Страница:
— Я вот тут подумал об отце Дэнни Дипаче. Ведь он, кажется, держит обувной магазинчик, не так ли?
— А… ну да.
— И что он за человек?
— Я никогда не встречался с ним.
— Наверное, он… Хотя ладно, не будем об этом.
— И все-таки, что ты хотел сказать?
— Лишь то, что преступление не происходит само по себе, на пустом месте. И если уж ребенок откалывает такой фортель, то в девяти случаях из десяти выясняется, что там и с родителями не все в порядке.
— И что нам с этим делать? Вместо детей судить родителей, что ли?
— Я не знаю, что делать, Хэнк. В законе ничего не говорится о распределении вины. Если трое вступают в сговор с целью совершения преступления и лишь один из них спускает курок, то все равно судят всех троих. С другой стороны, если в результате не правильного воспитания в семье или же его полного отсутствия один ребенок пыряет ножом другого, то его родители не считаются нарушителями закона. Но разве это правильно? Почему же в таком случае их никто не обвиняет в соучастии?
— Хочешь сказать, что нужно арестовать и родителей?
— Ничего такого я сказать не хочу, и вообще брось свои адвокатские штучки и не пытайся поймать меня на слове. — Сэмелсон усмехнулся. — Я просто задаю вопрос: где начинается ответственность и где она заканчивается?
— Хороший вопрос, Эйб. Найди на него ответ и после этого можешь открыть на телевидении свое собственное интеллектуальное шоу.
— Этот вопрос встает передо мной каждый день в зале суда. И каждый день я ищу на него ответ, в соответствии с законом выношу приговор, устанавливаю наказание, соответствующее преступлению. И все-таки нет-нет да и подумаю: а справедливо ли я, собственно говоря, поступаю?
— Что? Эйб, да ты, наверное, шутишь!
— Нет, не шучу, но это строго между нами, и если ты только проболтаешься кому-нибудь об этом, то я расскажу газетчикам, как ты однажды теоретически выстроил защиту по делу Сакко и Ванцетти.
— Кэрин, у него потрясающая память, — усмехнулся Хэнк. — Вбирает в себя все, как промокашка.
— Только уже слишком потертая и заляпанная чернилами, — добавил Сэмелсон.
— И все-таки интересно, почему вы сомневаетесь в справедливости правосудия? — спросила Кэрин.
— Я не говорил, что сомневаюсь в нем; я сказал, что я о нем часто задумываюсь. — Он обернулся к Хэнку. — Ты что, и жену решил выучить на стряпчего по темным делам?
— Она и так лучший адвокат во всем Нью-Йорке. Так что это мне самому в пору учиться у нее, — ответил Хэнк. — Ты бы только слышал, какие у нас тут порой разворачиваются дискуссии.
— И все-таки, что заставляет вас задумываться об этом? — не унималась, несмотря на насмешки, Кэрин.
— Ты только посмотри на нее, — сказал Сэмелсон. — Словно терьер, суетящийся у кости, перед тем как вцепиться в нее зубами. А задумываться о правосудии, милочка, меня вынуждает то, что я не уверен, что мне когда-либо удалось принять абсолютно справедливое решение.
— А что такое абсолютная справедливость?
— К сожалению, абсолютной справедливости в природе не существует, — вздохнул Сэмелсон. — Разве может возмездие быть справедливым? Разве библейский принцип «око за око» так уж бесспорен? Сомневаюсь.
— Так в чем же она, эта справедливость? — спросил Хэнк.
— Быть беспристрастным — значит руководствоваться истиной, быть свободным от предубеждений, быть объективным и неподкупным. Поэтому справедливости нет ни в чем.
— Почему же?
— Потому что вершат правосудие люди. Но дело в том, что абсолютно правдивых, объективных, беспристрастных и непредубежденных людей не бывает.
— Значит, нам можно со спокойной душой забыть обо всяких там законах и порядках? — подытожил Хэнк. — И снова вернуться в первобытное состояние?
— Нет! Законы придуманы людьми в соответствии с насущными потребностями тех же самых людей. И хоть наше правосудие не совершенно, но оно, по крайней мере, может отстоять достоинство человека. Если кому-то был причинен ущерб, то общество обязано возместить его. Как утверждается, твой Рафаэль Моррес стал жертвой противоправных действий. Его лишили самого дорогого — жизни. И теперь Моррес, а вернее, общество, выступающее от его имени, требует возмездия. А ты отстаиваешь честь Морреса, поддерживая обвинение тех, кто предположительно совершил в отношении него данное преступление.
— Это и есть правосудие, — заключил Хэнк.
— Нет, это еще не есть правосудие. Потому что если бы мы стремились принять по-настоящему справедливое решение, то на расследование дела Рафаэля Морреса понадобилась бы целая вечность. Хэнк, ну неужели ты не понимаешь? В наших судах мы имеем дело с голыми фактами — видим лишь черное и белое. Совершили ли эти подростки преступление в отношении того, другого подростка? Если так, то они виновны в убийстве первой степени и должны быть наказаны в соответствии с законом. А если нет, то их нужно отпустить. Но где же полутона? Разве может человек считаться честным, объективным и справедливым, если в его распоряжении находятся лишь самые очевидные факты — однозначно «за» или же категорично «против».
— Окружной суд представит все факты, Эйб. И ты об этом знаешь.
— Да, факты, имеющие отношение к убийству. И конечно же от обеих сторон будут выступать психологи, защита будет пытаться представить все так, что эти бедные мальчики оказались там совершенно случайно и что они — продукт нашего жестокого времени, а ты станешь утверждать, что время тут ни при чем и что современный убийца ничем не отличается от убийцы колониальных времен. Ровно через три недели суд присяжных выслушает все это, взвешивая факты и обстоятельства данного преступления, а я буду руководить этим процессом, обращая внимание всех на правовые аспекты дела. И затем присяжные вынесут вердикт. Если они решат, что подростки невиновны, то я отпущу их. А если они решат, что ребята виновны в совершении убийства первой степени и не попросят о снисхождении, то я сделаю то, что должен сделать по долгу службы и в соответствии с данной мной присягой: назначу предусмотренное законом наказание. Отправлю тех троих мальчиков на электрический стул.
— Да, — понимающе кивнул Хэнк.
— Но справедливо ли это? — Сэмелсон в сомнении покачал головой. — Преступление и наказание. Благородная концепция. Каким образом соотносится с ней наша система наказания, основанная на комплексах современного человека, терзаемого постоянным чувством вины? Или, может быть, всякий раз вынося приговор так называемому преступнику, мы прежде всего удовлетворяем свое собственное подсознательное стремление к самонаказанию?
— Эйб, справедливо ли подводить базу современной психологии под законы, возникшие тысячи лет назад.
— Разве? Интересно, с чего это ты решил, что человек так уж сильно изменился за последнюю тысячу лет? Люди — самые порочные животные на свете. И мы живем, мучимые чувством коллективной вины, прикрывая свой позор высокопарной сентенцией о триумфе правосудия. Но вот что я тебе скажу, Хэнк: к делам, которыми мне приходится заниматься, это не имеет никакого отношения. Нет, конечно, работу свою я знаю и выполняю ее должным образом, но лично мне не кажется, что правосудие так уж часто торжествует. Огромное число убийц разгуливает на свободе. И речь не о тех людях, которые собственноручно спускают курок или берутся за нож. До тех пор, пока человечество не сможет точно определить, где начинается сам акт убийства, ни о каком правосудии не может идти и речи. Будут лишь люди, вооруженные риторикой и — подобно нашему другу Майку Бартону, играющему роль журналиста, — они станут лишь играть в правосудие. Но разве это не профанация чистой воды?
Сэмелсон посмотрел на звезды.
— Наверное, для того, чтобы судить других, нужно быть Богом, — серьезно проговорил он. — Мы же всего лишь люди.
В работе Хэнк был аккуратен и педантичен, выстраивая свои доказательства с математической точностью. Он был твердо убежден в том, что адвокат никогда не должен ошибочно полагать, что присяжные «и так все знают». Наоборот, взяв за основу предположение, что присяжные не знают ничего ни о законе, ни о рассматривающемся деле, он должен представить имеющиеся в его распоряжении факты таким образом, чтобы на их основании прийти к неизбежному заключению. Один за другим он складывал вместе крохотные фрагменты большой мозаики. И к тому времени, как он будет готов произнести свою заключительную речь, разрозненные факты должны составить единую, ясную и бесспорную картину, на основании которой станет возможным сделать лишь один-единственный и неоспоримый вывод. Залог же успеха грандиозного представления — это та черновая, подготовительная работа, которой он занимался у себя в кабинете накануне процесса. Задача перед ним была не из простых — шокировать присяжных фактами ив то же время поселить в них уверенность, что все необходимые умозаключения сделаны ими самостоятельно. В каком-то смысле он предлагал им встать на его место. Мысленно покидая скамью присяжных и как бы перевоплощаясь в прокурора, они получали возможность анализировать факты с той точки зрения, с какой до этого их рассматривал он сам. Но чутье истинного актера подсказывало ему, что присяжные ждут от него большего, чем просто перевоплощения. Они каждый раз жаждут представления, зрелищного шоу, особенно если процесс связан с делом об убийстве. А следовательно, важно решить, какие свидетели будут выступать сначала, а какие — потом, да чтобы при этом данные ими показания образовали логическую последовательность, плавно и ненавязчиво подводящую к кульминационному моменту постижения непреложной истины. К тому же нельзя забывать и о том, что защита будет гнуть свою линию. Так что нужно быть заранее готовым к любому неожиданному ходу с их стороны. По существу, ему предстояло проработать две версии одного дела — свою, а также возможную версию защиты.
Утром того понедельника, за три недели до суда, на столе Хэнка царил невообразимый беспорядок. По всей его поверхности были разложены листки бумаги, каждый из которых он прижал сверху металлическим пресс-папье. Рядом теснились разлинованные листы больших блокнотов, испещренных торопливыми заметками. В одном углу высилась кила папок с расшифровкой показаний из стенограмм допросов. Папка с отчетом психолога покоилась рядом с телефоном, а маленький блокнотик пестрел напоминаниями о том, что еще только предстояло сделать:
Хэнк использует эти ножи наилучшим образом, играя на обычном человеческом страхе перед острыми предметами, подкрепив его непосредственными показаниями самих убийц, которых он намеревался пригласить в качестве свидетелей самыми последними. Разумеется, он знал, что подростков нельзя было заставить свидетельствовать против самих себя и что, в случае их отказа, судья Сэмелсон немедленно объявит присяжным, что данный факт ни в коей мере не должен быть воспринят как признание вины. Однако он все же был убежден, что уж Апосто выступить в качестве свидетеля будет дозволено наверняка, хотя бы ради того, чтобы продемонстрировать низкий уровень его умственного развития. Если же выступит лишь один из троих обвиняемых, то, принимая во внимание подсознательно-негативное отношение присяжных к самому факту отказа от дачи показаний, становится совершенно очевидно, что это лишь восстановит их против Рейрдона и Дипаче. Да и вряд ли адвокаты защиты, упорно отстаивающие версию о якобы имевшей место вынужденной самообороне, станут отговаривать своих подзащитных от дачи показаний. Так что он положительно не сомневался, что ему удастся заполучить всех троих в качестве свидетелей, и уж тогда-то он вытянет из них достоверную историю о событиях того вечера. Но первым делом он должен будет продемонстрировать ножи.
Так где же, черт возьми, этот отчет экспертизы орудий убийства?
Чувствуя крайнее раздражение, он набрал номер телефона лаборатории, находящейся в здании полицейского управления на Сентр-стрит, где его соединили с неким Алексом Харди.
— Говорит мистер Белл из отдела по расследованию убийств, — представился Хэнк. — Я представляю обвинение по делу Рафаэля Морреса, суд по которому состоится через три недели. Мне должны были прислать отчет, но я до сих пор так ничего от вас и не получил. Сейчас я веду подготовку к выступлению на процессе, и данные материалы необходимы мне для работы.
— Моррес… Моррес… а, ну да, — ответил Харди. — Так звали того пуэрто-риканского парня. Да, ножи находятся у нас, это точно.
— Я знаю, что они у вас. А как насчет отчета?
— Ну а это уже совсем другое дело.
— Что вы имеете в виду?
— Дэнис-то сейчас в отпуске.
— Какой еще Дэнис?
— Дэнис Беннел, заведующий лабораторией.
— И что из того?
— А то, что он не оставил никаких указаний насчет этих самых ножей. Вот…
— Но ведь кто-то должен был остаться вместо него? Или что, стоит только одному человеку уйти в отпуск, как вся ваша контора дружно бросает работу?
— Ничего подобного. Вовсе нет. И вообще, мистер Белл, не нужно злиться. Мы всего лишь выполняем свою работу.
— Ваша работа — провести исследование тех ножей. Так когда я получу отчет?
— Я всего лишь исполнитель, мистер Белл. Так что высказывая мне свои претензии, вы напрасно теряете время.
— А кому, по-вашему, я их должен высказать?
— Сейчас соединю вас с лейтенантом Канотти. Может быть, он сможет вам помочь.
Харди прикрыл трубку рукой. Хэнк нетерпеливо ждал, постукивая ножом для бумаги по столу.
— Канотти слушает, — раздался в трубке хриплый голос.
— Говорит помощник окружного прокурора Белл из отдела по расследованию убийств. Я просил предоставить мне отчет экспертизы орудий убийства по делу Рафаэля Морреса. У меня его до сих пор нет. Ваш сотрудник только что сказал мне, что мистер Беннел…
— Лейтенант Беннел. Да?
— ..ушел в отпуск. Так каким образом мне теперь можно заполучить этот отчет?
— Достаточно просто попросить, — ответил Канотти.
— Уже прошу.
— Ладно. А почему такая спешка?
— Суд через три недели. Я представляю обвинение. Отсюда и спешка. Послушайте, а в чем, собственно, дело? Что за шутки такие?
— Хорошо, мистер Белл, я поручу кому-нибудь срочно провести экспертизу ваших ножей.
— Большое спасибо. А когда я получу отчет?
— Как только он будет готов.
— И когда этого можно ожидать?
— В настоящее время у нас не хватает людей. Очень многие находятся в отпуске, а, к вашему сведению, мистер Белл, убийства в нашем прекрасном городе по-прежнему случаются каждый день. Я, конечно, понимаю, что для вас выступление в суде по уже раскрытому делу куда важнее, чем раскрытие всех прочих преступлений, вместе взятых, но полицейское управление придерживается иного мнения на этот счет. Мы не можем удовлетворить всех разом, мистер Белл. Мы вкалываем как проклятые, делаем все, что только в наших силах. Однако что-то мне подсказывает, что наши внутренние проблемы вас совершенно не трогают.
— Как и ваша ирония, лейтенант. Так могу я получить отчет к началу следующей недели?
— Конечно. Если он будет готов к тому времени.
— Должен честно признаться, лейтенант Канотти, мне бы очень не хотелось жаловаться на вас самому окружному прокурору.
— Мне бы тоже очень этого не хотелось, мистер Белл. Тем более сейчас, когда на нашу голову свалился очередной проект из городского совета. Вы понимаете меня, мистер Белл?
— Понимаю. Но если утром в понедельник у меня не будет отчета, то я снова напомню вам о себе.
— Было очень приятно с вами поговорить, — сказал Канотти и положил трубку.
Хэнк с остервенением швырнул трубку на рычаг. Как, черт возьми, он в одиночку должен докапываться до сути вопроса, если ни помощи, ни содействия в этом не дождешься ни с какой стороны? Каким образом, спрашивается, он сможет наглядно представить начало, середину и конец убийства без…
До тех пор, пока человечество не сможет точно определить, где начинается сам акт убийства, ни о каком правосудии не может быть и речи…
Вспомнились слова судьи. Довольно необычное заявление для человека, занимающего такую должность.
Но нет, он, окружной прокурор, не может позволить себе мыслить вселенскими категориями. Не может! И что бы там ни говорил судья, а перед ним, Хэнком, стоит вполне конкретная задача: представить обвинение по делу в соответствии с обвинительным актом Большого жюри. Об убийстве первой степени. И точка. Или, может быть, ему следует обвинить весь город Нью-Йорк? Или взять еще шире? Весь штат? Всю страну? Весь мир? Границы ответственности можно расширять бесконечно, простирая их за пределы нашего времени и пространства, и в конце концов договориться до того, что виноваты все, а следовательно, ответственность не несет никто. Значит, убийцы будут по-прежнему преспокойненько разгуливать по городским улицам, а на смену цивилизации придет паника и всеобщий хаос.
Нет!
Он знал, что делать. Представить дело. Изложить конкретные факты. Осудить троих убийц.
Хэнк решительно придвинул к себе папку с психологическим отчетом на Энтони Апосто. Это было письмо из больницы Беллвью, адресованное судье Аврааму Луису Сэмелсону, по представлению которого туда и был направлен Апосто для прохождения обследования. И этот документ гласил следующее:
Если прежде у него и имелись некоторые сомнения на тот счет, какой может быть защита Бэтмена Апосто, то теперь от них не осталось и следа. Ознакомившись с отчетом — а у адвокатов защиты наверняка уже имелась его копия, — Хэнк понял, что у него нет ни малейшего шанса добиться обвинительного приговора для Апосто. И, признаться, он и сам понимал, что такой приговор не был бы по-настоящему справедливым.
Но абсолютной справедливости не существует.
И это тоже слова судьи. И в самом деле, разве не было бы справедливо, если бы Апосто, вне зависимости от своих умственных способностей, все-таки понес наказание за совершенное им преступление? Как говорится, око за око, зуб за зуб. Как определить, где заканчивается Апосто-человек и начинается Апосто-личность? Что отделяет убийцу от умственно недоразвитого подростка? Разве они не одно и то же лицо? Предположительно, да. И все-таки было бы ошибкой добиваться смертного приговора для парня, умственное развитие которого остановилось на уровне десятилетнего ребенка. Это, было бы несправедливо. Это была бы слепая месть, обыкновенная животная реакция, и не более того.
Слепая..
Рафаэль Моррес был слеп. И разве этот его недостаток менее значим, чем умственная неполноценность Энтони Апосто? Нет. Однако слепота не уберегла его от смерти, к которой с ходу приговорил его Апосто. А вот умственная неполноценность Апосто спасет его от смертного приговора, который ему, по идее, должен был бы вынести суд штата. И в этом, подумал Хэнк, заключается разница между животными и людьми.
Это и есть справедливость, думал он.
Справедливость.
Тем вечером Хэнк заработался у себя в офисе допоздна, занимаясь подготовкой плана допроса Луизы Ортега на суде. Он решил использовать тот факт, что девушка была проституткой, вместо того чтобы пытаться изо всех сил скрыть его от присяжных. Если он изначально скроет род ее занятий, то защита затем постарается подорвать доверие к ее показаниям, поэтому он старался подбирать вопросы таким образом, чтобы, отвечая на них, она предстала бы жертвой обстоятельств, бедной девушкой, которую толкнули на панель голод и крайняя нужда. Однако он не считал нужным обнародовать тот факт, что девица, по крайней мере однажды, имела сексуальные отношения с Морресом. Для присяжных Моррес должен был оставаться беззащитным, слепым мальчиком, ставшим жертвой троих безжалостных убийц, а потому не нужно разрушать этот кристально-чистый образ, пятная его разного рода интимными подробностями.
— А… ну да.
— И что он за человек?
— Я никогда не встречался с ним.
— Наверное, он… Хотя ладно, не будем об этом.
— И все-таки, что ты хотел сказать?
— Лишь то, что преступление не происходит само по себе, на пустом месте. И если уж ребенок откалывает такой фортель, то в девяти случаях из десяти выясняется, что там и с родителями не все в порядке.
— И что нам с этим делать? Вместо детей судить родителей, что ли?
— Я не знаю, что делать, Хэнк. В законе ничего не говорится о распределении вины. Если трое вступают в сговор с целью совершения преступления и лишь один из них спускает курок, то все равно судят всех троих. С другой стороны, если в результате не правильного воспитания в семье или же его полного отсутствия один ребенок пыряет ножом другого, то его родители не считаются нарушителями закона. Но разве это правильно? Почему же в таком случае их никто не обвиняет в соучастии?
— Хочешь сказать, что нужно арестовать и родителей?
— Ничего такого я сказать не хочу, и вообще брось свои адвокатские штучки и не пытайся поймать меня на слове. — Сэмелсон усмехнулся. — Я просто задаю вопрос: где начинается ответственность и где она заканчивается?
— Хороший вопрос, Эйб. Найди на него ответ и после этого можешь открыть на телевидении свое собственное интеллектуальное шоу.
— Этот вопрос встает передо мной каждый день в зале суда. И каждый день я ищу на него ответ, в соответствии с законом выношу приговор, устанавливаю наказание, соответствующее преступлению. И все-таки нет-нет да и подумаю: а справедливо ли я, собственно говоря, поступаю?
— Что? Эйб, да ты, наверное, шутишь!
— Нет, не шучу, но это строго между нами, и если ты только проболтаешься кому-нибудь об этом, то я расскажу газетчикам, как ты однажды теоретически выстроил защиту по делу Сакко и Ванцетти.
— Кэрин, у него потрясающая память, — усмехнулся Хэнк. — Вбирает в себя все, как промокашка.
— Только уже слишком потертая и заляпанная чернилами, — добавил Сэмелсон.
— И все-таки интересно, почему вы сомневаетесь в справедливости правосудия? — спросила Кэрин.
— Я не говорил, что сомневаюсь в нем; я сказал, что я о нем часто задумываюсь. — Он обернулся к Хэнку. — Ты что, и жену решил выучить на стряпчего по темным делам?
— Она и так лучший адвокат во всем Нью-Йорке. Так что это мне самому в пору учиться у нее, — ответил Хэнк. — Ты бы только слышал, какие у нас тут порой разворачиваются дискуссии.
— И все-таки, что заставляет вас задумываться об этом? — не унималась, несмотря на насмешки, Кэрин.
— Ты только посмотри на нее, — сказал Сэмелсон. — Словно терьер, суетящийся у кости, перед тем как вцепиться в нее зубами. А задумываться о правосудии, милочка, меня вынуждает то, что я не уверен, что мне когда-либо удалось принять абсолютно справедливое решение.
— А что такое абсолютная справедливость?
— К сожалению, абсолютной справедливости в природе не существует, — вздохнул Сэмелсон. — Разве может возмездие быть справедливым? Разве библейский принцип «око за око» так уж бесспорен? Сомневаюсь.
— Так в чем же она, эта справедливость? — спросил Хэнк.
— Быть беспристрастным — значит руководствоваться истиной, быть свободным от предубеждений, быть объективным и неподкупным. Поэтому справедливости нет ни в чем.
— Почему же?
— Потому что вершат правосудие люди. Но дело в том, что абсолютно правдивых, объективных, беспристрастных и непредубежденных людей не бывает.
— Значит, нам можно со спокойной душой забыть обо всяких там законах и порядках? — подытожил Хэнк. — И снова вернуться в первобытное состояние?
— Нет! Законы придуманы людьми в соответствии с насущными потребностями тех же самых людей. И хоть наше правосудие не совершенно, но оно, по крайней мере, может отстоять достоинство человека. Если кому-то был причинен ущерб, то общество обязано возместить его. Как утверждается, твой Рафаэль Моррес стал жертвой противоправных действий. Его лишили самого дорогого — жизни. И теперь Моррес, а вернее, общество, выступающее от его имени, требует возмездия. А ты отстаиваешь честь Морреса, поддерживая обвинение тех, кто предположительно совершил в отношении него данное преступление.
— Это и есть правосудие, — заключил Хэнк.
— Нет, это еще не есть правосудие. Потому что если бы мы стремились принять по-настоящему справедливое решение, то на расследование дела Рафаэля Морреса понадобилась бы целая вечность. Хэнк, ну неужели ты не понимаешь? В наших судах мы имеем дело с голыми фактами — видим лишь черное и белое. Совершили ли эти подростки преступление в отношении того, другого подростка? Если так, то они виновны в убийстве первой степени и должны быть наказаны в соответствии с законом. А если нет, то их нужно отпустить. Но где же полутона? Разве может человек считаться честным, объективным и справедливым, если в его распоряжении находятся лишь самые очевидные факты — однозначно «за» или же категорично «против».
— Окружной суд представит все факты, Эйб. И ты об этом знаешь.
— Да, факты, имеющие отношение к убийству. И конечно же от обеих сторон будут выступать психологи, защита будет пытаться представить все так, что эти бедные мальчики оказались там совершенно случайно и что они — продукт нашего жестокого времени, а ты станешь утверждать, что время тут ни при чем и что современный убийца ничем не отличается от убийцы колониальных времен. Ровно через три недели суд присяжных выслушает все это, взвешивая факты и обстоятельства данного преступления, а я буду руководить этим процессом, обращая внимание всех на правовые аспекты дела. И затем присяжные вынесут вердикт. Если они решат, что подростки невиновны, то я отпущу их. А если они решат, что ребята виновны в совершении убийства первой степени и не попросят о снисхождении, то я сделаю то, что должен сделать по долгу службы и в соответствии с данной мной присягой: назначу предусмотренное законом наказание. Отправлю тех троих мальчиков на электрический стул.
— Да, — понимающе кивнул Хэнк.
— Но справедливо ли это? — Сэмелсон в сомнении покачал головой. — Преступление и наказание. Благородная концепция. Каким образом соотносится с ней наша система наказания, основанная на комплексах современного человека, терзаемого постоянным чувством вины? Или, может быть, всякий раз вынося приговор так называемому преступнику, мы прежде всего удовлетворяем свое собственное подсознательное стремление к самонаказанию?
— Эйб, справедливо ли подводить базу современной психологии под законы, возникшие тысячи лет назад.
— Разве? Интересно, с чего это ты решил, что человек так уж сильно изменился за последнюю тысячу лет? Люди — самые порочные животные на свете. И мы живем, мучимые чувством коллективной вины, прикрывая свой позор высокопарной сентенцией о триумфе правосудия. Но вот что я тебе скажу, Хэнк: к делам, которыми мне приходится заниматься, это не имеет никакого отношения. Нет, конечно, работу свою я знаю и выполняю ее должным образом, но лично мне не кажется, что правосудие так уж часто торжествует. Огромное число убийц разгуливает на свободе. И речь не о тех людях, которые собственноручно спускают курок или берутся за нож. До тех пор, пока человечество не сможет точно определить, где начинается сам акт убийства, ни о каком правосудии не может идти и речи. Будут лишь люди, вооруженные риторикой и — подобно нашему другу Майку Бартону, играющему роль журналиста, — они станут лишь играть в правосудие. Но разве это не профанация чистой воды?
Сэмелсон посмотрел на звезды.
— Наверное, для того, чтобы судить других, нужно быть Богом, — серьезно проговорил он. — Мы же всего лишь люди.
* * *
С понедельника Хэнк засел за работу над материалами дела. До суда оставалось три недели, а слова судьи никак не шли у него из головы.В работе Хэнк был аккуратен и педантичен, выстраивая свои доказательства с математической точностью. Он был твердо убежден в том, что адвокат никогда не должен ошибочно полагать, что присяжные «и так все знают». Наоборот, взяв за основу предположение, что присяжные не знают ничего ни о законе, ни о рассматривающемся деле, он должен представить имеющиеся в его распоряжении факты таким образом, чтобы на их основании прийти к неизбежному заключению. Один за другим он складывал вместе крохотные фрагменты большой мозаики. И к тому времени, как он будет готов произнести свою заключительную речь, разрозненные факты должны составить единую, ясную и бесспорную картину, на основании которой станет возможным сделать лишь один-единственный и неоспоримый вывод. Залог же успеха грандиозного представления — это та черновая, подготовительная работа, которой он занимался у себя в кабинете накануне процесса. Задача перед ним была не из простых — шокировать присяжных фактами ив то же время поселить в них уверенность, что все необходимые умозаключения сделаны ими самостоятельно. В каком-то смысле он предлагал им встать на его место. Мысленно покидая скамью присяжных и как бы перевоплощаясь в прокурора, они получали возможность анализировать факты с той точки зрения, с какой до этого их рассматривал он сам. Но чутье истинного актера подсказывало ему, что присяжные ждут от него большего, чем просто перевоплощения. Они каждый раз жаждут представления, зрелищного шоу, особенно если процесс связан с делом об убийстве. А следовательно, важно решить, какие свидетели будут выступать сначала, а какие — потом, да чтобы при этом данные ими показания образовали логическую последовательность, плавно и ненавязчиво подводящую к кульминационному моменту постижения непреложной истины. К тому же нельзя забывать и о том, что защита будет гнуть свою линию. Так что нужно быть заранее готовым к любому неожиданному ходу с их стороны. По существу, ему предстояло проработать две версии одного дела — свою, а также возможную версию защиты.
Утром того понедельника, за три недели до суда, на столе Хэнка царил невообразимый беспорядок. По всей его поверхности были разложены листки бумаги, каждый из которых он прижал сверху металлическим пресс-папье. Рядом теснились разлинованные листы больших блокнотов, испещренных торопливыми заметками. В одном углу высилась кила папок с расшифровкой показаний из стенограмм допросов. Папка с отчетом психолога покоилась рядом с телефоном, а маленький блокнотик пестрел напоминаниями о том, что еще только предстояло сделать:
«Позвонить в полицейскую лабораторию! Где, черт возьми, отчет об экспертизе ножей?!Однако среди этого хаоса существовал некий порядок, известный лишь одному Хэнку. Его беспокоило, что полицейская лаборатория до сих пор не представила отчета экспертизы орудий убийства. По его расчетам, представление этой улики должно было стать одним из кульминационных моментов в ходе плавно развивающегося сюжета. Он собирался начать со свидетелей, которые рассказали бы о событиях, предшествовавших убийству, тем самым как бы шаг за шагом восстанавливая перед присяжными картину того вечера. Мысленно он уже даже слышал свои слова: «Мальчики взяли с собой ножи, вот эти самые ножи. И это отнюдь не перочинные ножики. Не безобидные безделушки для игры в „ножички“. Это самое настоящее оружие». А затем он нажмет кнопку на рукоятке одного из ножей, освобождая откидное лезвие. Эффектный прием, ничего не скажешь! Демонстрация вещественных доказательств, а уж тем более ножей, которые неизменно приковывают к себе всеобщее внимание, эффективна всегда. В ноже — в любом ноже — изначально заложено нечто зловещее. А откидное лезвие придает ему элемент неожиданности — представить только, длинное, зловещее лезвие внезапно выскакивает из рукоятки. И еще он также знал наверняка, что большинство людей предпочтут скорее оказаться перед дулом пистолета, чем увидеть занесенное над собой стальное лезвие. В представлении рядового гражданина стрельба была чем-то нереальным, что случается только в кино. Однако любому из обывателей время от времени доводилось нечаянно порезаться, и каждый видел, как течет из раны кровь, так что каждый может без труда представить, что такая, казалось бы, безобидная кухонная принадлежность, как нож, или лезвие опасной бритвы может сделать с человеческой плотью.
Встретиться с Джонни Дипаче!
Предводитель Громовержцев — Большой Дом.
26 августа — день рождения Дженни…»
Хэнк использует эти ножи наилучшим образом, играя на обычном человеческом страхе перед острыми предметами, подкрепив его непосредственными показаниями самих убийц, которых он намеревался пригласить в качестве свидетелей самыми последними. Разумеется, он знал, что подростков нельзя было заставить свидетельствовать против самих себя и что, в случае их отказа, судья Сэмелсон немедленно объявит присяжным, что данный факт ни в коей мере не должен быть воспринят как признание вины. Однако он все же был убежден, что уж Апосто выступить в качестве свидетеля будет дозволено наверняка, хотя бы ради того, чтобы продемонстрировать низкий уровень его умственного развития. Если же выступит лишь один из троих обвиняемых, то, принимая во внимание подсознательно-негативное отношение присяжных к самому факту отказа от дачи показаний, становится совершенно очевидно, что это лишь восстановит их против Рейрдона и Дипаче. Да и вряд ли адвокаты защиты, упорно отстаивающие версию о якобы имевшей место вынужденной самообороне, станут отговаривать своих подзащитных от дачи показаний. Так что он положительно не сомневался, что ему удастся заполучить всех троих в качестве свидетелей, и уж тогда-то он вытянет из них достоверную историю о событиях того вечера. Но первым делом он должен будет продемонстрировать ножи.
Так где же, черт возьми, этот отчет экспертизы орудий убийства?
Чувствуя крайнее раздражение, он набрал номер телефона лаборатории, находящейся в здании полицейского управления на Сентр-стрит, где его соединили с неким Алексом Харди.
— Говорит мистер Белл из отдела по расследованию убийств, — представился Хэнк. — Я представляю обвинение по делу Рафаэля Морреса, суд по которому состоится через три недели. Мне должны были прислать отчет, но я до сих пор так ничего от вас и не получил. Сейчас я веду подготовку к выступлению на процессе, и данные материалы необходимы мне для работы.
— Моррес… Моррес… а, ну да, — ответил Харди. — Так звали того пуэрто-риканского парня. Да, ножи находятся у нас, это точно.
— Я знаю, что они у вас. А как насчет отчета?
— Ну а это уже совсем другое дело.
— Что вы имеете в виду?
— Дэнис-то сейчас в отпуске.
— Какой еще Дэнис?
— Дэнис Беннел, заведующий лабораторией.
— И что из того?
— А то, что он не оставил никаких указаний насчет этих самых ножей. Вот…
— Но ведь кто-то должен был остаться вместо него? Или что, стоит только одному человеку уйти в отпуск, как вся ваша контора дружно бросает работу?
— Ничего подобного. Вовсе нет. И вообще, мистер Белл, не нужно злиться. Мы всего лишь выполняем свою работу.
— Ваша работа — провести исследование тех ножей. Так когда я получу отчет?
— Я всего лишь исполнитель, мистер Белл. Так что высказывая мне свои претензии, вы напрасно теряете время.
— А кому, по-вашему, я их должен высказать?
— Сейчас соединю вас с лейтенантом Канотти. Может быть, он сможет вам помочь.
Харди прикрыл трубку рукой. Хэнк нетерпеливо ждал, постукивая ножом для бумаги по столу.
— Канотти слушает, — раздался в трубке хриплый голос.
— Говорит помощник окружного прокурора Белл из отдела по расследованию убийств. Я просил предоставить мне отчет экспертизы орудий убийства по делу Рафаэля Морреса. У меня его до сих пор нет. Ваш сотрудник только что сказал мне, что мистер Беннел…
— Лейтенант Беннел. Да?
— ..ушел в отпуск. Так каким образом мне теперь можно заполучить этот отчет?
— Достаточно просто попросить, — ответил Канотти.
— Уже прошу.
— Ладно. А почему такая спешка?
— Суд через три недели. Я представляю обвинение. Отсюда и спешка. Послушайте, а в чем, собственно, дело? Что за шутки такие?
— Хорошо, мистер Белл, я поручу кому-нибудь срочно провести экспертизу ваших ножей.
— Большое спасибо. А когда я получу отчет?
— Как только он будет готов.
— И когда этого можно ожидать?
— В настоящее время у нас не хватает людей. Очень многие находятся в отпуске, а, к вашему сведению, мистер Белл, убийства в нашем прекрасном городе по-прежнему случаются каждый день. Я, конечно, понимаю, что для вас выступление в суде по уже раскрытому делу куда важнее, чем раскрытие всех прочих преступлений, вместе взятых, но полицейское управление придерживается иного мнения на этот счет. Мы не можем удовлетворить всех разом, мистер Белл. Мы вкалываем как проклятые, делаем все, что только в наших силах. Однако что-то мне подсказывает, что наши внутренние проблемы вас совершенно не трогают.
— Как и ваша ирония, лейтенант. Так могу я получить отчет к началу следующей недели?
— Конечно. Если он будет готов к тому времени.
— Должен честно признаться, лейтенант Канотти, мне бы очень не хотелось жаловаться на вас самому окружному прокурору.
— Мне бы тоже очень этого не хотелось, мистер Белл. Тем более сейчас, когда на нашу голову свалился очередной проект из городского совета. Вы понимаете меня, мистер Белл?
— Понимаю. Но если утром в понедельник у меня не будет отчета, то я снова напомню вам о себе.
— Было очень приятно с вами поговорить, — сказал Канотти и положил трубку.
Хэнк с остервенением швырнул трубку на рычаг. Как, черт возьми, он в одиночку должен докапываться до сути вопроса, если ни помощи, ни содействия в этом не дождешься ни с какой стороны? Каким образом, спрашивается, он сможет наглядно представить начало, середину и конец убийства без…
До тех пор, пока человечество не сможет точно определить, где начинается сам акт убийства, ни о каком правосудии не может быть и речи…
Вспомнились слова судьи. Довольно необычное заявление для человека, занимающего такую должность.
Но нет, он, окружной прокурор, не может позволить себе мыслить вселенскими категориями. Не может! И что бы там ни говорил судья, а перед ним, Хэнком, стоит вполне конкретная задача: представить обвинение по делу в соответствии с обвинительным актом Большого жюри. Об убийстве первой степени. И точка. Или, может быть, ему следует обвинить весь город Нью-Йорк? Или взять еще шире? Весь штат? Всю страну? Весь мир? Границы ответственности можно расширять бесконечно, простирая их за пределы нашего времени и пространства, и в конце концов договориться до того, что виноваты все, а следовательно, ответственность не несет никто. Значит, убийцы будут по-прежнему преспокойненько разгуливать по городским улицам, а на смену цивилизации придет паника и всеобщий хаос.
Нет!
Он знал, что делать. Представить дело. Изложить конкретные факты. Осудить троих убийц.
Хэнк решительно придвинул к себе папку с психологическим отчетом на Энтони Апосто. Это было письмо из больницы Беллвью, адресованное судье Аврааму Луису Сэмелсону, по представлению которого туда и был направлен Апосто для прохождения обследования. И этот документ гласил следующее:
Хэнк убрал отчет обратно в папку.«ДЕПАРТАМЕНТ ЛЕЧЕБНЫХ УЧРЕЖДЕНИЙ
Больница Беллвью, отделение психиатрии
КОНФИДЕНЦИАЛЬНО
ЗАКРЫТАЯ ИНФОРМАЦИЯ
Вниманию судьи Авраама Луиса Сэмелсона, суд квартальных сессий.
В ответ на Ваш запрос от 25 июля 1958 года относительно Энтони Апосто направляем результаты его психологической экспертизы, проведенной 28 июля 1958 года штатным психологом отделения PQ-5, магистром гуманитарных наук Чарльзом Эддисоном:
Проведенные тесты:
1. Оценка интеллектуального развития по шкале Векслера — Беллвью.
2. Тест Роршаха.
3. Графический тест Маховера.
4. Визуально-координационный гештальт-тест Бендера.
Тест Векслера — Беллвью:
Определяется 3 показателя: коэффициент развития речи, коэффициент умственного развития и общий сравнительный коэффициент.
Шкала вербального развития (восприятие информации, словарный запас, арифметические навыки, абстрактное мышление, навыки общения и память) — коэффициент вербального развития: 59.
Шкала умственного развития (расположение картинок в заданном порядке, завершение рисунка, сборка модели из деталей конструктора, цифровая символика) — коэффициент умственного развития: 82.
Полная шкала (приблизительное усредненное значение показателей вербального и умственного развития с поправкой на возраст) — общий сравнительный коэффициент: 67.
Тест Роршаха:
Пациентом дано крайне мало ответов, большинство из которых являются типичными и наиболее распространенными. К выполнению задания отнесся небрежно, много крайне неудовлетворительных ответов, что указывает на неспособность к адекватному восприятию и объективной оценке реальности. Слабый эмоциональный контроль, предпочтение чистым цветам и однозначным ответам.
Тест Маховера:
Рисунки примитивные, типичные для ребенка десяти лет, т.е. гораздо младшего возраста, чем испытуемый, и характерные для пациента, страдающего слабоумием. Полученные рисунки также указывают на плохой мотивационный контроль.
Тест Бендера:
С помощью полученных рисунков не удалось выявить патологических нарушений. Однако все они свидетельствуют о явном слабоумии пациента.
ЗАКЛЮЧЕНИЕ И ВЫВОДЫ:
Методы психологического исследования, использованные для данного тестирования, позволяют сделать вывод об умственной неполноценности пациента Один из вспомогательных тестов, проведенный в рамках теста Векслера — Беллвью позволяет сделать вывод о том, что он действует сообразно уровню развития, характерному для данной категории пациентов. Результаты теста Роршаха типичны. Отмечены: неадекватное восприятие реальности, незрелость суждений и крайне низкий уровень эмоционального самоконтроля. Тест Маховера — проецирующий тест, сходный с тестом Роршаха, где пациент посредством изображения человеческого тела отображает различные аспекты своей личности, — полностью подтверждает эти выводы. Тест Бендера, позволяющий судить о наличии органических патологий, как-то опухоли головного мозга и т, п., каких-либо патологических отклонений в центральной нервной системе не выявил. Предварительный диагноз: слабоумие на фоне Эмоционально незрелой, несформировавшейся личности.
С уважением
Уолтер Дж. Дережо, доктор медицины,
заместитель заведующего отделением психиатрии больницы Беллвью».
Если прежде у него и имелись некоторые сомнения на тот счет, какой может быть защита Бэтмена Апосто, то теперь от них не осталось и следа. Ознакомившись с отчетом — а у адвокатов защиты наверняка уже имелась его копия, — Хэнк понял, что у него нет ни малейшего шанса добиться обвинительного приговора для Апосто. И, признаться, он и сам понимал, что такой приговор не был бы по-настоящему справедливым.
Но абсолютной справедливости не существует.
И это тоже слова судьи. И в самом деле, разве не было бы справедливо, если бы Апосто, вне зависимости от своих умственных способностей, все-таки понес наказание за совершенное им преступление? Как говорится, око за око, зуб за зуб. Как определить, где заканчивается Апосто-человек и начинается Апосто-личность? Что отделяет убийцу от умственно недоразвитого подростка? Разве они не одно и то же лицо? Предположительно, да. И все-таки было бы ошибкой добиваться смертного приговора для парня, умственное развитие которого остановилось на уровне десятилетнего ребенка. Это, было бы несправедливо. Это была бы слепая месть, обыкновенная животная реакция, и не более того.
Слепая..
Рафаэль Моррес был слеп. И разве этот его недостаток менее значим, чем умственная неполноценность Энтони Апосто? Нет. Однако слепота не уберегла его от смерти, к которой с ходу приговорил его Апосто. А вот умственная неполноценность Апосто спасет его от смертного приговора, который ему, по идее, должен был бы вынести суд штата. И в этом, подумал Хэнк, заключается разница между животными и людьми.
Это и есть справедливость, думал он.
Справедливость.
* * *
Но уже в среду вечером на той же неделе он больше не задумывался о справедливости для других, ибо в его душе бушевал всепоглощающий гнев по поводу вопиющей несправедливости того, что произошло с ним самим.Тем вечером Хэнк заработался у себя в офисе допоздна, занимаясь подготовкой плана допроса Луизы Ортега на суде. Он решил использовать тот факт, что девушка была проституткой, вместо того чтобы пытаться изо всех сил скрыть его от присяжных. Если он изначально скроет род ее занятий, то защита затем постарается подорвать доверие к ее показаниям, поэтому он старался подбирать вопросы таким образом, чтобы, отвечая на них, она предстала бы жертвой обстоятельств, бедной девушкой, которую толкнули на панель голод и крайняя нужда. Однако он не считал нужным обнародовать тот факт, что девица, по крайней мере однажды, имела сексуальные отношения с Морресом. Для присяжных Моррес должен был оставаться беззащитным, слепым мальчиком, ставшим жертвой троих безжалостных убийц, а потому не нужно разрушать этот кристально-чистый образ, пятная его разного рода интимными подробностями.