Страница:
Пролетарий Маркса перестал видеть во сне нивы своего прадеда. (Какой фрейдизм до Фрейда!) Да. Наверняка потомственным металлургам, слесарям, шахтерам и ткачам как революционному ядру пролетариата нивы во сне не являлись.
Но и русским рабочим не снились дедовы поля, потому что у их дедов никогда не было собственных полей. Им снились нивы, которые дадут им большевики. И чтобы уж наверняка все сбылось, они продолжали спать в своих деревнях, одетые по-мужицки.
Искренно ли заблуждался Ленин или сознательно взращивал ложь в своей доктрине, дабы воспользоваться манящим идеалом и готовой программой Маркса для того, чтобы оседлать поднимающуюся и без его помощи революционную волну и узаконить диктатуру? Тут трудно утверждать что-либо с уверенностью.
Но можно быть уверенным в том, что великое разграбление царской России было осуществлено посредством красного террора и диктатуры русского пролетариата-фантома.
Кто реально властвовал в Советской России? Старый и новый рабочий класс? Конечно нет. Во власти забаррикадировалась та самая маленькая большевистская когорта. Революционеры стали партийно-государственной верхушкой. Даже не сами вожди, а те, кто прятался за их спинами согласно священному принципу всех тайных обществ: “Никогда – первым!”
Вождь большевиков убедил миллионы бедняков и страдальцев, униженных и оскорбленных во взбунтовавшейся России, что они пролетарии, что это их диктатура и их царствие, называемое будущим. Почти любой человек с легкостью может открыть у себя в душе горькое чувство, что его эксплуатировали, унижали и мучили, особенно в детстве.
Так вот теперь представьте себе, как отреагировала на это русская восставшая беднота, которой дали оружие и право экспроприировать своих экспроприаторов, мучить своих мучителей. И вы говорите, что пролетариата не существует?!
А ложь, однажды прокравшаяся в пришедшую к власти идеологию и внедренная в массовое сознание, всегда и везде размножается быстрее, чем несущие гибель клетки рака.
Кто воспользовался метастазами этого обмана? Думаю, ответ очевиден.
А кто расстреливал от имени и во имя несуществующего русского пролетариата?
Оказывается, есть некий социальный фермент, не имеющий ничего общего с расами и нациями, с классами и прослойками. Когда нет условий для того, чтобы проявить себя, этот хищник исключительно ловко прячется в дебрях “человека массового”.
Возможно, этот фермент биологически закодирован в геноме человечества и поднимается из глубин, как только улавливает некую новую идеологию и сопряженные с ней всеобщие волнения, брожения и конфликты. Так он и появляется периодически в истории в образе великого исторического могильщика. А в обычной жизни это обычный убийца.
•
Читая эти страницы в рукописном варианте, мой старый товарищ Никита Дмитриевич, князь Лобанов-Ростовский, возбужденно повторял: “Любомир, помни сам и ясно напиши в книге, что Сталин лично и персонально виноват в каждом убийстве из этих миллионов. Волкогонов показывал мне оригиналы тысячи указов о массовых убийствах. В самом их верху стоит собственноручная подпись Сталина!” На что я осторожно возражал: но ведь любой глава государства лично подписывает каждый смертный приговор…
Однажды я спросил у моего доброго друга Аркадия Ваксберга:
– Ты копался в тайных архивах и документах больше, чем кто-либо другой. Скажи, там, наверху, в политбюро, только Сталин был убийцей? А остальные? Троцкий? Бухарин? Радек? Тухачевский? Вышинский? Хрущев? Брежнев?
Это было в начале 80-х. Было еще опасно задавать подобные вопросы. И еще опаснее было отвечать на них. Но Аркадий грустно взглянул на меня и ответил без колебаний:
– Все они убийцы…
Я уже говорил, но готов повторять снова и снова, что в первой половине XX века в Европе совершались чудовищные массовые убийства. Две мировые войны и серия мелких войн, связанных с цепочкой революций, сливаются в одну общую резню, в единый колоссальный геноцид. Два поколения жертв двух поколений убийц. Кого и почему нужно было уничтожить? Никто даже не попытался ответить на этот вопрос всерьез. Потому что другая, вторая половина XX века была заполнена отчаянными попытками переложить историческую вину за все эти ужасы на кого-нибудь другого. Уничтожить следы, которые могли бы привести нас к ответу на вопросы без ответа. Спасти вполне себе живого Человека-убийцу. И я боюсь, что цель была достигнута.
И Сталин, который считался отцом народов, стал в нашем веке спасительным алиби для убийц народов.
•
Одного убийства достаточно, чтобы замарать обыкновенную человеческую судьбу. А как же эти люди вынесли миллионы смертей?
Большевики, явившиеся как революционеры, оказались отличными бюрократами. Ленин создал новые административные традиции. Сталин превратил партию в аппарат.
Даже террор стал видом бюрократии, а бюрократия – формой постоянного террора. Массовое уничтожение людей совершалось в соответствии с документами – строго по плану. Человеческая жизнь сделалась цифрой. Количество смертей падало сверху, как библейский огненный дождь. А внизу стелился зловонный туман исполнения приказов. Именно эта бюрократизация массового уничтожения сделала его возможным. Человек-убийца, отчужденный от непосредственной экзекуции, просто подписывал документы. Убийца-человек нажимал на курок и возвращался домой без тени угрызений совести. Это была его работа. Он исполнял приказ.
Я знаю, что этого объяснения недостаточно. Само явление массового уничтожения либо массового самоуничтожения людей еще не объяснено и, возможно, необъяснимо, несмотря на то что со времен библейских сумерек и до сегодняшнего дня оно длится и длится. Может, это часть непостижимой Судьбы человечества?..
•
В середине 70-х годов Андрей Вознесенский, который знал, что Маяковский был среди моих первых учителей, сделал один из своих незабываемых жестов – отвел меня в гости к Лиле Юрьевне Брик. Она жила на Кутузовском проспекте, недалеко от гостиницы “Украина”. Переступив порог ее дома, я как будто телепортировался в другую эпоху. Вокруг меня витал дух 20–30-х годов, время авангарда. Господи, какой вихрь гениальности закружился вдруг в квартире! Малевич, Бурлюк и Кандинский, казалось, никогда не уезжали из страны. Вахтангов и Эйзенштейн, Пастернак и конечно же Владимир Владимирович никогда не покидали этот микромир. И Лиля Брик сохранила свою гордую, немного саркастичную, но очень красивую величавость. Она носила на шее как подвеску огромное золотое кольцо, которое сама же и подарила неистовому футуристу. Магия пролетевшего времени. На кольце по кругу были выгравированы ее инициалы “Л. Ю. Б.”. Закрученные бесконечно, они читались как “Люблю, люблю, люблю, люблю…”
– Лиля Юрьевна, – крутанул разговор Андрей. – Посмотрите, как наш Любомир похож на Маяковского! Правда?
Роковая женщина посмотрела на меня испытующе и насмешливо:
– Не думаю… Нет! Совсем не похож.
И сразу же сменила тему. Она сообщила нам, что все на этом столе куплено в специальном закрытом магазине. Когда мы откупорили первую бутылку французского вина, зашла речь о том, что она коллекционирует корковые пробки от шампанского, выпитого в моменты, которые стоит запомнить. Лиля нанизывала их на веревочку. И вообще темы поднимались какие-то незначительные. Но когда Катанян вышел на кухню за новой бутылкой, я вдруг неожиданно для самого себя атаковал ее:
– А разве Осип Брик не догадывался о ваших отношениях с Маяковским?
Я почувствовал, что краснею от собственной наглости.
Но Лиля Юрьевна рассмеялась в тембре Эдит Пиаф, как будто этот вопрос доставил ей удовольствие:
– Молодой человек, вы сейчас много болтаете о сексуальной революции, а мы тогда были настоящими сексуальными революционерами. Мы жили интимной коммуной.
Потом она подарила мне несколько фотографий с ее автографом. На одной из них, где она сидит вместе с чекистом Бриком и футуристом Маяковским, Лиля Юрьевна начертала: “На память о нашей дружной семье”.
Лиля Брик некогда заставила Сталина написать известную фразу: “Маяковский был и остается лучшим и талантливейшим поэтом нашей советской эпохи”.
•
Сталин уделял писателям намного больше внимания, чем Ленин.
13 декабря 1931 года он беседовал с немецким писателем Эмилем Людвигом. Среди странных вопросов, заданных вождю, был и такой: “Вы неоднократно подвергались риску и опасности. Вас преследовали. Вы участвовали в боях. Ряд ваших близких друзей погиб. Вы остались в живых. Чем вы это объясняете? И верите ли вы в судьбу?”
Ответ Сталина гласил: “Нет, не верю. Большевики, марксисты в “судьбу” не верят”. И, назвав ее “предрассудком, ерундой”, вождь дополнил эту характеристику еще одной формулировкой: “Судьба – это нечто незакономерное, нечто мистическое. В мистику я не верю”.
Но во что может верить человек, который не верит в судьбу?
Возможно, в этом и кроется сущность невиданного существа. Оно хотело отнять у человека последнее, что у него оставалось: судьбоносное начало. И судьба отомстила ему, отняв человеческое.
Глава 8
Второго апреля в Софии был открыт пленум ЦК БКП.
По традиции или по инерции Болгария опять стала первой страной, которая приветствовала и поддержала съезд КПСС. Тодор Живков утверждал, что подготовил апрельский пленум абсолютно самостоятельно, уединившись в резиденции под горой Черный Верх. При других обстоятельствах он рассказывал, что привлек к работе недовольных членов политбюро, которые были готовы при первой же возможности свергнуть Главного. Но Вылко Червенков все равно был обречен. Как будет обречен и сам Тодор Живков 33 года спустя.
Внешне апрельский пленум следовал кремлевскому образцу. Та же фразеология о культе личности и то же замалчивание истинных пороков системы. Но был и чисто болгарский нюанс. В БКП имелось две фракции, которые делали вид, что их не существует. Внутренняя, пережившая резню в стране, отсидевшая в болгарских тюрьмах и концлагерях: Трайчо Костов[24], Цола Драгойчева, Добри Терпешев, Антон Югов, Георгий Дамянов, Владимир Поптомов, Георгий Чанков и другие, в том числе и Тодор Живков. И внешняя, состоявшая из эмигрантов со стажем, которые приезжали из Москвы с доверенностью, дававшей им право встать во главе партии: Георгий Димитров[25], Васил Коларов, Вылко Червенков, Карло Луканов, Иван Михайлов, Иван Винаров… (Разумеется, они не были рождены в Москве, но считались усыновленными ею.)
Бытовало мнение, что московская группировка пережила сталинский террор благодаря своим агентурным связям. Ее единственной путеводной звездой был Сталин. И нынешний закат этого светила предвещал ее крушение.
Внутренняя группировка, которая долгое время чувствовала себя не у дел, наконец-то получила возможность дорваться до власти. Но действовала она с большой осторожностью, потому что члены группировки догадывались: сам факт, что они уцелели в Болгарии, внушает подозрение. Московские интернационалисты не могли допустить мысли, что можно было остаться в живых, не став агентами фашистской полиции. И этот козырь всегда был наготове, московские товарищи могли вытащить его в любой момент, как и получилось в случае с Трайчо Костовым.
И все же БРП(к)[26] не была партией ни эмигрантов, ни провокаторов. В ней все еще преобладали доморощенные идеалисты, фанатики, уцелевшие благодаря своей смелости и непокорности.
Секретный доклад Хрущева был почти сразу обнародован и опубликован на Западе. А апрельский пленум, хотя и стал историческим символом, остался в истории таинственным, не объясненным до сих пор событием. Отзвук принятых на нем решений был сопоставим с эхом землетрясения. В некоторых партийных организациях, к примеру в той, что сформировалась вокруг газеты “Народна младеж” под руководством Симеона Владимирова, а также в Союзе писателей, где действовал Эмил Манов, началась цепная реакция взрывоопасных собраний. На них принимались резолюции о созыве внеочередного партийного съезда, о суде над Червенковым и другими виновниками. А поскольку наша “преторианская гвардия” шлялась как раз по этим местам, то мы оказались в эпицентре волнений. Нас опьяняла атмосфера всеобщего возбуждения. Общество устремилось к обновлению. Спонтанно рождались новые надежды.
•
24 мая был открыт “Бамбук”. Он возник как экзотический оазис, и каждый из нас упорно верил в то, что обнаружил это заведение именно он и никто иной. “Бамбук” сразу же стал любимым местом встреч разных чудаков и вольнодумцев, склонных к духовным брожениям. Появились в нем и такие странствующие личности, которые называли дюны волнами, а бар – пристанью. И сумасшедшие капитаны собирали свою команду и уходили в плавание за горизонт последних событий. Тогда все пили коктейль “Джин Физ”.
“Бамбук” дал сигнал кофейням, и они вернулись в нашу культурную жизнь, вытесняя районные клубы. Это были не те старые заведения, по которым потом будут плакать все, кто закрыл их после 9 сентября[27]. Нет! Это были гнезда без прошлого. Бар “Опера”, “Молочный бар”, кафе “Бразилия” (с большим зеленым попугаем), “Варшава” (или Кошелка), “Славянка” (Солянка, или Телевизор), “Шапки”… Они появлялись, быстро переживали свой шумный звездный час и исчезали с горизонта, как наши самые светлые надежды. Сам дух времени, который их создал, незаметно исчез. Оказалось, что долго существуют только те заведения, которые никогда не были связаны с конкретным временем и определенными людьми.
А наш “Бамбук” хотел быть новым. Вызывающе новым. В нем предлагались новые коктейли, новые встречи, новые разговоры о новых идеях, новые знакомства и новое самоощущение. Но откуда в этом мире взяться стольким новинкам? А новым тогда было все запретное. В конце концов (после событий в Чехословакии) запретили и сам “Бамбук”. Экклезиаст смеялся над нами: “Нет ничего нового под солнцем”. Но мы не смогли забыть наш “Бамбук”. И окончательно закроют его только тогда, когда нам закроют глаза.
В начале 70-х годов состоялось некое чрезвычайно активное обсуждение генерального плана – вместе с архитекторами, культурными деятелями и ответственными товарищами. На нем присутствовал и генсек Тодор Живков. В какой-то момент Георгий Караманев наклонился ко мне и прошептал:
– Спроси о судьбе “Бамбука”.
И я спросил, почему его закрыли и не наступило ли время снова открыть этот якобинский “клуб апрельской оттепели”.
Тодор Живков посмотрел на меня с подозрением:
– Послушайте, Левчев, разве “Бамбук” не был компрометирующим заведением?
– Ну, тогда и мы оказались скомпрометированы.
Аудитория засмеялась. Обсуждение закончилось.
Потом я спросил Караманева:
– Что означал термин “компрометирующее заведение”?
– Это значит, что на него было много доносов.
Позже, уже при другой встрече, я, став первым заместителем министра культуры, снова задал неудобный вопрос о “Бамбуке”.
– Как было возможно вместо заведения, так полюбившегося интеллектуалам, открыть диетическую столовую при Министерстве обороны?
На этот раз Тодор Живков рассмеялся:
– Ладно-ладно. Берите это здание себе. Я не против! Если, конечно, не боитесь Славчо Трынского[28]. Но он сейчас на Кубе. Пользуйтесь его отсутствием и забирайте ваше любимое местечко.
Сейчас на месте “Бамбука” сияет банк! Уж очень близко к Министерству обороны находится этот угол. Годится для прослушки, – говорили те, кому многое известно. Разумеется годится! Но прослушивали там нас, а не генералов. Всякий раз, когда мне доводится идти мимо этого потерянного рая, мое сердце вздрагивает. Здесь я подружился с Василом Поповым, Цветаном Стояновым и несчастным разлюбленным Стефчо Цаневым. Здесь мы встречались с Джери Марковым и Цецо Марангозовым. Здесь за бутылку коньяку я покупал картины у Генко Сумасшедшего (он хранил их на складе в туалете). Здесь я, Коста Павлов и Иван Динков решили, что пришло время для наших первых поэтических сборников и что пора отнести их в один и тот же день и в один и тот же час в издательство “Народна младеж” (о, какой сюрприз ждал Папашу Добри Жотева!).
•
Летом того же 1956 года я поехал в гости к сестре. Ее, врача, распределили в город Трявна, в детский санаторий, в котором 12 лет назад лечилась она сама.
Когда-то давно в нашей детской висела душераздирающая картинка в рамке: озорной мальчишка бежит за мячом по краю пропасти. Но над всем этим, как облако с большими белыми крыльями, парит и бдит ангел-хранитель.
Сейчас я уже точно могу сказать, что этим ангелом была моя сестра, а хулиганом – я. И вот она снова дала мне возможность спрятаться от тягостных софийских будней под сенью доброты и покоя.
Среди книг, которые я взял с собой, был и номер журнала “Новый мир”. В нем я открыл для себя незнакомого мне Федерико Гарсиа Лорку. Большая подборка стихотворений и статья об авторе. Прошло ровно двадцать лет со дня его нелепой гибели, а мне был двадцать один год. И мертвый поэт, точно ангел с большими лунными крыльями, взял меня за руку и отвел в неизвестный мир. Сквозь тюль русского перевода все делалось еще более призрачным. И “Неверная жена” (La casada infiel) представала символом прочного союза между реальностью и мистическим духом в том необъятном мире, что зовется поэзией:
Вот, скажем, Васил Попов подсел ко мне в “Бамбуке” и строго спросил:
– А ты знаешь, что значит канте хондо?
Я сразу же признался, что не знаю. И Васка, казалось, был разочарован.
Сейчас, когда я уже знаю, что такое канте хондо, меня никто об этом не спросит.
Канте хондо вовсе не изобретение Лорки. Как сам он объясняет в одной из лекций, так называют вид андалузских песен, из которых самой типичной и совершенной является цыганская сигирийя. “Канте хондо окрашен таинственным светом первобытных эпох. <…> Он близок к трелям птиц, к пению петуха, к естественной музыке леса и родника. <…> Еще до того как я познакомился с идеями де Фальи, цыганская сигирийя рисовала моему воображению дорогу без конца и начала, дорогу без перекрестков, ведущую к трепетному роднику “детской” поэзии, дорогу, на которой умерла первая птица и заржавела первая стрела. <…> Это крик ушедших поколений, острая тоска по исчезнувшим эпохам, страстное воспоминание о любви под другой луной и другим ветром”[31].
И это оригинальный ответ. Объяснение принадлежит Федерико.
Лорка свел с ума весь “Бамбук” своей статьей “Дуэнде, тема с вариациями” – еще одной лекцией, которую Цветан Стоянов и Басил Попов перевели и распространили как призыв. Дуэнде, которого Лорка обнаруживает в себе, – нечто гораздо более сложное. Если до Лорки слово “дуэнде” означало что-то вроде домового, привидения или беса (в некоторых изданиях “Дуэнде, тема с вариациями” переводится как “Дуэнде, тема беса”), то после Лорки это стало образным обозначением определенного песенно-поэтического стиля.
Для бесов, которые жили в нас в то время, и канте хондо, и дуэнде стали чем-то вроде мистического откровения.
•
Вернувшись в Софию, я тут же связался с Костой Павловым и Иваном Динковым, чтобы те ввели меня в курс литературной жизни и окунули в водоворот новостей.
В Польше после Болеслава Берута[32] опять начались волнения.
Анастас Микоян приземлился в Будапеште, чтобы предупредить Матьяша Ракоши[33] о том, что ему немедленно следует уносить ноги с политической арены.
Полковник Насер национализировал Суэцкий канал.
Сквозь эти не слишком интересные для меня события просачивалась загадочная, не общемировая новость. И Коста и Иван по очереди рассказали мне, что познакомились с одной молчаливой и талантливой художницей (на самом деле она пока была студенткой Художественной академии). Эта девушка работала иллюстратором в журнале “Младеж”.
Вечером, когда я остался один, я поймал себя на мысли, что незнакомка завладела моей фантазией. Раньше мне не доводилось влюбляться вот так. Любовь до первого взгляда.
А судьба ускоренными темпами развивала эту интригу. Коста передал мне приглашение на пикник, организованный все тем же журналом “Младеж”. Туда обещала прийти и их новая художница. Сбор в 9 часов на Центральном софийском вокзале. Маршрут: до какого-то пляжа рядом с городом Своге.
Я опоздал. Поезд ушел без меня. Компания уехала. Только Коста ждал меня под вокзальными часами. Когда мы встретились, он предложил пойти в “Бамбук”. Но я уперся, и мы остались ждать следующего поезда. Мы отыскали их во дворе знакомого попа из Своге – красноречивого организатора этой экскурсии. В компанию входили Тодор Стоянов, главный редактор журнала, актриса Николина Томанова – супруга некоего талантливого поэта, который уехал в Сибирь осваивать хрущевскую целину, Иван Динков и… художница. Она отнеслась к нашему появлению не безразлично даже, а почти с досадой – и из-за этих вот мы задержались?! Простая блузка, длинная юбка из ситца и резиновые шлепанцы. Золотистые волосы собраны в пучок. Никаких украшений. У нее даже часов не было. Но она и правда была очень красивая…
Но и русским рабочим не снились дедовы поля, потому что у их дедов никогда не было собственных полей. Им снились нивы, которые дадут им большевики. И чтобы уж наверняка все сбылось, они продолжали спать в своих деревнях, одетые по-мужицки.
Искренно ли заблуждался Ленин или сознательно взращивал ложь в своей доктрине, дабы воспользоваться манящим идеалом и готовой программой Маркса для того, чтобы оседлать поднимающуюся и без его помощи революционную волну и узаконить диктатуру? Тут трудно утверждать что-либо с уверенностью.
Но можно быть уверенным в том, что великое разграбление царской России было осуществлено посредством красного террора и диктатуры русского пролетариата-фантома.
Кто реально властвовал в Советской России? Старый и новый рабочий класс? Конечно нет. Во власти забаррикадировалась та самая маленькая большевистская когорта. Революционеры стали партийно-государственной верхушкой. Даже не сами вожди, а те, кто прятался за их спинами согласно священному принципу всех тайных обществ: “Никогда – первым!”
Вождь большевиков убедил миллионы бедняков и страдальцев, униженных и оскорбленных во взбунтовавшейся России, что они пролетарии, что это их диктатура и их царствие, называемое будущим. Почти любой человек с легкостью может открыть у себя в душе горькое чувство, что его эксплуатировали, унижали и мучили, особенно в детстве.
Так вот теперь представьте себе, как отреагировала на это русская восставшая беднота, которой дали оружие и право экспроприировать своих экспроприаторов, мучить своих мучителей. И вы говорите, что пролетариата не существует?!
А ложь, однажды прокравшаяся в пришедшую к власти идеологию и внедренная в массовое сознание, всегда и везде размножается быстрее, чем несущие гибель клетки рака.
Кто воспользовался метастазами этого обмана? Думаю, ответ очевиден.
А кто расстреливал от имени и во имя несуществующего русского пролетариата?
Оказывается, есть некий социальный фермент, не имеющий ничего общего с расами и нациями, с классами и прослойками. Когда нет условий для того, чтобы проявить себя, этот хищник исключительно ловко прячется в дебрях “человека массового”.
Возможно, этот фермент биологически закодирован в геноме человечества и поднимается из глубин, как только улавливает некую новую идеологию и сопряженные с ней всеобщие волнения, брожения и конфликты. Так он и появляется периодически в истории в образе великого исторического могильщика. А в обычной жизни это обычный убийца.
•
Читая эти страницы в рукописном варианте, мой старый товарищ Никита Дмитриевич, князь Лобанов-Ростовский, возбужденно повторял: “Любомир, помни сам и ясно напиши в книге, что Сталин лично и персонально виноват в каждом убийстве из этих миллионов. Волкогонов показывал мне оригиналы тысячи указов о массовых убийствах. В самом их верху стоит собственноручная подпись Сталина!” На что я осторожно возражал: но ведь любой глава государства лично подписывает каждый смертный приговор…
Однажды я спросил у моего доброго друга Аркадия Ваксберга:
– Ты копался в тайных архивах и документах больше, чем кто-либо другой. Скажи, там, наверху, в политбюро, только Сталин был убийцей? А остальные? Троцкий? Бухарин? Радек? Тухачевский? Вышинский? Хрущев? Брежнев?
Это было в начале 80-х. Было еще опасно задавать подобные вопросы. И еще опаснее было отвечать на них. Но Аркадий грустно взглянул на меня и ответил без колебаний:
– Все они убийцы…
Я уже говорил, но готов повторять снова и снова, что в первой половине XX века в Европе совершались чудовищные массовые убийства. Две мировые войны и серия мелких войн, связанных с цепочкой революций, сливаются в одну общую резню, в единый колоссальный геноцид. Два поколения жертв двух поколений убийц. Кого и почему нужно было уничтожить? Никто даже не попытался ответить на этот вопрос всерьез. Потому что другая, вторая половина XX века была заполнена отчаянными попытками переложить историческую вину за все эти ужасы на кого-нибудь другого. Уничтожить следы, которые могли бы привести нас к ответу на вопросы без ответа. Спасти вполне себе живого Человека-убийцу. И я боюсь, что цель была достигнута.
И Сталин, который считался отцом народов, стал в нашем веке спасительным алиби для убийц народов.
•
Одного убийства достаточно, чтобы замарать обыкновенную человеческую судьбу. А как же эти люди вынесли миллионы смертей?
Большевики, явившиеся как революционеры, оказались отличными бюрократами. Ленин создал новые административные традиции. Сталин превратил партию в аппарат.
Даже террор стал видом бюрократии, а бюрократия – формой постоянного террора. Массовое уничтожение людей совершалось в соответствии с документами – строго по плану. Человеческая жизнь сделалась цифрой. Количество смертей падало сверху, как библейский огненный дождь. А внизу стелился зловонный туман исполнения приказов. Именно эта бюрократизация массового уничтожения сделала его возможным. Человек-убийца, отчужденный от непосредственной экзекуции, просто подписывал документы. Убийца-человек нажимал на курок и возвращался домой без тени угрызений совести. Это была его работа. Он исполнял приказ.
Я знаю, что этого объяснения недостаточно. Само явление массового уничтожения либо массового самоуничтожения людей еще не объяснено и, возможно, необъяснимо, несмотря на то что со времен библейских сумерек и до сегодняшнего дня оно длится и длится. Может, это часть непостижимой Судьбы человечества?..
•
В середине 70-х годов Андрей Вознесенский, который знал, что Маяковский был среди моих первых учителей, сделал один из своих незабываемых жестов – отвел меня в гости к Лиле Юрьевне Брик. Она жила на Кутузовском проспекте, недалеко от гостиницы “Украина”. Переступив порог ее дома, я как будто телепортировался в другую эпоху. Вокруг меня витал дух 20–30-х годов, время авангарда. Господи, какой вихрь гениальности закружился вдруг в квартире! Малевич, Бурлюк и Кандинский, казалось, никогда не уезжали из страны. Вахтангов и Эйзенштейн, Пастернак и конечно же Владимир Владимирович никогда не покидали этот микромир. И Лиля Брик сохранила свою гордую, немного саркастичную, но очень красивую величавость. Она носила на шее как подвеску огромное золотое кольцо, которое сама же и подарила неистовому футуристу. Магия пролетевшего времени. На кольце по кругу были выгравированы ее инициалы “Л. Ю. Б.”. Закрученные бесконечно, они читались как “Люблю, люблю, люблю, люблю…”
– Лиля Юрьевна, – крутанул разговор Андрей. – Посмотрите, как наш Любомир похож на Маяковского! Правда?
Роковая женщина посмотрела на меня испытующе и насмешливо:
– Не думаю… Нет! Совсем не похож.
И сразу же сменила тему. Она сообщила нам, что все на этом столе куплено в специальном закрытом магазине. Когда мы откупорили первую бутылку французского вина, зашла речь о том, что она коллекционирует корковые пробки от шампанского, выпитого в моменты, которые стоит запомнить. Лиля нанизывала их на веревочку. И вообще темы поднимались какие-то незначительные. Но когда Катанян вышел на кухню за новой бутылкой, я вдруг неожиданно для самого себя атаковал ее:
– А разве Осип Брик не догадывался о ваших отношениях с Маяковским?
Я почувствовал, что краснею от собственной наглости.
Но Лиля Юрьевна рассмеялась в тембре Эдит Пиаф, как будто этот вопрос доставил ей удовольствие:
– Молодой человек, вы сейчас много болтаете о сексуальной революции, а мы тогда были настоящими сексуальными революционерами. Мы жили интимной коммуной.
Потом она подарила мне несколько фотографий с ее автографом. На одной из них, где она сидит вместе с чекистом Бриком и футуристом Маяковским, Лиля Юрьевна начертала: “На память о нашей дружной семье”.
Лиля Брик некогда заставила Сталина написать известную фразу: “Маяковский был и остается лучшим и талантливейшим поэтом нашей советской эпохи”.
•
Сталин уделял писателям намного больше внимания, чем Ленин.
13 декабря 1931 года он беседовал с немецким писателем Эмилем Людвигом. Среди странных вопросов, заданных вождю, был и такой: “Вы неоднократно подвергались риску и опасности. Вас преследовали. Вы участвовали в боях. Ряд ваших близких друзей погиб. Вы остались в живых. Чем вы это объясняете? И верите ли вы в судьбу?”
Ответ Сталина гласил: “Нет, не верю. Большевики, марксисты в “судьбу” не верят”. И, назвав ее “предрассудком, ерундой”, вождь дополнил эту характеристику еще одной формулировкой: “Судьба – это нечто незакономерное, нечто мистическое. В мистику я не верю”.
Но во что может верить человек, который не верит в судьбу?
Возможно, в этом и кроется сущность невиданного существа. Оно хотело отнять у человека последнее, что у него оставалось: судьбоносное начало. И судьба отомстила ему, отняв человеческое.
Глава 8
Любовь во время ненависти
Одна – кровью, другая – слезами
льются реки твои, Гранада.
Ах, любовь,
ты прошла, словно ветер![23]
Ф.-Г. Лорка
Второго апреля в Софии был открыт пленум ЦК БКП.
По традиции или по инерции Болгария опять стала первой страной, которая приветствовала и поддержала съезд КПСС. Тодор Живков утверждал, что подготовил апрельский пленум абсолютно самостоятельно, уединившись в резиденции под горой Черный Верх. При других обстоятельствах он рассказывал, что привлек к работе недовольных членов политбюро, которые были готовы при первой же возможности свергнуть Главного. Но Вылко Червенков все равно был обречен. Как будет обречен и сам Тодор Живков 33 года спустя.
Внешне апрельский пленум следовал кремлевскому образцу. Та же фразеология о культе личности и то же замалчивание истинных пороков системы. Но был и чисто болгарский нюанс. В БКП имелось две фракции, которые делали вид, что их не существует. Внутренняя, пережившая резню в стране, отсидевшая в болгарских тюрьмах и концлагерях: Трайчо Костов[24], Цола Драгойчева, Добри Терпешев, Антон Югов, Георгий Дамянов, Владимир Поптомов, Георгий Чанков и другие, в том числе и Тодор Живков. И внешняя, состоявшая из эмигрантов со стажем, которые приезжали из Москвы с доверенностью, дававшей им право встать во главе партии: Георгий Димитров[25], Васил Коларов, Вылко Червенков, Карло Луканов, Иван Михайлов, Иван Винаров… (Разумеется, они не были рождены в Москве, но считались усыновленными ею.)
Бытовало мнение, что московская группировка пережила сталинский террор благодаря своим агентурным связям. Ее единственной путеводной звездой был Сталин. И нынешний закат этого светила предвещал ее крушение.
Внутренняя группировка, которая долгое время чувствовала себя не у дел, наконец-то получила возможность дорваться до власти. Но действовала она с большой осторожностью, потому что члены группировки догадывались: сам факт, что они уцелели в Болгарии, внушает подозрение. Московские интернационалисты не могли допустить мысли, что можно было остаться в живых, не став агентами фашистской полиции. И этот козырь всегда был наготове, московские товарищи могли вытащить его в любой момент, как и получилось в случае с Трайчо Костовым.
И все же БРП(к)[26] не была партией ни эмигрантов, ни провокаторов. В ней все еще преобладали доморощенные идеалисты, фанатики, уцелевшие благодаря своей смелости и непокорности.
Секретный доклад Хрущева был почти сразу обнародован и опубликован на Западе. А апрельский пленум, хотя и стал историческим символом, остался в истории таинственным, не объясненным до сих пор событием. Отзвук принятых на нем решений был сопоставим с эхом землетрясения. В некоторых партийных организациях, к примеру в той, что сформировалась вокруг газеты “Народна младеж” под руководством Симеона Владимирова, а также в Союзе писателей, где действовал Эмил Манов, началась цепная реакция взрывоопасных собраний. На них принимались резолюции о созыве внеочередного партийного съезда, о суде над Червенковым и другими виновниками. А поскольку наша “преторианская гвардия” шлялась как раз по этим местам, то мы оказались в эпицентре волнений. Нас опьяняла атмосфера всеобщего возбуждения. Общество устремилось к обновлению. Спонтанно рождались новые надежды.
•
24 мая был открыт “Бамбук”. Он возник как экзотический оазис, и каждый из нас упорно верил в то, что обнаружил это заведение именно он и никто иной. “Бамбук” сразу же стал любимым местом встреч разных чудаков и вольнодумцев, склонных к духовным брожениям. Появились в нем и такие странствующие личности, которые называли дюны волнами, а бар – пристанью. И сумасшедшие капитаны собирали свою команду и уходили в плавание за горизонт последних событий. Тогда все пили коктейль “Джин Физ”.
“Бамбук” дал сигнал кофейням, и они вернулись в нашу культурную жизнь, вытесняя районные клубы. Это были не те старые заведения, по которым потом будут плакать все, кто закрыл их после 9 сентября[27]. Нет! Это были гнезда без прошлого. Бар “Опера”, “Молочный бар”, кафе “Бразилия” (с большим зеленым попугаем), “Варшава” (или Кошелка), “Славянка” (Солянка, или Телевизор), “Шапки”… Они появлялись, быстро переживали свой шумный звездный час и исчезали с горизонта, как наши самые светлые надежды. Сам дух времени, который их создал, незаметно исчез. Оказалось, что долго существуют только те заведения, которые никогда не были связаны с конкретным временем и определенными людьми.
А наш “Бамбук” хотел быть новым. Вызывающе новым. В нем предлагались новые коктейли, новые встречи, новые разговоры о новых идеях, новые знакомства и новое самоощущение. Но откуда в этом мире взяться стольким новинкам? А новым тогда было все запретное. В конце концов (после событий в Чехословакии) запретили и сам “Бамбук”. Экклезиаст смеялся над нами: “Нет ничего нового под солнцем”. Но мы не смогли забыть наш “Бамбук”. И окончательно закроют его только тогда, когда нам закроют глаза.
В начале 70-х годов состоялось некое чрезвычайно активное обсуждение генерального плана – вместе с архитекторами, культурными деятелями и ответственными товарищами. На нем присутствовал и генсек Тодор Живков. В какой-то момент Георгий Караманев наклонился ко мне и прошептал:
– Спроси о судьбе “Бамбука”.
И я спросил, почему его закрыли и не наступило ли время снова открыть этот якобинский “клуб апрельской оттепели”.
Тодор Живков посмотрел на меня с подозрением:
– Послушайте, Левчев, разве “Бамбук” не был компрометирующим заведением?
– Ну, тогда и мы оказались скомпрометированы.
Аудитория засмеялась. Обсуждение закончилось.
Потом я спросил Караманева:
– Что означал термин “компрометирующее заведение”?
– Это значит, что на него было много доносов.
Позже, уже при другой встрече, я, став первым заместителем министра культуры, снова задал неудобный вопрос о “Бамбуке”.
– Как было возможно вместо заведения, так полюбившегося интеллектуалам, открыть диетическую столовую при Министерстве обороны?
На этот раз Тодор Живков рассмеялся:
– Ладно-ладно. Берите это здание себе. Я не против! Если, конечно, не боитесь Славчо Трынского[28]. Но он сейчас на Кубе. Пользуйтесь его отсутствием и забирайте ваше любимое местечко.
Сейчас на месте “Бамбука” сияет банк! Уж очень близко к Министерству обороны находится этот угол. Годится для прослушки, – говорили те, кому многое известно. Разумеется годится! Но прослушивали там нас, а не генералов. Всякий раз, когда мне доводится идти мимо этого потерянного рая, мое сердце вздрагивает. Здесь я подружился с Василом Поповым, Цветаном Стояновым и несчастным разлюбленным Стефчо Цаневым. Здесь мы встречались с Джери Марковым и Цецо Марангозовым. Здесь за бутылку коньяку я покупал картины у Генко Сумасшедшего (он хранил их на складе в туалете). Здесь я, Коста Павлов и Иван Динков решили, что пришло время для наших первых поэтических сборников и что пора отнести их в один и тот же день и в один и тот же час в издательство “Народна младеж” (о, какой сюрприз ждал Папашу Добри Жотева!).
•
Летом того же 1956 года я поехал в гости к сестре. Ее, врача, распределили в город Трявна, в детский санаторий, в котором 12 лет назад лечилась она сама.
Когда-то давно в нашей детской висела душераздирающая картинка в рамке: озорной мальчишка бежит за мячом по краю пропасти. Но над всем этим, как облако с большими белыми крыльями, парит и бдит ангел-хранитель.
Сейчас я уже точно могу сказать, что этим ангелом была моя сестра, а хулиганом – я. И вот она снова дала мне возможность спрятаться от тягостных софийских будней под сенью доброты и покоя.
Среди книг, которые я взял с собой, был и номер журнала “Новый мир”. В нем я открыл для себя незнакомого мне Федерико Гарсиа Лорку. Большая подборка стихотворений и статья об авторе. Прошло ровно двадцать лет со дня его нелепой гибели, а мне был двадцать один год. И мертвый поэт, точно ангел с большими лунными крыльями, взял меня за руку и отвел в неизвестный мир. Сквозь тюль русского перевода все делалось еще более призрачным. И “Неверная жена” (La casada infiel) представала символом прочного союза между реальностью и мистическим духом в том необъятном мире, что зовется поэзией:
В это волшебное лето я написал свою “Песню о Гарсиа Лорке”. Потом ее напечатали в первом номере журнала “Септември” за 1957 год. И она принесла мне первое признание и популярность и стала сопровождать меня на моем творческом пути, как тайный амулет.
…И в полночь на край долины
увел я жену чужую,
а думал – она невинна.
То было ночью в Сантьяго —
и, словно сговору рады,
в округе огни погасли
и замерцали цикады.
……………………………
и дальним собачьим лаем
за нами гналась округа.
……………………………..
За голубой ежевикой
у тростникового плеса
я в белый песок впечатал
ее смоляные косы.
Я сдернул шелковый галстук.
Она наряд разбросала.
Я снял ремень с кобурою,
она – четыре корсажа.
……………………………..
И лучшей в мире дорогой
до первой утренней птицы
меня этой ночью мчала атласная кобылица…[29]
Через год в Мадриде я познакомлюсь с доньей Исабель, младшей сестрой Лорки, а также с художником Хосе (Пепе) Кабальеро, другом поэта, который подарит мне свои картины и настоящий кастильский цыганский кинжал. В Риме на улице Гарибальди я встречусь с Рафаэлем Альберти и его знаменитой супругой Марией-Тересой Леон, актрисой фронтового театра “Лорка”. А у подножья вулкана Тейде я встречу Луиса Росалеса – поэта, в доме которого арестовали, а впоследствии и расстреляли Лорку. Так я буду существовать в его вселенной без него. Сколько же всего должен я был испытать, чтобы понять, что мы живем в мире, покинутом богами. И как мне было хорошо, пока я этого не знал!
Где, где она, кровавая Гренада?
Могила где твоя?
Кто мне откроет?
Тот жеребец, что ржет
и прах копытом роет?
Или орла спросить мне надо,
парящего над скалами Невады?
…………………………………..
Не скорбь несу к твоей могиле тесной.
Нет, я приду к твоей могиле с песней,
гитары зазвенит
веселый строй.
Кастильский меч о твой надгробный камень
я наточу вот этими руками
на тот – грядущий бой![30]
Вот, скажем, Васил Попов подсел ко мне в “Бамбуке” и строго спросил:
– А ты знаешь, что значит канте хондо?
Я сразу же признался, что не знаю. И Васка, казалось, был разочарован.
Сейчас, когда я уже знаю, что такое канте хондо, меня никто об этом не спросит.
Канте хондо вовсе не изобретение Лорки. Как сам он объясняет в одной из лекций, так называют вид андалузских песен, из которых самой типичной и совершенной является цыганская сигирийя. “Канте хондо окрашен таинственным светом первобытных эпох. <…> Он близок к трелям птиц, к пению петуха, к естественной музыке леса и родника. <…> Еще до того как я познакомился с идеями де Фальи, цыганская сигирийя рисовала моему воображению дорогу без конца и начала, дорогу без перекрестков, ведущую к трепетному роднику “детской” поэзии, дорогу, на которой умерла первая птица и заржавела первая стрела. <…> Это крик ушедших поколений, острая тоска по исчезнувшим эпохам, страстное воспоминание о любви под другой луной и другим ветром”[31].
И это оригинальный ответ. Объяснение принадлежит Федерико.
Лорка свел с ума весь “Бамбук” своей статьей “Дуэнде, тема с вариациями” – еще одной лекцией, которую Цветан Стоянов и Басил Попов перевели и распространили как призыв. Дуэнде, которого Лорка обнаруживает в себе, – нечто гораздо более сложное. Если до Лорки слово “дуэнде” означало что-то вроде домового, привидения или беса (в некоторых изданиях “Дуэнде, тема с вариациями” переводится как “Дуэнде, тема беса”), то после Лорки это стало образным обозначением определенного песенно-поэтического стиля.
Для бесов, которые жили в нас в то время, и канте хондо, и дуэнде стали чем-то вроде мистического откровения.
•
Вернувшись в Софию, я тут же связался с Костой Павловым и Иваном Динковым, чтобы те ввели меня в курс литературной жизни и окунули в водоворот новостей.
В Польше после Болеслава Берута[32] опять начались волнения.
Анастас Микоян приземлился в Будапеште, чтобы предупредить Матьяша Ракоши[33] о том, что ему немедленно следует уносить ноги с политической арены.
Полковник Насер национализировал Суэцкий канал.
Сквозь эти не слишком интересные для меня события просачивалась загадочная, не общемировая новость. И Коста и Иван по очереди рассказали мне, что познакомились с одной молчаливой и талантливой художницей (на самом деле она пока была студенткой Художественной академии). Эта девушка работала иллюстратором в журнале “Младеж”.
Вечером, когда я остался один, я поймал себя на мысли, что незнакомка завладела моей фантазией. Раньше мне не доводилось влюбляться вот так. Любовь до первого взгляда.
А судьба ускоренными темпами развивала эту интригу. Коста передал мне приглашение на пикник, организованный все тем же журналом “Младеж”. Туда обещала прийти и их новая художница. Сбор в 9 часов на Центральном софийском вокзале. Маршрут: до какого-то пляжа рядом с городом Своге.
Я опоздал. Поезд ушел без меня. Компания уехала. Только Коста ждал меня под вокзальными часами. Когда мы встретились, он предложил пойти в “Бамбук”. Но я уперся, и мы остались ждать следующего поезда. Мы отыскали их во дворе знакомого попа из Своге – красноречивого организатора этой экскурсии. В компанию входили Тодор Стоянов, главный редактор журнала, актриса Николина Томанова – супруга некоего талантливого поэта, который уехал в Сибирь осваивать хрущевскую целину, Иван Динков и… художница. Она отнеслась к нашему появлению не безразлично даже, а почти с досадой – и из-за этих вот мы задержались?! Простая блузка, длинная юбка из ситца и резиновые шлепанцы. Золотистые волосы собраны в пучок. Никаких украшений. У нее даже часов не было. Но она и правда была очень красивая…