— Ладно, — спокойно отвечает Тоотс. — Можешь приходить, но сначала ты должен пройти испытательный срок.
   — Какой еще такой испытательный срок? — недоумевает Кийр.
   — А как же иначе, дорогой приятель? — в свою очередь удивляется управляющий. — Разве ты этого не знал? Сначала человека берут на испытание, а потом уж в ученики. Я сам тоже прошел испытание. Как же я иначе смогу узнать, выйдет ли из тебя толк и вообще стоит ли с тобой возиться? Нет, испытание обязательно. Недаром русская пословица говорит: семь раз отмерь — один раз отрежь.
   — Не-ет, — склоняет набок голову К.ийр, — я таких вещей не слышал. Правда, сапожников и портных берут на пробу, но…
   — Ну вот видишь! То-то и оно! Как ты думаешь — ведь сапоги тачать или портняжить легче, чем землю пахать? И если уж сапожников и портных берут на испытание, так учеников опмана и подавно.
   — А я опять же так рассуждаю, — вмешивается звонарь. — Испробовать — оно, конечно, тоже нужно, это верно, но перво-наперво, еще до пробы, надо бы это дело спрыснуть. Я так рассуждаю. Одно другому не помешает. Проба пробой, а спрыски — само собой.
   — Постой, постой, Либле, — отстраняет звонаря рыжеволосый. — Дай нам сначала поговорить по-деловому. Я хотел бы знать — что это за испытание и как его проходят?
   — Сам увидишь. Этой дорожкой все будущие опманы топают.
   — Ну ладно. А долго ли придется быть на испытании?
   — Долго ли… — бормочет про себя Йоозеп. — Ну, скажем, недельки две. Какой ты, право, смешной парень, Кийр. Без пробы я не знаю даже, хватит ли у тебя силенок для работы в поле.
   — Силенок у меня хватит, — самоуверенным тоном заявляет портной.
   — Это мы еще посмотрим.
   — Я не такой слабый, как кажусь.
   — Возможно, возможно. Но сначала скажи мне — нет, испытать тебя все равно придется, — ну так вот, сначала скажи мне, зачем тебе вообще захотелось в земледельцы податься? Ты же, чудак, не думаешь, что земледелие — это так себе, пустяковое дело, захотел — и давай работать?
   — Нет, дорогой Йоозеп, я так не думаю. Если б я так думал, не пришел бы сюда учиться. Дело, видишь ли, в том… Н-да… так вот… я не знаю… Но раз уж мы с тобой так по-товарищески будем вместе трудиться… Разве лучше будет, если деревенские бабы начнут об этом судачить?.. Лучше уж я сам скажу тебе откровенно, почему мне захотелось стать земледельцем. То есть мне-то самому все равно — портной я или земледелец, но… Тээле хочет, чтобы я был земледельцем.
   — Ага-а… — медленно и торжественно произносит Либле. — Тогда другое дело.
   — Хм, хм! Тогда, конечно, другое дело, — подтверждает Тоотс. — Чего ж ты раньше не сказал?
   — Ну, — пожимает плечами Кийр, — это же такая вещь… сами понимаете. Но теперь, когда я вам все откровенно выложил, будьте так добры, не обижайте меня. Или не то что не обижайте, а… относитесь дружески… Словом, будем друзьями, забудем все плохое, что было раньше… А спрыснуть, конечно, спрыснем, об этом уж позаботится мой старик. Приходите к нам хоть сегодня же вечером.
   — Послушайте, господин Кийр, от ваших слов прямо слеза прошибает, — восклицает Либле. — Скажите на милость, кто вас когда-нибудь обижал?
   — Нет, нет, — уклончиво отвечает Кийр. — Я этого и не говорю, но так… перебранки иногда бывали.
   — Главное, чтобы кость выдержала, — вставляет Тоотс. — И чтобы тебе кое-какие работы не показались слишком трудными.
   — Нет, дорогой Йоозеп, — лукаво усмехается рыжеволосый. — Не это главное. С трудностями я справлюсь, что бы там ни было. А главное — хи-хи-хи! — чтобы ты мне какую-нибудь старую обиду не припомнил. Знаешь, как мы бывало — иногда и поругаемся чуть-чуть… Понимаешь?
   — Да какие там еще обиды! Не будь дураком. Главное — кость.
   — Ну, раз обиды нет, так и кость выдержит. А сейчас ставь меня сразу же на работу. Увидишь, какой я сильный. Нельзя без пробы — так давай пробу! Мне никакая работа не страшна.
   — Ладно, — соглашается Тоотс. — Работы в Заболотье хватит. Берись сразу же и откатывай эти вот оставшиеся камни от хлева на дорогу. Там сделаем каменный забор, чтобы посевы оградить.
   — Ага, — кивает головой внимательный ученик. — Тогда скотина не забредет на поле, когда с пастбища пойдет.
   — Вот-вот, — подтверждает управляющий. — Хорошо, что ты сразу вникаешь в дело. В том-то и вся суть, чтобы не только руки, но и голова работала. Ну хорошо, начинай: удачное начало — половина победы. Да обожди, я тебе вот что еще скажу: знаешь ты, зачем я вообще велел тебе эти камни откатывать?
   Кийр склоняет голову набок, на минуту задумывается, как он бывало делал это в школе, затем с улыбкой отвечает:
   — Не-ет, этого я не знаю. Зачем их вообще откатывать — этого я не знаю.
   — Ну, вот видишь. А ведь в том и весь фокус: каждый шаг должен иметь свой смысл. Вообще камни эти надо отсюда откатить по нескольким причинам. Или ты думаешь, что мне так уж до зарезу нужна каменная ограда? Да нет же, чудак. Ограда здесь дело десятое. Ограду можно сколотить и из жердей, если понадобится. Но ты послушай и запомни, что я тебе сейчас скажу. Прежде всего ответь мне на вопрос: могут ли вообще эти камни остаться там, где сейчас лежат?
   — Не знаю! — жалобно скулит Кийр и, моргая глазами, вдруг поспешно добавляет: — А почему бы и нет. А почему бы и-и… ведь кушать они не просят.
   — Нет, дорогой Кийр, — тоном школьного учителя отвечает Тоотс. — В том-то и дело, что они именно просят кушать.
   — Просят кушать… камни! Чего ты мелешь!
   — Да, да-а, ты сейчас узнаешь или, вернее, только начнешь разбираться в том, что такое сельское хозяйство. Нет, брат, это тебе не шутка. И не зря тем людям, которые хотят ему обучаться, устраивают пробу. Слушай внимательно. Камни нужно отсюда обязательно убрать, не то скотина может на них налететь и поломать себе ноги. Сегодня, когда стадо придет домой, посмотри, как животные ринутся спасаться от оводов и слепней; при этом многие легко могут покалечиться. Это — во-первых. А во-вторых, что скажут люди, если заглянут в Заболотье и увидят груду камней возле хлева! Они сразу же скажут: что за нерадивые хозяева на этом хуторе! Лень им даже камни прибрать. Да-а, так и скажут: «Только и видишь тут, что несколько пар длинных ходуль, да и те еле двигаются». Ну, а в-третьих, не могу же я, если хочу быть настоящим хозяином, этакое терпеть. Ну вот, дорогой приятель, из-за всего этого я и велел эти камни вообще убрать отсюда. Но теперь встает вопрос: куда же их откатить?
   — Но ты же сам сказал — на дорогу.
   — Да-а, на дорогу! На дорогу-то на дорогу. Но почему именно на дорогу?
   — А каменная ограда?
   — Да! Каменная ограда. А зачем она — эта каменная ограда? Я же говорил, что ограду можно сделать и из жердей.
   — Нет, Тоотс, — восклицает Кийр, — от тебя я совсем одурею!
   — Вот то-то и оно! Костей твоих даже испытать не успели, а тут оказывается — и голова у тебя слабая. Слушай внимательно. Вообще камни эти надо отсюда убрать, так ведь?
   — Так!
   — Ну хорошо. А теперь: куда именно? Обратно на поле тащить их нельзя: во-первых, далеко, а во-вторых, опять же они там будут мешать. Так?
   — Так.
   — Тащить на болото, в яму побросать — тоже далеко.
   — Так. Да ну, разве можно!
   — К тому же через два-три года камни эти понадобятся для нового хлева. Верно?
   — Верно.
   — А если мы тут же выроем большую яму и закопаем их?
   — Нет, — улыбаясь отвечает Кийр. — Трудно будет их доставать, когда понадобятся.
   — Вот-вот-вот! Дело уже идет на лад. Правильно! Из этого следует, что… ну, ну?
   — Что мы их должны выкатить на дорогу и сложить каменную ограду.
   — Ну, слава богу! И на том спасибо! Теперь давай живо, выкатывай их на дорогу и клади ограду. Все, что я тебе сейчас говорил, это теория; а начнешь катать камни — тогда будет практика.
   — Ага-а, — моргая глазами, бормочет Кийр, — теория и практика.
   — Ох, чертова душа, ну тебя с твоей болтовней! — Либле поворачивается на каблуках, изо всей силы швыряет окурок на землю и задыхается от смеха. Рыжеволосый подходит к камням, некоторое время раздумывает, потом робко произносит:
   — Но ведь они же такие огромные.
   — Ох, приятель, — говорит управляющий. — Раньше они были еще больше. Видал бы ты их на поле! Ну давай, начинай. Ничего не поделаешь — это же проба твоих силенок. Мы с Либле будем налаживать косы, батрак пойдет пары пахать — каждому свое дело. Ах да, Либле, как только каньткюлаский парень справится с крышей хлева, пусть и на избе кровлю починит и комнаты побелит. И плита, плита — про плиту и трубу не забудь! Тут как раз под рукой и песок и известь. Март пойдет сейчас вместе с нами на сенокос, а когда сено на болоте скосим, поставим Марта там же канаву копать. А ученик Кийр будет каменную ограду класть. Как ты считаешь, Либле, по-моему, так лучше всего?
   — Да, спервоначалу пусть так и будет. А потом посмотрим, как еще лучше устроить.
   — Ладно! Пошли, давай поскорее косы наладим. Завтра по росе первый заход — на болото.
   Управляющий и звонарь исчезают в овине, а веснушчатый портняжный мастер остается наедине с камнями. Сначала он беспомощно топчется на месте, потом засучивает рукава и подступает к ближайшему валуну. Тощий человек пыжится, вытягиваясь словно уж, кряхтит и сопит так, что слушать страшно. Солнце поднимается все выше и немилосердно жжет ему затылок. Когда Кийр в конце концов выкатывает первый камень на дорогу, он весь в поту и до такой степени обессилел, что на несколько минут ложится на землю тут же, возле камня. Тоотс и Либле тайком наблюдают за ним из овина и хохочут, как черти.
   Но вот в безжизненное тело снова возвращается жизнь. Сначала Кийр шевелит своими длинными, тонкими ножками, потом, приподнявшись на локте и подперев щеку рукой, смотрит на небо, как бы ожидая от него помощи в тяжком испытании. Черти же снова прячутся в овин.
   — Посмотрим, — говорит Либле, — что с ним будет, когда второй камень на дорогу выкатит.
   — Кто его знает, — отвечает Тоотс, — может, и вовсе пружина лопнет. Нешуточное дело — эта проба.
   Затем оба снова звенят косами и так отчаянно ругаются, как будто сам нечистый мешает им работать, все это делается для того, чтобы ученик видел и слышал, что кругом работа кипит, люди трудятся изо всех сил и только он один не справляется с «ландвиртшафтом».
   Действительно, со вторым камнем получается еще хуже, чем с первым. На полпути рыжеволосый резко останавливается, садится на этот же камень и вытирает мокрое от пота лицо. Ох-ох, ой-ой-ой, до чего же тяжелые камни! Хоть пуп себе надорви, а дело не двигается. Может быть, и в самом деле у него кость слишком слабая для такой работы? Недаром эта сволочь Тоотс так рьяно его предупреждал. С каким наслаждением бросил бы Кийр всю эту кутерьму и отправился домой, к своей привычной работе… но Тээле, Тээле! Чертовски упрямая и своенравная девчонка! Но погоди же! Пусть только он ее заполучит, он тогда запоет совсем другую песню, не позволит собою командовать и помыкать, как собакой! Погоди, девчонка! Придет время, когда и он ею станет помыкать.
   Чуть передохнув, рыжеволосый снова приступает к работе, но, оказывается, камень за это время нисколько не стал легче, напротив, он кажется Кийру еще тяжелее. Ничего с ним не поделаешь, словно в землю вросла проклятая глыба, с места ее не сдвинуть.
   — Черт! — злобно сплевывает Кийр.
   Но что-то необходимо предпринять, не годится же так вот беспомощно стоять на месте, тем более, когда проходишь испытание. Вместо большого камня Жорж начинает перетаскивать на дорогу мелкие камешки и обломки. Эта работа, естественно, подвигается у него успешнее, но вскоре и тут возникает препятствие.
   — Эгей-й! — кричит ему звонарь, вылезая из овина. — Кто же так делает! Сначала нужно большие, а потом уж маленькие. Крупные лягут вниз, мелкие сверху. Сперва перетащи большие, а мелочь потом носилками перенесем. Нет, нет, погоди, земляк!
   — Большие ужасно тяжелые, — надув губы, ноет рыжеволосый. — Попробуй сам, легко ли.
   — Да чего там! — откликается Либле. — Будто я не пробовал. Кто же их с поля во двор перетаскал, ежели не я. До дороги какой-нибудь десяток шагов — подумаешь, эко дело! Поднажмите, поднажмите, господин Жорж!
   — Да-а, как тут поднажмешь, если не получается, — жалуется Жорж. — Уже поднатужился так, что все кости затрещали… Дайте мне какую-нибудь работу полегче, а камнями пусть Март занимается.
   — Вот как — работу полегче! Разве это от меня зависит — дать работу полегче? Это дело управляющего. Ну, а ежели и вправду из сил выбились, так сделайте передышку, пробегитесь в Паунвере, принесите нам чем подзаправиться перед завтраком. Управляющий как раз ушел к себе, вы тем временем и смотаетесь.
   — Это можно, — весело соглашается Кийр. — Посылайте меня куда хотите, пойду с удовольствием, лишь бы не эти здоровенные камни, эти…
   Как только Жорж скрывается из виду, Либле, Тоотс и Март принимаются за камни и быстро перетаскивают к краю поля большую груду. Более крупные катит Март, мелкие носят на носилках звонарь и управляющий. К приходу Кийра готова даже часть каменной ограды, управляющий возится около нее один, а оба его помощника мигом исчезают в овине.
   — Это что? — пугается Кийр. — Как эти камни очутились здесь?
   — Сами небось не притопали, у них ног нету, — бросает не оборачиваясь управляющий.
   — И ты один их перетаскал?
   — Ясно, один, — следует равнодушный ответ. — Какая еще тут помощь нужна.
   — Гм… Ты прямо силач, Йоозеп.
   — Ну, уж и силач! Просто вожусь здесь потихоньку. Жара страшная, а то побольше успел бы. В жару работа не спорится.
   В эту минуту на дорогу выходит Либле и начинает жалобно клянчить у управляющего папиросу. Его кисет, говорит он, упал в хлеву прямо в навозную жижу, вот и делай что хочешь, грешная душа. Хоть бы одной затяжкой разжиться!
   — Да, да, — шарит управляющий у себя по карманам. — На, бери.
   — Спасибо тебе, господин Йоозеп! — благодарит звонарь. Но благодарность эта оказывается преждевременной: в коробке ни одной папиросы.
   — Вот черт! — злится управляющий. — Теперь мы оба без курева, хоть иди на болото мох собирать. Ну и угораздило тебя, Либле, с твоим кисетом. Не нашел другого места, прямо в лужу швырнул.
   — Да вот… — разводит руками звонарь. — Иди знай, где потеряешь.
   — Послушай, Жорж, не в службу, а в дружбу, сбегай в Паунвере, принеси нам папирос, — решает управляющий после короткого раздумья.
   — В Паунвере? — пыхтя и обливаясь потом, переспрашивает Кийр. — Чего ж вы раньше не сказали, я же только что из Паунвере.
   — В самом деле? — удивляется Тоотс. — Почему же ты сразу не сказал, что идешь в Паунвере, — мы бы попросили тебя принести. Ну да что молодому парню сделается! Подтянись-ка и давай бегом еще раз, а я посмотрю на часы, увидим, быстро ли ты бегаешь,
   — Ох, крест господень! — стонет Кийр, передавая Либле бутылку водки. — Бегай в такую жару, высунув язык.
   — Да-а! Опманом стать не так-то просто, — покачивая головой, замечает Либле.
   Так они в этот день изводят несчастного жениха всякими способами. Около полудня Йоозеп начинает рычать от страшной боли в ноге, Кийру приходится снова «подтянуться» и бежать в аптеку за лекарством. Но управляющему всего этого мало: он то и дело жалуется Либле, что с сегодняшнего дня пригревает змею на своей груди, и так далее, и так далее. После обеда Жоржа заставляют мешать известь, мять глину и перекатывать эти страшные каменные глыбы. К вечеру рыжеволосый так устал и осоловел, что еле ноги передвигает. Однако ночевать в Заболотье он все же не остается, а, шатаясь от усталости, плетется домой.
   — Ну как, опман уже готов? — спрашивает его Бенно. Он вместе с Виктором кувыркается в это время во дворе. Вместо ответа старший братец бросает на мальчишку злобный взгляд и сопя вваливается в комнату. Но на пороге он еще успевает услышать, как этот сорванец вполголоса объясняет Виктору: скоро, наверное, Жорж запряжет в карету целую семерку свиней и будет раскатывать по всему Паунвере. Обычно такой добродушный мальчонка старается теперь уязвит Жоржа при любом удобном случае: ведь именно по вине Жоржа он потерял всякую надежду получить к Иванову дню новый костюм и ботинки. Поездка старшего брата в Россию обошлась папаше так дорого, что о других расходах и думать нельзя.
   А старший брат, даже не поужинав, бросается на кровать и сразу же проваливается в сон глубокий, как бездонный колодец.
   Утром все тело у будущего опмана горит огнем — так он сам, охая, жалуется окружающим. Несмотря на все усилия, ему до самого завтрака не удается подняться с постели, да и потом он волочит ноги, как колоды. Да, сельское хозяйство — это ужаснейшее из самых ужасных занятий на свете, и Тоотс недаром говорил об этой так называемой пробе костей. Если всю жизнь придется испытывать такую боль во всем теле, то… то и в самом деле опманы — самые несчастные люди в мире, и никакая любовь, будь она какой угодно пламенной, хоть восьмидесяти пяти градусов, не сможет вознаградить за эти вечные терзания. Все тело его — одна сплошная боль, но хуже всего обстоит дело с животом. Там у него, наверное, какая-нибудь кишка затянулась мертвым узлом — ведь он вчера весь день так страшно надрывался.
   Но «сила любви благодатной может и горы свернуть» — в этой не совсем удачной строке кто-то выразил довольно верную мысль. Именно сила любви благодатной придает тщедушному Кийру могучие крылья, и около полудня мы уже видим рыжеволосого взбирающимся на кладбищенский холм: он несет Тээле весточку о том, что вчера проработал целый день и тем самым еще па шаг приблизился к своему счастью. От движения одеревеневшие конечности его оживают, так что Жорж решает продолжить свои попытки и, побывав «там», снова вернуться в Заболотье.
   Очутившись «там», Кийр протягивает дрожащие руки к Тээле и пространно объясняет, какую огромную жертву принес он ради нее и на какие величайшие жертвы он готов и дальше. Девушка с нетерпением ждет, когда он кончит свою исповедь, затем говорит раздраженно, с едва сдерживаемой злобой:
   — Ступайте, Кийр, и делайте все, что вам угодно, но меня оставьте в покое. Меня нисколько не интересует, как вы живете и чем занимаетесь.
 
XII
   Этот неожиданный удар совсем сбивает Кийра с ног; до конца дня несчастный не поднимается больше с постели. В его ушах стучат колеса товарных вагонов всей России, и целый легион свирепых кондукторов требует у него то билет, то деньги за проезд. Братишка Бенно вместо лекарства от глистов накупил себе конфет и как назло грызет их над самым ухом больного. Видимо, бесенок, вселившийся в меньшого братца, считает свое наглое поведение вполне оправданным, ввиду неудачи Георга Аадниэля.
   А хозяйская дочь с хутора Рая, как бы мимоходом нанесшая Кийру такую душевную рану, в этот день как ни в чем не бывало совершает длительную прогулку, даже не вспоминая больше о том, что произошло утром. Сначала, пройдя по меже, она украдкой заглядывает во двор Сааре. Убедившись, что там царит тишина и не видно ни единой живой души, она, напевая песенку, сворачивает на проселочную дорогу. Издали девушка еще несколько раз оглядывается, но двор по-прежнему пуст: видно, все ушли на покос, а вместе с ними и тот, кого она надеялась увидеть.
   В таком одиночестве и с таким настроением, как у нее сегодня, можно дойти и до беды. Этим летом часто бывали у нее такие дни; и все-таки появлялись какие-то мысли, какие-то мгновения, которые несли ей утешение и даже радость; а сегодня с самого утра девушку тяжким грузом гнетет душевная пустота и усталость. Еще тоскливее делается у нее на сердце, когда, дойдя до Паунвере, она узнает, что и барышни Эрнья нет дома. Ей начинает казаться, будто все ее паунвереские знакомые сговорились между собой и решили оставить ее в полном одиночестве; будто все они сейчас где-то веселятся вместе и только она бродит одиноко, словно волк за изгородью. Ей становится жаль себя, в душе вскипает чувство злобы против окружающих.
   На церковном дворе у коновязи стоят лошади с повозками. Как раз в тот момент, когда Тээле приближается к дому пастора, из канцелярии выходят двое — молодой крестьянский парень и девушка. У обоих лица красные и смущенные. Особенно растеряна девушка: сойдя со ступенек, она поворачивает совсем не в ту сторону. Парень с усмешкой тянет ее за рукав и указывает на лошадь:
   — Ну куда ты пошла, лошадь-то вон где.
   — Да, да, тьфу ты пропасть! Прямо как очумела я.
   Оба смеясь усаживаются на телегу и катят прочь. Тээле глядит вслед поднятому телегой облаку пыли… эта счастливая пара только что побывала у пастора, чтобы заявить о своей помолвке и выслушать его наставления.
   На другой телеге сидит нищий старичок с ломтем хлеба на коленях и пытается раскрыть большой складной нож. Его тонкие, бледные пальцы никак не могут с этим справиться; словно ожидая помощи, старик смотрит на Тээле — тем двум счастливцам, разумеется, некогда было его заметить.
   — Дай-ка сюда нож, я открою, — говорит Тээле.
   — Не могу, — отвечает старичок. — Он у меня к пиджаку веревкой привязан, чтоб не потерялся.
   Девушка подходит к телеге и раскрывает нож. Старичок смотрит на нее взглядом, полным благодарности.
   Ни в его беспомощности, ни в этой пустячной ее услуге нет, собственно, ничего необыкновенного, но Тээле вдруг чувствует, как глаза у нее наполняются слезами. Настроение ее резко меняется — теперь ей хотелось бы одарить кого-нибудь безграничной нежностью и добротой. Те двое, что вышли от пастора, уехали, сидя на телеге рядом неподвижно, словно два чурбана, и все же у каждого из них есть кому дарить свои нежные чувства. Ах да, неужели у старичка ничего нет, кроме этой краюхи хлеба, к тому же она такая сухая, что застрянет в горле. Вот здесь немного денег, пусть он купит себе чего-нибудь в лавке. Как? Он не может бросить лошадь? Его оставили здесь сторожить? Кто же это велел ему сторожить лошадь?
   — Не знаю, какой-то молодой парень.
   — Вот как. Обожди, я сама тогда схожу и принесу. В лавке она встречает волостного рассыльного Митта; увидев Тээле, он тотчас же прерывает свой разговор с лавочником, вытаскивает из кармана конверт и протягивает его девушке. Не будет ли раяская Тээле так добра, не передаст ли письмо саарескому студенту — они ведь живут по соседству, и ей проще будет это сделать. В течение дня кто-нибудь, наверное, пойдет в Сааре, пусть захватит. Но чтобы только Тээле не забыла передать или сама отнести письмо: оно, должно быть, очень важное, студент его ждет — не дождется. В другое время он, Митт, и сам отнес бы, но сейчас некогда: дьявол этот ночью удрал из кутузки, теперь за ним и десятский и волостное начальство гоняются: поди знай, в какой трясине или болоте он прячется. Да и вообще неизвестно, как ему, Митту, удастся из этой истории выкрутиться.
   Конечно, конечно, письмо будет доставлено. А Митт пусть ловит свою птицу и не теряет времени на пустяки. Ей, Тээле, надо только сперва отнести нищему чего-нибудь съестного, а потом она сразу же — с письмом на хутор Сааре!
   Ну да, ну да, спасибо! За это Митт в другой раз и раяской барышне письма доставит.
   В церковном дворе Тээле видит, что старичок уже не один. С другой стороны к телеге подходят какой-то молодой человек и девушка. Гляди-ка, с кем только здесь не повстречаешься: Яан Имелик и барышня Эриья! Странно — будний день, самая горячая пора, а Имелик нашел время приехать в Паунвере. А впрочем, стоит ли удивляться? Ведь и те двое, что недавно побывали у пастора, тоже не посчитались со страдной порой; жизнь идет своим чередом, жаль только, что она, Тээле, должна стоять, как верстовой столб, и молча наблюдать за бурлящим вокруг нее потоком.
   — Ну-у! — восклицают обе стороны в один голос. — А вы как сюда попали?
   — Нет, скажите лучше, как вы сюда попали? Вот почему, куда ни заглянешь, никого дома нет!
   — Мы повстречались с Имеликом и немного прошлись тут неподалеку. У Имелика времени нет, не то поехали бы в Рая.
   — Это было бы мудрое решение. Я с самого утра ищу кого-нибудь из знакомых, с кем можно бы словечком перекинуться; в этих поисках и забрела сюда.
   Тээле передает старичку купленную в лавке снедь, и он снова устремляет на девушку взгляд, полный благодарности. Должно быть, не часто приходилось ему сталкиваться с отзывчивыми людьми, и теперь ему хочется повнимательнее рассмотреть, как же они на самом деле выглядят. Друзья еще несколько минут болтают о том о сем, затем Тээле неожиданно прощается, говоря, что только сейчас вспомнила об одном очень важном деле.
   — Подумать только! — удивляется барышня Эрнья. — Весь день вы ищете человека, с которым можно бы перекинуться словом-другим, а теперь, когда нашли сразу двоих, вы уходите.
   — Ничего не поделаешь, — отвечает Тээле, — случаются и еще более удивительные вещи. Ах да, тут недавно от пастора вышла молодая пара, видно, приходили просить, чтобы их «огласили» с кафедры… Может быть, и вы… тоже побывали там?
   — Ах, вот как! Да, да, разумеется! — смеясь, восклицает барышня Эрнья. — Мы только что оттуда.
   Имелик краснеет и принимается внимательно рассматривать верхушки деревьев.
   — Почем знать! — говорит Тээле, на прощанье кивая им головой. — Почем знать, — повторяет она про себя, уже выйдя на дорогу. — Все возможно, Яан Имелик всегда любил действовать потихоньку, осторожно. Поди знай… поди догадайся… — И ей вдруг вспоминается замечание младшей сестры, когда-то брошенное ею в шутку: «Смотри, Тээле, будешь так долго на одного метить, а других перебирать — в конце концов на бобах останешься».