Лукьянова Наталья. ВИА «Орден Единорога»

   А у Павла — «вольво», и время от времени не в «Миф», так в «Кедр»посидеть завезет. А есть-то ведь молодой растущий организм еще как хочет. Зарплата, что — две тысячи, а сапоги — две триста. А молодость — одна. И потом вдруг негр где на улице встретится, а она — в рваных сапогах. Золушку-то ведь принц тоже не в ремках заметил, а тогда, когда она в супершикарном платье у него на балу появилось. И, опять же, где заметил — во дворце. Значит, на дорогие тусовки тоже деньги нужны. Соответственно, на еду — не остается.
   Кстати, на счет тусовок и негров. Один раз был случай — чуть мечта не исполнилась. Прочитала афишу: в клубе «ЭмЭмДэмс»выступает негр-стриптизер. Всех девчонок на уши поставила: нарыла обалденное белье, чулки на резинках, красную юбку под кожу, и блестящий топик почти сплошь из декольте. Прическу сделала как сегодня: вся голова в мелких хвостиках на цветных резиночках. Ночь не спала, весь день сердце сладко замирало в предвкушении — сегодня!..
   И, представляете какой облом! За собственную сотню так обломаться! Нет, стриптизер был. И даже ничего — симпатичный закачка, но… Не негр! Подогретая разочарованием она так выплясывала перед ним полночи, что он с подиума спрыгнул и перед ней начал вертеться, и даже постелью все закончилось у него с Леркой, а не у богатых дамочек, которые не прочь с ним эту ночь были провести. Но утром встал, весь с похмелюги, в глазах — амнезия по Леркиному поводу, да и вообще из всех слов помнит только исконно русские и «пиво». Лерка даже телефон оставлять ему не стала, хвостиками мотнула, мол «Бай, беби»и пошла на работу, а потом к Лиде, на подоконнике мечтать о настоящем негре. Ведь, где вы видели негра — бледного с похмелья. Негры всегда поют и танцуют. А если после выпивки и ноют, что у них голова болит, то так потешно, что понимаешь — притворяются.
   Ну а пока негров нет, что делать приходится довольствоваться Павлом или вот, например, Игорьком с романтически простреленным пальцем ноги. Тоже почти кино. Скрывается у нее: раненный, с обаятельной улыбкой. Попросил у девушки его приятель пивка отхлебнуть, а та давай орать, как резаная и посылать на все святые для уважающих себя мужчин места. Игоречек (а он, кстати, к другу из Краснодара приехал, на новеньких «жигулях») этого не выдержал: посоветовал девушке не разбрасываться такими нужными и полезными вещами. Вечер ведь такой теплый, романтичный, хочется всем незнакомым девушкам улыбаться и ласковые советы давать. Но тут оказалось у этой телки друг круче жареных яиц, выскочил из супермаркета, из-за пазухи обрез выхватил и прямо к кочану Игорькового друга приставил. Нет, ну не дикий ли город — Солнцекамск, куда уж Чикаго до него? Игорек и высказался опять-таки на этот счет, мол, не лучше ли пацан по-мирному перебазарить. Пацан не то чтобы согласился, но от дружеской головы ствол убрал и просто прострелил дипломатичному краснодарцу ногу. А его подруга с верещанием расколотила опустевшую бутылку «Красного быка»о голову незадачливого Игорева кореша и все лицо ему разбитой стеклотарой исполосовала. Короче, «жизнь прекрасна, пока прыгает пробка». Такие вот дела в мире вечно молодых и вечно пьяных.
   И вот опять Лерка как на крыльях летит домой с мойки. Так однажды замечталась о вечной любви к новому своему герою, что упала в смотровую яму. И это вам не шутки. Встала, из ямы только голова торчит, по голове кровь льется. Все, — думает Лерка, — смерть пришла, мозг вытекает. Зовет свою подружку слабеньким таким голоском, предсмертным. Подружка Алка заверещала, тощими ручонками в нее вцепилась, тащит наверх, а и зацепиться-то не за что: все машины над ямой стоят намыленные. Тут подскочил один парниша, приятель постоянного клиента, мобильник вытащил, орет в него: «Петруха! Приезжай! Тут на мойке девчонка в смотровую свалилась!». Тот тут же все дела бросил — примчался на огромной скорости, кричит: «Кто?! Где?! „. Другой мужик тоже по мобильнику скорую вызвал. От всей этой поддержки Алка вмиг раненную из ямы вытащила. Лерку прямо в кабинет начальства отвели, из автомобильной аптечки йода понадоставали — всю вымазали и забинтовали, как бойца революции. В больнице пришлось даже зашивать. Но доктор молодой такой попался, симпатичный и светило хирургии: так наложил шов, что шрамик получился тоненький-тоненький, даже красивый. Доктор шов накладывает, а Леркины огромные глаза прямо к нему под инструмент вылезают. Доктор смеется: „Закрыла бы ты глаза, глазастая — отвлекаешь“. А Лерка отвечает: „Боюсь“. „Ну что ж, — говорит ей на прощание доктор, — зайдете завтра ко мне на перевязку“. Медсестра окрысилась: „В перевязочную зайдете, девушка!“, а доктор строго поправил: «Нет, ко мне в кабинет“. Если бы не Игорь, влюбилась бы в доктора.
   И если бы не Павел.
   Да, Павел, он всегда — Павел. А на счет Игоря у них с Ликой, что-то подозрения начались, не вор ли он. Похоже, что просто — рыночный вор. Неромантично и страшно.
   Невезучая Лерка.
   «Была невезучая», — громко простучало Леркино сердце. Посреди Ликиной комнаты стоял негр.

ГЛАВА 16

   Дождь льет. Льет дождь…
   Тут Ромка отдал себе отчет (Это мать любит так говорить: «Йоган-Ромуальд (Да, такое вот у него имечко!), ты отдаешь себе отчет?»), что неизвестно уже, сколько времени смотрит в окно и полощет уши звуком льющейся воды. А ведь надо готовиться к проклятой олимпиаде.
   «Это очень важная ступень, Йоган-Ромуальд!». Для мамы это очень важная ступень. Куда? Иногда Ромке кажется, что к психушке.
   Через двор скачками несется сосед, холодные струи стекают по его оттопыренным ушам и льют за шиворот. На натужно покрасневшем лице — тревога. Не за себя, за Германа. И именно над Германом раскрыт огромный черный зонт. Огромный черный зонт над огромным черным ротвейлером. Когда лапы Германа ступают в лужу, сосед весь болезненно передергивается. Интересно, будь Герман обычной дворнягой, и не маячь на следующей неделе губернские собачьи соревнования, этот мужик так же бы переживал?
   Ромке вдруг подумалось: вот он, Ромка и Герман…
   С кухни просто обалденно пахло приближающимся ужином. Мама сегодня не успевала «сделать все, как надо», и готовила «на скорую руку»: слой риса, слой морковки, слой лука, слой рыбы, потом все снова так же. Между слоями промазать майонезом. Потом в духовку.
   Скоро придет с работы отец. Ужинать он всегда приходит домой. Наверняка, Та так готовить не умеет. Ни одна из Тех не умеет готовить так, как мама. Не понятно что ему, вообще надо, чего не хватает?
   Мама очень красивая. Ну не то, чтобы очень красивая… Не всем ведь понравятся еврейский нос и крупный подбородок. Но уж подать себя она умеет. Всегда на высоких каблуках, всегда одета, будто идет на вечеринку, где собирается самая модная и светская тусовка. А ее ярко-апельсиновые кудри? Роскошная дама и при том респектабельна и добропорядочна.
   Хозяйка — идеальная. У них дома уютно и красиво, как в «Бурде»на картинках. И все это при том, что они совсем не богаты. Со всеми такая милая, общительная. И при том — поэт.
   Мама пишет очень даже красивые стихи, и их даже печатают в местных газетах, и руководитель их местного поэтического клуба даже как-то целовал ей руки и называл кем-то из школьной программы. Правда, ему уже лет под семьдесят… Но мама все равно этим очень гордится. И отцом тоже гордится. Он — «прекрасный администратор». У него — «административный талант». У них вообще все талантливые. Это фамильное. Генетически передающееся. Вот Ромочка, например, занимается плаванием, играет на фоно, разбирается в компьютере и шахматах и участвует в олимпиадах по физике, математике и биологии…
   Иногда Ромка просыпается в холодном поту: ему снится, что он — не талантливый. Что генетически он — тупой. А это значит… Вот ведь! Давал же себе слово не вспоминать Люлю!
   … Люлю взяли из роддома, у другой женщины потому, что мама отчего-то не могла больше рожать, а в настоящей семье должно быть два ребенка. Никто, кроме членов их семьи не знал, что Люлю «взяли». Мама даже носила под свитером подушку и понарошку ложилась в больницу «рожать». Люлю специально для мамы выбирала заведующая отделением. Чтобы та была здоровенькая и с относительно приличными генами.
   Потом мама с заведующей разругались: потому что Люлю оказалась бракованной.
   До школы всего этого не видно было. Люлю была такой хорошенькой, с рыжими косичками и голубыми глазками. Мама одевала ее в потешные шляпки и платьица, а в ушках у Люлю блестели золотые сережки. О, Боже! Он ведь даже ревновал к Люлю маму! Прости меня, Люлю!
   А потом начались проблемы. Время от времени Люлю начала закатывать жуткие истерики, связалась во дворе с «дурными»девочками, залезла в кошелек к бабушке, даже пару раз специально «потерялась». И еще, кроме рыжих косичек, у нее совсем не было талантов. Она уже в первом классе умудрилась учиться на одни «двойки».
   Мама с папой потащили Люлю по врачам, и оказалось, что Люлю бракованная. Что-то там у нее в генах не то. Что, возможно, у нее и вовсе олигофрения или истерия, или еще что-то такое, страшное. И вырастет из нее, скорее всего, воровка и шлюха…
   Мама с папой долго-долго думали и вернули Люлю.
   Правда, уже не в роддом, а в интернат…
   …Ромка почувствовал, что по спине его, так же как дождь по оконному стеклу, стекает холодный пот. Он представил, как Люлю сидит там на заправленной коричневым колючим одеялом кровати с панцирной сеткой и со злобной и тоскливой гримаской так же смотрит в окно.
   Время от времени Ромка говорил себе, что вырастет и заберет Люлю себе. Пару раз он даже прокричал это матери, размазывая по щекам слезы и топая ногами. Но вдруг Люлю и правда, сумасшедшая? Он стал бояться, что Люлю вырастет и всех их убьет.
   А потом пришел страх почище этого.
   А… Вдруг… Он тоже.
   Вдруг мать вообще никогда не могла рожать, и его самого когда-то также «взяли»?
   Ромка кидался к зеркалу и подолгу рассматривал лицо, уши, руки. Нет, он похож. Он похож. У него фамильные губы, брови, и даже родинка как у отца.
   Но ведь и Люлю очень даже смахивала на мать…
   Может, как раз поэтому, а не из-за переходного возраста отец так часто раздражается им. Может эти, такие холодные и задумчивые взгляды, которые он порой замечает, это как раз и значит, что мать в такие моменты думает: не бракованный ли и он?..
   Ромка ткнулся в учебники, дрожащей рукой перелистывая страницы. Он будет лучшим! Самым лучшим! Ему нужна эта победа и много-много других побед! Он докажет! И Бог с ней, с Люлю, главное, чтобы его мамочка была с ним!
   Ромка вскочил, метнулся было на кухню: обнять, ткнуться бледным лицом в тепло пахнущий, родной халат… Но вместо этого, сел отчего-то обратно.
   Дождь лил. Дождь все лил. И Ромка думал что, в действительности, главное, ему сейчас ни в чем не отдавать себе отчета . Жизнь — сложная штука. У него — тяжелая карма, как пишут в книжках. А его, Ромкина, голова, в принципе очень маленькая, меньше футбольного мяча, и сердце Ромкино, оно тоже — с кулачок.
   В этой голове и в этом сердце никогда не поместиться всем этим сложностям, не разломав их, не разорвав их в клочки.
   Пусть лучше льет и льет и не кончается дождь.

ГЛАВА 17

   — Ну! Блин! Я же говорил, что стрелять буду! — в отчаянье завопил Пашка, забыв про опасность и бросаясь к упавшему.
   Дождь лил, и ручьями стекал по бровям, щекам, по дрожащим губам Пашки, пытаясь поднять задерживаемого он весь ухайдакался в глине и обрывках мокрой травы. В форменных ботинках набралось жидкой грязи, но не это было самое противное. Хуже всего было сейчас в голове и на душе у Пашки.
   Еще минуту назад все так ликовало в нем и пело что-то бессвязно-ухарское, когда он шел за так называемым «племянничком»по переулку. «Наверняка! Наверняка!»— билось у него где-то в горле, — «…когда раскопано будет под иргой у Ильиничны в огороде при понятых, то там как раз и обнаружится то самое загадочное холодное оружие. Вот тогда-то!..»И тогда сам дождь был ему не враг.
   А сейчас вся эта радость лопнула пузырем в луже, и все смешалось в Пашке, как в том самом доме Облонских: и стыд, и страх, и ужас от содеянного, и боязнь наказания. Заигрался Паша. Это не «Дум»тебе, и не «Крепкий орешек», и даже не «Улицы подбитых фонарей».
   — Эй! Братишка…Мать твою, а? — в темноте дождливого вечера Пашке все никак не удавалось разглядеть или нащупать рану, а заледеневшим пальцам никак не удавалось найти на холодной и мокрой шее пульс. Участковый попытался заглянуть в запрокинувшееся лицо, и облегченно перевел дыхание, заметив как рот парня дрогнул и скривился. Пашка с удвоенной силой затряс раненного:
   — Ну че?! Открывай глаза-то! Куда я попал-то?
   Парень шевельнулся, попробовал приподняться и, словно отвечая на вопрос милиционера, схватился за левое плечо. Пашка услышал, как тот пробормотал сквозь зубы что-то нелестное в его адрес, вслух же раненный поинтересовался:
   — Чем это ты меня?
   — Ну, ты, блин, даешь, старик! Точно шизанутый… Чем, блин… Огнестрельным оружием! Макарычем! Чем, блин, еще?..
   Парень открыл глаза и с любопытством посмотрел на Пашку, будто спрашивая: «Покажи».
   Тут Пашка вспомнил, что, увидев, как после выстрела задерживаемый покачнулся и упал мешком прямо в слякоть, он, Пашка, от ужаса не помня себя, просто отбросил пистолет в сторону.
   — У-у! Биться сердце перестало! — Пашка рванул было искать в темноте потерянное оружие, но растерялся как тот козел между табельным оружием и раненным, но вполне дееспособным задержанным, и чуть не взвыл от тоски. Вечно у него все не как у людей. Еще когда в Беляевском отделении работал, тетя Рая, уборщица, говаривала: «Хороший ты парень, Пашка Федоскин, только не голова у тебя на плечах, а воздушный шарик».
   Парень завозился, пытаясь получше осмотреть рану. Рука была вся в грязи. Скрепя зубами, он сел, опираясь спиной о забор. Оттолкнул Павла. Дождь смывал с его раненного плеча кровь и грязь, однако, кровь не убывала.
   — Будто молнией…— парень передернул здоровым плечом и начал вставать.
   Павел вежливо помог. Незнакомец был странноватым, и в голове Павла противненько зуммером тренькала мысль о сумасшедших, маньяках, чикатилах, короче: «у-утекай». Однако, веяло от мальчишки (а со стыдом Павел заметил, что подозреваемому не больше шестнадцати-семнадцати, хотя и ростом тот милиционера повыше был, и сложением покрепче. Один черт их разберет этих акселератов долбанных!) чем-то… ну то ли нездешним, то ли настоящим. К тому же, вел он себя совсем не так как да любой из подростков, с которыми Федоскину по долгу службы приходилось встречаться: ни визга, ни писка, ни угрожания родителями. Нет, явно он был Павлу симпатичен. Тем все хуже.
   — Ты — колдун? Или у вас тут у всех такое оружие, молниями бьет?
   Какие-то не такие вопросы задает этот тип. Не такие. Романтик и любитель фантастики Павел Федоскин всей душой заподозрил с надеждой неладное, но мент Павел Федоскин помнил, что он при исполнении.
   — Мент я. Если у тебя от падения соображение отшибло. Участковый инспектор, младший лейтенант Федоскин, Павел Леонидович. Скумекал? Соотнесся с реальностью? А вы, гражданин, арестованы. И попрошу вас следовать за мной! — голос Пашки звучал уверенно и официально, но в голове его крутилось столько сбивающих с нужного тона мыслей, что в пору было не настаивать, а попытаться все замять по-мирному. Вдруг парень — безвредный какой-нибудь игровик, а родители его небезвредные шишки, и повесят тогда Пашке на шею вместо большой медали большой тяжелый камень с именной надписью за стрельбу по несовершеннолетним, а тут еще урод-задержанный добавил перцу на сердечную рану.
   — А что, вы, менты, и из пальца тоже умеете стрелять, а не только из маленьких черных пукалок?
   — Ты что? — просипел Пашка, которого от внезапной догадки бросило в жар так, что, казалось, дождь, попадающий на него зашипел и поднялся паром. — Взял мой пистолет?!
   — Испугался? — парень оскалился. — А в безоружного стрелять не испугался? — развернулся и отправился прочь.
   Участковый замычал как от боли, заметался, и почти без надежды окликнул:
   — Задержанный, остановитесь! .. Ну, стой же! Ну тебя все равно поймают, а с пистолетом только хуже выйдет, лишняя статья! Ну, блин! Неужели я тебя так и упущу?!
   Однако парень неожиданно вернулся.
   — Ладно. Ответь мне на один простой вопрос: За что ты и кто там еще собрался меня, как это… задерживать? У вас Беата? Вы служите человеку, похитившему ее? Или я опять что-то сделал не так, как тут у вас принято?
   Дождь холодный и сильный лил все так же. Поднявшись с земли, Пашка обнаружил, что брюки загублены (а горячую с сегодняшнего дня должны были отключить. Как стирать?). У Ильиничны-то, кстати, и вовсе частный дом, баню сейчас уже не затопить — простынет мальчишка. Оба простынем. Пашка с досадой отдул цепляющиеся за недобритые усики капли воды, под носом на мгновение прыснул фонтанчик.
   — Ты у тех парней, которых порезал, как мясорубка, спроси, что ты не так сделал.
   Но даже воспоминание о совершенном стоящим перед ним человеком не отогнало мысль о том, как холодно и неуютно в отделении, о том, что согреет его там в лучшем случае лишь стакан водки и взбучка от начальства, а парню в обезьяннике, на сквозняке и того будет хуже.
   — А вот оно что, — хмыкнул, будто припоминая мальчишка. — Так их было не меньше десяти человек, они оскорбили меня и, судя по всему, собирались убить.
   — Судя по всему, в этом должен разбираться судья, — скаламбурил Пашка. Дождь превратил его форму в какие-то дерюги, и лил теперь, похоже, прямо по спине.
   — Не понимаю. По-моему, мы уже хорошо разобрались сами. Они нападали, я защищался, они получили урок. Или там были сыночки каких-нибудь знатных особ, и они хотят вывернуть все это дело шиворот навыворот?
   «Вот ведь, зараза, прямо в корень зрит!»— психанул про себя Пашка, а вслух решительно отрезал:
   — Не ваше дело, гражданин, чьи сыночки. Пострадали несовершеннолетние. Закон есть закон.
   — Ну и законы тут у вас, — презрительно хмыкнул парень. — К счастью, у нас до такого не додумались… Ищи свой пистолет, нету у меня его, не до того было, — еще раз качнув неодобрительно головой и приобняв кровоточащее плечо, он быстро пошел по переулку.
   …Когда-то у Пашки был друг Саня. Пашка был маленький, шумный и шустрый, а Саня высокий, красивый и правильный. Это было в третьем классе. Они везде были вместе. И всегда. Однажды они ставили постановку сказки про Золушку: Саня играл принца, а Пашка шута. Они лепили целые крепости и войска из пластилина. Пашка не знал, кем он хочет стать, он знал только, о чем он мечтает. А у Сани отец был ментом, и Саня пошел учиться на мента. А однажды Саня приехал домой на каникулы и повесился, когда все были на работе, а сестренка в школе. Зачем он это сделал? И Пашка стал ментом. Зачем он это делал? За этой всей суетой: обходами, бумажками — Пашка уже и не помнил, почему он когда-то пошел работать в ментовку. Может, чтобы в армии не служить?..
   — Эй! Постой! К Ильиничне не ходи. Я перед тем, как за тобой пошел, в отделение позвонил.
   …Чтож, опять немотивированный поступок…
   — Пошли ко мне…
   Парень обернулся, подошел ближе, и все так же прищурясь, внимательно посмотрел Павлу в лицо.
   — Только у меня горячей воды нет… Если хочешь, найдем пистолет, я его пока тебе отдам, чтобы ты мне поверил, — у Пашки на голове ежик вздыбился от собственных слов.
   — …По-моему, ты сам не знаешь, как тебе поступить, а мне нельзя становиться чьим-то заложником, мне человека надо спасать, — вновь сделал проницательный вывод незнакомец.
   — Нет. Я знаю. Пошли.
   И Пашка действительно «знал». Знал, что когда дергаются коленки и чешется нос, значит надо делать так. Ну примета была у него такая с детства. Интуиция.

ГЛАВА 18

   Разбудило Рэна яркое, бьющее в глаза солнце. В холостяцкой квартире Павла штор на окнах не было, зато кучами навалены были на подоконнике толстые журналы, пестрые газеты, книги в вперемешку с пол-литровыми банками— пепельницами, пепельницами-банками из-под консервов и банками жестяными, пивными. Здесь же весело грелись на солнце огрызок малосольного огурца на вилке и четыре чудом сохранившихся кубика «Маги». Безжалостное освещение прожектором высвечивало плантации пыли на черных боках магнитофона, и потертость обивки колченогого кресла и самого дивана, на котором и провел ночь Рэн.
   На полу загорал покинутый Павлом матрас, полуприкрытый сбившимися в комок простынями, с подушкой из мягких тапочек в виде двух симпатичных тигрят.
   В углу, не менее чем магнитофон, пыльный квадратный ящик неизвестного Рэну назначения, присоединенный к стене проводами.
   На стенах бумажные картины без рам, наклеенные сплошным ковром. С одних из них смотрели суровые, полуголые мужчины, сжимающие в руках видимо как раз такое, плюющее молниями оружие, все как на подбор красавцы, правда, тела их несколько напоминали туши быков с ободранной шкурой, так разлинованы были лоснящимися, будто надутыми мускулами. На других кривлялись, высовывая лопаты языков, разрисованные, на чертей похожие уродцы. Как ни странно, в подписях к ним, Рэн зачастую разбирал написанное слово «рок-группа». Третьи были еще хуже, изображая голых девиц, скорее всего бесовок.
   Рэн резко поднялся, стоит ли задерживаться в доме с таким иконостасом? Что хорошего можно ожидать от его хозяина?
   Боль в руке, однако, напомнила о вчерашней заботливости нового знакомого. Правда, все это могло иметь под собой и злой умысел и какие-то корыстные соображения. Рэн припомнил лицо нового знакомого: нельзя было назвать его совершенно открытым и читаемым как книга, но и на человека с камнем за пазухой, тот тоже не походил.
   С того момента вчера, как Рэн согласился поехать к своему решившему резко перемениться противнику, рот того не закрывался. Рэн подумал, что Павел, как женщина, проговаривая вслух ситуацию, сам себя убеждает в правильности своих действий, свыкается с ней. Молчал тот, пожалуй, лишь в «тачке», как, оказывается, называется маленькая повозка с зеленым фонариком на крыше, за деньги занимающаяся извозом. Очень удобно, кстати. Пешком до дома Павла было не так далеко, но, во-первых, все в гору, а, во-вторых, тот не хотел показываться на глаза с раненым. «Командиру», как здесь назывались наездники «тачек», все объяснено было пьяной дракой. «Командир»посочувствовал, посетовал на «дикие времена и нравы»и заботливо предложил полиэтиленовый пакет — обернуть плечо. Пытался хоть как-нибудь помочь обшивке сидений. Павлу пришлось «накинуть»за грязь, легкость с какой он сделал это заставила Рэна сделать ошибочный вывод о богатстве «мента». Впрочем, оруженосцу не долго пришлось пребывать в заблуждении.
   Несмотря на драматизм ситуации, заключающийся в непрекращающемся кровотечении, головокружении, боли и сомнениях относительно нового знакомого, Рэн с большим любопытством вошел за Павлом в один из подъездов высокого четырехэтажного дома. Нет, конечно, Рэн видал здесь дома и повыше, но до сих пор не вполне еще избавился от мерок Шансонтильи, к тому же все эти огромные дома для сотен людей ему пока приходилось видеть лишь снаружи. Внутрь входить он пока не решался, не зная местных традиций: вдруг опять нарушил бы что-нибудь, какое-нибудь естественное для местных жителей неписаное правило.
   Память услужливо подсказала ему:
   «В твоем парадном темно.
   Резкий запах привычно бьет в нос».
   И несмотря на то, что запах человеческой и кошачьей мочи в подъезде действительно был резким и бил в нос, Рэну было приятно узнавание. Где-то впереди чертыхнулся запнувшийся о кошку Павел, зажегся свет. К этим ярко сияющим стеклянным фонарям тоже не так легко было привыкнуть, но здесь к ним никто не относился как к чуду, наверное, скоро и Рэн запросто будет жать на рычажки из неизвестного, ни на камень, ни на дерево не похожего материала, и так же легко создавать освещение.
   Вокруг было довольно грязно, впрочем, в иных замках с черного хода было не лучше. Может, это и есть черный ход для слуг, а для хозяев есть и другой, почище. Правда, если припомнить наблюдения, местные жители входили в такие подъезды без разбору, и богато и бедно одетые, все вместе.
   Наверх вела довольно широкая лестница, забросанная свидетельствами различных пороков проживающих здесь горожан, а в стороны на каждом этаже расходились различно оформленные двери. Опять-таки, какие-то богато обитые тканью, какие-то вовсе из металла, будто двери крепостей, а иные — просто фанерные перегородки.
   Подниматься было высоко, а у Рэна в голове от потери крови и без того все мельтешило и кружилось, отчетливо только звучало:
   «…Твой дом был под самой крышей.
   Там немного ближе до звезд».
   Павел примолк и подставил плечо. Между третьим и четвертым этажом окно было разбито, и сквозь виднелись были верхушки тополей и слышался дождь. То ли это опять-таки у Рэна в голове шумело.
   Поэтому ни коридор ни комнату в квартире Павла Рэн поначалу не рассмотрел. Помнил только, как сквозь полусомкнутые ресницы пробивался прямо в голову теплый рыжий свет лампочки под потолком. Помнилось, как начхал он на мысль о том, что такого можно брать его тепленьким и делать, что хочешь и, закрыв глаза, присел у стены. Помнились радостные, удивленные вопли Пашки: горячую воду еще не отключили. Здесь, кстати, очень о многом говорили это слово: «включить», или «выключить», означало оно: повернуть или нажать на какой-нибудь рычажок, чтобы начались всяческие бытовые чудеса.