Страница:
— Да, так оно и есть. Ясное дело, всякий, кто может, сам хозяином хочет быть. Да и тебе не стоит снова на чужбину ехать, и так уже долго там пробыл, Оставайся тут. Устроим так, чтобы ты по-своему хозяйничать мог. Долго ли мне жить-то осталось! Как-нибудь справимся. Как говорится, на лучшее надейся, а к худшему готовься. Пусть нам утешением будет, что хоть ты доволен и все в Заболотье делаешь по-своему.
— Лишь бы никто другой тебя не обидел, — отвечает сын, — а с моей стороны ничего плохого не бойся.
Хотя управляющий имением еще далеко не уверен, что ему так скоро отдадут Заболотье, но настроение его под влиянием разговора с отцом заметно улучшается. Он знает, что старик довольно легок на всевозможные обещания, но выполнение их любит оттягивать со дня на день. И все же лед тронулся, рано или поздно его, Йоозепа, ожидания и надежды сбудутся!
Наши путники останавливаются возле трактира. Лошади подвязывают торбу с сеном, старик снимает с воза котомку с припасами, отряхивает соломинки со своей серой домотканой одежды и вместе с сыном входит в трактир. Сегодня будний день, здесь почти пусто, только двое пожилых мужиков понуро сидят за столом перед пустой пивной бутылкой. За прилавком клюет носом сонный трактирщик, изредка лениво сгоняя мух с плешивой макушки. Мрачное помещение трактира наполнено кислым запахом пива и дыма. Путники садятся к столу, невдалеке от двух унылых мужиков, и открывают свой мешок с провизией. Чтобы не есть всухомятку, заказывают бутылку пива. Заметив на столе полную бутылку, два других мужичка оживляются, видимо, в надежде, что и им капля перепадет. Как выясняется из их слов, они где-то здесь поблизости копают канавы, оба они люди работящие, если нужно, так хоть из-под земли себе работу достанут, но этот скареда Тохвер каждую субботу путает расчет, стараясь заплатить меньше, чем полагается. Ну и пусть теперь сам себе канавы копает. Они больше и лопату в руки не возьмут. Скорее просидят все лето за пустой бутылкой и будут сосать пустые трубки. Ну, а приезжие откуда будут, если позволено спросить? А, из Паунвере! Ну как же, они оба очень хорошо знают Паунвере, они всю округу тут знают, как свои пять пальцев. А помнят приезжие, как в Тыукре летом сгорела Тондиская рига? Ну вот, в то самое лето они строили в Виспли новый погреб. Каменный амбар и хлев на мызе Сууремаа тоже их руками сложены. Может, у хозяина, если будет его милость и щедрость, найдется щепотка табаку для их трубок? Они и сами бы купили табаку, да и многое другое, кабы не этот сатана Тохвер, чтоб ему ни дна ни покрышки! Ну да, благодарствуйте, большое спасибо, не перевелись еще на свете добрые люди. С понимающим человеком всегда поговорить приятно, но если кто дураком родился (как этот Тохвер), так с него и взятки гладки. Вот ежели бы у молодого хозяина на дне бутылки еще чуточку пива осталось, и они смочили бы пересохшую глотку… Вообще паунвереский народ — очень добрые, щедрые люди.
Управляющий имением наполняет пивом пустой черный от мух стакан, и канавокопы жадно пьют, сдувая в сторону утопленниц-мух.
В это время кто-то с грохотом подкатывает к трактиру, привязывает лошадь к коновязи и пыхтя и кряхтя влезает в трактир. Вошедший оказывается толстым краснорожим мужчиной, по-видимому, это мясник, едущий по деревням скупать скот.
— Пива, трактирщик, пива! — кричит он уже в дверях. — Не благословил бог ваши края кабаками, едешь будто в африканской пустыне, хоть подыхай от жажды. Живее, трактирщик! Ты что, не узнаешь Дюжего Антса?
Трактирщик спешит выполнить приказание, канавокопы перемигиваются и почтительно освобождают место для нового гостя. Добрые и щедрые обитатели Паунвере сразу же ими забыты: только что вошедший посетитель, видимо, обещает быть щедрее.
Краснолицый толстяк бросает на стол кнут, садится рядом с теми двумя и наливает себе в стакан пива. Но после первого же глотка снова поднимается крик.
— Эй, трактирщик, это что за пойло ты мне притащил! — орет он. — Нет, как погляжу, ты еще не знаешь Дюжего Антса, иначе не подал бы ему такую отраву. Эту дрянь пускай волки за забором или за амбаром лакают, пойду лучше к колодцу да налью себе брюхо водой. Она по крайней мере холодная. Ступай, ступай в погреб, толстопузый, да принеси мне пару холодного пильзенского, не то от твоего трактира камня на камне не останется.
Землекопов эти речи, видимо, очень забавляют, мужики хохочут во все горло, пока краснолицый не обращает на них внимания. Смерив их взглядом с головы до ног, он наконец произносит:
— А вы чего тут в рабочее время торчите за пустой бутылкой? Пьете — так пейте, и марш на работу. Время — деньги. Глядите, Дюжий Антс носится, как олень, по белу свету и делами ворочает. А вы что? Киснете тут за пустой бутылкой и таращитесь один на другого. Э, друзья, так дело не пойдет! А, вот оно что! Вижу, хоть и жарко на дворе, а у вас кошельки смерзлись, никак денег не вытащишь. Ну, нате, осушайте эти две бутылки, да поживее! Живо! Марш! Вы к этой бурде более привычны, чем я. Что? А-а, вы — канавщики, землю режете? А мне все едино, чего вы режете, лишь бы людям глотки не резали да не воровали.
Торговец продолжает шумно разглагольствовать в том же духе, и лишь после немалых усилий канавокопам удается втолковать ему, что если они и торчат здесь в трактире, то лишь по вине Тохвера.
Между тем паунвереские уже успели позавтракать; завязав свою котомку, они расплачиваются с трактирщиком за бутылку пива и выходят.
— Хозяин, есть что на продажу? — кричит им вдогонку купец.
— Масло да яйца… пара кур, — отвечает старик.
— С таким мусором не вожусь! — Торговец снова поворачивается к землекопам и начинает тараторить.
Поездка продолжается, и через некоторое время вдали вырисовываются башни града Таары[3], появляются и другие признаки, свидетельствующие о близости очага культуры. Шумная компания юнцов, едущих навстречу в пароконной извозчичьей коляске, вопит, чтобы мужики убирались с дороги, хоть в самую канаву! На краю канавы у костра сидят двое путников, жарят себе что-то на ужин и разговаривают по-немецки. Урядник и еще какой-то человек с медной бляхой на груди везут в город связанного по рукам и ногам арестанта. Близость одного из крупных городов родного края сказывается и в необычано чистом и правильном эстонском языке: в мызном парке «сапрещается прифязывайт лошади к густам н терефьям». В другом месте — снова табличка, гласящая, что здесь «сдрого воспрещается делайт крязно». Вообще прохожему стремятся на каждом шагу доказать, что он находится не в каком-нибудь отсталом медвежьем углу, а под самым боком у большого города. Такие же своеобразные надписи красуются и в городе на дверях магазинов и на углах улиц. Может показаться, что в городе Таары эстонский язык терпят лишь как неизбежное зло. Эстонский язык здесь — это пасынок, которого заставляют носить воду и дрова, чтобы можно было сварить кофе для родного ребенка. И если старцу Ванемуйне еще когда-нибудь придет в голову посетить цветущий во всей своей красе град Таары и под сенью кустов затянуть песню, то и он, вероятно, наткнется на грозную надпись: «Таптать траву, развешить на терефья и густы каннель и друкой струнный инструмент сапрещается». И старичку не останется ничего другого, как поплестись в ближайший лес, улечься ничком где-нибудь под деревом и взяться за иностранную азбуку, ибо здесь услышишь все возможные языки, за исключением того, на котором говорили в старину. Даже нежные дочери Лесной волшебницы нарядились в шляпки с перьями и щебечут на неведомом наречии. А многие из тех, кто должен бы шагать впереди и освещать путь, высоко держа над головой пылающий факел, совершают забавные прыжки, стремясь попасть в «высшее общество». Иногда кое-кому из них даже удается, подпрыгнув вверх, вцепиться в этот самый аристократизм зубами и повиснуть на некоторое время между небом и землей. Но обычно либо у них обламываются зубы, либо там наверху что-то обрывается, и человек, болтавшийся в вышине, снова падает на землю с куском аристократизма, издевательски торчащим из его рабьих челюстей
Приезжие из Паунвере оставляют лошадь на постоялом дворе «Ээстимаа», а сами отправляются в город по делам. Сначала сын бродит вместе с отцом по лавкам гостиного двора, потом ему это хождение надоедает. Старик, что бы он ни покупал, торгуется, как еврей, а платя деньги, делает такую жалкую мину, точно отдает свой последний грош.
Управляющий имением роется в записной книжке, находит адрес Арно Тали и говорит отцу, что пойдет проведать школьного товарища. Старик не возражает; он тоже собирается скоро вернуться на заезжий двор и будет до утра дремать в своей телеге. Утром, когда продаст на базаре привезенный товар, можно будет продолжать закупки. Домой поедут завтра около полудня, если справятся со всеми делами. А не удастся сыну найти себе ночлег, так пусть приходит в «Ээстимаа» — в телеге на двоих места хватит.
Управляющий имением еще раз заглядывает в записную книжку, затем медленно направляется к нужной ему улице, время от времени останавливаясь перед витринами магазинов.
Сын хозяев хутора Сааре живет не очень далеко, и после пятнадцати минут ходьбы гость из России оказывается у цели. Сначала он прохаживается взад и вперед перед серым двухэтажным домом, затем открывает входную дверь и читает таблички на дверях квартир. Но фамилии Тали не видать. Управляющий стучится наугад в первую же дверь. Нет, говорят ему, здесь нет жильцов по фамилии Тали, но если посетитель разыскивает студента, то пусть спросит во дворе, там живет какой-то молодой человек, который ходит мимо их окон с книгами под мышкой. После этого дверь захлопывают и в коридоре остается лишь едкий запах пережженного кофе.
Во дворе расположены еще два маленьких дома. В дверях одного из них стоит бородатый мужчина и с кем-то нещадно переругивается. Вначале даже не видать, с кем, но судя по звонкому фальцету — это старая злая баба, которой не терпится к вечеру высказать все, что накопилось у нее на душе за целый день.
Тоотс подходит поближе и окидывает взглядом двор. Возле колодца с насосом две женщины полощут белье. Та, что постарше, с лицом, пылающим, как огонь, посылает в адрес бородача вместе с ядовитыми взглядами и ядовитые слова. Женщина помоложе не принимает участия в этом диспуте, но в особо острые моменты, когда спорщики словно шпарят друг друга кипятком, едва слышно про себя посмеивается. Тоотс растерянно останавливается; увлеченные работой и взаимной перебранкой, милые соседи не обращают внимания на пришельца никакого внимания. Как раз в то мгновение, когда он, приподняв шляпу, собирается обратиться к бородачу, чтобы узнать насчет Тали, стычка приобретает еще больший размах, так как к полощущей белье женщине прибывает подкрепление из дома, выходящего на улицу. Это мужчина в запачканном сапожным варом переднике и с засученными рукавами. Он подходит к колодцу, намачивает в бочке с водой кусок кожи, который держит в руках, и выступает в поддержку жены, причем на бородатого обрушивается поток таких словечек, каких Тоотсу уже давно не доводилось слышать. Но человек в переднике полагает, что и этого мало; чтобы придать своим словам больший вес, он грозится принести шпандырь и большой молоток и до тех пор лупить ими бородача по голове, пока тот не возьмется за ум.
— Нечего меня пугать! — кричит в ответ бородач. — Шпандырь и молоток я уже и раньше видывал; но если вы и впрямь задумали мне их снова показать, так и я вам кое-что покажу. Моя новая острога, думаю, хватает подальше вашего шпандыря и молотка. К тому же у нее есть прекрасное свойство — как воткну ее в рыбину, той уже не так-то легко соскочить. С рыбалки на Порийыги и то я никогда с пустыми руками не возвращался, так долго ли мне на вашем дворе какую-нибудь щуку на острогу подцепить! Хороший рыбак везде рыбы наловит, любой снастью.
В ответ на это обладатель передника разражается сочными ругательствами, в то время как жена его считает более уместным припомнить бородачу его старые грехи.
— Все добрые христиане, — трещит она, засучивая рукава повыше, — сколько мне доводилось видеть, трудятся, честно свой хлеб насущный зарабатывают, а он изо дня в день дома валяется, как старый гриб, да только и знает, что с жильцами ругаться. Стыдно здоровому мужику дома сидеть и куски в чужом рту считать. Никак не пойму, к чему этот скудент у себя лакея держит? Нужен ему денщик — так пусть возьмет такого человека, чтобы хоть ногами шевелил. Тьфу!
— Милейшая мадам, а может быть, у вас и не бывает во рту столько кусков, чтоб их можно было считать? — ядовито спрашивает бородатый. — А что касается студента, так он вправе держать хоть шесть лакеев, до этого никому дела нет. Вы поменьше беспокойтесь о других и не ломайте себе голову над тем, что они едят, что пьют и во что одеваются. Пусть каждый в своем дому прибирается, свой порог чистит и не сует свой нос куда не следует. Но если вы, почтенная мадам, все же испытываете потребность каждый день кого-то грызть, я вам лучше кость с базара принесу, может быть, хоть ненадолго прекратится во дворе этот вой и скрежет зубовный.
— Ей-богу, притащу сейчас шпандырь, — снова злобно грозится человек в переднике.
— Несите, несите шпандырь, — уже более спокойно отвечает бородатый. — Давно жду вашего шпандыря, но что-то все его не видать. Моя острога во всяком случае у меня под рукой. Не верите — можете собственными глазами убедиться.
С этими словами бородатый сдвигает шапку на затылок, быстро зажигает потухший во время ссоры огрызок сигары, на мгновение исчезает и затем появляется в дверях с новехонькой острогой в руке. Так стоит он там, точно Нептун с трезубцем, и, насмешливо улыбаясь, поджидает вооруженного шпандырем врага.
— У остроги этой, — словно для пояснения говорит он, — восемь зубцов и на каждом зубце по две зазубрины. Если всадить кому-нибудь в мягкое местечко все восемь зубцов с шестнадцатью зазубринами, то мягкое местечко это с багра уже не снимешь, даже если б захотел.
Заметив, что бородач заговорил более спокойным тоном, Тоотс выбирает подходящий момент, снова приподнимает шляпу и приближается еще на шаг.
— Здравствуйте! — отвечает владелец остроги.
— Простите, что помешал, — вежливо говорит Тоотс. — Я, собственно, хотел спросить — господин Тали здесь живет?
— Студент?
— Да.
Женщина, полоскавшая белье, вся превратилась в слух, и не успевает еще бородач что-либо ответить, как со стороны колодца уже доносится:
— Здесь, здесь, молодой человек. Этот вот, в дверях, с острогой, — это его окудант. Он вам все про скудента скажет. Он и сам, глядишь, скудентом заделается, один раз уже шлялся по двору в скудентовой шапке.
Бородач бросает в сторону колодца презрительный взгляд, однако опасения Тоотса, что ссора разгорится с новой силой, оказываются излишними. На этот раз господин, прозванный «окудантом», довольствуется лишь несколькими едва слышными репликами.
Как видите, — говорит он, обращаясь к управляющему имением и тыча большим пальцем в сторону, — как видите, люди эти унаследовали от европейской культуры далеко не львиную ее долю. Изо дня в день треплют языком, словно у них челюсти чешутся. Вы хотите видеть господина Тали, — продолжает он, ставя острогу в передней, — его сейчас нет дома. Но если у вас найдется чуточку свободного времени, подождите: думаю, он скоро придет.
— Ах, вот как, — растягивая слова, произносит Тоотс.
— Да, если есть время, будьте любезны, зайдите. Извините, пожалуйста, вы, как видно, издалека?
— Да, из деревни… Из Паунвере.
— Из Паунвере? — восклицает бородач. — Господин Тали тоже из Паунвере.
— Тали — мой соученик. Мы вместе в приходскую школу ходили.
— Так, так, — постепенно оживляется бородач, — значит, пришли своего однокашника проведать. Отлично. Вы обязательно должны его дождаться: Тали мне ни за что не простит, если позволю его школьному приятелю уйти
С этими словами он провожает управляющего в какое-то помещение, скорее напоминающее чулан, чем жилую комнату. Маленькое оконце скупо освещает комнату с толстыми балками на низком потолке. У окна стоит дряхлый столик на трех ножках, покрытый вместо скатерти грязной газетой, В этой странной комнате нет ни единого стула, вместо них по обоим концам стола поставлены ящики, накрытые потертой клеенкой. Любезный бородач чуть отодвигает один из этих ящиков от стола и приглашает гостя присесть. Сам он садится на другой ящик и, скрестив вытянутые ноги, внимательно вглядывается в гостя, словно ожидая, что тот сообщит ему какую-то важную новость. Тоотс вежливо благодарит и кладет свою украшенную пером шляпу на стол рядом с закопченной кастрюлей. Сидя на ящике, он мельком оглядывает комнату. У стены за кучей пустых ящиков виднеется постель хозяина комнаты; кажется, будто лежащее на ней пестрое одеяло пытается спрячься за ящиками, стыдясь своего преклонного возраста и жалкого вида. На печке сушится пара болотных сапог. Бросается в глаза обилие рыболовных снастей. На крючьях висят связки сетей из белых и синих нитей, по углам и у стены разместились верши и почтенные мережи с широкими обручами. Под потолком на каких-то особых жердях разложены удилища.
— Вы, должно быть, увлекаетесь рыбной ловлей? — улыбаясь спрашивает Тоотс.
— Да, — отвечает бородач, — это мое любимейшее занятие и спорт, но я — не профессионал. Видите ли, господин… ах, мы не успели еще представиться друг другу… моя фамилия Киппель! — Новые знакомые протягивают друг другу руки. Тоотс называет себя, и оба в один голос произносят: «Очень приятно!» — Ну так вот, видите ли, господин Тоотс, у некоторых людей жизнь складывается так, что в их деятельности случаются более или менее долгие перерывы, иными словами, такие промежутки времени, когда им приходится бросать свое основное занятие и они вынуждены так или иначе чем-нибудь заполнять эту пустоту. Такое время сейчас наступило и в моей жизни. А поскольку рыбная ловля интересует меня еще с детства, то понятно, что сейчас, когда я свободен от службы, я больше времени провожу на воде, чем на суше. Правду говоря, я и сейчас немного занимаюсь коммерцией, но и это для меня скорее спорт, я не стремлюсь при этом получить какую-либо особую выгоду.
Тоотс внимательно прислушивается к словам господина Киппеля. В паузах он кивает головой и бормочет: «Ах, вот как».
— Скажите, господин Тоотс, вы, наверно, знали, — с новым подъемом продолжает господин Киппель, — вы, наверно, знали торговый дом Носова в Тарту? По крайней мере слышали о существовании этой фирмы? Мне кажется, на все три прибалтийские губернии едва ли найдется десяток взрослых людей, которые не слышали бы о Носове.
— Носов, Носов… — Тоотс устремляет взгляд в потолок, словно стараясь вспомнить.
— Ну вот, у этого самого Носова я двенадцать лет прослужил управляющим магазином. Знаете, что я вам скажу, господин Тоотс, все эти двенадцать лет мы держали в руках все три губернии: все крупные торговцы заказывали товар у нас. Первосортную крупчатку мы получали прямо из Саратова, от Шмидта и Рейнеке.
— Шмидта и Рейнеке я знаю, — говорит Тоотс, — с их предприятием мне приходилось вести дела в России.
— Ну видите, тогда вы можете себе представить, какой у нас был годовой оборот. Да что там говорить, Носов безусловно был крупнейшим коммерсантом в Прибалтике. А я у него, так сказать, правой рукой. Но беда не по камням да по пням ходит, а по людям. Как только старик Носов скончался, налетело в магазин полным-полно всяких сынков да кузенов, и каждый норовил стать хозяином. Ну, а в таких условиях служить стало невозможно. Тогда вспомнил я про свои старые мережи и в один прекрасный день откровенно выложил этим господам все, что я о них думаю. «Если молодые хозяева, — сказал я им, — ничего другого делать не намерены, как только заглядывать сначала в кассу, а потом на дно рюмочки, то у меня с такими личностями ничего общего быть не может. Командовать и гавкать всякий умеет, но чуть дело коснется работы, так вы все такие лодыри, что вам и почесаться лень». Разумеется, как опытному коммерсанту, мне сразу же предложили несколько новых мест, но я уже занялся своими сетями и послал всех решительно, с ихними предложениями, подальше. Скорее Гамлет начнет старым железом торговать, чем бывший управляющий магазином Носова станет за прилавок где-нибудь в гостином дворе. Ни в коем случае!
— Ах, вот как, — снова бормочет Тоотс. — Еще я хотел спросить — Тали живет в этой же комнате?
— Тали живет напротив, через колидор, — отвечает господин Киппель. — Я думаю, он скоро придет, тогда перейдем в его комнату. Я понимаю, конечно, у меня здесь мрачновато, но…
— Нет, нет, — протестует Тоотс, — я спросил не потому, что здесь мрачновато.
— Да нет же, я и сам прекрасно понимаю, помещение далеко не блестящее, но я утешаю себя мыслью, что все это временно. Я уже присмотрел себе довольно приличное местечко, возможно, в ближайшее время переберусь отсюда. Ну да, Тали… Тали, как вы изволили сказать, ваш однокашник… Его, вероятно, уже давно ждут не дождутся дома, в деревне? Не правда ли? Да, да, об этой поездке в деревню говорится очень часто, но, видать, дальше разговоров дело не двигается.
— Почему? Ведь сейчас каникулы.
— О да, университет уже давно закрыт, там ему делать сейчас нечего, но… Видите ли, кто-то, говорят, когда-то сказал: «О легкомыслие, имя тебе — юность!» Или, может быть, наоборот: «О юность, имя тебе — легкомыслие». Смысл, во всяком случае, один и тот же. А главное, поехать в деревню хочется, и все же не едут.
— Но почему? — делая наивное лицо, снова спрашивает Тоотс.
— Почему? Хм… Вы его школьный друг… Надеюсь, разговор этот останется между нами, хотя, по правде говоря, ничего особенного тут нету. Ну, видите ли, я знаком с Тали уже давно и сколько раз по-дружески советовал ему бросить эту пляску с поцелуйчиками, которой не видать ни конца ни краю. А если и наступит конец, то весьма печальный. Вместо того, чтобы плясать танец поцелуев, говорил я ему, пусть бы лучше он заставил девушку поплясать танец слез.
— Так-так, — кивает головой Тоотс с таким видом, будто ему вполне ясно, о чем идет речь.
В это время из передней доносятся шаги и чьи-то голоса. По другую сторону «колидора» отпирают дверь.
— Вот и они, — поспешно вскакивает Киппель. — Говорил же я, он скоро придет.
Он открывает дверь в переднюю и кричит:
— Господин Тали, к вам гость из Паунвере!
— Из Паунвере? — переспрашивают из коридора.
— Да, да, из Паунвере. Ваш школьный товарищ, господин Тоотс.
— Тоотс! — громко восклицает уже чей-то другой голос.
Управляющий имением медленно встает и от волнения начинает искать по карманам папиросы. Долгие годы не видел он своего однокашника, интересно, какой будет их встреча!
— Где он? — нетерпеливо спрашивает кто-то. — Здесь? В вигваме?
— Здесь, здесь, — отвечает Киппель и, посторонившись, дает дорогу худощавому, голубоглазому юноше, который стремительно влетает в комнату. Какое-то мгновение он с изумлением смотрит на Тоотса, потом всплескивает руками.
— Вот так штука! — восклицает он. — И в самом деле Тоотс! Арно! Арно! Иди сюда, посмотри на Тоотса! Не призрак, не мираж, не сон, а настоящий, живой Тоотс из плоти и крови, такой, каким был в приходской школе. Только ростом гораздо выше и шире в плечах. Ай, ай, ай!
При этом голубоглазый молодой человек так крепко трясет руку Тоотса, словно хочет ее оторвать от туловища.
— Извините, — бормочет Тоотс в ответ на это бурное излияние чувств, — я, право, не узнаю…
— Да ну тебя, дурень, не хочешь узнавать старого приятеля. А как же я тебя сразу узнал? Ого-го-го, Тали, Тоотс меня не узнает!
В эту минуту Тоотсу вдруг вспоминается малыш, шагающий через церковный двор с книгами под мышкой. Малыш за эти годы невероятно вытянулся и вот сейчас стоит перед ним. Ну да, те же знакомые черты лица… Теперь Тоотсу ясно, кто перед ним, но ему почему-то хочется еще немножко подурачиться, и он продолжает смотреть на молодого человека вытаращенными глазами.
— Да это же Леста! — произносит кто-то в дверях. Тоотс оборачивается к говорящему.
— Гляди-ка, Тали! Ну, черт возьми, теперь я и Лесту узнаю. Вы оба так выросли и изменились, что… Здравствуй! Здравствуй! Ну, как живете?
— Ничего, — отвечает Леста. — Потихонечку. Но скажи, какими судьбами ты сюда попал и давно ли в Паунвере?
Тоотс вкратце описывает свои похождения. Затем в разговор вступает господин Киппель.
— Как я вижу, здесь сошлись уже не двое школьных товарищей, а целых трое. Такое исключительное событие следует и как-то особенно отметить. По-моему, не плохо будет, если я принесу с ледника две щуки, которые утром выловил, сварю уху. Жарить их, чертей, не стоит, тогда надо еще и сковородку у кого-нибудь просить. А эти дьяволы там во дворе на меня озлились, как цепные псы, вместо сковородки еще дадут молотком по башке. Нет, уж лучше сварим уху, а потом можно вскипятить чай, добавить «Сараджева» и выпить немножко грогу. Не так ли, молодые люди?
Видя, что никто против такого предложения не возражает, бородач, бодро тряхнув головой, добавляет: «В порядке!» — и исчезает, не то в ледник, не то еще куда-то.
— Пойдем к Тали в комнату, — обращается к Тоотсу Леста. — А Киппель в своем вигваме будет уху варить и готовить грог.
— Лишь бы никто другой тебя не обидел, — отвечает сын, — а с моей стороны ничего плохого не бойся.
Хотя управляющий имением еще далеко не уверен, что ему так скоро отдадут Заболотье, но настроение его под влиянием разговора с отцом заметно улучшается. Он знает, что старик довольно легок на всевозможные обещания, но выполнение их любит оттягивать со дня на день. И все же лед тронулся, рано или поздно его, Йоозепа, ожидания и надежды сбудутся!
Наши путники останавливаются возле трактира. Лошади подвязывают торбу с сеном, старик снимает с воза котомку с припасами, отряхивает соломинки со своей серой домотканой одежды и вместе с сыном входит в трактир. Сегодня будний день, здесь почти пусто, только двое пожилых мужиков понуро сидят за столом перед пустой пивной бутылкой. За прилавком клюет носом сонный трактирщик, изредка лениво сгоняя мух с плешивой макушки. Мрачное помещение трактира наполнено кислым запахом пива и дыма. Путники садятся к столу, невдалеке от двух унылых мужиков, и открывают свой мешок с провизией. Чтобы не есть всухомятку, заказывают бутылку пива. Заметив на столе полную бутылку, два других мужичка оживляются, видимо, в надежде, что и им капля перепадет. Как выясняется из их слов, они где-то здесь поблизости копают канавы, оба они люди работящие, если нужно, так хоть из-под земли себе работу достанут, но этот скареда Тохвер каждую субботу путает расчет, стараясь заплатить меньше, чем полагается. Ну и пусть теперь сам себе канавы копает. Они больше и лопату в руки не возьмут. Скорее просидят все лето за пустой бутылкой и будут сосать пустые трубки. Ну, а приезжие откуда будут, если позволено спросить? А, из Паунвере! Ну как же, они оба очень хорошо знают Паунвере, они всю округу тут знают, как свои пять пальцев. А помнят приезжие, как в Тыукре летом сгорела Тондиская рига? Ну вот, в то самое лето они строили в Виспли новый погреб. Каменный амбар и хлев на мызе Сууремаа тоже их руками сложены. Может, у хозяина, если будет его милость и щедрость, найдется щепотка табаку для их трубок? Они и сами бы купили табаку, да и многое другое, кабы не этот сатана Тохвер, чтоб ему ни дна ни покрышки! Ну да, благодарствуйте, большое спасибо, не перевелись еще на свете добрые люди. С понимающим человеком всегда поговорить приятно, но если кто дураком родился (как этот Тохвер), так с него и взятки гладки. Вот ежели бы у молодого хозяина на дне бутылки еще чуточку пива осталось, и они смочили бы пересохшую глотку… Вообще паунвереский народ — очень добрые, щедрые люди.
Управляющий имением наполняет пивом пустой черный от мух стакан, и канавокопы жадно пьют, сдувая в сторону утопленниц-мух.
В это время кто-то с грохотом подкатывает к трактиру, привязывает лошадь к коновязи и пыхтя и кряхтя влезает в трактир. Вошедший оказывается толстым краснорожим мужчиной, по-видимому, это мясник, едущий по деревням скупать скот.
— Пива, трактирщик, пива! — кричит он уже в дверях. — Не благословил бог ваши края кабаками, едешь будто в африканской пустыне, хоть подыхай от жажды. Живее, трактирщик! Ты что, не узнаешь Дюжего Антса?
Трактирщик спешит выполнить приказание, канавокопы перемигиваются и почтительно освобождают место для нового гостя. Добрые и щедрые обитатели Паунвере сразу же ими забыты: только что вошедший посетитель, видимо, обещает быть щедрее.
Краснолицый толстяк бросает на стол кнут, садится рядом с теми двумя и наливает себе в стакан пива. Но после первого же глотка снова поднимается крик.
— Эй, трактирщик, это что за пойло ты мне притащил! — орет он. — Нет, как погляжу, ты еще не знаешь Дюжего Антса, иначе не подал бы ему такую отраву. Эту дрянь пускай волки за забором или за амбаром лакают, пойду лучше к колодцу да налью себе брюхо водой. Она по крайней мере холодная. Ступай, ступай в погреб, толстопузый, да принеси мне пару холодного пильзенского, не то от твоего трактира камня на камне не останется.
Землекопов эти речи, видимо, очень забавляют, мужики хохочут во все горло, пока краснолицый не обращает на них внимания. Смерив их взглядом с головы до ног, он наконец произносит:
— А вы чего тут в рабочее время торчите за пустой бутылкой? Пьете — так пейте, и марш на работу. Время — деньги. Глядите, Дюжий Антс носится, как олень, по белу свету и делами ворочает. А вы что? Киснете тут за пустой бутылкой и таращитесь один на другого. Э, друзья, так дело не пойдет! А, вот оно что! Вижу, хоть и жарко на дворе, а у вас кошельки смерзлись, никак денег не вытащишь. Ну, нате, осушайте эти две бутылки, да поживее! Живо! Марш! Вы к этой бурде более привычны, чем я. Что? А-а, вы — канавщики, землю режете? А мне все едино, чего вы режете, лишь бы людям глотки не резали да не воровали.
Торговец продолжает шумно разглагольствовать в том же духе, и лишь после немалых усилий канавокопам удается втолковать ему, что если они и торчат здесь в трактире, то лишь по вине Тохвера.
Между тем паунвереские уже успели позавтракать; завязав свою котомку, они расплачиваются с трактирщиком за бутылку пива и выходят.
— Хозяин, есть что на продажу? — кричит им вдогонку купец.
— Масло да яйца… пара кур, — отвечает старик.
— С таким мусором не вожусь! — Торговец снова поворачивается к землекопам и начинает тараторить.
Поездка продолжается, и через некоторое время вдали вырисовываются башни града Таары[3], появляются и другие признаки, свидетельствующие о близости очага культуры. Шумная компания юнцов, едущих навстречу в пароконной извозчичьей коляске, вопит, чтобы мужики убирались с дороги, хоть в самую канаву! На краю канавы у костра сидят двое путников, жарят себе что-то на ужин и разговаривают по-немецки. Урядник и еще какой-то человек с медной бляхой на груди везут в город связанного по рукам и ногам арестанта. Близость одного из крупных городов родного края сказывается и в необычано чистом и правильном эстонском языке: в мызном парке «сапрещается прифязывайт лошади к густам н терефьям». В другом месте — снова табличка, гласящая, что здесь «сдрого воспрещается делайт крязно». Вообще прохожему стремятся на каждом шагу доказать, что он находится не в каком-нибудь отсталом медвежьем углу, а под самым боком у большого города. Такие же своеобразные надписи красуются и в городе на дверях магазинов и на углах улиц. Может показаться, что в городе Таары эстонский язык терпят лишь как неизбежное зло. Эстонский язык здесь — это пасынок, которого заставляют носить воду и дрова, чтобы можно было сварить кофе для родного ребенка. И если старцу Ванемуйне еще когда-нибудь придет в голову посетить цветущий во всей своей красе град Таары и под сенью кустов затянуть песню, то и он, вероятно, наткнется на грозную надпись: «Таптать траву, развешить на терефья и густы каннель и друкой струнный инструмент сапрещается». И старичку не останется ничего другого, как поплестись в ближайший лес, улечься ничком где-нибудь под деревом и взяться за иностранную азбуку, ибо здесь услышишь все возможные языки, за исключением того, на котором говорили в старину. Даже нежные дочери Лесной волшебницы нарядились в шляпки с перьями и щебечут на неведомом наречии. А многие из тех, кто должен бы шагать впереди и освещать путь, высоко держа над головой пылающий факел, совершают забавные прыжки, стремясь попасть в «высшее общество». Иногда кое-кому из них даже удается, подпрыгнув вверх, вцепиться в этот самый аристократизм зубами и повиснуть на некоторое время между небом и землей. Но обычно либо у них обламываются зубы, либо там наверху что-то обрывается, и человек, болтавшийся в вышине, снова падает на землю с куском аристократизма, издевательски торчащим из его рабьих челюстей
Приезжие из Паунвере оставляют лошадь на постоялом дворе «Ээстимаа», а сами отправляются в город по делам. Сначала сын бродит вместе с отцом по лавкам гостиного двора, потом ему это хождение надоедает. Старик, что бы он ни покупал, торгуется, как еврей, а платя деньги, делает такую жалкую мину, точно отдает свой последний грош.
Управляющий имением роется в записной книжке, находит адрес Арно Тали и говорит отцу, что пойдет проведать школьного товарища. Старик не возражает; он тоже собирается скоро вернуться на заезжий двор и будет до утра дремать в своей телеге. Утром, когда продаст на базаре привезенный товар, можно будет продолжать закупки. Домой поедут завтра около полудня, если справятся со всеми делами. А не удастся сыну найти себе ночлег, так пусть приходит в «Ээстимаа» — в телеге на двоих места хватит.
Управляющий имением еще раз заглядывает в записную книжку, затем медленно направляется к нужной ему улице, время от времени останавливаясь перед витринами магазинов.
Сын хозяев хутора Сааре живет не очень далеко, и после пятнадцати минут ходьбы гость из России оказывается у цели. Сначала он прохаживается взад и вперед перед серым двухэтажным домом, затем открывает входную дверь и читает таблички на дверях квартир. Но фамилии Тали не видать. Управляющий стучится наугад в первую же дверь. Нет, говорят ему, здесь нет жильцов по фамилии Тали, но если посетитель разыскивает студента, то пусть спросит во дворе, там живет какой-то молодой человек, который ходит мимо их окон с книгами под мышкой. После этого дверь захлопывают и в коридоре остается лишь едкий запах пережженного кофе.
Во дворе расположены еще два маленьких дома. В дверях одного из них стоит бородатый мужчина и с кем-то нещадно переругивается. Вначале даже не видать, с кем, но судя по звонкому фальцету — это старая злая баба, которой не терпится к вечеру высказать все, что накопилось у нее на душе за целый день.
Тоотс подходит поближе и окидывает взглядом двор. Возле колодца с насосом две женщины полощут белье. Та, что постарше, с лицом, пылающим, как огонь, посылает в адрес бородача вместе с ядовитыми взглядами и ядовитые слова. Женщина помоложе не принимает участия в этом диспуте, но в особо острые моменты, когда спорщики словно шпарят друг друга кипятком, едва слышно про себя посмеивается. Тоотс растерянно останавливается; увлеченные работой и взаимной перебранкой, милые соседи не обращают внимания на пришельца никакого внимания. Как раз в то мгновение, когда он, приподняв шляпу, собирается обратиться к бородачу, чтобы узнать насчет Тали, стычка приобретает еще больший размах, так как к полощущей белье женщине прибывает подкрепление из дома, выходящего на улицу. Это мужчина в запачканном сапожным варом переднике и с засученными рукавами. Он подходит к колодцу, намачивает в бочке с водой кусок кожи, который держит в руках, и выступает в поддержку жены, причем на бородатого обрушивается поток таких словечек, каких Тоотсу уже давно не доводилось слышать. Но человек в переднике полагает, что и этого мало; чтобы придать своим словам больший вес, он грозится принести шпандырь и большой молоток и до тех пор лупить ими бородача по голове, пока тот не возьмется за ум.
— Нечего меня пугать! — кричит в ответ бородач. — Шпандырь и молоток я уже и раньше видывал; но если вы и впрямь задумали мне их снова показать, так и я вам кое-что покажу. Моя новая острога, думаю, хватает подальше вашего шпандыря и молотка. К тому же у нее есть прекрасное свойство — как воткну ее в рыбину, той уже не так-то легко соскочить. С рыбалки на Порийыги и то я никогда с пустыми руками не возвращался, так долго ли мне на вашем дворе какую-нибудь щуку на острогу подцепить! Хороший рыбак везде рыбы наловит, любой снастью.
В ответ на это обладатель передника разражается сочными ругательствами, в то время как жена его считает более уместным припомнить бородачу его старые грехи.
— Все добрые христиане, — трещит она, засучивая рукава повыше, — сколько мне доводилось видеть, трудятся, честно свой хлеб насущный зарабатывают, а он изо дня в день дома валяется, как старый гриб, да только и знает, что с жильцами ругаться. Стыдно здоровому мужику дома сидеть и куски в чужом рту считать. Никак не пойму, к чему этот скудент у себя лакея держит? Нужен ему денщик — так пусть возьмет такого человека, чтобы хоть ногами шевелил. Тьфу!
— Милейшая мадам, а может быть, у вас и не бывает во рту столько кусков, чтоб их можно было считать? — ядовито спрашивает бородатый. — А что касается студента, так он вправе держать хоть шесть лакеев, до этого никому дела нет. Вы поменьше беспокойтесь о других и не ломайте себе голову над тем, что они едят, что пьют и во что одеваются. Пусть каждый в своем дому прибирается, свой порог чистит и не сует свой нос куда не следует. Но если вы, почтенная мадам, все же испытываете потребность каждый день кого-то грызть, я вам лучше кость с базара принесу, может быть, хоть ненадолго прекратится во дворе этот вой и скрежет зубовный.
— Ей-богу, притащу сейчас шпандырь, — снова злобно грозится человек в переднике.
— Несите, несите шпандырь, — уже более спокойно отвечает бородатый. — Давно жду вашего шпандыря, но что-то все его не видать. Моя острога во всяком случае у меня под рукой. Не верите — можете собственными глазами убедиться.
С этими словами бородатый сдвигает шапку на затылок, быстро зажигает потухший во время ссоры огрызок сигары, на мгновение исчезает и затем появляется в дверях с новехонькой острогой в руке. Так стоит он там, точно Нептун с трезубцем, и, насмешливо улыбаясь, поджидает вооруженного шпандырем врага.
— У остроги этой, — словно для пояснения говорит он, — восемь зубцов и на каждом зубце по две зазубрины. Если всадить кому-нибудь в мягкое местечко все восемь зубцов с шестнадцатью зазубринами, то мягкое местечко это с багра уже не снимешь, даже если б захотел.
Заметив, что бородач заговорил более спокойным тоном, Тоотс выбирает подходящий момент, снова приподнимает шляпу и приближается еще на шаг.
— Здравствуйте! — отвечает владелец остроги.
— Простите, что помешал, — вежливо говорит Тоотс. — Я, собственно, хотел спросить — господин Тали здесь живет?
— Студент?
— Да.
Женщина, полоскавшая белье, вся превратилась в слух, и не успевает еще бородач что-либо ответить, как со стороны колодца уже доносится:
— Здесь, здесь, молодой человек. Этот вот, в дверях, с острогой, — это его окудант. Он вам все про скудента скажет. Он и сам, глядишь, скудентом заделается, один раз уже шлялся по двору в скудентовой шапке.
Бородач бросает в сторону колодца презрительный взгляд, однако опасения Тоотса, что ссора разгорится с новой силой, оказываются излишними. На этот раз господин, прозванный «окудантом», довольствуется лишь несколькими едва слышными репликами.
Как видите, — говорит он, обращаясь к управляющему имением и тыча большим пальцем в сторону, — как видите, люди эти унаследовали от европейской культуры далеко не львиную ее долю. Изо дня в день треплют языком, словно у них челюсти чешутся. Вы хотите видеть господина Тали, — продолжает он, ставя острогу в передней, — его сейчас нет дома. Но если у вас найдется чуточку свободного времени, подождите: думаю, он скоро придет.
— Ах, вот как, — растягивая слова, произносит Тоотс.
— Да, если есть время, будьте любезны, зайдите. Извините, пожалуйста, вы, как видно, издалека?
— Да, из деревни… Из Паунвере.
— Из Паунвере? — восклицает бородач. — Господин Тали тоже из Паунвере.
— Тали — мой соученик. Мы вместе в приходскую школу ходили.
— Так, так, — постепенно оживляется бородач, — значит, пришли своего однокашника проведать. Отлично. Вы обязательно должны его дождаться: Тали мне ни за что не простит, если позволю его школьному приятелю уйти
С этими словами он провожает управляющего в какое-то помещение, скорее напоминающее чулан, чем жилую комнату. Маленькое оконце скупо освещает комнату с толстыми балками на низком потолке. У окна стоит дряхлый столик на трех ножках, покрытый вместо скатерти грязной газетой, В этой странной комнате нет ни единого стула, вместо них по обоим концам стола поставлены ящики, накрытые потертой клеенкой. Любезный бородач чуть отодвигает один из этих ящиков от стола и приглашает гостя присесть. Сам он садится на другой ящик и, скрестив вытянутые ноги, внимательно вглядывается в гостя, словно ожидая, что тот сообщит ему какую-то важную новость. Тоотс вежливо благодарит и кладет свою украшенную пером шляпу на стол рядом с закопченной кастрюлей. Сидя на ящике, он мельком оглядывает комнату. У стены за кучей пустых ящиков виднеется постель хозяина комнаты; кажется, будто лежащее на ней пестрое одеяло пытается спрячься за ящиками, стыдясь своего преклонного возраста и жалкого вида. На печке сушится пара болотных сапог. Бросается в глаза обилие рыболовных снастей. На крючьях висят связки сетей из белых и синих нитей, по углам и у стены разместились верши и почтенные мережи с широкими обручами. Под потолком на каких-то особых жердях разложены удилища.
— Вы, должно быть, увлекаетесь рыбной ловлей? — улыбаясь спрашивает Тоотс.
— Да, — отвечает бородач, — это мое любимейшее занятие и спорт, но я — не профессионал. Видите ли, господин… ах, мы не успели еще представиться друг другу… моя фамилия Киппель! — Новые знакомые протягивают друг другу руки. Тоотс называет себя, и оба в один голос произносят: «Очень приятно!» — Ну так вот, видите ли, господин Тоотс, у некоторых людей жизнь складывается так, что в их деятельности случаются более или менее долгие перерывы, иными словами, такие промежутки времени, когда им приходится бросать свое основное занятие и они вынуждены так или иначе чем-нибудь заполнять эту пустоту. Такое время сейчас наступило и в моей жизни. А поскольку рыбная ловля интересует меня еще с детства, то понятно, что сейчас, когда я свободен от службы, я больше времени провожу на воде, чем на суше. Правду говоря, я и сейчас немного занимаюсь коммерцией, но и это для меня скорее спорт, я не стремлюсь при этом получить какую-либо особую выгоду.
Тоотс внимательно прислушивается к словам господина Киппеля. В паузах он кивает головой и бормочет: «Ах, вот как».
— Скажите, господин Тоотс, вы, наверно, знали, — с новым подъемом продолжает господин Киппель, — вы, наверно, знали торговый дом Носова в Тарту? По крайней мере слышали о существовании этой фирмы? Мне кажется, на все три прибалтийские губернии едва ли найдется десяток взрослых людей, которые не слышали бы о Носове.
— Носов, Носов… — Тоотс устремляет взгляд в потолок, словно стараясь вспомнить.
— Ну вот, у этого самого Носова я двенадцать лет прослужил управляющим магазином. Знаете, что я вам скажу, господин Тоотс, все эти двенадцать лет мы держали в руках все три губернии: все крупные торговцы заказывали товар у нас. Первосортную крупчатку мы получали прямо из Саратова, от Шмидта и Рейнеке.
— Шмидта и Рейнеке я знаю, — говорит Тоотс, — с их предприятием мне приходилось вести дела в России.
— Ну видите, тогда вы можете себе представить, какой у нас был годовой оборот. Да что там говорить, Носов безусловно был крупнейшим коммерсантом в Прибалтике. А я у него, так сказать, правой рукой. Но беда не по камням да по пням ходит, а по людям. Как только старик Носов скончался, налетело в магазин полным-полно всяких сынков да кузенов, и каждый норовил стать хозяином. Ну, а в таких условиях служить стало невозможно. Тогда вспомнил я про свои старые мережи и в один прекрасный день откровенно выложил этим господам все, что я о них думаю. «Если молодые хозяева, — сказал я им, — ничего другого делать не намерены, как только заглядывать сначала в кассу, а потом на дно рюмочки, то у меня с такими личностями ничего общего быть не может. Командовать и гавкать всякий умеет, но чуть дело коснется работы, так вы все такие лодыри, что вам и почесаться лень». Разумеется, как опытному коммерсанту, мне сразу же предложили несколько новых мест, но я уже занялся своими сетями и послал всех решительно, с ихними предложениями, подальше. Скорее Гамлет начнет старым железом торговать, чем бывший управляющий магазином Носова станет за прилавок где-нибудь в гостином дворе. Ни в коем случае!
— Ах, вот как, — снова бормочет Тоотс. — Еще я хотел спросить — Тали живет в этой же комнате?
— Тали живет напротив, через колидор, — отвечает господин Киппель. — Я думаю, он скоро придет, тогда перейдем в его комнату. Я понимаю, конечно, у меня здесь мрачновато, но…
— Нет, нет, — протестует Тоотс, — я спросил не потому, что здесь мрачновато.
— Да нет же, я и сам прекрасно понимаю, помещение далеко не блестящее, но я утешаю себя мыслью, что все это временно. Я уже присмотрел себе довольно приличное местечко, возможно, в ближайшее время переберусь отсюда. Ну да, Тали… Тали, как вы изволили сказать, ваш однокашник… Его, вероятно, уже давно ждут не дождутся дома, в деревне? Не правда ли? Да, да, об этой поездке в деревню говорится очень часто, но, видать, дальше разговоров дело не двигается.
— Почему? Ведь сейчас каникулы.
— О да, университет уже давно закрыт, там ему делать сейчас нечего, но… Видите ли, кто-то, говорят, когда-то сказал: «О легкомыслие, имя тебе — юность!» Или, может быть, наоборот: «О юность, имя тебе — легкомыслие». Смысл, во всяком случае, один и тот же. А главное, поехать в деревню хочется, и все же не едут.
— Но почему? — делая наивное лицо, снова спрашивает Тоотс.
— Почему? Хм… Вы его школьный друг… Надеюсь, разговор этот останется между нами, хотя, по правде говоря, ничего особенного тут нету. Ну, видите ли, я знаком с Тали уже давно и сколько раз по-дружески советовал ему бросить эту пляску с поцелуйчиками, которой не видать ни конца ни краю. А если и наступит конец, то весьма печальный. Вместо того, чтобы плясать танец поцелуев, говорил я ему, пусть бы лучше он заставил девушку поплясать танец слез.
— Так-так, — кивает головой Тоотс с таким видом, будто ему вполне ясно, о чем идет речь.
В это время из передней доносятся шаги и чьи-то голоса. По другую сторону «колидора» отпирают дверь.
— Вот и они, — поспешно вскакивает Киппель. — Говорил же я, он скоро придет.
Он открывает дверь в переднюю и кричит:
— Господин Тали, к вам гость из Паунвере!
— Из Паунвере? — переспрашивают из коридора.
— Да, да, из Паунвере. Ваш школьный товарищ, господин Тоотс.
— Тоотс! — громко восклицает уже чей-то другой голос.
Управляющий имением медленно встает и от волнения начинает искать по карманам папиросы. Долгие годы не видел он своего однокашника, интересно, какой будет их встреча!
— Где он? — нетерпеливо спрашивает кто-то. — Здесь? В вигваме?
— Здесь, здесь, — отвечает Киппель и, посторонившись, дает дорогу худощавому, голубоглазому юноше, который стремительно влетает в комнату. Какое-то мгновение он с изумлением смотрит на Тоотса, потом всплескивает руками.
— Вот так штука! — восклицает он. — И в самом деле Тоотс! Арно! Арно! Иди сюда, посмотри на Тоотса! Не призрак, не мираж, не сон, а настоящий, живой Тоотс из плоти и крови, такой, каким был в приходской школе. Только ростом гораздо выше и шире в плечах. Ай, ай, ай!
При этом голубоглазый молодой человек так крепко трясет руку Тоотса, словно хочет ее оторвать от туловища.
— Извините, — бормочет Тоотс в ответ на это бурное излияние чувств, — я, право, не узнаю…
— Да ну тебя, дурень, не хочешь узнавать старого приятеля. А как же я тебя сразу узнал? Ого-го-го, Тали, Тоотс меня не узнает!
В эту минуту Тоотсу вдруг вспоминается малыш, шагающий через церковный двор с книгами под мышкой. Малыш за эти годы невероятно вытянулся и вот сейчас стоит перед ним. Ну да, те же знакомые черты лица… Теперь Тоотсу ясно, кто перед ним, но ему почему-то хочется еще немножко подурачиться, и он продолжает смотреть на молодого человека вытаращенными глазами.
— Да это же Леста! — произносит кто-то в дверях. Тоотс оборачивается к говорящему.
— Гляди-ка, Тали! Ну, черт возьми, теперь я и Лесту узнаю. Вы оба так выросли и изменились, что… Здравствуй! Здравствуй! Ну, как живете?
— Ничего, — отвечает Леста. — Потихонечку. Но скажи, какими судьбами ты сюда попал и давно ли в Паунвере?
Тоотс вкратце описывает свои похождения. Затем в разговор вступает господин Киппель.
— Как я вижу, здесь сошлись уже не двое школьных товарищей, а целых трое. Такое исключительное событие следует и как-то особенно отметить. По-моему, не плохо будет, если я принесу с ледника две щуки, которые утром выловил, сварю уху. Жарить их, чертей, не стоит, тогда надо еще и сковородку у кого-нибудь просить. А эти дьяволы там во дворе на меня озлились, как цепные псы, вместо сковородки еще дадут молотком по башке. Нет, уж лучше сварим уху, а потом можно вскипятить чай, добавить «Сараджева» и выпить немножко грогу. Не так ли, молодые люди?
Видя, что никто против такого предложения не возражает, бородач, бодро тряхнув головой, добавляет: «В порядке!» — и исчезает, не то в ледник, не то еще куда-то.
— Пойдем к Тали в комнату, — обращается к Тоотсу Леста. — А Киппель в своем вигваме будет уху варить и готовить грог.