Страница:
«Но я же не такой, и мама не такая, и Бидди, и бабушка Жюли. Мы обыкновенные порядочные люди. Значит, это ошибка. Мы вовсе не негры, просто было два разных Ксавье Пика.
Не валяй дурака, Кингсблад. В глубине души ты отлично знаешь, что он был твоим предком. А, будь он проклят за его черную кожу! Бедная маленькая Бидди!
Пусть так. Но если Бидди — негритянка, значит, все, что я слышал о неграх, ну да, и о евреях, о японцах, о русских, о религии и политике, — все это тоже, может быть, ложь?
Раз уж ты негр, так и будь негром и борись, как негр. Проверь себя и, если можешь, — борись.
Но я должен узнать, что такое негр; я должен досконально узнать, что я такое!»
Его попытки додумать что бы то ни было разбивались о видение задорного и наивного личика Бидди — маленькой герцогини Пикардийской, наследницы королевы Екатерины Арагонской — и глумящихся над нею соседей; да она, оказывается, негритянка, отвратительная карикатура на ребенка, с плоским черепом, с непристойными ужимками, — гнать таких надо, а туда же, лезут с парадного крыльца!
«Она не такая. Мы не такие. Негры не такие. Или я ошибаюсь?»
Доктор Вервейс рассказал, что нашлось письмо Ксавье Пика генералу Генри Сибли, и тут же передал письмо Нийлу.
Бумага сильно пожелтела, но чернила не выцвели, и почерк был ровный и изящный — почерк образованного человека. Нийл подумал, что, если не считать доктора Вервейса с его помощником и генерала Сибли, он, может быть, первым прикоснулся к этому письму с тех пор, как сто лет назад Ксавье писал его при свете свечи или северного солнца на грубом дощатом столе или на борту челна.
— Замечательный, видно, был старик — куда благороднее, чем сеньер де Сен-Люсон или другие парижские царедворцы, которых судьба забрасывала на границу. Если у вашего приятеля-военного хватит на то смелости и силы воображения, — он может гордиться своим предком. А знаете, в том, что он говорит, много правды. Индейцы на северной границе делили людей на краснокожих и белых, так что негры, подобные Ксавье, действительно были первыми «белыми людьми», принесшими бедным язычникам блага цивилизации — бутылку, бомбу и библию. Они сыграли ту же роль, что адмирал Перри, когда он заставил Японию отворить свои двери внешнему миру, и если результаты оказались столь же плачевными, то не по их вине… А взгляните, какие все королевские имена: Сидони вышла замуж за Луи, а их сына, о котором ничего, кроме имени, нам не известно, звали Александр!
Та самая цепь, о которой говорила ему бабушка Жюли: Ксавье, Сидони, Луи Пезо, Александр, а если он раскроет тайну, этой цепью будут скованы и он и Бидди.
Если…
«А я так ясно себе представлял, — думал он, возвращаясь местным поездом в Миннеаполис, — что у Ксавье была золотистая бородка!
Это я, с моей рыжей шевелюрой, потомок негров? Или Бидди? Бабушка Жюли — та, правда, смуглая. О господи, и зачем я должен думать об этом?
Говорят, цветные иногда сходят за белых, если кожа у них достаточно светлая. Я-то, конечно, сойду. Что за самомнение, с чего я взял, что бог предназначил мне быть мучеником? Да и хорош мученик, который готов принести мать и дочь в жертву своему идиотскому тщеславию! Все может остаться, как было. Должно остаться, хотя бы ради Бидди! Ты что же, родную мать готов обречь на участь парии, а?
Не может человек так поступить!
А что если это уже многим известно? Если во мне можно распознать негра? Южане уверяют, что это всегда видно. Вот тот пассажир, что уставился на меня из угла, — видит он, что я негр? Или все всегда об этом догадывались?»
14
15
Не валяй дурака, Кингсблад. В глубине души ты отлично знаешь, что он был твоим предком. А, будь он проклят за его черную кожу! Бедная маленькая Бидди!
Пусть так. Но если Бидди — негритянка, значит, все, что я слышал о неграх, ну да, и о евреях, о японцах, о русских, о религии и политике, — все это тоже, может быть, ложь?
Раз уж ты негр, так и будь негром и борись, как негр. Проверь себя и, если можешь, — борись.
Но я должен узнать, что такое негр; я должен досконально узнать, что я такое!»
Его попытки додумать что бы то ни было разбивались о видение задорного и наивного личика Бидди — маленькой герцогини Пикардийской, наследницы королевы Екатерины Арагонской — и глумящихся над нею соседей; да она, оказывается, негритянка, отвратительная карикатура на ребенка, с плоским черепом, с непристойными ужимками, — гнать таких надо, а туда же, лезут с парадного крыльца!
«Она не такая. Мы не такие. Негры не такие. Или я ошибаюсь?»
Доктор Вервейс рассказал, что нашлось письмо Ксавье Пика генералу Генри Сибли, и тут же передал письмо Нийлу.
Бумага сильно пожелтела, но чернила не выцвели, и почерк был ровный и изящный — почерк образованного человека. Нийл подумал, что, если не считать доктора Вервейса с его помощником и генерала Сибли, он, может быть, первым прикоснулся к этому письму с тех пор, как сто лет назад Ксавье писал его при свете свечи или северного солнца на грубом дощатом столе или на борту челна.
«Когда Вы были здесь, высокоуважаемый генерал, и оказали мне честь откушать у меня рыбы и чая, поскольку в нашей глуши я не имел возможности предложить Вам более достойное угощение, я рассказывал Вам, что я чистокровный негр и родился на Мартинике и что если во мне есть примесь французской, или испанской, или португальской крови, то очень незначительная.Доктор Вервейс заговорил:
Жена моя была индианкой из племени оджибвеев, а дорогая моя дочь Сидони недавно вышла замуж за француза Луи Пезо, и хотя сам я горжусь неграми, потому что это такой мужественный и сердечный народ, но в Южных штатах жизнь их превратили в невыносимую пытку, и я не хочу, чтобы Сидони и ее детей считали неграми и чтобы они страдали так, как страдают там мои соплеменники, которых в лицо называют грязными животными. Мне хотелось бы уберечь внуков от этой участи. Поэтому прошу Вас отныне числить меня французом.
Староват я стал для работы в глуши и почти все выполнил, что наметил себе в жизни, и страшно мне думать, что моих внуков, может быть, ждут плети, так прошу Вас, высокоуважаемый генерал Сибли, никому не рассказывайте, какая черная у меня кожа.
Должен добавить, что индейским дамам этот цвет, видимо, очень нравится, а здешние воины в один голос уверяют, что я первый белый человек, побывавший в их краю. Mes estimes les plus distinguees.[6]
Кс.Пик».
— Замечательный, видно, был старик — куда благороднее, чем сеньер де Сен-Люсон или другие парижские царедворцы, которых судьба забрасывала на границу. Если у вашего приятеля-военного хватит на то смелости и силы воображения, — он может гордиться своим предком. А знаете, в том, что он говорит, много правды. Индейцы на северной границе делили людей на краснокожих и белых, так что негры, подобные Ксавье, действительно были первыми «белыми людьми», принесшими бедным язычникам блага цивилизации — бутылку, бомбу и библию. Они сыграли ту же роль, что адмирал Перри, когда он заставил Японию отворить свои двери внешнему миру, и если результаты оказались столь же плачевными, то не по их вине… А взгляните, какие все королевские имена: Сидони вышла замуж за Луи, а их сына, о котором ничего, кроме имени, нам не известно, звали Александр!
Та самая цепь, о которой говорила ему бабушка Жюли: Ксавье, Сидони, Луи Пезо, Александр, а если он раскроет тайну, этой цепью будут скованы и он и Бидди.
Если…
«А я так ясно себе представлял, — думал он, возвращаясь местным поездом в Миннеаполис, — что у Ксавье была золотистая бородка!
Это я, с моей рыжей шевелюрой, потомок негров? Или Бидди? Бабушка Жюли — та, правда, смуглая. О господи, и зачем я должен думать об этом?
Говорят, цветные иногда сходят за белых, если кожа у них достаточно светлая. Я-то, конечно, сойду. Что за самомнение, с чего я взял, что бог предназначил мне быть мучеником? Да и хорош мученик, который готов принести мать и дочь в жертву своему идиотскому тщеславию! Все может остаться, как было. Должно остаться, хотя бы ради Бидди! Ты что же, родную мать готов обречь на участь парии, а?
Не может человек так поступить!
А что если это уже многим известно? Если во мне можно распознать негра? Южане уверяют, что это всегда видно. Вот тот пассажир, что уставился на меня из угла, — видит он, что я негр? Или все всегда об этом догадывались?»
14
В Миннеаполисе он шел по вестибюлю своей гостиницы, не отрывая глаз от черно-белых шашек мраморного пола, с раздражением отмечая, что пол именно черный с белым, шагая напряженно, как пьяный, который выдает себя тем, что слишком старается не шататься. Он гадал, много ли людей смотрит на него, подозревая в нем негра. Уилбур Федеринг, который торговал съестными продуктами в Гранд-Рипаблик, но родился в штате Миссисипи, нередко утверждал, что может безошибочно распознать негра, который пытается сойти за белого, даже если в нем всего одна шестьдесят четвертая черной крови. Если Уилбур догадается, от него пощады не жди.
Дойдя до середины вестибюля, он чуть не остановился, чтобы взглянуть на свои руки. Он где-то слышал, что негра в любом колене, будь он белолиц, как Нарцисс, всегда выдают синеватые лунки ногтей. Ему не терпелось взглянуть на свои ногти. Но он заставил себя держать руки по швам (так что люди и в самом деле удивленно поглядывали на сердитого человека с деревянной походкой) и так дошагал до лифта. С изощренной небрежностью (как ему казалось) он ухитрился опереться рукой о стенку лифта и посмотреть на свои ногти.
Нет! Лунки были такие же светлые, как у Бидди.
«Зато теперь я знаю, что должен испытывать неузнанный негр, если он остановится в таком отеле: дрожать, как бы какой-нибудь чванный турист не заметил его и не велел управляющему вышвырнуть его вон. И так всегда? Всю жизнь?»
При изучении всех тонкостей сложного Искусства Быть Негром Нийлу предстояло узнать, что во многих Северных штатах, включая его родную Миннесоту, имеется Закон о гражданских правах, запрещающий удалять негров и представителей других непривилегированных народностей из гостиниц, ресторанов, театров, и что он проводится в жизнь столь же успешно, как в свое время пресловутый Сухой закон.
Белые постояльцы ворчали: «Всюду они суются, эти ниггеры. Могли бы, кажется, знать свое место». Эти умники не пытались задуматься над тем, каким образом негру, прибывшему в полночь в чужой город, узнать, где именно его место. Обнаружив, что за десять комнат от них спит негр, они чувствовали, что такое соседство таит в себе заразу, чуть ли не смертельную опасность, и набрасывались на управляющего, а тот, исходя из положения, что жить ему нужно, вырабатывал технику леденяще-вежливого обращения с неграми и уклончивых ответов относительно свободных номеров.
Уже сейчас, в первую ночь, которую он прожил негром, Нийл помнил, что в любую минуту снизу может позвонить ночной дежурный: «Я очень сожалею, сэр, но, оказывается, номер, который мы вам дали, был заказан заранее».
Помнил уже сейчас. Так мучительно и остро, как никогда не помнил сложных правил поведения «офицера и джентльмена».
За крепкими стенами своего номера он, здоровяк и атлет, прислушиваясь к телефону, ощущал себя сгорбленным и жалким. Телефон не звонил, но ему слышались десятки звонков.
А если ему не место в этом отеле, думал он, то тем более нечего соваться в пульмановский вагон «Борап». Арестовать его за это не арестуют, но никогда уже он не сможет дарить своей благосклонностью черного Мака, который оказался теперь чем-то вроде его старшего родича. Будущее темно — не пришлось бы ему самому благодарить Мака за снисходительно протянутый доллар.
Его место — с другими прокаженными, в бесплацкартном вагоне, в южном бесплацкартном вагоне для негров, ободранном и грязном, чтобы его «обезьяний запах» не оскорбил чувствительных белых ноздрей Кертиса Хавока.
Обо всем этом он думал, но он не решался думать о том, как вернется к Вестл и скажет, что подарил ей дочь-негритянку.
Вечером он собирался пойти подстричься в парикмахерскую отеля «Суонсон-Гранд».
Он сидел у стола в своем номере в глубокой задумчивости, постукивая ногтем по зубам, время от времени беспокойно взглядывая на этот ноготь. Собственно говоря, ему не так уж необходимо подстричься, но он должен пойти в парикмахерскую ради самоутверждения. Не допустит он, чтобы какой-то парикмахер оскорбил его! Он гражданин Соединенных Штатов и живет в этом отеле; он исправно платит налоги и не задолжал за номер; он имеет такое же право на услуги парикмахерской, как любой белый…
Он сердито поднялся с места, но сердился он на самого себя.
«Черт тебя дери, Кингсблад, мало тебе горя, что ты негр и должен рассказать это Вестл, ты еще сам выдумываешь себе неприятности? С чего ты взял, что какой-то швед-парикмахер обойдется с тобой, как с цветным, когда тридцать один год это никому не приходило в голову? Перестань изображать белого, который прикидывается негром. Ты и так негр, и чиппева, и вест-индский арап, так что притворяться нечего. Вот забавно, до чего разыгралось воображение. А я всегда считал, что я лишен фантазии. Все так считали.
А что если… что если и для меня и для Гранд-Рипаблик самое нужное — это струя прогретой солнцем черной крови?»
Ему даже стало смешно при мысли о мгновенном крушении всего, чем был Нийл Кингсблад; о том, что черный человек, подобный ему, никак не может служить в банке, быть членом Гольф-клуба, офицером, мужем спокойной, уверенной в себе Вестл, сыном дантиста из шотландцев, другом надменного майора Роднея Олдвика. Все, чем он был раньше, вдруг исчезло, а он все-таки существует, но что же он теперь?
Что мастер № 3 парикмахерской «Суонсор-Гранд» обойдется с мистером Кингсбладом точно так же, как всегда, было более чем очевидно, и Нийл еще раздумывал, не откажется ли № 3 подстричь его, а № 3 уже вовсю работал ножницами. Но даже прохладные влажные руки парикмахера, привычно навевающие сны, не успокоили Нийла.
Заведующий парикмахерской, кассирша, негр-чистильщик, мастер № 3 — может, они догадались, что он негр, может, они давно это знают? Может, они только ждут подходящего момента, чтобы обрушить на него угрозы, шантаж, — ждут, затаились и смеются над ним?
— Волосы у вас вьющиеся, капитан, никак не подровняешь, — сказал парикмахер.
О чем это он? Вьющиеся волосы. Курчавые волосы. Волосы негра.
Может, за его спиной мастер № 3 перемигнулся с соседом? Почему он так сильно дернул одну прядь? Или уже сгущается непостижимый мрак остракизма, черная зима черноты?
Очень медленно и осторожно Нийл высвободил руку из-под простыни, почесал нос и, опустив руку на колени, снова стал разглядывать свои ногти. Что это, ртутные лампы дают такой свет или в самом деле лунки чуть голубоватые?
Его подмывало вскочить с места, бежать, укрыться у себя в номере — нет, бежать к еще неизвестным ему друзьям-неграм, чтобы они пожалели его, спрятали, защитили.
Когда, наконец, пришло освобождение, он поднялся не с нарядного бело-зеленого парикмахерского кресла, а с электрического стула. У себя в номере он чуть не застонал.
«Вестл всегда любила теребить мои волосы. А что будет теперь, если она узнает? Волосы у меня такого же цвета, как были у отца, только у него не вьются. Что подумает Вестл? Нельзя, чтобы она узнала».
Еще и еще вспоминалось все приятное и привычное, чего он может лишиться, став негром. Обожание Бидди. Аристократический Федеральный клуб. Балы и холостые пирушки в загородном клубе «Вереск», где он однажды председательствовал на бильярдном турнире. Студенческое братство. Карьера в банке. Дружба с майором Роднеем Олдвиком.
В голове вертелся обрывок английских стишков, которые Род Олдвик цитировал с особым смаком:
«Ну-ка, ты, белый человек, сын империи, отвечай, кто мы такие? Давай, давай, не стесняйся!»
Негры — они все угрюмые и вероломные, как Белфрида.
Врешь! Мак не такой, и я не такой, да и насчет Белфриды я не вполне уверен.
Они черные, плосконосые, толстогубые».
Он подошел к зеркалу и рассмеялся.
«Сколько же я такого знал, чего нет на свете! Каким был безмозглым попугаем! Ссылался на этого болвана-врача из Джорджии. Негры — ненастоящие люди, вот как? Кингсблад, конголезская кровь, ты заслужил все, что тебя ожидает. Наверно, бог для того обратил меня в негра, чтобы спасти мою душу, если ее еще не убили гроссбухи и футбольные матчи. Я должен сказать: „Ты слеп и невежествен, как белый“, — а это нелегко выслушать даже от себя самого.
Ну, к чему эти нападки на белых? Уверен, что многие из них охотно искупили бы свои грехи будь у них мои возможности.
Капитан, а вы не преувеличиваете ли своей радости по поводу того, что стали цветным?
Возможно, не спорю».
В ящике стола под прошлогодней газетой он отыскал лист почтовой бумаги, почти целиком занятый изображением отеля «Суонсон-Гранд» и фамилией владельца, выведенной затейливым шрифтом девяностых годов; места, где писать, почти не оставалось, — видимо, от постояльцев такого усердия и не ожидали. Он перевернул листок, достал свою банкирскую, отделанную золотом ручку и составил бухгалтерски точный реестр одной ветви своего рода.
Дойдя до середины вестибюля, он чуть не остановился, чтобы взглянуть на свои руки. Он где-то слышал, что негра в любом колене, будь он белолиц, как Нарцисс, всегда выдают синеватые лунки ногтей. Ему не терпелось взглянуть на свои ногти. Но он заставил себя держать руки по швам (так что люди и в самом деле удивленно поглядывали на сердитого человека с деревянной походкой) и так дошагал до лифта. С изощренной небрежностью (как ему казалось) он ухитрился опереться рукой о стенку лифта и посмотреть на свои ногти.
Нет! Лунки были такие же светлые, как у Бидди.
«Зато теперь я знаю, что должен испытывать неузнанный негр, если он остановится в таком отеле: дрожать, как бы какой-нибудь чванный турист не заметил его и не велел управляющему вышвырнуть его вон. И так всегда? Всю жизнь?»
При изучении всех тонкостей сложного Искусства Быть Негром Нийлу предстояло узнать, что во многих Северных штатах, включая его родную Миннесоту, имеется Закон о гражданских правах, запрещающий удалять негров и представителей других непривилегированных народностей из гостиниц, ресторанов, театров, и что он проводится в жизнь столь же успешно, как в свое время пресловутый Сухой закон.
Белые постояльцы ворчали: «Всюду они суются, эти ниггеры. Могли бы, кажется, знать свое место». Эти умники не пытались задуматься над тем, каким образом негру, прибывшему в полночь в чужой город, узнать, где именно его место. Обнаружив, что за десять комнат от них спит негр, они чувствовали, что такое соседство таит в себе заразу, чуть ли не смертельную опасность, и набрасывались на управляющего, а тот, исходя из положения, что жить ему нужно, вырабатывал технику леденяще-вежливого обращения с неграми и уклончивых ответов относительно свободных номеров.
Уже сейчас, в первую ночь, которую он прожил негром, Нийл помнил, что в любую минуту снизу может позвонить ночной дежурный: «Я очень сожалею, сэр, но, оказывается, номер, который мы вам дали, был заказан заранее».
Помнил уже сейчас. Так мучительно и остро, как никогда не помнил сложных правил поведения «офицера и джентльмена».
За крепкими стенами своего номера он, здоровяк и атлет, прислушиваясь к телефону, ощущал себя сгорбленным и жалким. Телефон не звонил, но ему слышались десятки звонков.
А если ему не место в этом отеле, думал он, то тем более нечего соваться в пульмановский вагон «Борап». Арестовать его за это не арестуют, но никогда уже он не сможет дарить своей благосклонностью черного Мака, который оказался теперь чем-то вроде его старшего родича. Будущее темно — не пришлось бы ему самому благодарить Мака за снисходительно протянутый доллар.
Его место — с другими прокаженными, в бесплацкартном вагоне, в южном бесплацкартном вагоне для негров, ободранном и грязном, чтобы его «обезьяний запах» не оскорбил чувствительных белых ноздрей Кертиса Хавока.
Обо всем этом он думал, но он не решался думать о том, как вернется к Вестл и скажет, что подарил ей дочь-негритянку.
Вечером он собирался пойти подстричься в парикмахерскую отеля «Суонсон-Гранд».
Он сидел у стола в своем номере в глубокой задумчивости, постукивая ногтем по зубам, время от времени беспокойно взглядывая на этот ноготь. Собственно говоря, ему не так уж необходимо подстричься, но он должен пойти в парикмахерскую ради самоутверждения. Не допустит он, чтобы какой-то парикмахер оскорбил его! Он гражданин Соединенных Штатов и живет в этом отеле; он исправно платит налоги и не задолжал за номер; он имеет такое же право на услуги парикмахерской, как любой белый…
Он сердито поднялся с места, но сердился он на самого себя.
«Черт тебя дери, Кингсблад, мало тебе горя, что ты негр и должен рассказать это Вестл, ты еще сам выдумываешь себе неприятности? С чего ты взял, что какой-то швед-парикмахер обойдется с тобой, как с цветным, когда тридцать один год это никому не приходило в голову? Перестань изображать белого, который прикидывается негром. Ты и так негр, и чиппева, и вест-индский арап, так что притворяться нечего. Вот забавно, до чего разыгралось воображение. А я всегда считал, что я лишен фантазии. Все так считали.
А что если… что если и для меня и для Гранд-Рипаблик самое нужное — это струя прогретой солнцем черной крови?»
Ему даже стало смешно при мысли о мгновенном крушении всего, чем был Нийл Кингсблад; о том, что черный человек, подобный ему, никак не может служить в банке, быть членом Гольф-клуба, офицером, мужем спокойной, уверенной в себе Вестл, сыном дантиста из шотландцев, другом надменного майора Роднея Олдвика. Все, чем он был раньше, вдруг исчезло, а он все-таки существует, но что же он теперь?
Что мастер № 3 парикмахерской «Суонсор-Гранд» обойдется с мистером Кингсбладом точно так же, как всегда, было более чем очевидно, и Нийл еще раздумывал, не откажется ли № 3 подстричь его, а № 3 уже вовсю работал ножницами. Но даже прохладные влажные руки парикмахера, привычно навевающие сны, не успокоили Нийла.
Заведующий парикмахерской, кассирша, негр-чистильщик, мастер № 3 — может, они догадались, что он негр, может, они давно это знают? Может, они только ждут подходящего момента, чтобы обрушить на него угрозы, шантаж, — ждут, затаились и смеются над ним?
— Волосы у вас вьющиеся, капитан, никак не подровняешь, — сказал парикмахер.
О чем это он? Вьющиеся волосы. Курчавые волосы. Волосы негра.
Может, за его спиной мастер № 3 перемигнулся с соседом? Почему он так сильно дернул одну прядь? Или уже сгущается непостижимый мрак остракизма, черная зима черноты?
Очень медленно и осторожно Нийл высвободил руку из-под простыни, почесал нос и, опустив руку на колени, снова стал разглядывать свои ногти. Что это, ртутные лампы дают такой свет или в самом деле лунки чуть голубоватые?
Его подмывало вскочить с места, бежать, укрыться у себя в номере — нет, бежать к еще неизвестным ему друзьям-неграм, чтобы они пожалели его, спрятали, защитили.
Когда, наконец, пришло освобождение, он поднялся не с нарядного бело-зеленого парикмахерского кресла, а с электрического стула. У себя в номере он чуть не застонал.
«Вестл всегда любила теребить мои волосы. А что будет теперь, если она узнает? Волосы у меня такого же цвета, как были у отца, только у него не вьются. Что подумает Вестл? Нельзя, чтобы она узнала».
Еще и еще вспоминалось все приятное и привычное, чего он может лишиться, став негром. Обожание Бидди. Аристократический Федеральный клуб. Балы и холостые пирушки в загородном клубе «Вереск», где он однажды председательствовал на бильярдном турнире. Студенческое братство. Карьера в банке. Дружба с майором Роднеем Олдвиком.
В голове вертелся обрывок английских стишков, которые Род Олдвик цитировал с особым смаком:
А как он сам, по собственным наблюдениям, представляет себе негров?
Чем белый человек живет,
О родине вспоминая?
Привет рождественских огней
Да империи честь святая!
«Ну-ка, ты, белый человек, сын империи, отвечай, кто мы такие? Давай, давай, не стесняйся!»
Негры — они все угрюмые и вероломные, как Белфрида.
Врешь! Мак не такой, и я не такой, да и насчет Белфриды я не вполне уверен.
Они черные, плосконосые, толстогубые».
Он подошел к зеркалу и рассмеялся.
«Сколько же я такого знал, чего нет на свете! Каким был безмозглым попугаем! Ссылался на этого болвана-врача из Джорджии. Негры — ненастоящие люди, вот как? Кингсблад, конголезская кровь, ты заслужил все, что тебя ожидает. Наверно, бог для того обратил меня в негра, чтобы спасти мою душу, если ее еще не убили гроссбухи и футбольные матчи. Я должен сказать: „Ты слеп и невежествен, как белый“, — а это нелегко выслушать даже от себя самого.
Ну, к чему эти нападки на белых? Уверен, что многие из них охотно искупили бы свои грехи будь у них мои возможности.
Капитан, а вы не преувеличиваете ли своей радости по поводу того, что стали цветным?
Возможно, не спорю».
В ящике стола под прошлогодней газетой он отыскал лист почтовой бумаги, почти целиком занятый изображением отеля «Суонсон-Гранд» и фамилией владельца, выведенной затейливым шрифтом девяностых годов; места, где писать, почти не оставалось, — видимо, от постояльцев такого усердия и не ожидали. Он перевернул листок, достал свою банкирскую, отделанную золотом ручку и составил бухгалтерски точный реестр одной ветви своего рода.
Ксавье Пик — возможна испанская и французская примесь, но считался 100-процентным негром.«Ну вот, теперь я, наконец, могу сообщить папе кое-что интересное о наших королевских предках!»
Сидони, его дочь, вышла замуж за Луи Пезо, была на 1/2 чиппева и на 1/2 негритянка.
Александр Пезо, их сын, отец бабушки Жюли, — квартерон, на 1/4 негр.
Моя бабка Жюли Саксинар — на 1/8 негритянка.
Ее дочь, моя мать, — на 1/16 негритянка.
Я — на 1/32 негр.
Бидди — на 1/64 негритянка.
15
Было поздно, но он не пошел обедать в ресторан «Суонсон-Гранд». Не мог он сидеть там и все время думать, смотрят на него или нет. Он уже понял, что негры держатся обособленно не потому, что не могут жить друг без друга, а потому, что не выносят, когда на них пялятся белые идиоты.
Затаив в душе ужас, он поехал в чинное бунгало дедушки Саксинара.
Старик приветствовал его голосом, скрипучим, как его качалка:
— Милости просим, молодой человек! Никак, второй раз в этом году? Не часто вы нас так балуете!
Бабушка Жюли — та сразу спросила:
— Что случилось, мальчик?
Стоя неподвижно и прямо посреди комнаты, где пахло хвоей от подушек, набитых сосновыми иглами, Нийл сказал очень серьезно:
— Бабушка, вы уверены, что ваши предки, начиная от Пика, были только французы и чиппева?
— Говорил я тебе не болтать про Пика! — заныл дедушка Эдгар.
Она вся съежилась. Она знала!
Нийл не унимался:
— Вы уверены, что в нас нет нисколько негритянской крови?
Она взвизгнула:
— Ты что говоришь, негодник! Да где это слыхано!
Но гнев ее был слишком прозрачен, и слишком прозрачна была ярость дедушки Эдгара. Ничего не осталось от смешного скряги, уютно греющего у огня старые кости. Лицо его было ужасно — безжалостное, кровожадное лицо линчевателя. Такое выражение Нийл один раз видел у пленного немца и один раз у пьяного американца из военной полиции. Эдгар бесновался:
— Нет, ты что это выдумал, к чему ты клонишь, а? Уж ты не вбил ли себе в голову, что у твоей бабки в роду была черная кровь? Или ты пьян как стелька? По-твоему, выходит, что я народил черномазых ребят, что твой дядя Эмери и твоя родная мать — ниггеры?
Нийл всегда любил ласково поболтать с дедом, как и со всяким симпатичным старичком, но сейчас ему было не до болтовни и не до ласки.
— Надеюсь, что это не так, но раз в жизни я намерен добиться правды. Скажите мне правду.
Дедушка Эдгар сразу сник и одряхлел, его бесполезная вспышка погасла.
— Плюй ты на эти россказни и грязные поклепы, Нийл. Все это ложь, до последнего слова, а если бы и было правдой, никому этого не следует знать. Ради создателя, мальчик, забудь об этом.
Бабушка Жюли пронзительно заклохтала:
— Ложь с начала до конца, Нийл, миленький. Это люди в Гайавате выдумали из зависти, что мы с Эдом так хорошо живем.
Не было сил дольше присутствовать при этом самооголении двух дряхлых призраков прошлого, и Нийл отступил, но не сумел смягчить тон своей прощальной реплики:
— Ладно, ладно, не буду. Ну, мне пора. До свидания.
В поезде он злился:
«Осточертели мне все эти „Унесенные ветром“ и сусальные рассказики Томаса Нелсона Пейджа! Белый хозяин на старой плантации — белый хозяин в холодной конторе — шпаги и розы и дай чертову ниггеру в зубы. Если я негр — ладно, буду негром.
Никогда еще так не хотелось выпить».
Но в баре отеля «Суонсон-Гранд» он выпил апельсинного сока и не рискнул заказать даже один коктейль. Он уже думал, не навсегда ли с ними расстался, хотя до сих пор был с коктейлями в ладах. Он смотрел на оживленных мужчин у стойки и представлял себе, как они обернулись бы волками и гиенами, если бы он спьяна сказал вслух то, что мог бы сказать.
Всю дорогу домой, в «Борапе», его тяготила услужливость Мака. Ему хотелось буркнуть: «Да бросьте, я же свой». Он вскипал, слыша, как Мак подобострастно смеется плоским шуткам жителя Гранд-Рипаблик Орло Вэя, который был симпатичным человеком, когда подбирал вам стекла для очков, но только тогда.
Нийлу хотелось спросить Мака: «Зачем вы слушаете этого белого пустобреха? Наш народ должен вести себя достойно».
Только в самом конце пути ему пришло в голову, что двадцать восемь часов обучения — пожалуй, слишком короткий срок, чтобы усвоить все повадки негров.
Раньше, если что-нибудь не ладилось, ему не удавалось обмануть Вестл никакими потугами на веселость, но когда он ввалился в дом с возгласом: «Твой муж скупил все банки Миннеаполиса и Сент-Пола!» — расцеловал ее, взъерошил Бидди волосы, как заправский счастливый супруг и отец, она ничего не заподозрила и сказала только:
— Я рада, что ты удачно съездил. Какое счастье, что кончилась война! Ты как, в настроении сегодня вечером сразиться в бридж у Кертиса?
— Конечно, с удовольствием.
Кертис, сын Буна Хавока, первый набросится на него.
Он ничего не мог решить, поскольку оставался нерешенным основной вопрос: обнародует ли он свою тайну, откроет ли ее хотя бы Вестл?
Если он будет молчать, никто, вероятно, не узнает, а бабушка Жюли и Эдгар ничего не скажут — это ясно. Доктору Вервейсу и в голову не придет связать Пика и семью Пезо с Кингсбладами.
Некому было обвинить его, кроме его самого. Но этот единственный обвинитель отличался таким упорством, что порой он слышал, как у него срываются слова: «Да, во мне есть негритянская кровь. Что я, Иуда, чтобы отречься от племени моей матери?»
Но всякий раз, когда он готов был предпринять какой-то смелый, решительный шаг, раздавался язвительный голос его второго, более трезвого «я»:
«До чего же храбрый этот капитан! Хочет бросить вызов всему свету! Не терпится тебе попасть в лапы к южным шерифам с бычьим взглядом и красными кулаками, когда в этом нет нужды, когда это бесцельно, когда никто тебя об этом не просит? Тоже, самозваный мученик сыскался!»
Этот карманный ад он носил с собой и на работе, когда занимался устройством Консультации для ветеранов. Пыхтя и покашливая, к нему подплывал мистер Джон Уильям Пратт, а за ним на буксире — миссис Джон Уильям Пратт — дама с кисло-сладким лицом, но с бюстом, который можно было бы назвать соблазнительным, не будь это бюст примерной христианки.
Дама журчала:
— Мне кажется, вы и мистер Пратт напрасно выбрали для этой комнаты такие строгие тона. Вы знаете, я никогда не вмешиваюсь в дела банка, — я знаю, сколько браков это погубило, даже когда женой руководили самые лучшие побуждения, — но я чувствую, что у меня есть призвание к убранству помещений; я знаю, многие женщины это утверждают, а сами только и умеют, что прощебетать: «Ах, как выгодно занавески оттеняют бледно-лиловый шелк тахты!» — но я чувствую, что у меня оно действительно есть — а ведь многие ветераны будут приходить сюда со своими невестами, или женами, или… ну, словом, не одни, и тех особенно может привлечь какое-нибудь умело брошенное красочное пятно — ну, скажем, ярко-желтая подушка на диване — так мило и напоминает о весне. Мне кажется, это очень важно, понимаете — о таких вещах часто забывают, но, право же, это важно!
Тут заговорил мистер Пратт, как всегда добродушно, но не без ехидства:
— Вам не обязательно соглашаться с моей благоверной, Нийл. Вы как, прониклись убеждением, что это важно?
— Я, сэр, не всегда разбираюсь в том, что важно и что нет.
«А что будет, если я им скажу?»
Это «а что будет, если я им скажу?» пугало и мучило его и коварно толкало на признание, когда он встречался с Уилбуром Федерингом, южанином, который вполне примирился с северными кассовыми аппаратами и пел «Убираем снопы золотые» на мотив «Дикси». Или когда в Теннисном клубе лесопромышленник У.С.Вандер, специалист по коврам и антисемитизму Седрик Стаубермейер и оптик-политик Орло Вэй дружно утверждали между играми, что нашим американским свободам, включающим право жевать табак и драть с потребителя сколько вздумается, грозит серьезная опасность.
Это были добрые соседи, всегда готовые ссудить Нийлу косилку для газона или бутылку виски, солидные клиенты банка, хорошо отзывавшиеся о вежливом обращении и порядочности Нийла, и это были линчеватели — северной, неактивной породы, которые «своим умом и энергией, без посторонней помощи, нажили себе состояние, и никакие, черт возьми, сантименты по отношению к этим лодырям-рабочим не заставят их поступиться своей собственностью».
Тут не приходилось сомневаться в том, что будет, если он скажет.
Вестл ушла спать. Он сидел на веранде, вдыхая тепло этой майской ночи, ерзал в плетеном кресле и пытался читать статью об «Использовании коносаментов в международном кредите в условиях послевоенной финансовой конъюнктуры». Статья была превосходно написана и иллюстрирована снимком парижской биржи, но он отложил ее, он решительно отложил ее в сторону и погрузился в тишину уснувшего пригорода.
Он оглядел веранду, трельяж, увитый плющом, миксер для коктейлей на маленьком зеленом холодильнике. Мысленно он увидел безмятежный профиль Вестл на подушке, Бидди, свернувшуюся в кровати золотым клубочком. В июне Бидди исполнялось пять лет, и она допытывалась, почему ей еще нельзя будет голосовать. Она заявляла, что хочет выбрать своего отца в президенты, и не давала матери сбить себя с толку шутливым возражением: «Ну что ты, маленькая, папе нельзя быть президентом, он слишком красивый».
Все эти простые радости…
Он выдаст себя необдуманным словом; какой-нибудь Уилбур Федеринг подхватит его; он будет опозорен, пойдет прахом это скромное благополучие, этот дом — воплощение их любви. Мысленно он уже видел: бесчувственные торговцы старой мебелью и любопытные соседи ввалились сюда покупать его вещи — по дешевке, — а Вестл и Бидди стоят и плачут, кутаясь в шаль, как вдова и сиротка из викторианского романа.
«Нет! Я грудью буду защищать наш дом!
Точно старомодная мелодрама. Что ж, я и чувствую себя, как в мелодраме».
Откуда-то подползла нехорошая мысль, что вернее всего он сможет защитить этот дом своей смертью. Из глубины могилы он не скажет опрометчивого слова. Его жизнь, как уважающего себя обитателя Сильван-парка, застрахована на большую сумму. Вероятно, можно совершить самоубийство так, что никто не догадается — например, пустить автомобиль под откос и сгореть в его обломках?
В банке выдался трудный и суетливый день, и Нийл, как никогда, устал от мира Праттов, изнемог от видений того, что могло с ним случиться. Если б незаметно уйти со сцены, обеспечив будущее Бидди…
Но тут он рассмеялся:
«Смотри-ка, сколько новых возможностей! А ведь я презирал богачей, которые выбрасывались из окна во время прошлого кризиса — несчастные белые пиявки не мыслили себе жизни без двух шоферов, — не из кого будет кровь сосать. Мы, негры, так не поступаем».
Он опять засмеялся, не притворно, не для публики, даже не для услаждения собственного слуха.
Рэнди Спрюс, генеральный секретарь Торговой палаты Гранд-Рипаблик, был приятелем Уилбура Федеринга — того, что родился в Стоуте, штат Миссисипи, на красном глинистом холме, но теперь стал гражданином Миннесоты и покровителем лыжного спорта, который он чуть ли не выдавал за свое изобретение, хотя сам на лыжах не ходил. Мистер Федеринг был основателем и президентом компании «С Пылу, с Жару — горячие обеды и завтраки на дом быстро и без хлопот — все от сандвича до фрикасе — салфетки и серебро по особому заказу — обращаться лично, письменно и по телефону».
Затаив в душе ужас, он поехал в чинное бунгало дедушки Саксинара.
Старик приветствовал его голосом, скрипучим, как его качалка:
— Милости просим, молодой человек! Никак, второй раз в этом году? Не часто вы нас так балуете!
Бабушка Жюли — та сразу спросила:
— Что случилось, мальчик?
Стоя неподвижно и прямо посреди комнаты, где пахло хвоей от подушек, набитых сосновыми иглами, Нийл сказал очень серьезно:
— Бабушка, вы уверены, что ваши предки, начиная от Пика, были только французы и чиппева?
— Говорил я тебе не болтать про Пика! — заныл дедушка Эдгар.
Она вся съежилась. Она знала!
Нийл не унимался:
— Вы уверены, что в нас нет нисколько негритянской крови?
Она взвизгнула:
— Ты что говоришь, негодник! Да где это слыхано!
Но гнев ее был слишком прозрачен, и слишком прозрачна была ярость дедушки Эдгара. Ничего не осталось от смешного скряги, уютно греющего у огня старые кости. Лицо его было ужасно — безжалостное, кровожадное лицо линчевателя. Такое выражение Нийл один раз видел у пленного немца и один раз у пьяного американца из военной полиции. Эдгар бесновался:
— Нет, ты что это выдумал, к чему ты клонишь, а? Уж ты не вбил ли себе в голову, что у твоей бабки в роду была черная кровь? Или ты пьян как стелька? По-твоему, выходит, что я народил черномазых ребят, что твой дядя Эмери и твоя родная мать — ниггеры?
Нийл всегда любил ласково поболтать с дедом, как и со всяким симпатичным старичком, но сейчас ему было не до болтовни и не до ласки.
— Надеюсь, что это не так, но раз в жизни я намерен добиться правды. Скажите мне правду.
Дедушка Эдгар сразу сник и одряхлел, его бесполезная вспышка погасла.
— Плюй ты на эти россказни и грязные поклепы, Нийл. Все это ложь, до последнего слова, а если бы и было правдой, никому этого не следует знать. Ради создателя, мальчик, забудь об этом.
Бабушка Жюли пронзительно заклохтала:
— Ложь с начала до конца, Нийл, миленький. Это люди в Гайавате выдумали из зависти, что мы с Эдом так хорошо живем.
Не было сил дольше присутствовать при этом самооголении двух дряхлых призраков прошлого, и Нийл отступил, но не сумел смягчить тон своей прощальной реплики:
— Ладно, ладно, не буду. Ну, мне пора. До свидания.
В поезде он злился:
«Осточертели мне все эти „Унесенные ветром“ и сусальные рассказики Томаса Нелсона Пейджа! Белый хозяин на старой плантации — белый хозяин в холодной конторе — шпаги и розы и дай чертову ниггеру в зубы. Если я негр — ладно, буду негром.
Никогда еще так не хотелось выпить».
Но в баре отеля «Суонсон-Гранд» он выпил апельсинного сока и не рискнул заказать даже один коктейль. Он уже думал, не навсегда ли с ними расстался, хотя до сих пор был с коктейлями в ладах. Он смотрел на оживленных мужчин у стойки и представлял себе, как они обернулись бы волками и гиенами, если бы он спьяна сказал вслух то, что мог бы сказать.
Всю дорогу домой, в «Борапе», его тяготила услужливость Мака. Ему хотелось буркнуть: «Да бросьте, я же свой». Он вскипал, слыша, как Мак подобострастно смеется плоским шуткам жителя Гранд-Рипаблик Орло Вэя, который был симпатичным человеком, когда подбирал вам стекла для очков, но только тогда.
Нийлу хотелось спросить Мака: «Зачем вы слушаете этого белого пустобреха? Наш народ должен вести себя достойно».
Только в самом конце пути ему пришло в голову, что двадцать восемь часов обучения — пожалуй, слишком короткий срок, чтобы усвоить все повадки негров.
Раньше, если что-нибудь не ладилось, ему не удавалось обмануть Вестл никакими потугами на веселость, но когда он ввалился в дом с возгласом: «Твой муж скупил все банки Миннеаполиса и Сент-Пола!» — расцеловал ее, взъерошил Бидди волосы, как заправский счастливый супруг и отец, она ничего не заподозрила и сказала только:
— Я рада, что ты удачно съездил. Какое счастье, что кончилась война! Ты как, в настроении сегодня вечером сразиться в бридж у Кертиса?
— Конечно, с удовольствием.
Кертис, сын Буна Хавока, первый набросится на него.
Он ничего не мог решить, поскольку оставался нерешенным основной вопрос: обнародует ли он свою тайну, откроет ли ее хотя бы Вестл?
Если он будет молчать, никто, вероятно, не узнает, а бабушка Жюли и Эдгар ничего не скажут — это ясно. Доктору Вервейсу и в голову не придет связать Пика и семью Пезо с Кингсбладами.
Некому было обвинить его, кроме его самого. Но этот единственный обвинитель отличался таким упорством, что порой он слышал, как у него срываются слова: «Да, во мне есть негритянская кровь. Что я, Иуда, чтобы отречься от племени моей матери?»
Но всякий раз, когда он готов был предпринять какой-то смелый, решительный шаг, раздавался язвительный голос его второго, более трезвого «я»:
«До чего же храбрый этот капитан! Хочет бросить вызов всему свету! Не терпится тебе попасть в лапы к южным шерифам с бычьим взглядом и красными кулаками, когда в этом нет нужды, когда это бесцельно, когда никто тебя об этом не просит? Тоже, самозваный мученик сыскался!»
Этот карманный ад он носил с собой и на работе, когда занимался устройством Консультации для ветеранов. Пыхтя и покашливая, к нему подплывал мистер Джон Уильям Пратт, а за ним на буксире — миссис Джон Уильям Пратт — дама с кисло-сладким лицом, но с бюстом, который можно было бы назвать соблазнительным, не будь это бюст примерной христианки.
Дама журчала:
— Мне кажется, вы и мистер Пратт напрасно выбрали для этой комнаты такие строгие тона. Вы знаете, я никогда не вмешиваюсь в дела банка, — я знаю, сколько браков это погубило, даже когда женой руководили самые лучшие побуждения, — но я чувствую, что у меня есть призвание к убранству помещений; я знаю, многие женщины это утверждают, а сами только и умеют, что прощебетать: «Ах, как выгодно занавески оттеняют бледно-лиловый шелк тахты!» — но я чувствую, что у меня оно действительно есть — а ведь многие ветераны будут приходить сюда со своими невестами, или женами, или… ну, словом, не одни, и тех особенно может привлечь какое-нибудь умело брошенное красочное пятно — ну, скажем, ярко-желтая подушка на диване — так мило и напоминает о весне. Мне кажется, это очень важно, понимаете — о таких вещах часто забывают, но, право же, это важно!
Тут заговорил мистер Пратт, как всегда добродушно, но не без ехидства:
— Вам не обязательно соглашаться с моей благоверной, Нийл. Вы как, прониклись убеждением, что это важно?
— Я, сэр, не всегда разбираюсь в том, что важно и что нет.
«А что будет, если я им скажу?»
Это «а что будет, если я им скажу?» пугало и мучило его и коварно толкало на признание, когда он встречался с Уилбуром Федерингом, южанином, который вполне примирился с северными кассовыми аппаратами и пел «Убираем снопы золотые» на мотив «Дикси». Или когда в Теннисном клубе лесопромышленник У.С.Вандер, специалист по коврам и антисемитизму Седрик Стаубермейер и оптик-политик Орло Вэй дружно утверждали между играми, что нашим американским свободам, включающим право жевать табак и драть с потребителя сколько вздумается, грозит серьезная опасность.
Это были добрые соседи, всегда готовые ссудить Нийлу косилку для газона или бутылку виски, солидные клиенты банка, хорошо отзывавшиеся о вежливом обращении и порядочности Нийла, и это были линчеватели — северной, неактивной породы, которые «своим умом и энергией, без посторонней помощи, нажили себе состояние, и никакие, черт возьми, сантименты по отношению к этим лодырям-рабочим не заставят их поступиться своей собственностью».
Тут не приходилось сомневаться в том, что будет, если он скажет.
Вестл ушла спать. Он сидел на веранде, вдыхая тепло этой майской ночи, ерзал в плетеном кресле и пытался читать статью об «Использовании коносаментов в международном кредите в условиях послевоенной финансовой конъюнктуры». Статья была превосходно написана и иллюстрирована снимком парижской биржи, но он отложил ее, он решительно отложил ее в сторону и погрузился в тишину уснувшего пригорода.
Он оглядел веранду, трельяж, увитый плющом, миксер для коктейлей на маленьком зеленом холодильнике. Мысленно он увидел безмятежный профиль Вестл на подушке, Бидди, свернувшуюся в кровати золотым клубочком. В июне Бидди исполнялось пять лет, и она допытывалась, почему ей еще нельзя будет голосовать. Она заявляла, что хочет выбрать своего отца в президенты, и не давала матери сбить себя с толку шутливым возражением: «Ну что ты, маленькая, папе нельзя быть президентом, он слишком красивый».
Все эти простые радости…
Он выдаст себя необдуманным словом; какой-нибудь Уилбур Федеринг подхватит его; он будет опозорен, пойдет прахом это скромное благополучие, этот дом — воплощение их любви. Мысленно он уже видел: бесчувственные торговцы старой мебелью и любопытные соседи ввалились сюда покупать его вещи — по дешевке, — а Вестл и Бидди стоят и плачут, кутаясь в шаль, как вдова и сиротка из викторианского романа.
«Нет! Я грудью буду защищать наш дом!
Точно старомодная мелодрама. Что ж, я и чувствую себя, как в мелодраме».
Откуда-то подползла нехорошая мысль, что вернее всего он сможет защитить этот дом своей смертью. Из глубины могилы он не скажет опрометчивого слова. Его жизнь, как уважающего себя обитателя Сильван-парка, застрахована на большую сумму. Вероятно, можно совершить самоубийство так, что никто не догадается — например, пустить автомобиль под откос и сгореть в его обломках?
В банке выдался трудный и суетливый день, и Нийл, как никогда, устал от мира Праттов, изнемог от видений того, что могло с ним случиться. Если б незаметно уйти со сцены, обеспечив будущее Бидди…
Но тут он рассмеялся:
«Смотри-ка, сколько новых возможностей! А ведь я презирал богачей, которые выбрасывались из окна во время прошлого кризиса — несчастные белые пиявки не мыслили себе жизни без двух шоферов, — не из кого будет кровь сосать. Мы, негры, так не поступаем».
Он опять засмеялся, не притворно, не для публики, даже не для услаждения собственного слуха.
Рэнди Спрюс, генеральный секретарь Торговой палаты Гранд-Рипаблик, был приятелем Уилбура Федеринга — того, что родился в Стоуте, штат Миссисипи, на красном глинистом холме, но теперь стал гражданином Миннесоты и покровителем лыжного спорта, который он чуть ли не выдавал за свое изобретение, хотя сам на лыжах не ходил. Мистер Федеринг был основателем и президентом компании «С Пылу, с Жару — горячие обеды и завтраки на дом быстро и без хлопот — все от сандвича до фрикасе — салфетки и серебро по особому заказу — обращаться лично, письменно и по телефону».