: «Ребята, шарахнете-ка обо что-нибудь эту кунгур-табуретку, освободите мою бессмертную душу!». Воспоминание о бессмертности души почти рефлекторно вызвало у Рэна желание подняться на колени и помолиться, что он и сделал. А произнеся «Амен», почувствовал, что капли дождя на его щеках смешиваются со слезами. Душа его переполнилась благодарностью, и он разрыдался. Беды последнего времени заставили оруженосца забыть не только о слезах, но и вовсе о нормальных человеческих эмоциях. Душа обросла мозолью, и новые удары он принимал, не изменившись в лице, только отмечая про себя, что откуда-то появились неведомые раньше вещи: физическая боль в сердце, дрожь в руках и так далее. Так же давно он перестал чувствовать радость. Иногда он задавал себе вопрос: а любовь? Он еще чувствует любовь? И ему становилось больно, будто по нервам водили тупым ножом. А когда он пел… Это будто и не он был вовсе: его голос поднимался куда-то высоко над головой и пел там. А Рэн оставался внизу, и снизу смотрел, безмолвно. И вот теперь он плакал. Это было как чудо.
Утерев нос и глаза не менее мокрыми ледяными руками, Рэн присел на корточки рядом с гитарой. Первым делом он сгреб все до единой щепочки подальше от краев клетки. Затем осторожно поддел пальцами не оторвавшиеся, только продавленные внутрь участки и попытался расправить их. Между камней стены, к которой прикреплена была тюрьма оруженосца, сочилась густая вязкая смола. Такое иногда бывало: каменная смола, она, кстати, становилась чрезвычайно прочной, застывая. Рэн вырвал небольшую прядку из шевелюры и постарался затолкать ее в полупрозрачную субстанцию — кисточка для клея.
Оруженосец устроился поудобнее и приступил к «ремонту». Главное — не отдавать себе отчета в невозможности задуманного, особенно по началу. И Рэн теперь целыми днями отыскивал микроскопические кусочки мозаики и соединял их между собой.
Снизу, с площади снова свистели и бросались нечистотами, со своего балкона с усмешкой поглядывал барон: ну, давай, собирай, чтобы было, что сломать вновь. Бил озноб, слезились глаза, и мучил кашель, но оруженосец клеил, будто всерьез верил, что это способно воскресить его друга.
… — Строго говоря, Шез прекрасно понимал, на что шел. Я пытался его переубедить, но это было все равно, что меня отговорить быть черным. Рок-энд-ролл — всегда был музыкой бунтарей. Я ему объяснял, что он подставляет не только себя, но и мальчика, но он так увлекся своей идеей… Еще и хитрил, будто передает Рэну эти песни просто для поддержания духа. Но теперь-то очевидно, что парень пел это вслух, и пел там, где петь было опасно, — дядюшка Луи покачал головой. — Ну что там, сэр Сандонато?
Санди в ответ сердито буркнул себе под нос, деревянные ступеньки под его тяжелыми шагами надсадно заохали.
Друзья, задрав голову и наблюдая за спускавшимся к ним с неудачей рыцарем, стояли на улице города Карфоколя, куда завели их поиски какого-нибудь практикующего колдуна. Наступили сумерки, и в сизой дымке Карфоколь казался, должно быть, еще более странным городом, чем был. Если это возможно.