Страница:
После этого Снуд вскочил, неожиданно резво для человека, только что пережившего высокое потрясение личной беседы с творцом, и в два прыжка очутился у кафедры, на которой лежала библия, стоял графин с водой и торчал пучок чертополоха. Но прежде чем приступить к своей разоблачительной проповеди, которая (если не считать денежного сбора) составляла гвоздь программы, он заставил слушателей спеть три гимна, причем сам дирижировал такими жестами, как будто пугал ворон, а затем пригрозил им вечной карой за скудость доброхотных даяний в кружке для сбора.
Снуд не был похож ни на служителя мистического культа, ни на опасного демагога, ни на мошенника, он напоминал скорее жадного провинциального лавочника — мастера раскладывать товары в витрине и грозу неаккуратных должников. Он мог играть роль бикфордова шнура для своих последователей, но внешне это был маленький, коренастый, кудлатый торгаш в наимоднейших восьмиугольных очках без оправы.
Он был однообразен, он был безграмотен, он был скучен. Но у него было два замечательных дара: великолепный голос, на котором он играл, как на губной гармонике, и еще более великолепное отсутствие совести. Его совершенно не интересовало, кого и за что линчуют, были бы ему обеспечены его шесть тысяч долларов в год. Эта цифра была его слабостью, его гордостью, потому что на торговле скобяным товаром, которой он прежде занимался, он никогда не зарабатывал больше чем 22 доллара 75 центов в неделю, и многие из братьев-скобяников смеялись над ним и говорили, что никогда из него не выйдет толку.
Он часто шутил после молитвенных сборищ:
«Нам с мамашей икры и шампанского не нужно, но мы хотим до своей смерти повидать Атлантик-Сити и совершить путешествие в Святую Землю, да так, чтобы останавливаться в лучших отелях».
Его не раз сравнивали с Авраамом Линкольном и с Хьюи Лонгом, и многие видели в нем потенциального вождя Простого Народа. Джет не так стар: он родился в начале девяностых годов, и он еще удивит скептиков-журналистов, которые считают его чудаком и мелкой сошкой.
Он начал свою речь с энергией человека, привыкшего обливаться холодной водой по утрам.
— Вы ждете от меня проповеди, а я приготовил вам хороший нагоняй. Осточертело мне видеть, и господу богу осточертело видеть, как шайка жидов-коммунистов, что засела в Вашингтоне, отдает наши заработки и вверяет заботу о воспитании нашего потомства темным агентам Рима и Москвы!
Он пустился в объяснения, которые, по сути дела, ничем не отличались от объяснений элегантного майора Роднея Олдвика. Он объявил, что существует Международный Заговор, в котором участвуют еврейские банкиры, английские аристократы вроде сэра Криппса, советские агенты, магометанские муллы, индийские агитаторы, католики и американские профсоюзные лидеры («не о рядовых членах профсоюза речь, братья мои, — ведь и мы с вами члены профсоюза; но я хочу изобличить матерых жуликов, которые пробрались на руководящие посты»).
Он объяснил, что англичане — это заблудшее колено израилево. Он объяснил, что при помощи измерений Большой Пирамиды можно предсказать почти все на свете — вот разве только не предскажешь, пойдет ли завтра дождь, если вы собрались на пикник, — да, тут, пожалуй, Пирамида не поможет, хотя вообще он мог бы порассказать чудеса насчет этой самой Пирамидки.
Еще удобнее для предсказательской практики, продолжал он, Апокалипсис и книга Иезекииля, главы тридцать восьмая и тридцать девятая. Библейский Рош, сообщил он, — это, конечно, Россия, а Мешех — Москва. Он добавил:
— Старички из Сената США пыхтят и трудятся аж до пота — только потеет у них не лоб, а под мышками, потому что за лбом-то нет ничего! — все стараются надумать, как дальше будут дела у дяди Сэма с Россией. Пришли бы эти сенаторы ко мне да спросили бы меня: «Доктор, что будет?» Я бы им сказал: «Ребята! — сказал бы я им. — Вот я сейчас заглянул в библию и тогда точно скажу вам, что будет!»
Но, может, вы думаете, что у кого-то хватит ума выбрать меня в сенаторы? Как же, держи карман шире! Есть тут, правда, одна милая старушка, живет на ферме в округе Тамарак, добрая христианка и верная помощница в нашем деле, благослови ее господь, — так вот она мне пишет, что каждый вечер перед сном молится, чтобы меня выдвинули и избрали в Сенат, и чтобы я отправился в Вашингтон, и чтоб бог через меня мог наконец вмешаться в дела правительства.
Но я ей на это написал: «Нет, сестра моя! — написал я ей. — Сдается мне, что здесь, в нашем милом Гранд-Рипаблик, где полным-полно шулеров, и агностиков, и сводников, нужды во мне больше, и если на то будет воля господня, и если вы, липовые христиане, у которых душа и кошелек всегда на замке, расщедритесь для господа бога больше чем на десять — пятнадцать центов, — то мы зададим жару и сатане, и евреям, и радикалам, и Царствие Божие начнется у нас здесь, в этом маленьком городке, подобно тому, как некогда оно началось в захолустном Вифлееме — не в том, который в Америке, а в том, который в Святой Земле».
Под конец, после небольшой приятной интермедии сбора пожертвований, голос Снуда зазвучал мерно, чеканно и гулко, точно медный колокол забил:
— Я сегодня не говорил о наших черных братьях, но приходите завтра, и я поведаю вам кое-что об этих проклятых сынах Ваала, которым бог за грехи дал черную кожу и на веки вечные сделал их слугами белого человека. Открою я вам и коварный замысел евреев: отдать нас всех под пяту черным выродкам, о чем даже газеты писать боятся, — вот тогда вас дрожь проймет и волосы у вас встанут дыбом.
Еще не пришло время возродить Клан, но оно придет, и я хочу, чтобы все вы, возлюбленные мои братья во Христе, поняли, для чего мы воздвигаем на высоком месте крест возрождающий, разжигаем огонь очищающий, берем в руки книгу, в которой заключена мудрость, и кнут и веревку, которые сам господь обратил против меня во храме, а мы теперь обратим против дьяволов в черном сатанинском облике, покинувших гостеприимный Юг, чтобы толпами вторгнуться на наши фабрики, в наши рестораны, даже в наши дома и постели! Факт! Вот приходите завтра — и вы много чего узнаете!
А теперь, о благостный Иисус, любвеобильный господь наш, сделай так, чтобы наша сегодняшняя речь не нашей силой и красноречием, но твоею милостью проникла в сердца всего страждущего человечества — господу помо-о-лимся.
Обратно ехали в свете яркой сентябрьской луны; Нийл правил молча, молчала и Пат, сказав только:
— В смысле путаницы в мозгах этот Снуд просто творит чудеса. Он умудрился внушить мне симпатию и к коммунистам и к католикам.
Вестл болтала:
— Мне он не понравился. Ужасно вульгарный и притом круглый невежда — точь-в-точь те черномазые шуты-проповедники, про которых всегда рассказывает Род Олдвик, помните? «Братья, не воруйте арбузов больше, чем положено воровать черным детям господа бога!»
Она весело захохотала, и Нийл подумал, что шуточки таких жен, как Вестл, скорее, чем вся мерзость Снуда, могут побудить его навсегда уйти к «черномазому шуту-проповеднику» Ивену Брустеру.
Когда он опять явился к Брустеру, прямо с работы, ему пришлось дожидаться, пока тот вернется из своего почтового отделения. В стареньком свитере Ивен был похож на обыкновенного рабочего. Он мягко положил Нийлу руку на плечо и посмотрел на него ласковым, непоколебимо твердым и чуть безумным взглядом византийского святого.
— Садитесь, пожалуйста, Нийл. Знаете, что я тут как-то сделал? Поехал в Сильван-парк и раза два прошелся мимо вашего дома. Видел в садике миссис Кингсблад и вашу дочурку. Они-то меня, конечно, не заметили. Я был очень осторожен. Просто видели — идет какой-то негр, наверно, к соседской кухарке в гости.
Обе они прелестные, и жена и девочка, — право, я даже почувствовал к ним любовь, зная, что они ваши. И я спросил себя, имею ли я право совершить нечто такое, что вовлекло бы их в Борьбу Униженных?
Нет, не имею. Это моя борьба, но не их — и не ваша тоже, Нийл! Быть может, ваш долг перед этим ребенком и этой милой, красивой, такой спокойной на вид женщиной больше, чем ваш долг перед нашим народом, — если вообще есть у вас такой долг. Я даже не могу сказать, что господь вам укажет путь. Одно из двух: или вы уже верите в это сами, или не поверите никогда. Нийл! Не говорите, не надо!
Уинтроп ворвался в комнату — он всегда именно врывался, а не входил — и закричал:
— А, капитан! Научите меня играть в джин-рамми?
— Непременно научу, если только вы будете звать меня Нийл.
— Как хотите. Но можно, я лучше буду вас звать — капитан? Обожаю военные звания! — сказал этот молодой американский ученый-реакционер.
31
Снуд не был похож ни на служителя мистического культа, ни на опасного демагога, ни на мошенника, он напоминал скорее жадного провинциального лавочника — мастера раскладывать товары в витрине и грозу неаккуратных должников. Он мог играть роль бикфордова шнура для своих последователей, но внешне это был маленький, коренастый, кудлатый торгаш в наимоднейших восьмиугольных очках без оправы.
Он был однообразен, он был безграмотен, он был скучен. Но у него было два замечательных дара: великолепный голос, на котором он играл, как на губной гармонике, и еще более великолепное отсутствие совести. Его совершенно не интересовало, кого и за что линчуют, были бы ему обеспечены его шесть тысяч долларов в год. Эта цифра была его слабостью, его гордостью, потому что на торговле скобяным товаром, которой он прежде занимался, он никогда не зарабатывал больше чем 22 доллара 75 центов в неделю, и многие из братьев-скобяников смеялись над ним и говорили, что никогда из него не выйдет толку.
Он часто шутил после молитвенных сборищ:
«Нам с мамашей икры и шампанского не нужно, но мы хотим до своей смерти повидать Атлантик-Сити и совершить путешествие в Святую Землю, да так, чтобы останавливаться в лучших отелях».
Его не раз сравнивали с Авраамом Линкольном и с Хьюи Лонгом, и многие видели в нем потенциального вождя Простого Народа. Джет не так стар: он родился в начале девяностых годов, и он еще удивит скептиков-журналистов, которые считают его чудаком и мелкой сошкой.
Он начал свою речь с энергией человека, привыкшего обливаться холодной водой по утрам.
— Вы ждете от меня проповеди, а я приготовил вам хороший нагоняй. Осточертело мне видеть, и господу богу осточертело видеть, как шайка жидов-коммунистов, что засела в Вашингтоне, отдает наши заработки и вверяет заботу о воспитании нашего потомства темным агентам Рима и Москвы!
Он пустился в объяснения, которые, по сути дела, ничем не отличались от объяснений элегантного майора Роднея Олдвика. Он объявил, что существует Международный Заговор, в котором участвуют еврейские банкиры, английские аристократы вроде сэра Криппса, советские агенты, магометанские муллы, индийские агитаторы, католики и американские профсоюзные лидеры («не о рядовых членах профсоюза речь, братья мои, — ведь и мы с вами члены профсоюза; но я хочу изобличить матерых жуликов, которые пробрались на руководящие посты»).
Он объяснил, что англичане — это заблудшее колено израилево. Он объяснил, что при помощи измерений Большой Пирамиды можно предсказать почти все на свете — вот разве только не предскажешь, пойдет ли завтра дождь, если вы собрались на пикник, — да, тут, пожалуй, Пирамида не поможет, хотя вообще он мог бы порассказать чудеса насчет этой самой Пирамидки.
Еще удобнее для предсказательской практики, продолжал он, Апокалипсис и книга Иезекииля, главы тридцать восьмая и тридцать девятая. Библейский Рош, сообщил он, — это, конечно, Россия, а Мешех — Москва. Он добавил:
— Старички из Сената США пыхтят и трудятся аж до пота — только потеет у них не лоб, а под мышками, потому что за лбом-то нет ничего! — все стараются надумать, как дальше будут дела у дяди Сэма с Россией. Пришли бы эти сенаторы ко мне да спросили бы меня: «Доктор, что будет?» Я бы им сказал: «Ребята! — сказал бы я им. — Вот я сейчас заглянул в библию и тогда точно скажу вам, что будет!»
Но, может, вы думаете, что у кого-то хватит ума выбрать меня в сенаторы? Как же, держи карман шире! Есть тут, правда, одна милая старушка, живет на ферме в округе Тамарак, добрая христианка и верная помощница в нашем деле, благослови ее господь, — так вот она мне пишет, что каждый вечер перед сном молится, чтобы меня выдвинули и избрали в Сенат, и чтобы я отправился в Вашингтон, и чтоб бог через меня мог наконец вмешаться в дела правительства.
Но я ей на это написал: «Нет, сестра моя! — написал я ей. — Сдается мне, что здесь, в нашем милом Гранд-Рипаблик, где полным-полно шулеров, и агностиков, и сводников, нужды во мне больше, и если на то будет воля господня, и если вы, липовые христиане, у которых душа и кошелек всегда на замке, расщедритесь для господа бога больше чем на десять — пятнадцать центов, — то мы зададим жару и сатане, и евреям, и радикалам, и Царствие Божие начнется у нас здесь, в этом маленьком городке, подобно тому, как некогда оно началось в захолустном Вифлееме — не в том, который в Америке, а в том, который в Святой Земле».
Под конец, после небольшой приятной интермедии сбора пожертвований, голос Снуда зазвучал мерно, чеканно и гулко, точно медный колокол забил:
— Я сегодня не говорил о наших черных братьях, но приходите завтра, и я поведаю вам кое-что об этих проклятых сынах Ваала, которым бог за грехи дал черную кожу и на веки вечные сделал их слугами белого человека. Открою я вам и коварный замысел евреев: отдать нас всех под пяту черным выродкам, о чем даже газеты писать боятся, — вот тогда вас дрожь проймет и волосы у вас встанут дыбом.
Еще не пришло время возродить Клан, но оно придет, и я хочу, чтобы все вы, возлюбленные мои братья во Христе, поняли, для чего мы воздвигаем на высоком месте крест возрождающий, разжигаем огонь очищающий, берем в руки книгу, в которой заключена мудрость, и кнут и веревку, которые сам господь обратил против меня во храме, а мы теперь обратим против дьяволов в черном сатанинском облике, покинувших гостеприимный Юг, чтобы толпами вторгнуться на наши фабрики, в наши рестораны, даже в наши дома и постели! Факт! Вот приходите завтра — и вы много чего узнаете!
А теперь, о благостный Иисус, любвеобильный господь наш, сделай так, чтобы наша сегодняшняя речь не нашей силой и красноречием, но твоею милостью проникла в сердца всего страждущего человечества — господу помо-о-лимся.
Обратно ехали в свете яркой сентябрьской луны; Нийл правил молча, молчала и Пат, сказав только:
— В смысле путаницы в мозгах этот Снуд просто творит чудеса. Он умудрился внушить мне симпатию и к коммунистам и к католикам.
Вестл болтала:
— Мне он не понравился. Ужасно вульгарный и притом круглый невежда — точь-в-точь те черномазые шуты-проповедники, про которых всегда рассказывает Род Олдвик, помните? «Братья, не воруйте арбузов больше, чем положено воровать черным детям господа бога!»
Она весело захохотала, и Нийл подумал, что шуточки таких жен, как Вестл, скорее, чем вся мерзость Снуда, могут побудить его навсегда уйти к «черномазому шуту-проповеднику» Ивену Брустеру.
Когда он опять явился к Брустеру, прямо с работы, ему пришлось дожидаться, пока тот вернется из своего почтового отделения. В стареньком свитере Ивен был похож на обыкновенного рабочего. Он мягко положил Нийлу руку на плечо и посмотрел на него ласковым, непоколебимо твердым и чуть безумным взглядом византийского святого.
— Садитесь, пожалуйста, Нийл. Знаете, что я тут как-то сделал? Поехал в Сильван-парк и раза два прошелся мимо вашего дома. Видел в садике миссис Кингсблад и вашу дочурку. Они-то меня, конечно, не заметили. Я был очень осторожен. Просто видели — идет какой-то негр, наверно, к соседской кухарке в гости.
Обе они прелестные, и жена и девочка, — право, я даже почувствовал к ним любовь, зная, что они ваши. И я спросил себя, имею ли я право совершить нечто такое, что вовлекло бы их в Борьбу Униженных?
Нет, не имею. Это моя борьба, но не их — и не ваша тоже, Нийл! Быть может, ваш долг перед этим ребенком и этой милой, красивой, такой спокойной на вид женщиной больше, чем ваш долг перед нашим народом, — если вообще есть у вас такой долг. Я даже не могу сказать, что господь вам укажет путь. Одно из двух: или вы уже верите в это сами, или не поверите никогда. Нийл! Не говорите, не надо!
Уинтроп ворвался в комнату — он всегда именно врывался, а не входил — и закричал:
— А, капитан! Научите меня играть в джин-рамми?
— Непременно научу, если только вы будете звать меня Нийл.
— Как хотите. Но можно, я лучше буду вас звать — капитан? Обожаю военные звания! — сказал этот молодой американский ученый-реакционер.
31
Это вышло случайно — ничего заранее обдуманного тут не было. Он повстречал Софи Конкорд на улице, предложил ей позавтракать вместе, и она согласилась. Он не думал о том, что здесь есть «компрометирующий момент», пока не услышал собственный нерешительный вопрос:
— А куда бы мы с вами могли пойти?
Тут только он понял, что означает этот вопрос, и сам ужаснулся, — ведь, в сущности, он сказал этой женщине, которая была умней и культурней всех ему знакомых: «Не забывайте, что вы черномазая девка и не во всякую низкопробную харчевню впустят такое чудовище. Пожалуй, даже то, что я пригласил вас, можно рассматривать как завлекательство с вашей стороны».
Но ни тени виноватого смущения не было в ее спокойном ответе:
— Можно встретиться в павильоне «Павлиний хвост». Это негритянский ресторанчик на Старой Северной Военной Дороге — сейчас же после поворота от Биг-Игл-ривер. Завтра, хотите? Ровно в час.
В сущности, совсем незачем было так волноваться, словно назавтра ему предстояла свадьба или виселица. Он был солидный человек, семьянин и финансист без страха и упрека, и собирался всего только позавтракать в ресторане с интеллигентной медсестрой из городской больницы. И все-таки весь день и весь вечер его точила мысль, что он виноват перед Вестл, что, если кто-нибудь увидит его в негритянском кабаке, его уволят со службы, что он ничуть не лучше распутного Кертиса Хавока.
Он пытался прямо ставить перед собой вопрос: «Чего тебе надо от этой женщины, чего бы ты хотел, если бы дело зависело только от твоего желания?» — но не находил ответа, кроме довольно зыбкого соображения, что, если он решится открыто признать себя негром, ему нужен будет друг, более преданный, чем Аш, более мужественный, чем Вестл.
Короче, ему нужна будет Софи.
Павильон «Павлиний хвост» был низенькой, шаткой хибаркой из старых досок, едва прикрытых штукатуркой, и, когда белый человек, поставив у крыльца свою машину, вошел в зал, старый маленький негр-хозяин, два здоровенных негра-официанта, пять или шесть негров-посетителей — все уставились на него с тревогой. В их примитивном представлении «бремя белого человека» непременно составляют счета, повестки и неприятности.
— Э-э, сюда должна прийти мисс Софи Конкорд, — начал он.
— А вы знаете мисс Конкорд? — недоверчиво переспросил хозяин.
— Да, знаю.
— Это медицинская сестра?
— Вот, вот.
— Чернокожая?
— Д-да, кажется.
— Первый раз слышу про такую. Вы не туда попали, мистер.
Тихий, сдавленный смех послышался сзади, сбоку, со всех сторон, но прежде чем он успел возмутиться этим грубым проявлением расовой нетерпимости, в зал влетела Софи, запыхавшаяся от спешки, бросила хозяину: «Хелло, Панти!» — и приветствовала Нийла вполне благопристойным: «Погода сегодня просто на редкость!»
Панти неохотно отвел им столик в подчеркнуто изолированном уголке у дальнего конца стойки, где на стене висели портреты негритянских знаменитостей эстрады и ринга, и спросил уверенным тоном:
— Черепаху по-южному, так, что ли?
— Жаркое по-мерилендски два раза, и марш отсюда, Пант, — сказала Софи. Затем, обращаясь к Нийлу: — Ну, как вам нравится эта обжорка?
— Здесь не так плохо.
— Ужасно. Хуже не бывает. Но я привыкла, и потом именно в таких местах белые джентльмены завлекают в свои сети бедных шоколадных красоток.
— Софи! Я знаю, что вы любите шутить, но вы же не думаете в самом деле, что я пригласил вас позавтракать с э-э…
— С дурными намерениями? Была у меня такая игривая мыслишка.
— Честное слово, мне даже обидно! С чего вы взяли?
— А что же еще могло свести нас вместе? Мы с вами не компания. То есть я, конечно, не об оттенках кожи говорю. В наше время только недоразвитые кретины верят в этот вздор. Но я трудящаяся женщина и общественная деятельница, а это хуже всего, — я та самая надоедливая муха, которая все время жужжит над головой и не дает покоя процветающим персонам вроде вас. Мы поладить не можем. Все равно как кошка с собакой.
— Бывает, что кошка и собака очень привязываются друг к другу, Софи, даже спят вместе.
— Но, но, насчет спанья вместе это вы оставьте, мой светский друг!
— Какой там к черту светский! Я провинциал и к огням большого города привык гораздо меньше вас. Во мне так мало светского, и я так неотесан, что мне до сих пор не приходили в голову подобные мысли, даю вам честное слово. Но, собственно говоря, я не вижу, почему бы мне не влюбиться в вас и не сделать вам всех гнусных предложений, какие полагается делать джентльмену. Почему, а?
— Давайте обсудим. Во-первых, вы меня не знаете.
— Мы с вами знали друг друга через пять минут после первого знакомства.
— Во-вторых, вы мне не особенно нравитесь.
— Тоже неправда. У вас в глазах написано, что я вам нравлюсь.
— Ну вот еще. Я просто выдерживаю стиль — именно так должны смотреть нестрогие девушки в сомнительных заведениях вроде этого.
— Боже мой, Софи, вы сами знаете, что я гораздо охотнее пригласил бы вас в «Фьезоле»…
— Или к себе домой?
В наступившей стальной тишине его голос прозвучал довольно холодно:
— Вы знаете, что для этого мне потребуется еще время — не касаясь даже вопроса о том, насколько этично знакомить свою жену со своей возлюбленной. Я не могу за полгода перескочить от окошечка кассы на трибуну агитатора. Слишком долго складывались кассирские навыки. Чтобы ввести вас в свой дом, я раньше должен сам открыто войти в него.
— А что скажет на это Вестл? Ага! Вас передернуло оттого, что я назвала эту женщину «Вестл»! Не пытайтесь отрицать, Нийл. Бедный мальчик, ведь вы же воспитаны в предрассудках, каких мир не знавал со времен феодализма. Пожалуй, я даже могла бы полюбить вас за то, что вы широкоплечий, и бело-розовый, и мускулистый, и честный, точно так же, как своего последнего друга я любила за то, что он был тонкий, темнокожий и вероломный. Но с меня довольно любви украдкой. Я медицинская сестра и хорошо делаю свое дело. И я американка и открыто горжусь этим. Когда я смотрю на Верхнее озеро, или на долину Рут-ривер, или на береговые кручи Миссисипи за Ред-Уингом, все во мне замирает, и я шепчу: «Где тот, в ком сердце так мертво, чтоб не срывалось с уст его: „Вот он, мой край, мой край родной!“ — и вспоминаю о том, что восемь поколений моих предков жили в Америке. А мы, потомки старинных династий, очень разборчивы в своих привязанностях.
Если бы у вас хватило мужества признать себя негром и ваша ледяная Вестл оттолкнула бы вас — о, я видела ее издали, на совещаниях по вопросам здравоохранения! — и вы бы прибежали ко мне обиженный, страдающий, я, может быть, полюбила бы вас — настоящей любовью, бэби! Но вас никогда на это не хватит… Вам вдруг станет страшно, и вы запищите: «Мама, Вестл!» — и влезете обратно в свою банкирскую шкуру, белей, чем генерал Джексон в воскресный день.
— Может быть, вы и правы, Софи, может быть, вы и правы.
Он смотрел на ее темно-алые губы, на выпуклость груди под жакетом мужского покроя. Он видел в ней женщину, горячую и влекущую, и видел в ней искушенную человеческую душу, которая знает зло, живущее в мире, и борется с ним смеясь. Ему нравился иронический склад ее губ, которых он никогда не видал злобно поджатыми, нравилась кофейная матовость ее щек, по сравнению с которой женщины Сильван-парка казались слинявшими. Но больше физической красоты пленяла его ее душевная сила.
— Да, — буркнул он. — Не знаю, решусь ли я открыться. Это значило бы поставить на карту слишком много. И потом — вы правы. Я люблю Вестл.
— Как будто я этого не знаю!
— Но если случится беда, я не уверен, хватит ли у нее сил остаться со мной. Как она может остаться? Она с детства привыкла верить, что бог создал мир единственно для того, чтобы увенчать свое творение Лигой Образованных Молодых Женщин. Но, значит, — когда… если вы будете нужны мне, я вас найду?
— Сомневаюсь.
— ?
— Милый, я, увы, не способна уже доказывать свою преданность доброму белому хозяину в критические минуты его борьбы за место в конгрессе от округа Плантагенет. Я могла бы полюбить вас любовью Казановы в юбке, — мне даже приятно рисовать себе, как я целую вас и как эти руки белокурого бога сжимают меня в объятиях, — но мои грешные мечты кончаются там же, где ваши аналогичные помыслы о сестрице Конкорд. Наш последний поцелуй уже состоялся. Ах, Нийл, милый мой поклонник в двухпроцентном растворе, какой великолепный Новый Негр вышел бы из вас, если б вы не были воспитаны, как богобоязненный белый джентльмен из фешенебельного пригорода! Но это так, и потому — прощай навек, недели на две, во всяком случае.
— Чушь!
— Простите, мистер Кингсблад?
— Все дело в том, что мы оба были честны — хоть и не очень деликатны — по отношению к Вестл, и это воздвигло между нами стену. Теперь я навсегда останусь у вас на совести.
— Нет, только в моей записной книжке. Ну, Нийл, дорогой, до свиданья… Черт возьми, неужели я когда-нибудь все-таки влюблюсь в вас, несчастный йорктаунский фельдфебель?
Дружба с Софи и с Ашем научила его критически относиться к суждениям белых о неграх, а таких суждений приходилось теперь выслушивать немало, потому что среди населения Гранд-Рипаблик все росла неприязнь к цветным фабричным рабочим, которых во время войны терпели как американских патриотов.
Стояли прощальные золотисто-пурпурные дни октября перед наступлением долгой северной зимы. В былые времена Нийл посвятил бы эту волшебную пору охоте и гольфу, а теперь он пользовался последним досугом без снега и льда, чтобы вприпрыжку носиться по кортам Теннисного клуба Сильван-парка с Вестл, среброрукой и быстрой.
Клуб не имел настоящего здания, только легкий павильон, похожий на сельскую школу, где хранились мячи и ракетки и были шкафчики для бутылок.
Тот день был полон радости жизни — белые шорты и фланелевые брюки игроков, звон ракеток, веселая перекличка счета, солнце, воздух, движение, осенние листья. Кончив игру, сидели на складных стульях у кортов и пили коктейли: ветераны Элиот Хансен и Джат Браулер, их жены: Кертис Хавок, Роберт, брат Нийла, со своей Элис, Рита Камбер, жена чудаковатого доктора, и подполковник Том Кренуэй, недавно вернувшийся к своей типографии, и его жена Вайолет, которая принимала горячее участие в разных реформах и добрых делах, но очень быстро замораживала их.
Все добрые друзья и соседи, думал Нийл, умиленный и признательный; как великодушно они соглашались, чтобы он, инвалид, портил им игру. Где еще найдешь такие добрососедские отношения, как здесь, на Среднем Западе? Здесь не знают ни подобострастия к именитым, ни борьбы за первенство между женами врачей, адвокатов и коммерсантов — всего того, что мешает свободно дышать в Европе, в Великобритании и британских колониях, включая Новую Англию. Его окружают преданные друзья и знаменосцы демократии.
Кто-то упомянул о заметке в сегодняшней газете: вчера в «Буги-Вуги» кого-то пырнули ножом; заговорили о том, что негритянское население Гранд-Рипаблик все увеличивается. Подполковник Кренуэй пожелал определить место негров в современной цивилизации, и все с охотой вызвались помочь ему. Кертис Хавок выведал всю подноготную про ниггеров от товарищей по морской пехоте, южан, а подполковник Кренуэй, когда был в учебных лагерях в Миссисипи, обедал у местных плантаторов и там узнал такие секреты, каких обычно северянам не доверяют.
Большинство присутствовавших приняло информацию Кренуэя — Хавока безоговорочно, только Рита Камбер и Нийл Кингсблад промолчали да Вайолет Кренуэй из кокетства заспорила по каким-то пунктам. Вайолет часто говорила, бестрепетно глядя в глаза пожилым джентльменам, повинным в филантропии или других грехах, что природа создала ее либеральной и интеллектуальной и тут уж просто ничего не поделаешь. Она состояла во всех существующих комитетах, была за и против всех существующих доктрин, хотя выделялась не столько своей деятельностью, сколько умением демонстрировать изящный бюстик и глаза с поволокой. Вайолет также не преминула заметить, что «очень хорошо изучила негров на практике, по личным наблюдениям», — это означало, что у нее однажды была чернокожая кухарка.
Так было выработано Американское Кредо о Неграх, которое мы здесь приводим в основных положениях:
Никто не вправе судить или даже разговаривать о неграх, кроме коренных южан или же северян, имеющих на Юге зимнюю дачу. Но всякий южанин, будь то профессор из Чаплхилла или набожная вдова из Блэк-джек-холлоу, является авторитетом по всем вопросам негритянской психологии, биологии и истории. При этом южные негры в понятие «южане» не включаются.
В детстве у всех южан (белых), а стало быть, и у рабочих с текстильных фабрик, имелись чернокожие нянюшки, которых они и их отцы, все сплошь полковники, любили просто без памяти.
Все негры, как один, независимо от оттенка кожи, ленивы, но добродушны, вороваты, распутны и склонны к человекоубийству, но очень любят детей, и все они постоянно распевают веселые песни о рабской доле. Эти песни называются спиричуэлс, они очень мелодичные, но смешные.
Все негры питают такое почтение к богоподобному белому человеку, что ни один негр не хотел бы, чтобы его принимали за белого, и все негры (читай: ниггеры) мечтают, чтобы их не опознали и считали белыми. Это называется Логика, излюбленный предмет в южных колледжах (для белых).
Всякий белый южанин при встрече со всяким негром, хотя бы судьей или конгрессменом, непременно скажет: «А, Джим, вот тебе доллар, черная образина, да ступай ко мне на кухню, там тебя накормят досыта». Поистине основной заботой для всех белых южан является благоденствие негров, а так как и сами негры стремятся к тому же, то мы с удовольствием можем отметить, что южные негры в смысле высокой оплаты труда, жилищных условий, а также всестороннего и глубокого образования составляют самую привилегированную общественную группу в истории человечества. Это называется Новый Индустриализм на Солнечном Юге.
Негры не люди, а промежуточный вид между обезьяной и полковником. Доказательством тому служит необыкновенная толщина их черепа, благодаря которой, как показали опыты, произведенные в Луизианском университете, можно сбрасывать им на голову кокосовые орехи, кузнечные молоты и очень большие камни, и они ничего не почувствуют, кроме легкой щекотки. Это называется Наука.
(Но все это в конце концов сводится к вопросу: согласились бы вы, чтобы ваша дочь вышла замуж на негра?)
Все негры, в том числе и биофизики и ректоры колледжей, если не околачиваются в кухнях у белых, то проводят время в пьянстве, игре в кости, религиозных бдениях и торговле наркотиками.
Лиц, утверждающих, будто негры по своим психологическим и социальным свойствам, а также способности к труду ничем не отличаются от белых, именуют «смутьянами», а их взгляды — «бреднями недоумков», и все хорошенькие женщины обязаны осаживать их словами: «Вот был бы здесь мой муж, он бы вас отхлестал плеткой за то, что вы внушаете черномазым всякие глупости». Это определяется как Лояльность, или Наследие Наших Доблестных Предков и особенно превозносится голливудскими Джексонами и Ли, финансирующими патриотические фильмы о героизме южан в Гражданской войне.
Даже если те чудаки, которые от нечего делать критикуют отношение белых к неграм, кой в чем и правы, выхода они предложить не могут, а у меня правило: никогда не слушать критиков, ставящих Проблему в Целом и не указывающих ее Практического Разрешения. «Очень разумно, — говорю я в таких случаях, — но я-то, по-вашему, что должен делать?»
Все негры постоянно затевают драки и чуть что — пускают в дело ножи, но все чернокожие солдаты избегают драк и боятся всех видов холодного оружия. Это относится к области знания, называемой Быт и Нравы.
Поскольку все негры ленивы, никто из них не зарабатывает больше одиннадцати долларов в неделю, но поскольку все они расточительны, то из этой суммы каждый тратит восемьдесят долларов в неделю на шелковые сорочки, радиоприемники и взносы в Погребальное Общество Биг-Крик-Аллилуйя.
(Здесь ни при чем предрассудки; просто каждый волен выбирать себе знакомых, и позвольте вам задать один вопрос: согласились бы вы, чтоб ваша дочь, сестра или тетка вышла замуж за цветного? Честно говоря, согласились бы?)
Все негры, переселившиеся в Чикаго, постоянно мерзнут там, особенно июльскими днями в прокатных цехах, и без конца тоскуют по теплу, по цветущему хлопку, магнолиям, овсянке, стручковому гороху, свинине, арбузам, маисовым лепешкам, банджо, южным тюрьмам и южным конгрессменам, и, стоит им увидеть заезжего белого южанина, они тотчас же бросаются к нему и горько сетуют на то, что покинули Юг и своих богоданных, естественных, южных арийских покровителей.
— А куда бы мы с вами могли пойти?
Тут только он понял, что означает этот вопрос, и сам ужаснулся, — ведь, в сущности, он сказал этой женщине, которая была умней и культурней всех ему знакомых: «Не забывайте, что вы черномазая девка и не во всякую низкопробную харчевню впустят такое чудовище. Пожалуй, даже то, что я пригласил вас, можно рассматривать как завлекательство с вашей стороны».
Но ни тени виноватого смущения не было в ее спокойном ответе:
— Можно встретиться в павильоне «Павлиний хвост». Это негритянский ресторанчик на Старой Северной Военной Дороге — сейчас же после поворота от Биг-Игл-ривер. Завтра, хотите? Ровно в час.
В сущности, совсем незачем было так волноваться, словно назавтра ему предстояла свадьба или виселица. Он был солидный человек, семьянин и финансист без страха и упрека, и собирался всего только позавтракать в ресторане с интеллигентной медсестрой из городской больницы. И все-таки весь день и весь вечер его точила мысль, что он виноват перед Вестл, что, если кто-нибудь увидит его в негритянском кабаке, его уволят со службы, что он ничуть не лучше распутного Кертиса Хавока.
Он пытался прямо ставить перед собой вопрос: «Чего тебе надо от этой женщины, чего бы ты хотел, если бы дело зависело только от твоего желания?» — но не находил ответа, кроме довольно зыбкого соображения, что, если он решится открыто признать себя негром, ему нужен будет друг, более преданный, чем Аш, более мужественный, чем Вестл.
Короче, ему нужна будет Софи.
Павильон «Павлиний хвост» был низенькой, шаткой хибаркой из старых досок, едва прикрытых штукатуркой, и, когда белый человек, поставив у крыльца свою машину, вошел в зал, старый маленький негр-хозяин, два здоровенных негра-официанта, пять или шесть негров-посетителей — все уставились на него с тревогой. В их примитивном представлении «бремя белого человека» непременно составляют счета, повестки и неприятности.
— Э-э, сюда должна прийти мисс Софи Конкорд, — начал он.
— А вы знаете мисс Конкорд? — недоверчиво переспросил хозяин.
— Да, знаю.
— Это медицинская сестра?
— Вот, вот.
— Чернокожая?
— Д-да, кажется.
— Первый раз слышу про такую. Вы не туда попали, мистер.
Тихий, сдавленный смех послышался сзади, сбоку, со всех сторон, но прежде чем он успел возмутиться этим грубым проявлением расовой нетерпимости, в зал влетела Софи, запыхавшаяся от спешки, бросила хозяину: «Хелло, Панти!» — и приветствовала Нийла вполне благопристойным: «Погода сегодня просто на редкость!»
Панти неохотно отвел им столик в подчеркнуто изолированном уголке у дальнего конца стойки, где на стене висели портреты негритянских знаменитостей эстрады и ринга, и спросил уверенным тоном:
— Черепаху по-южному, так, что ли?
— Жаркое по-мерилендски два раза, и марш отсюда, Пант, — сказала Софи. Затем, обращаясь к Нийлу: — Ну, как вам нравится эта обжорка?
— Здесь не так плохо.
— Ужасно. Хуже не бывает. Но я привыкла, и потом именно в таких местах белые джентльмены завлекают в свои сети бедных шоколадных красоток.
— Софи! Я знаю, что вы любите шутить, но вы же не думаете в самом деле, что я пригласил вас позавтракать с э-э…
— С дурными намерениями? Была у меня такая игривая мыслишка.
— Честное слово, мне даже обидно! С чего вы взяли?
— А что же еще могло свести нас вместе? Мы с вами не компания. То есть я, конечно, не об оттенках кожи говорю. В наше время только недоразвитые кретины верят в этот вздор. Но я трудящаяся женщина и общественная деятельница, а это хуже всего, — я та самая надоедливая муха, которая все время жужжит над головой и не дает покоя процветающим персонам вроде вас. Мы поладить не можем. Все равно как кошка с собакой.
— Бывает, что кошка и собака очень привязываются друг к другу, Софи, даже спят вместе.
— Но, но, насчет спанья вместе это вы оставьте, мой светский друг!
— Какой там к черту светский! Я провинциал и к огням большого города привык гораздо меньше вас. Во мне так мало светского, и я так неотесан, что мне до сих пор не приходили в голову подобные мысли, даю вам честное слово. Но, собственно говоря, я не вижу, почему бы мне не влюбиться в вас и не сделать вам всех гнусных предложений, какие полагается делать джентльмену. Почему, а?
— Давайте обсудим. Во-первых, вы меня не знаете.
— Мы с вами знали друг друга через пять минут после первого знакомства.
— Во-вторых, вы мне не особенно нравитесь.
— Тоже неправда. У вас в глазах написано, что я вам нравлюсь.
— Ну вот еще. Я просто выдерживаю стиль — именно так должны смотреть нестрогие девушки в сомнительных заведениях вроде этого.
— Боже мой, Софи, вы сами знаете, что я гораздо охотнее пригласил бы вас в «Фьезоле»…
— Или к себе домой?
В наступившей стальной тишине его голос прозвучал довольно холодно:
— Вы знаете, что для этого мне потребуется еще время — не касаясь даже вопроса о том, насколько этично знакомить свою жену со своей возлюбленной. Я не могу за полгода перескочить от окошечка кассы на трибуну агитатора. Слишком долго складывались кассирские навыки. Чтобы ввести вас в свой дом, я раньше должен сам открыто войти в него.
— А что скажет на это Вестл? Ага! Вас передернуло оттого, что я назвала эту женщину «Вестл»! Не пытайтесь отрицать, Нийл. Бедный мальчик, ведь вы же воспитаны в предрассудках, каких мир не знавал со времен феодализма. Пожалуй, я даже могла бы полюбить вас за то, что вы широкоплечий, и бело-розовый, и мускулистый, и честный, точно так же, как своего последнего друга я любила за то, что он был тонкий, темнокожий и вероломный. Но с меня довольно любви украдкой. Я медицинская сестра и хорошо делаю свое дело. И я американка и открыто горжусь этим. Когда я смотрю на Верхнее озеро, или на долину Рут-ривер, или на береговые кручи Миссисипи за Ред-Уингом, все во мне замирает, и я шепчу: «Где тот, в ком сердце так мертво, чтоб не срывалось с уст его: „Вот он, мой край, мой край родной!“ — и вспоминаю о том, что восемь поколений моих предков жили в Америке. А мы, потомки старинных династий, очень разборчивы в своих привязанностях.
Если бы у вас хватило мужества признать себя негром и ваша ледяная Вестл оттолкнула бы вас — о, я видела ее издали, на совещаниях по вопросам здравоохранения! — и вы бы прибежали ко мне обиженный, страдающий, я, может быть, полюбила бы вас — настоящей любовью, бэби! Но вас никогда на это не хватит… Вам вдруг станет страшно, и вы запищите: «Мама, Вестл!» — и влезете обратно в свою банкирскую шкуру, белей, чем генерал Джексон в воскресный день.
— Может быть, вы и правы, Софи, может быть, вы и правы.
Он смотрел на ее темно-алые губы, на выпуклость груди под жакетом мужского покроя. Он видел в ней женщину, горячую и влекущую, и видел в ней искушенную человеческую душу, которая знает зло, живущее в мире, и борется с ним смеясь. Ему нравился иронический склад ее губ, которых он никогда не видал злобно поджатыми, нравилась кофейная матовость ее щек, по сравнению с которой женщины Сильван-парка казались слинявшими. Но больше физической красоты пленяла его ее душевная сила.
— Да, — буркнул он. — Не знаю, решусь ли я открыться. Это значило бы поставить на карту слишком много. И потом — вы правы. Я люблю Вестл.
— Как будто я этого не знаю!
— Но если случится беда, я не уверен, хватит ли у нее сил остаться со мной. Как она может остаться? Она с детства привыкла верить, что бог создал мир единственно для того, чтобы увенчать свое творение Лигой Образованных Молодых Женщин. Но, значит, — когда… если вы будете нужны мне, я вас найду?
— Сомневаюсь.
— ?
— Милый, я, увы, не способна уже доказывать свою преданность доброму белому хозяину в критические минуты его борьбы за место в конгрессе от округа Плантагенет. Я могла бы полюбить вас любовью Казановы в юбке, — мне даже приятно рисовать себе, как я целую вас и как эти руки белокурого бога сжимают меня в объятиях, — но мои грешные мечты кончаются там же, где ваши аналогичные помыслы о сестрице Конкорд. Наш последний поцелуй уже состоялся. Ах, Нийл, милый мой поклонник в двухпроцентном растворе, какой великолепный Новый Негр вышел бы из вас, если б вы не были воспитаны, как богобоязненный белый джентльмен из фешенебельного пригорода! Но это так, и потому — прощай навек, недели на две, во всяком случае.
— Чушь!
— Простите, мистер Кингсблад?
— Все дело в том, что мы оба были честны — хоть и не очень деликатны — по отношению к Вестл, и это воздвигло между нами стену. Теперь я навсегда останусь у вас на совести.
— Нет, только в моей записной книжке. Ну, Нийл, дорогой, до свиданья… Черт возьми, неужели я когда-нибудь все-таки влюблюсь в вас, несчастный йорктаунский фельдфебель?
Дружба с Софи и с Ашем научила его критически относиться к суждениям белых о неграх, а таких суждений приходилось теперь выслушивать немало, потому что среди населения Гранд-Рипаблик все росла неприязнь к цветным фабричным рабочим, которых во время войны терпели как американских патриотов.
Стояли прощальные золотисто-пурпурные дни октября перед наступлением долгой северной зимы. В былые времена Нийл посвятил бы эту волшебную пору охоте и гольфу, а теперь он пользовался последним досугом без снега и льда, чтобы вприпрыжку носиться по кортам Теннисного клуба Сильван-парка с Вестл, среброрукой и быстрой.
Клуб не имел настоящего здания, только легкий павильон, похожий на сельскую школу, где хранились мячи и ракетки и были шкафчики для бутылок.
Тот день был полон радости жизни — белые шорты и фланелевые брюки игроков, звон ракеток, веселая перекличка счета, солнце, воздух, движение, осенние листья. Кончив игру, сидели на складных стульях у кортов и пили коктейли: ветераны Элиот Хансен и Джат Браулер, их жены: Кертис Хавок, Роберт, брат Нийла, со своей Элис, Рита Камбер, жена чудаковатого доктора, и подполковник Том Кренуэй, недавно вернувшийся к своей типографии, и его жена Вайолет, которая принимала горячее участие в разных реформах и добрых делах, но очень быстро замораживала их.
Все добрые друзья и соседи, думал Нийл, умиленный и признательный; как великодушно они соглашались, чтобы он, инвалид, портил им игру. Где еще найдешь такие добрососедские отношения, как здесь, на Среднем Западе? Здесь не знают ни подобострастия к именитым, ни борьбы за первенство между женами врачей, адвокатов и коммерсантов — всего того, что мешает свободно дышать в Европе, в Великобритании и британских колониях, включая Новую Англию. Его окружают преданные друзья и знаменосцы демократии.
Кто-то упомянул о заметке в сегодняшней газете: вчера в «Буги-Вуги» кого-то пырнули ножом; заговорили о том, что негритянское население Гранд-Рипаблик все увеличивается. Подполковник Кренуэй пожелал определить место негров в современной цивилизации, и все с охотой вызвались помочь ему. Кертис Хавок выведал всю подноготную про ниггеров от товарищей по морской пехоте, южан, а подполковник Кренуэй, когда был в учебных лагерях в Миссисипи, обедал у местных плантаторов и там узнал такие секреты, каких обычно северянам не доверяют.
Большинство присутствовавших приняло информацию Кренуэя — Хавока безоговорочно, только Рита Камбер и Нийл Кингсблад промолчали да Вайолет Кренуэй из кокетства заспорила по каким-то пунктам. Вайолет часто говорила, бестрепетно глядя в глаза пожилым джентльменам, повинным в филантропии или других грехах, что природа создала ее либеральной и интеллектуальной и тут уж просто ничего не поделаешь. Она состояла во всех существующих комитетах, была за и против всех существующих доктрин, хотя выделялась не столько своей деятельностью, сколько умением демонстрировать изящный бюстик и глаза с поволокой. Вайолет также не преминула заметить, что «очень хорошо изучила негров на практике, по личным наблюдениям», — это означало, что у нее однажды была чернокожая кухарка.
Так было выработано Американское Кредо о Неграх, которое мы здесь приводим в основных положениях:
Никто не вправе судить или даже разговаривать о неграх, кроме коренных южан или же северян, имеющих на Юге зимнюю дачу. Но всякий южанин, будь то профессор из Чаплхилла или набожная вдова из Блэк-джек-холлоу, является авторитетом по всем вопросам негритянской психологии, биологии и истории. При этом южные негры в понятие «южане» не включаются.
В детстве у всех южан (белых), а стало быть, и у рабочих с текстильных фабрик, имелись чернокожие нянюшки, которых они и их отцы, все сплошь полковники, любили просто без памяти.
Все негры, как один, независимо от оттенка кожи, ленивы, но добродушны, вороваты, распутны и склонны к человекоубийству, но очень любят детей, и все они постоянно распевают веселые песни о рабской доле. Эти песни называются спиричуэлс, они очень мелодичные, но смешные.
Все негры питают такое почтение к богоподобному белому человеку, что ни один негр не хотел бы, чтобы его принимали за белого, и все негры (читай: ниггеры) мечтают, чтобы их не опознали и считали белыми. Это называется Логика, излюбленный предмет в южных колледжах (для белых).
Всякий белый южанин при встрече со всяким негром, хотя бы судьей или конгрессменом, непременно скажет: «А, Джим, вот тебе доллар, черная образина, да ступай ко мне на кухню, там тебя накормят досыта». Поистине основной заботой для всех белых южан является благоденствие негров, а так как и сами негры стремятся к тому же, то мы с удовольствием можем отметить, что южные негры в смысле высокой оплаты труда, жилищных условий, а также всестороннего и глубокого образования составляют самую привилегированную общественную группу в истории человечества. Это называется Новый Индустриализм на Солнечном Юге.
Негры не люди, а промежуточный вид между обезьяной и полковником. Доказательством тому служит необыкновенная толщина их черепа, благодаря которой, как показали опыты, произведенные в Луизианском университете, можно сбрасывать им на голову кокосовые орехи, кузнечные молоты и очень большие камни, и они ничего не почувствуют, кроме легкой щекотки. Это называется Наука.
(Но все это в конце концов сводится к вопросу: согласились бы вы, чтобы ваша дочь вышла замуж на негра?)
Все негры, в том числе и биофизики и ректоры колледжей, если не околачиваются в кухнях у белых, то проводят время в пьянстве, игре в кости, религиозных бдениях и торговле наркотиками.
Лиц, утверждающих, будто негры по своим психологическим и социальным свойствам, а также способности к труду ничем не отличаются от белых, именуют «смутьянами», а их взгляды — «бреднями недоумков», и все хорошенькие женщины обязаны осаживать их словами: «Вот был бы здесь мой муж, он бы вас отхлестал плеткой за то, что вы внушаете черномазым всякие глупости». Это определяется как Лояльность, или Наследие Наших Доблестных Предков и особенно превозносится голливудскими Джексонами и Ли, финансирующими патриотические фильмы о героизме южан в Гражданской войне.
Даже если те чудаки, которые от нечего делать критикуют отношение белых к неграм, кой в чем и правы, выхода они предложить не могут, а у меня правило: никогда не слушать критиков, ставящих Проблему в Целом и не указывающих ее Практического Разрешения. «Очень разумно, — говорю я в таких случаях, — но я-то, по-вашему, что должен делать?»
Все негры постоянно затевают драки и чуть что — пускают в дело ножи, но все чернокожие солдаты избегают драк и боятся всех видов холодного оружия. Это относится к области знания, называемой Быт и Нравы.
Поскольку все негры ленивы, никто из них не зарабатывает больше одиннадцати долларов в неделю, но поскольку все они расточительны, то из этой суммы каждый тратит восемьдесят долларов в неделю на шелковые сорочки, радиоприемники и взносы в Погребальное Общество Биг-Крик-Аллилуйя.
(Здесь ни при чем предрассудки; просто каждый волен выбирать себе знакомых, и позвольте вам задать один вопрос: согласились бы вы, чтоб ваша дочь, сестра или тетка вышла замуж за цветного? Честно говоря, согласились бы?)
Все негры, переселившиеся в Чикаго, постоянно мерзнут там, особенно июльскими днями в прокатных цехах, и без конца тоскуют по теплу, по цветущему хлопку, магнолиям, овсянке, стручковому гороху, свинине, арбузам, маисовым лепешкам, банджо, южным тюрьмам и южным конгрессменам, и, стоит им увидеть заезжего белого южанина, они тотчас же бросаются к нему и горько сетуют на то, что покинули Юг и своих богоданных, естественных, южных арийских покровителей.