Молоденькая ассистентка не отрываясь смотрела на безжизненное тело и плакала, вся красная от испуга и жалости.
   В ту минуту, как Нийл повернулся к доктору Камберу, чтобы услышать от него профессиональные слова утешения, в комнату ввалился брат Роберт.
   — Хорошо, что вы застали меня в банке, док. Я как раз собирался уезжать в пекарню и, наверно, не скоро еще попал бы сюда, а я… Ох, папа, папа! Нет, я просто не могу поверить! Зачем ты ушел от нас?
   Он обернулся к Нийлу:
   — Это ты его убил! Твои сумасшедшие выдумки свели его в могилу. Ты виноват в его смерти, и я этого не забуду!
   Доктор Камбер приказал:
   — Перестаньте, Боб. По всем признакам ваш отец умер от грудной жабы. Нийл тут ни при чем. Вероятно, ваш отец гордился его мужеством.
   В небольшой комнате стало тесно: из своих кабинетов, помещавшихся в том же здании, пришли доктор Рой Дровер, председатель Федерального клуба, и доктор Кортес Келли, сосед Нийла и заядлый охотник на уток; и Дровер, удостоив Нийла долгим неприязненным взглядом, возразил Камберу:
   — Ну, не скажите, доктор. Выходки Нийла вполне могли повредить старику. Нельзя говорить так уверенно.
   Доктор Келли вступился:
   — Да бросьте вы, Рой. Нийл — идиот, и я надеюсь, что его выселят из нашего района, как всякого другого ниггера, но старика он не убивал. А в общем пошли!
   Голоса спорящих затихли в коридоре, а Нийл, Роберт, доктор Камбер и заплаканная ассистентка еще долго молча прислушивались к неестественному молчанию мертвого.
   Нийлу вспомнилось, как в октябре отец энергично сгребал сухие листья и философствовал:
   «Больше всего люблю осень. Самое спокойное время года. Я всегда так занят, хоть заработки у меня и не бог весть какие, и от осени моей жизни я предвкушаю много покоя и радости. Великое дело — покой».
   Но не этот покой — лежать на кушетке в приемной, неподвижно сложив нервные руки.
   «И я — его убийца? Теперь он никогда не узнает о потомстве Екатерины Арагонской, а может, это все-таки правда? Что же, я и мечту его убил?»
   Рука доктора Камбера лежала у него на плече, но Нийлу хотелось, чтобы с ним была Вестл… И Софи. И Мэри Вулкейп.
   Роберт сморкался и плакал. Самый старший из детей доктора Кеннета, он больше других остался ребенком и бежал к отцу со своими горестями, даже когда сам уже стал отцом. Это был великовозрастный мальчишка с фермы, охваченный горем и страхом, и Нийл только сейчас понял, чем явилось его сообщение о негритянских предках для этого неумного, жадного и привязчивого отца семейства.
   А затем прибыл Роберт Харт из похоронного бюро, и с этой минуты до того, как гроб опустили в январскую землю, два Роберта несли на себе все заботы. Они были очень похожи друг на друга: одинаково торжественные, одинаково блестяще умеющие справляться с маленькими, никчемными делами, одинаково уверенные, что в гробу доктору Кеннету приятно иметь под головой чистую мягкую подушечку.
   И одинаково убежденные в том, что Нийл убил его.
 
 
   К похоронам худое, доброе лицо его отца усилиями бальзамировщика приобрело отвратительное сходство с восковым красавцем из паноптикума. Нийла резнула догадка, что нарядная отделка гроба, видная в квадратном прорезе крышки, вероятно, тут и кончается — из соображений экономии, и он почувствовал, что ненавидит этот мишурный бизнес смерти без хлопот для родных и знакомых; ненавидит двух шепчущихся Робертов, которые всем своим важным видом словно говорили: «Не предавайтесь горю — смотрите, как мы держим себя в руках — цены исключительно низкие — открыто круглые сутки».
   Вдвоем они добились того, что Нийл ощущал себя чужим в отцовском доме.
   Мать его — слабенький клочок тумана — держалась спокойно, не плакала, не строила из себя героиню даже в этот единственный день, когда имела на это право. Она покорно выполняла все, что ей диктовали два Роберта. Они так мужественно опекали ее, так любезны были их неуклюжие попытки снять с нее бремя скорби, недоступной их пониманию!
   Больше всего льстило двум Робертам присутствие мэра Флирона и бывшего мэра Билла Стопла, которые, сняв шляпы, многозначительно поглядывали на Нийла, точно без слов обещали ему, что на сегодня оставят его в покое.
   А гроб стоял посреди гостиной, и вокруг него толпились чужие люди, — Нийл мог бы поклясться, что они никогда не видели доктора Кеннета при жизни, и раскрашенная кукла в гробу, казалось, ждала, и все они, казалось, ждали чего-то, сидя на взятых напрокат стульях, и в комнате нестерпимо пахло множеством диковинных цветов, а карандашный портрет доктора Кеннета был завешен черным покрывалом, наскоро выкроенным из шторы времен затемнения. Только маисовая трубка доктора Кеннета, которую два Роберта забыли убрать с пианино, никого не обманывала и ничего не ждала.
   Роберт Харт священническим жестом поднял руку, и Роберт Кингсблад тоже поднял руку и повернулся к матери, которая только теперь разрыдалась. Со смущенным видом, шагая, как автоматы, к гробу подошли четверо мужчин. Среди них были Седрик Стаубермейер и У.С.Вандер — два соседа, питавшие особо лютую ненависть к перевоплотившемуся Нийлу.
   За все время никто из присутствующих не заговорил с ним — все только молча кланялись непроницаемо-вежливой Вестл и взбудораженной Бидди.
   Гроб, наклонившись, медленно поплыл вниз над ступенями парадного крыльца. Нийл только сейчас почувствовал всю бесповоротность смерти. Последний раз отец спускался по этим ступеням, по которым он столько лет суетливо и быстро бегал вверх и вниз; и теперь он не мог даже пройти по ним сам. Его несли, и он не мог напоследок оглянуться на свой дом.
   Харт рассадил всех по машинам, следуя сложным правилам придворного этикета, как будто Смерть — монарх, строго требующий соблюдения чинов и званий. Элис Уттик Кингсблад и Китти Кингсблад Сэйворд поспорили из-за того, кому ехать с мамой. Роберт Харт успокоил и примирил их с таким деловито набожным видом, словно хотел сказать: «Пройдет и это, и вы удивитесь, какой скромный счет я вам представлю».
   Машины шли с зажженными фарами, чтобы все знали, что это похоронная процессия. Закон штата гласил, что всякий, кто пересечет ей дорогу, оскорбит чувства доктора Кеннета и обязан будет заплатить штраф.
   Потом гроб вознесся по лестнице в баптистскую церковь Сильван-парка, где доктор Шелли Бансер в полном облачении дожидался его с таким лицом, будто он никогда не играл в рамми, но проводил всю жизнь в унылой келье, размышляя о последнем воскресении. Проповедь его содержала много утешительных слов, и он обещал всем собравшимся, что скоро они снова свидятся со своим другом, но казалось, сам он мало этим озабочен.
   Нийл опять подумал о незнакомых людях, явившихся проводить его отца. Кто они такие? Пациенты? Может, некоторые из них знали отца лучше, чем он, его сын? Ему стало тоскливо, и вдруг его руку ободряюще сжала умная рука Вестл.
   Он заметил, что многие смотрят не на пастора, а на него; и вспомнил, что для половины этих людей он — переодетый негр, которого уличили и скоро выгонят из города. Потом он увидел в заднем ряду двух неожиданных гостей, пытавшихся взглядом заверить его в своей крепкой дружбе. То были Ивен Брустер и дантист Эмерсон Вулкейп — коллега доктора Кеннета, с которым тот за всю жизнь не сказал ни слова.
   На кладбище Форрест-лон было холодно, и над теми, кто еще стоял, поеживаясь, у могилы, напутственные слова доктора Бансера плыли и повисали в воздухе, как серые снежные хлопья.
   Потом все повернулись и пошли прочь, оставив его отца одного.
 
 
   Дома Вестл, так долго являвшая чудеса терпения, накинулась на него:
   — Хватит тебе лить слезы об отце. Ему ты уже ничем не поможешь. Зато есть многое, что ты мог бы сделать для меня и для нашего ребенка. Ты когда-нибудь думал о том, что она до некоторой степени и твоя дочь и беззаботностью вся в тебя? Раз ты так обожаешь правду и справедливость, что решил превратить нас в негров, скажи, пожалуйста, как ты представляешь себе наше будущее? Ты не спросил моего совета, прежде чем выставить себя на позор, так что теперь я жду указаний.
   — Вестл! Это после того, как ты на похоронах была такая хорошая!
   — Должно быть, слишком хорошая. Что ты намерен делать, если эта старая грымза Пратт выставит тебя из банка?
   — Не знаю.
   — А не кажется ли тебе, что пора об этом подумать?
   Он кивнул головой.

41

   Они грустно проводили вечер одни, за чтением. Когда затрещал дверной звонок, Вестл удивилась:
   — Одиннадцатый час, кто бы это мог быть? Наверно, братец Роберт притащился поныть и повздыхать в свое удовольствие. Давай, я пойду открою. Скажу ему, что мы уже собирались спать.
   Стукнула дверь, и сейчас же раздался шум голосов и громкий вызывающий хохот. Нийл вскочил, готовый к драке, но услышал, как Вестл, голосом, похожим на чуть резковатую флейту, приглашает:
   — Пожалуйста, пожалуйста, заходите. Мы очень рады… Как мило с вашей стороны!
   В дверях показались три черных лица и одно напудренное до мертвенной белизны, все с одинаковым злорадным весельем в глазах, — Борус Багдолл из «Буги-Вуги», Хэк Райли, демобилизованный солдат-негр, девушка-полька по имени Фэйдис — фамилии ее никто не знал — и черная роза Белфрида Грэй, которая тотчас же затараторила:
   — Говорила я, что когда-нибудь войду в этот дом с парадного крыльца, что ж, вот и вошла!
   — Вот и вошли! — ласково согласилась Вестл.
   Самоуверенный, но томный, подтянутый, как летчик в полете, с тонким носом, задорно темневшим над ослепительно пестрым галстуком, черный ястреб, гроза и ужас мелкой птахи, Борус подмигнул Вестл, с насмешкой глянул на озадаченного Нийла и сказал спокойно:
   — Добрый вечер. Моя фамилия — Багдолл. Я содержатель кабака. До меня дошли слухи, что в городе появилась новая смешанная пара, а я в таких случаях всегда захожу и приглашаю в компанию.
   Фэйдис подхватила:
   — Да, мы с ним тоже смешанная пара. Он раньше гулял с Бел, но Бел с Хэком спелись лучше, и Борус теперь мой кавалер, а я такая же белая, как вы, может, даже побелее, но своего чернушечку я просто обожаю! Да, да, Вестл, у меня тоже дружок из цветных, как и у вас, и до чего же мне с ним хорошо!
   Нийл шумно потянул носом воздух, готовясь дать отпор непрошеным гостям, но тут прозвучал голос Вестл, отчетливый, тихий, уловимый только для мужа:
   — Нет. Я хочу, чтобы ты увидел своих интеллигентных друзей во всей красе!
   И вслух приветливо:
   — Садитесь, пожалуйста. Как ваши дела, Белфрида? Извините, я, может быть, слишком фамильярна?
   Она говорила так просто, так весело, что, в сущности, уже сорвала их затею. Борус, знаток светских отношений, стоял в непринужденной позе, чуть-чуть возвышаясь над Вестл; отдавая ей должное, он сказал:
   — А знаете, дамочка, вы славный малый.
   Он смотрел на нее, забавляясь, как будто знал все ее мысли, и снобистские замашки, и великодушные порывы, как будто повидал ее и в вечернем платье и в купальном костюме; и в конце концов под этим взглядом она покраснела и не выдержала. Она торопливо проговорила:
   — Нийл, я пойду принесу твоим друзьям чего-нибудь выпить. Ты пока займи их.
   Он отметил про себя, как держится Борус — насторожен, подтянут, весь наизготовку, — и сказал, медленно выговаривая слова в предчувствии скандала:
   — Зачем, собственно, вы сюда явились?
   — Может, просто подразнить вас, а может, посмотреть, что же вы такое — в самом деле свой или же очередной проповедник-любитель, специалист по расовому вопросу из интеллигентов. Нам любопытно, уживетесь ли вы с нами, с угольщиками, Нийл.
   Он подумал, что следовало бы обидеться, но почувствовал, что обиды нет, что высокие, затейливые социальные перегородки, отделявшие, казалось, капитана Кингсблада (из рода Кингсбладов!) от черного кабатчика Багдолла, были перегородками призрачными и что, пожалуй, неплохо бы опереться на дружбу такого Багдолла, когда все Федеринги пойдут на него войной.
   — Хочу ужиться, Борус, — сказал он очень серьезно. — Но пока мне трудно. Я хотел бы знать, могу ли я рассчитывать на вас.
   — Еще бы! — закричал Хэк Райли, а Борус протянул: «Пожалуй», — и это прозвучало, как обещание или как полуобещание, если не на сейчас, то на будущее.
   Вернулась в комнату Вестл с большим деревянным подносом, уставленным бутылками, сифонами, льдом. Хэк встал, неуклюже протянул к подносу руки, но проворный Борус опередил его и тотчас же принялся сбивать коктейли, а Хэк и Фэйдис боязливо оглядывали комнату, дивясь царившему в ней безмятежному спокойствию. Потом все выпили, и сразу все изменилось: не было больше непрошеных черных гостей и надменных белых хозяев, а просто шестеро молодых людей от души веселились, хохоча и не особенно стесняясь в выражениях. Хохотали и над анекдотами Боруса о жадности белых полисменов, и над суждениями Хэка о белых сержантах, и над тем, какое лицо было у Вестл, когда она открыла дверь и увидела их.
   Белфрида стала расспрашивать:
   — Как Бидди?
   — Ой, такая огромная стала! — отвечала мамаша Вестл.
   — Вы ей побольше цветной капусты давайте.
   — Я даю.
   — А как Ниггер, то есть Принц? — спросила Белфрида.
   Не обошлось, разумеется, и без расовой темы.
   В вопросах негритянской культуры Борус был одного мнения с мистером Федерингом.
   — И на что черномазому театры — было бы в кармане побольше да девочка хорошая, беленькая или черненькая, все равно, — издевался он.
   Хэк Райли признался:
   — Я думал заставить вас поплясать, капитан, но вы, оказывается, свой парень. Достанется вам от белой сволочи. Да наплевать! Мне всю жизнь достается! Посмотрел бы я, как вы станете грузить ящики или мыть посуду.
   Они просидели не больше часа. Прощаясь, Белфрида потрепала Вестл по руке, а затем вся развеселившаяся компания укатила в роскошной машине Боруса, крича:
   — Вы ребята что надо! Приезжайте в «Буги-Вуги».
   Когда-то их предки плелись вдоль обочины дорог, по которым белый господин скакал верхом, но в автомобиле негр мчится так же быстро, как и белый.
   Нийл начал:
   — Они, конечно, сорвиголовы, но славные. И это надежные друзья, если когда-нибудь нам понадобится их дружба. Теперь ты понимаешь, почему я отношусь к ним серьезно?
   Вестл смерила его холодным взглядом.
   — Друзья? Этот сброд? Мой милый мальчик, ты совсем с ума сошел.
   — А мне казалось, что они тебе понравились.
   — Просто я не желала, чтобы нам перерезали глотки.
   — Фу, чушь какая! — возмутился Нийл. — Они гораздо добропорядочнее Кертиса Хавока и уж, наверно, умнее.
   — Это нетрудно! Но ты, что же, хочешь сказать, что тебя не приводит в ярость усмешечка этого отвратительного Багдолла? С удовольствием выпорола бы его! Я не южанка, но я до мозга костей белая!
   — Мне еще меньше нравится, когда Элиот Хансен смотрит на тебя маслеными глазками и всячески норовит потрогать тебя! Борус — смелый человек, помимо всего прочего. Может быть, придет время, когда мы рады будем поселиться рядом с ним.
   — Ты будешь рад. Но не я. Я там жить не буду!
   — Вот как? Ну хорошо, я пойду прогуляюсь перед сном.
   Он чувствовал смутное желание изменить своей деспотичной жене — как многие укрощенные молодые мужья, когда на них находит сомнение, когда им кажется, что в других, неизведанных, более жарких объятиях можно найти ответ на все недоумения и вопросы. Ему томительно хотелось позвонить по телефону Софи Конкорд.
   И потому, проведя пять минут в одиночестве на холодной улице, он вернулся домой и до полуночи препирался с Вестл.
 
 
   Наступил февраль, и пешеходы скользили на тротуарах, коварно припорошенных снежком. Машины буксовали и съезжали назад на крутых подъемах, и целый день в воздухе стоял раздражающий скрежет цепей.
   В столице республики несколько южных сенаторов не дали остальным титанам даже поставить на голосование законопроект о запрещении владельцам предприятий отказывать людям в работе из-за цвета кожи.
   Снова Форт Самтер подвергся обстрелу, а Крайний Юг снова отступил от Американской Конституции, и на этот раз еще больше нашлось на Севере твердолобых, оказавших ему поддержку. Новый Джефферсон Дэвис еще не появлялся, но южные идеалы получили точную формулировку, прозвучавшую как сигнал к вооруженному восстанию, — в словах старого аристократа-плантатора, мистера Дэвида Л.Кона, на любезно предоставленных ему страницах «Атлантик Мансли»:
   «Есть среди белых и негров такие, которые хотели бы правительственным указом отменить сегрегацию на Юге. Пусть остерегаются. Для меня нет сомнений, что в этом случае каждый белый южанин тотчас схватится за оружие и в стране заполыхает огонь гражданской войны».
   Не было теперь Линкольна, чтобы призвать народ под ружье, и потому через восемьдесят пять лет после своего начала война между штатами закончилась победой Юга. И в маленьком промерзшем городке одного из северных штатов негру по имени Нийл Кингсблад грозила опасность лишиться работы, не из-за небрежности или неопытности, а лишь из-за цвета кожи — хотя кожа его вовсе не была черного цвета, и бог по-прежнему царствовал в небесах, и все вокруг было таинственно и непостижимо и полностью лишено какого-либо смысла.

42

   — Учитывая историю англичан, французов, голландцев, испанцев и португальцев, количество путешествий, которые они совершали в экзотические области своих империй, и число прислужниц, которых они вывозили оттуда, учитывая походы мавров на юг в Африке, и на север в Европе, учитывая, наконец, воздействие теплых южных ночей на человеческую природу, можно высказать предположение, что в каждом «белом» жителе Европы и обеих Америк есть, вероятно, частицы «негритянской крови».
   Так ораторствовал Клемент Брэзенстар, снова гостивший в Гранд-Рипаблик у Вулкейпов. Нийл очень рад был вновь увидеть его выразительную черную физиономию, но дерзкая теория Клема задела его за живое. Какой смысл в той сложной нравственной пытке, которую он для себя придумал, если можно доказать, что и Вестл, и Джон Уильям Пратт, и Уилбур Фердеринг, и Родней Олдвик — все такие же «цветные»?
   Клем в этот вечер бросил еще несколько бомб.
   Если в тех районах Юга, где цветное население составляет семьдесят — восемьдесят процентов, белые обеспокоены таким численным превосходством, у них есть отличный выход — помимо нарушения законов и превышения власти. Они могут воспользоваться той самой возможностью, которую столько раз великодушно указывали недовольным неграм: убраться вон.
   Можно ожидать, что механизация сбора хлопка и применение культиваторов для рисовых посевов в ближайшие пятнадцать лет перегонят на Север четыре или пять миллионов сельскохозяйственных рабочих-негров. И правоверным северянам придется, пожалуй, задуматься над трудностями новой, Белой Проблемы.
   Там, где негры, восстав, вступают в жестокие схватки с белыми лавочниками и полисменами, их жестокость прямо пропорциональна той жестокости, которую приходилось терпеть им самим. Таков древний биологический закон восстаний.
   Предрассудки — ценнейшая наследственная прерогатива невежд; пусть семь величайших мудрецов мира, находясь в здравом уме и твердой памяти, битых семь часов доказывают, что негр типа Аша Дэвиса как избиратель и застольный собеседник ничем не хуже обыкновенного белого бутлегера, — настоящий южанин, а особенно южанка, выслушав до конца, вежливо улыбнется и скажет: «Вы, друзья, не знаете ниггеров, как я их знаю, и потом согласились бы вы, чтобы ваши семь дочек вышли замуж за негров?»
   И Клем весело хохотал.
 
 
   Нийлу пришлось уйти в полночь — час, когда в расовых спорах только-только разгораются страсти. У самого дома Вулкейпов он наткнулся на Уилбура Федеринга, прогуливавшегося с независимым видом.
   Уилбур развязно окликнул его:
   — Привет, Кингсблад! Хорошо провели вечерок? Вы, я вижу, вроде меня: тоже любите на месте изучать жизнь угнетенных чернокожих.
   Так, значит, это от Уилбура исходили сведения Рода Олдвика об «Агитаторах»!
   Нийл что-то буркнул в ответ и пошел своей дорогой.
   На следующее утро в банке он увидел мистера Федеринга, оживленно беседующего с Эшиелом Денвером. Спустя некоторое время мистер Денвер вызвал его к себе.
   — Нийл, я хотел бы, чтоб вы считались с желаниями мистера Пратта. Это достойнейший человек, человек образцовых нравственных правил. Он мне рассказывал, как однажды в детстве, когда он еще жил в Мэне, у него не оказалось цента, чтобы положить в кружку воскресной школы; но как только он раздобыл этот цент — заработал на стрижке газона, — он прошел пешком пять миль, чтобы вручить его своему наставнику, и наставник, владелец обувного магазина, был так тронут благочестием ребенка, что подарил ему пару почти совсем хороших галош! Что же касается отношения ко всем нам, своим сотрудникам, то тут мистер Пратт просто безупречен.
   — Что случилось, мистер Денвер?
   — Гм, дело в том, что некоторые из наших солидных вкладчиков выразили неудовольствие по поводу того, что у нас работает неариец. Вы же нас знаете, Нийл. И мистер Пратт, и я, мы на все готовы для вас. Но…
   Был, впрочем, один вкладчик, которого общество Нийла никак не смущало, — Люциан Файрлок, и однажды он даже прислал ему, в его одинокую клетку, записку с приглашением позавтракать вместе. Нийл обрадовался. Уже две недели он завтракал один, забираясь в какой-нибудь захудалый ресторанчик.
   Они отправились к Оскару, в «Монпарнас», прибежище моды и вкуса, более даже изысканное место, чем «Фьезоле». Когда они вошли в зал, Нийлу почудилось, что на него устремлены презрительные и враждебные взгляды, и он пожалел, что пришел, не столько из-за себя, сколько из-за Люциана.
   Их встретили очень любезно, отвели им прекрасный столик, но он тотчас же заметил, как Рэнди Спрюс и Бун Хавок оглянулись на него и подозвали к своему столу метрдотеля. И, может быть, это было его воображение, а может быть, и в самом деле у официанта, ожидавшего заказа, вдруг появился нахальный панибратский тон. Он стоял, отставив ногу, прищелкивал языком и, наконец, спросил довольно небрежно:
   — Телячья отбивная подойдет?
   — Хорошо, можно телячью отбивную, — сказал Люциан, а Нийлу не захотелось ответить.
   Тогда официант обратился непосредственно к нему:
   — Ну, а вам, братец?
   — То же самое.
   — Не пожалеете, ребята. Наши лучшие клиенты всегда заказывают и довольны бывают!
   А может быть, он просто фамильярничает по неопытности? Люциан хмурился, и Нийл тотчас же решил про себя: «Будь я один, мне было бы наплевать. Значит, незачем ходить в ресторан с белыми друзьями, незачем ставить их в неловкое положение. Ведь этого даже и объяснить нельзя. Скажешь — не поймут. Спросят: „А почему же вы молчали, не пожаловались?“
   За завтраком речь не сразу зашла о Негритянском Вопросе, говорили о Дайанте Марл, супруге газетного магната. С исключительным упорством и непосредственностью Дайанта стремилась прибрать к рукам все культурные начинания в городе, от маленького театра до Ассоциации Международной Политики, и, может быть, это даже удалось бы ей, если б она умела остановиться после третьего коктейля.
   (Честное слово, Нийл поймал себя на мысли о том, пристало ли ему говорить в таком тоне о белой леди.)
   Вдруг Люциан выпалил:
   — Я знаю, что вы перестали бывать в Федеральном клубе. Почему?
   — Я больше не член клуба.
   — Они не посмеют вас выгнать.
   — Допустим. Но что это докажет?
   — Не знаю, — пожал плечами Люциан. — Может быть, это докажет несостоятельность всех моих доводов в пользу сегрегации, основанных на признании внутренних различий между неграми и белыми. Ах, Нийл, дорогой мой друг, ведь мы едва знакомы, а вы уже внушили мне всякие еретические мысли. Пожалуй, даже лучше, что мы не успели познакомиться ближе. А то вдруг бы я оказался розенкрейцером или огнепоклонником!
   Нийл вернулся в банк с высоко поднятой головой.
   Во второй половине дня мистер Пратт вызвал его к себе и сказал, на этот раз без сочувственных экивоков:
   — Я просил бы вас больше не давать повода к разговорам, появляясь в публичном месте в обществе белого. Обещаете?
   — Что такое? Конечно, нет! Ни в коем случае.
   — Нийл, я проявил достаточно великодушия, продолжая держать вас, несмотря на все нарекания вкладчиков. А вы — оценили вы это? Не далее как вчера вы провели вечер в доме у негра по фамилии Вулкейп, в компании чернокожих смутьянов, которые замышляют подрыв всей нашей экономической системы.
   Нийл встал.
   — Если вы могли поверить этому, значит, вы всему способны поверить. Прошу вас освободить меня от работы в банке.
   — Это самый лучший выход, Кингсблад, и я постараюсь забыть о том, что вы злоупотребили нашим долготерпением.
   Мистер Пратт протянул кончики пальцев, но Нийл не взял их.
   — Отлично, сэр, только я не пожимаю руки белым. Всего хорошего, сэр.