Лутс Оскар. Лето

   — В вигваме? — с удивлением переспрашивает Тоотс.
   — Да, да, в вигваме. Комнату Киппеля мы называем вигвамом. Стоит повесить на стену несколько томагавков, лук со стрелами и три-четыре приличных скальпа — и это помещение ни в чем не уступит вигваму. Да, да, безусловно, как говорит Киппель. Но оно может и так, без скальпов, сойти за вигвам. Возможно, скоро появятся и скальпы, Киппель часто грозится, что начнет скальпировать жильцов соседнего дома.
   Друзья проходят через «колидор» в комнату Тали. Выясняется, что у Тали их даже две: первая — большая, солнечная, с письменным столом и книжными полками, вторая поменьше, служащая ему спальней. В первой, кроме прочей самой необходимой мебели, стоят еще кожаный диван, два мягких обитых красным бархатом кресла и много комнатных цветов. Обстановка эта действует на Тоотса гораздо более успокаивающе, чем тот старый чулан, который с полным основанием назвали вигвамом. Управляющий имением с огромным удовольствием устраивается на диване и, закурив папиросу, предлагает и приятелям.
   — Нет, спасибо большое, — смеется Леста, — мы с Тали вполне добропорядочные молодые люди, один лишь недостаток у нас обоих — не курим. Редко-редко бывает, что закурим, но и то больше кашляем, чем дымим.
   — Ну да, — замечает Тоотс, — бывает, что и кошка сено ест.
   — Вот-вот, — смеется Леста. — Кури ты сам сколько хочешь да рассказывай новости и о чужих краях, и о нашем Паунвере.
   — О чужих краях есть что порассказать, — начинает управляющий имением, — и вообще это разговор долгий, лучше, пожалуй, начать с Паунвере. Ах да, тебе, Тали, большой привет из Паунвере.
   — От кого? — спрашивает Тали краснея.
   — Да оттуда… из-за кладбищенской горки. Ждут тебя в родные места. Мне и адрес твой там сказали. Но это еще не самое главное. Погодите-ка, закурю вторую папироску, тогда расскажу что-то позабавнее. Ну вот. Видите ли друзья мои, дела в Паунвере обстоят так, что Кийр — Георг Аадниэль Кийр… хм, да… ну да, этот самый Кийр, рыжеволосый нюня, здорово метит на раяскую Тээле.
   Тоотс неожиданно замолкает и многозначительно поглядывает на приятелей, загадочно покачивая головой.
   — Крест святой? — испуганно восклицает Леста, что не мешает ему, однако, тотчас же разразиться хохотом. — Кийр!
   Тали еще пуще краснеет и молча смотрит в окно.
   — Да, да, Кийр. Не дальше как вчера мы все были в гостях у кистера. Имелик был и Тиукс, и… А потом Кийр пошел провожать Тээле, так и понесся наверх, на горку, — одним боком, правда, вперед, но это не беда. Да-да, дело там серьезное, рыжий теперь совсем другой человек, словами так и пуляет. Вчера заявил мне, будто я свой сюртук украл в России!
   — Ха-ха-ха! — Леста хохочет так, что слезы наворачиваются на глаза. — Кийр! Кийр! Кто бы мог подумать? Откуда у него такая прыть?
   — Так вы ходили к кистеру в гости? — спрашивает Тали, стоя у окна. — Ну н как?
   — Да ничего. Принял нас очень любезно, ели, пили, речь держали. Кийр говорил, я тоже… Очень было весело, если бы не этот дурень, Кийр… Ну вот, это и есть сейчас самая большая паунвереская новость. А так все живы-здоровы, Либле звонит в колокол, у него уже дочка есть… Да вы все это лучше меня знаете. Ах да, притащил я с собой из России ишиас, но принимаю ванны, теперь уже лучше стало. Познакомился с аптекарем, на мельнице с подручным пиво пили… и вот в общем все, что сейчас на ум пришло. Со стариком своим грызусь иногда. Старик говорит: оставайся дома, берись за работу в Заболотье. А я говорю: что за нужда мне в Заболотье батрачить, если в России у меня место управляющего есть. Другое дело, если бы старик мне хутор отдал. Ну, вот и все. Теперь рассказывайте вы, что тут в родном краю поделывали и как дальше думаете жизнь устраивать.
   — Дай раньше в себя прийти, — отвечает Леста. — Никак не могу свыкнуться с мыслью, что Кийр стал вдруг таким бравым мужчиной. А что нам о себе рассказать, Тали? У Тоотса — совсем другое дело! Он много поездил и действительно многое повидал. А наша жизнь, по крайней мере моя, такая серая и будничная, что ее можно в нескольких словах описать. Ну… служу тут в аптеке. Толку лекарства, продаю их, вожусь с ними. Целыми днями занят, свободного времени мало. А если выдается свободный часок, прихожу сюда, к Тали; сидим и вспоминаем старое — милые школьные годы. А что еще? Больше ничего и нету!
   — Значит, ты аптекарь? — спрашивает Тоотс.
   — Аптекарь — это не основное его занятие, — отвечает за Лесту Тали, — главное — он писатель.
   — Ах, какой там писатель! — машет рукой Леста, слегка краснея. — Таким писателем каждый может стать. Сам видишь, ни один черт не хочет печатать мою писанину.
   — Это неважно, — возражает Тали, — достаточно того, что у тебя есть свой круг почитателей.
   — Ха-ха-ха! Да и этот круг почитателей состоит из одного-единственного лица.
   — Как это — писатель? — недоумевает Тоотс. — Значит, кроме службы в аптеке, Леста еще где-то работает писарем? Так что ли?
   — Да нет! — восклицает Тали. — Не писарь, а писатель. Леста сочиняет стихи и пишет рассказы.
   — Ах так! Ах вот как! Ну, это тоже кое-что дает вдобавок к аптекарскому жалованью. Слыхал я — за стихи и рассказы хорошо платят. Некоторые с того только и живут, что книги пишут.
   — Верно, — говорит Леста, — иному писателю действительно платят столько, что он может прожить литературным трудом. Но это больше встречается у других народов. Я еще не видел и не слышал, чтобы у нас в Эстонии кто-нибудь жил только литературным заработком. Возможно, какой-нибудь чудак и перебивается с хлеба на квас писательским трудом, но это уже другое дело. Страшно жалею, что с самого начала не стал записывать, сколько в общем литература принесла мне денег. Тали, может быть, ты знаешь, сколько я уже заработал своими писаниями?
   — Тебе следовало бы нанять бухгалтера или кассира.
   — Пожалуй, ты прав, но я, видишь ли, не настолько догадлив. А сейчас все перепуталось и можно подсчитать только приблизительно. Все-таки, мне кажется, я не особенно ошибусь, если скажу: две пары ботинок.
   — Две пары ботинок, — таращит глаза Тоотс. — Разве за стихи ботинками платят?
   — Нет, не платят, — отвечает Леста. — Мне, по крайней мере, ни один издатель до сих пор ботинок не предлагал. Но я сам не менее двух пар ботинок износил, бегая по издателям и книготорговцам и предлагая свои произведения.
   — Ага, теперь мне понятно, — медленно произносит управляющий. — Значит, твоих стихов и рассказов никто не хочет покупать. Так тебе и бухгалтер не нужен, чтобы доходы записывать.
   — Примерно так.
   — Но ты мне все-таки объясни, Леста, почему они не хотят покупать твои сочинения? Они же на книгах зарабатывают?
   — Зарабатывать-то зарабатывают, но знаешь, дружище, что они говорят… Они говорят… они говорят: не пойдет. Не-е-е пойдет. Это «не пойдет» мне приходилось слышать так часто, что эти два коротеньких словечка даже ночью гудят у меня в ушах. Они так ко мне пристали, что я и сам часто говорю: «не пойдет».
   — Почему же твои сочинения не идут?
   — А кто его знает, почему. Возьмет этакий толстяк с лоснящейся физиономией, какой-нибудь книготорговец или издатель, твою рукопись, полистает, подымет свое рыло с таким видом, будто уже все прочел, и скажет: «Не пойдет, не пойдет».
   — Ты бы снес свои работы в газетную контору, — советует управляющий имением, выпуская через нос густую струю дыма. — Может, там примут и в газете напечатают. Потом очень приятно будет почитать.
   — Да разве я туда не ходил! Знаешь, как отвечают в редакциях газет? Там не говорят: не пойдет. Там говорят: зайдите через недельку.
   — Ну, что ж, можно зайти и через недельку.
   — Само собой разумеется. Люди и приходят через неделю.
   — Ну и что?
   — А им опять говорят: приходите-ка через неделю. В одну редакцию я так ходил, неделю за неделей, целые шесть месяцев.
   — Ну а потом? Потом сказали, что не пойдет?
   — Нет. Потом сказали, что рукопись затерялась. А когда я стал протестовать, что так все же дело не пойдет… видишь, я снова говорю «не пойдет», у меня теперь за каждым словом это «не пойдет»… Ну так вот… я сказал, что так дело не пойдет, разве можно, чтобы в редакции рукописи терялись? А мне заявили — это, видите ли, моя собственная вина, почему я раньше не пришел за рукописью. К счастью, у меня оставалась копия и я смог ее предложить другой редакции.
   — Хм… — бормочет Тоотс. — Черт возьми, оказывается, писательская доля не такая уж легкая. А знаешь, Леста, что тебе следовало бы сделать? — восклицает он вдруг. — Ты познакомился бы с каким-нибудь старым писателем, с таким, у которого, так сказать, уже есть почва под ногами. Он мог бы дать тебе хороший совет, да и в газетной конторе его слово кое-что значило бы. Черт побери, да неужели в Тарту нет ни одного человека, чьи стихи или рассказы уже покупают и печатают? Ну, а если такой фрукт имеется, так он уже прошел огонь, воду и медные трубы и сможет тебе подсказать, как это ему удалось. Ведь верно?
   — Верно, дорогой Тоотс! — улыбается Леста. — Удивляюсь, как ты, не имеющий ничего общего с книгоиздательством, смог дать такой умный совет. Я долго думал и ломал себе голову, прежде чем набрел на такую мысль — пойти к старому писателю, у которого, как ты говоришь, уже есть почва под ногами.
   — Так ты уж побывал у такого?
   — Конечно, Мысль сама по себе была неплохая. Но должен тебе сказать, что старые писатели имеют обыкновение вдруг заболевать, как только к ним приходят молодые, начинающие авторы. Старый писатель поступает таким образом. Старый писатель велит сразу же узнать, что за посетитель к нему явился и с какой целью. Узнав, что у дверей дожидается молодой автор, он тотчас же испытывает сильнейшую головную боль и вообще так расхварывается, что ему приходится слечь в постель и он уже не в состоянии никого принять. Ах да, мне все-таки однажды удалось попасть на прием к старому, почтенному писателю. Он был очень любезен и разрешил мне прочитать ему целых два моих стихотворения. «Да, да, — сказал он, — это прекрасные стихи, мысль оригинальная, но со стороны формы их надо еще чуточку отшлифовать. Оставьте рукопись, я ее просмотрю на досуге. Может быть, заскочите через некоторое время, тогда обсудим ваши произведения подробнее»… В порядке! — как говорит Киппель. Большое спасибо и так далее… сердечное рукопожатие, отеческая благожелательная улыбка…
   — Ну, а дальше? — допытывается Тоотс.
   — Дальше… Дальше, несмотря на все мое нетерпение, я дал старому писателю достаточный срок, чтобы просмотреть мою рукопись. Я решил не быть назойливым, так как считал, что старый писатель, имеющий уже твердую почву под ногами, действительно не может уделять много времени чужим рукописям. Но в один прекрасный день я уже не смог совладать со своим нетерпением и, затаив дыхание, «заскочил» к своему коллеге и доброжелательному советчику. Старого писателя не было дома, но меня на всякий случай спросили, по какому делу я пришел. Так и так, говорю… я недавно принес сюда рукопись… на просмотр. «Ах вот что, да-да, мой муж говорил об этом». Через несколько мгновений мне с любезной улыбкой вручили через дверь мою рукопись. «Мой муж очень просит извинить его, ему не удалось прочесть вашу рукопись из-за недостатка времени». — «Ах вот как», — говорю я и вежливо поясняю, что я был далек от мысли своим приходом торопить уважаемого господина такого-то, что я просто, проходя мимо, зашел узнать, ну, короче говоря, что я могу ждать сколько угодно. «Ах нет, — отвечают мне, — мой муж сказал, что он вообще не сможет прочесть рукопись, так как почерк слишком мелкий для его старых глаз». — «Ах вот как, — снова говорю я, в душе проклиная свой мелкий почерк, который, кстати, самому мне казался очень красивым и разборчивым. — В таком случае, — цепляюсь я за последнюю надежду, — я готов переписать рукопись более крупным почерком». — "Ах нет, — улыбаются мне в ответ, — зачем вам тратить столько труда и времени. Может быть, отнесете рукопись — так, как она, есть, кому-нибудь другому. К тому же, я уже говорила, у моего мужа очень мало свободного времени. — «Ах вот как», — говорю я в третий и последний раз, раскланиваюсь и пячусь из передней своего собрата по искусству. Черт знает, отчего это некоторые люди, попав в неловкое положение, совершенно забывают следить за своей походкой?
   — Кийр в таких случаях выпячивает один бок вперед, — замечает Тоотс.
   Тали улыбается и начинает перелистывать какую-то пухлую книгу.
 

XVII

   Через открытое окно, врываясь в разговор приятелей доносятся раздраженные голоса. Какой-то мужчина, стоя у колодца, рассказывает другому о каком-то событии, приправляя свою речь смелыми эпитетами по адресу некоего третьего лица. Голоса становятся все громче, тон беседы все резче. Видимо, в нее включаются новые участники, так как вдруг в этом хоре голосом начинает выделяться чей-то пронзительный дискант. Часто на все лады произносится одно и то же слово: щука. Друзья прислушиваются.
   — Опять этот Киппель ругается, — сердито произносит Тали.
   — Э, обычная история. Киппель сводит счеты с соседями, — улыбается Леста.
   Тоотс подходит к окну и, вытянув шею, выглядывает во двор. Киппель стоит у колодца лицом к лицу с обладателем измазанного варом фартука и, размахивая в воздухе рыбой, отчаянно бранит кого-то. Чуть подальше с мокрой тряпкой в руке стоит женщина, полоскавшая белье. Из окна домика, расположенного во дворе, выглядывает молодая женщина с младенцем на руках и что-то выкрикивает. А в доме, примыкающем к улице, на крыльце стоит краснощекая толстая особа в очках и, нервно перебирая связку ключей, время от времени бросает крикунам укоризненные замечания. Со второго этажа выглядывает седой старик в военной форме. Маленький котенок, встав на задние лапки и вцепившись в штанину Киппеля, тянется к хвосту его щуки.
   Вдруг обладатель замызганного фартука извлекает из-за спины какой-то ремень и вытягивает им Киппеля по ляжке. Котенок пронзительно мяукает, задирает хвост и бросается наутек. В то же мгновение достается и нападающему: звонкий удар рыбьим хвостом оставляет на его лице мокрый, склизкий след. В следующий же момент мокрая тряпка шлепается на шею Киппеля и повисает у него на плече.
   — Хм-хм, пум-пум! — хохочет Тоотс.
   — Что там происходит? — спрашивает Тали. — Дерутся?
   — Это ничего, — отвечает управляющий имением, еще больше вытягивая шею: угол дома мешает ему наблюдать веселую сценку.
   Вскоре Киппель со щукой в руках покидает поле битвы.
   — Ну и хулиганье у нас во дворе! — кричит он, появляясь па пороге. — Мерзавцы этакие, слямзили у меня из ледника одну щуку — вот и вари уху или готовь второе блюдо! Ну, я в память покойницы тоже припечатал хорошую оплеуху кому полагалось. Черт их разберет! Один валит на другого, другой на третьего. А тот кричит, будто у меня вообще второй щуки не было. И это называется порядок в доме! Будь я здесь хозяин, так, безусловно, разогнал бы всю эту чертову свору, чтобы порядочным людям было спокойнее жить.
   — Ох, ну чего вы так кипятитесь? — говорит Тали. — Для ухи и одной щуки хватит.
   — Вот как! И одной, говорите, хватит? И половины щуки хватит, тоже уха получится, но это уже будет не уха!.. Не знаю что, но во всяком случае никакая не уха. Я бы, безусловно, приготовил вам прекрасный ужин, но этот проклятый двор кишмя кишит жульем, стоит только отвернуться — ничего на месте не оставят. Попытаюсь все же хоть из одной щуки что-нибудь состряпать, раз обещал.
   Господин Киппель, рассерженный, удаляется в вигвам и с треском захлопывает за собой дверь. Через несколько минут слышно, как он рубит один из ящиков, чтобы развести огонь и приготовить ужин.
   — И так каждый день, — говорит Тали. — А потом ко мне приходят на него жаловаться.
   — Почему же к тебе приходят жаловаться, ведь дерется-то он? — спрашивает Тоотс.
   — Киппель состоит у Тали мажордомом, экономом, адъютантом… словом, он живет у Тали на квартире, — объясняет Леста.
   — Он мне рассказывал, будто был раньше заведующим магазином не то у Тосова, не то у Носова, — замечает Тоотс. — Ну да ладно, мы с тобой так и не договорили. Неужели никак нельзя добиться, чтобы твои сочинения пошли в печать?
   — Все испробовал. Теперь ничего другого не остается, как охать, вздыхать да разводить руками.
   — Ну, ну, — подбадривает его управляющий имением. Закинув свою пораженную ишиасом ногу на колено, он опирается о спинку дивана. — Дело, наверно, не так уж плохо. Выход можно найти, если хорошенько поискать. Кто умеет барахтаться, тот из самого трудного положения выкарабкается. Да-а… Один только вопрос никто, наверное, не смог бы решить — ни я, ни кто другой. Я человек довольно-таки бывалый. В России много кое-чего видел и слышал, частенько и туго приходилось и все же, как видите, вернулся цел и невредим. А вот с этим паунвереским портняжкой, будь он трижды неладен, просто не знаю, что делать. Ну, да это — дело десятое. Как вы, наверно, оба помните, я в свое время много читал… всякие книжки… истории о привидениях, сказки про Старого беса, рассказы про индейцев. Стихов, правда, не читал. Это верно. Стихи начну читать, когда из печати выйдет твоя книжонка. И сейчас мне вспоминается — на обложках этих книг часто бывало написано: издано за счет такой-то и такой-то книжной торговли. Например: издано за счет Лаакмана. Ну так вот: «издано за счет» — это значит, что Лаакман купил у какого-то писателя рукопись, напечатал ее за свой счет и книги продал. Так?
   — Так.
   — Ну, а если бы ты, Леста, взял да издал свою . рукопись сам, за свой счет? Тогда расходы будут твои, а печатать будет типография, куда рукопись сдашь. Так?
   Леста утвердительно кивает головой.
   — Но в таком случае ты, как издатель, несущий все издержки, имеешь право сам и продавать эти книги. Тогда ты, так сказать, сам себе хозяин и сможешь всем издателям показать кукиш. Нет, выходит даже, что ты сам себе издатель. Главное — расходы, а кто печатает — это неважно.
   — Ох, Тоотс, Тоотс! — с сияющим лицом восклицает Леста. — Это же блестящий совет. Но, представь себе, этот план мы с Тали высидели еще до тебя.
   — Ну, и чем же плох этот план?
   — План этот не плох. План этот — я уже сказал — блестящий. Но… но, дорогой друг, скажи мне, где взять столько денег, чтобы заплатить за печатание? Ответь на этот вопрос, и мы сегодня же отнесем мою злополучную рукопись в типографию.
   — Ага! — покачивает головой Тоотс. — Ну да — деньги. О них я совсем забыл. У тебя нет таких денег… Но скажи мне, сколько может стоить издание твоей рукописи?
   — Если включу все вещицы, которые мы с Тали считаем наиболее удачными, — отвечает Леста, — а некоторые менее важные отложу, то напечатать тысячу экземпляров книжки обойдется приблизительно рублей в триста.
   — Хм, триста рублей… — бормочет Тоотс.
   В комнате наступает тишина. Леста беспомощно смотрят себе под ноги; Тали, подперев голову руками, видимо, погрузился в раздумье. Зато в вигваме шум становится все громче. Киппель продолжает колоть доски для варки ухи, со скрежетом извлекая из ящиков гвозди.
   — А стоит ли вообще печататься? — задумчиво произносит наконец, Тали, как бы обращаясь больше к самому себе, чем к другим.
   Леста резко поднимает голову и смотрит на него с недоумением.
   — Как так? — спрашивает управляющий имением. — К чему же тогда писать, если не стоит печататься? Для того и пишут, чтобы печататься.
   Тали молчит. Снова наступает тишина. Леста, улыбнувшись, робко замечает:
   — Каждый пишущий мечтает видеть свои произведения напечатанными. Конечно, если судить с точки зрения их художественной ценности, то один имеет на это больше прав, другой меньше. Но желание у всех одинаково сильное.
   — Пиши и сам читай, — угрюмо отвечает Тали. — Можно н еще кому-нибудь дать почитать… но почему ты думаешь, что обязательно все должны прочесть твои стихи?
   — Все?.. — оторопело улыбаясь, повторяет Леста.
   — Да нет же, черт возьми, — приходит ему на помощь Тоотс, — никого же не заставляют читать. Кто хочет, пусть покупает книгу и читает; а не захочет — пусть не покупает.
   — Говорят, будто писать стихи — это значит обнажать свою душу, — говорит Тали. — Что за удовольствие — стоять нагишом. Это же самоунижение.
   — И несмотря на это, все гении мира подвергали себя такому самоунижению, — уже решительнее возражает Леста.
   — А может быть, и не все. Но нет! Я и не собираюсь спорить. Престо так подумалось, когда я слушал ваш разговор. Точка. Сейчас мое самое сильное желание — поскорее увидеть, как ты понесешь свои труды в типографию.
   И Тали продолжает перелистывать свою пухлую книгу.
   — Тоотс безусловно прав, — не успокаивается Леста. — Всякий, кто пишет, пишет в надежде когда-нибудь увидеть свое произведение напечатанным. Иначе очень многие следовали бы совету того книготорговца, который… да, я забыл вам рассказать, что в Тарту все же нашелся один книготорговец, который вместо обычного «не пойдет» ответил мне нечто другое. Этого книготорговца я могу понять. Среди всех тартуских книготорговцев он, несомненно, самый приятный человек и желал мне лишь добра. Суровыми словами он хотел уберечь меня, легкомысленного юношу, от скользкого писательского пути. Так же, как и другие его коллеги, он тоже чуточку покопался в моей рукописи, а потом сказал: «Молодой человек! Вы извели несколько десятков листов прекрасной плотной бумаги. Неужели вы думаете что фабрики изготовляют бумагу лишь для того, чтобы желторотые юнцы, вроде вас, могли на ней писать всякую чепуху? Бумага эта, когда была чистой, стоила около семидесяти пяти копеек, теперь же за нее не дадут и ломаного гроша, так как вы ее испортили. Даже для обертки эти четвертушки уже не годятся. А вы еще, помимо всего этого, хотите, чтобы я, старый человек, продолжал эти ваши глупости, то есть взял бы еще несколько тысяч листов этой прекрасной бумаги и напечатал на ней вашу галиматью? Нет! Возьмите-ка лучше эту стопку испорченной бумаги, ступайте домой, покайтесь в своем легкомыслии и в будущем не тратьте попусту ни вашего времени, ни драгоценного материала, который можно употребить с гораздо большей пользой». Да, так он сказал. Я вышел из книжной лавки и почему— то про себя назвал эти слова золотыми. Ну вот… И если бы все писатели предвидели, что их произведения ждет только такая критика, не знаю — взялся бы кто-нибудь из них за перо, чтобы писать?..
   — Это единичный случай, он еще ничего не значит, — говорит Тали.
   — Само собой разумеется. Я и не говорю, что этот старик — некий верховный судья, который должен вершить судьбами литературы, я привел этот случай лишь для примера. Но, между прочим, старик заслуживает благодарности за откровенность: он высказал мне прямо в лицо все, что другие книготорговцы думали втайне.
   — Ну, ла-адно, — тянет Тоотс. — Все это очень хороню. Но что же тогда будет с твоей рукописью?
   — Ничего, — отвечает Леста. — Надо идти домой и каяться в своем легкомыслии.
   — Гм… — произносит управляющий имением. — А между тем ты убежден, что рукопись твою стоит печатать… гм… гм…
   Друзья еще долго болтают о всякой всячине, пока в дверях не появляется Киппель; он снимает сдвинутую на затылок шапку, комично раскланивается и приглашает «молодых господ» в свой вигвам на ужин. Уху запивают грогом, и веселая беседа продолжается до полуночи. Затем Тоотс, утомленный путешествием, растягивается на диване у Тали, желает самому себе всех благ и спокойно засыпает до следующего утра.
 

XVIII

   На другой день Тоотс случайно на улице встречается с Лестой — тот выбежал по какому-то делу и должен сразу же вернуться на работу в аптеку. Он обещает в обеденный перерыв зайти на минутку к Тали, тогда им удастся до отъезда Тоотса еще немного поболтать.
   На ступеньках гостиного двора управляющий имением встречает своего «старикана», выходящего из шорной лавки вместе с каким-то молодым крестьянином. Гость из России тотчас же подходит к ним: дюжий хуторянин с красным затылком — не кто иной, как его бывший соученик Тыниссон. А, здорово, здорово! Он только сегодня утром приехал на чугунке в город, собирается сегодня же вечером и уехать. Тут в шорной лавке повстречался с земляком, который приехал на телеге; теперь ему, Тыниссону, удастся отправить с ним свой бочонок салаки, а завтра или послезавтра он приедет за ней на лошади в Заболотье. Конечно, особой нужды в ней не было, но уж если земляк тут с лошадью и соглашается взять поклажу, то можно и купить; а то вдруг салака еще подорожает.
   — Да уж где ей дешеветь, — замечает старик из Заболотья. — Ездить в город не так-то просто: все дорого — прямо страх, покупай точно в аптеке. Весь карман изотрешь, только и знай, что кошелек вытаскивай. Кабы можно было дома взвалить на спину мешок с деньгами, вот тогда кое-чего и купил бы здесь.
   — Да, так оно и есть, — подтверждает Тыниссон.
   — Ты, Тыниссон, покупай, покупай что нужно, — говорит Тоотс, — а в обед пойдем к Тали и Лесте и до отъезда еще поболтаем. Ты их давно не видел, они тебя тоже. Я познакомлю тебя там с господином Киппелем. Это бывший управляющий лавкой то ли Тосова, то ли Носова, забавный мужик.
   — Можно и так, — соглашается Тыниссон. — Мне больше и покупать-то почти нечего, кожа и косы уже есть, надо бы еще дрожжей да салаки взять. Потом хозяин из Заболотья заедет с лошадью и захватит бочонки. Аблаката дома нету, уехал на дачу, будет только на той неделе. Хотел еще в глазную клинику, у меня, видно, ячмень на глазу, больно чешется. Но туда можно и в другой раз, когда к аблакату поеду. Ну что ж, можно и к Тали и Лесте, только сначала салаку выберем.