Поначалу он решил, что это — игра. Но потом увидел горящие веревки для белья и понял, что у них в руках петарды. Внезапно раздался взрыв, потом еще и еще, у его ног, над головой все горело и гремело. Он попытался убежать, охваченный паническим страхом, но ребята не выпускали его из круга, ему некуда было деться от красно-желтых взрывов, ужаса, огня, опасности, бомб. Он пытался кричать, но его голос потонул в страшном грохоте взрывов. Только сверху доносился крик его матери:
   — Генри! Отойдите от него! Генри!
   А вокруг все гремел фейерверк, и из его груди рвался беззвучный вопль отчаяния.
   Его отец выскочил из подъезда, как безумный, ударил ближайшего мальчишку, и тот распростерся на мостовой. Он подхватил своего сына и побежал с ним наверх, а Хэнк прижимал к себе буханку хлеба, превратившуюся в мягкую бесформенную массу в его руках. Дома мать кричала:
   — Я не должна была его посылать! Но ты же никак не мог оторваться от своей дурацкой игры! Я знала, что ему нельзя сегодня выходить на улицу! Я знала это! Нельзя было его посылать!
   — Все в порядке, — успокаивал ее отец, — С ним все в порядке. Они ничего ему не сделали.
   Вероятно, не сделали.
   Но с того дня он начал заикаться, и заикался до одиннадцати лет. И потом, в юности, если что-то его расстраивало, он снова начинал заикаться и вспоминал Четвертое июля в Гарлеме с разрывающимися вокруг него шутихами, горящий ад у своих ног и у себя над головой.
* * *
   Он подошел к дому, в котором жила Мэри Дипаче, и поднялся по ступенькам. Как оказалось, ее квартира находилась на четвертом этаже. На двери висела петля для молочной бутылки, и его первой мыслью было: в Гарлеме по-прежнему воруют молоко. Он мрачно улыбнулся. Люди запускают спутники в открытый космос, посылают ракеты на Луну, разрабатывают межконтинентальные баллистические ракеты, способные разрушить целые города, а в Гарлеме — если ты не повесишь проволочную петлю, за которой нужно наблюдать из квартиры, — все так же воруют молоко. Он вздохнул и постучал в дверь.
   — Хэнк? — раздался голос.
   — Да — Одну минутку, пожалуйста.
   Он стоял на площадке и прислушался: откуда-то доносились голоса — мужской и женский, — которые горячо спорили.
   — И что ты делаешь с деньгами? — гневно вопрошал мужчина.
   — А ты как думаешь? Покупаю меха и драгоценности, что же еще? Заправляю свой «кадиллак», черт тебя дери!
   — Не умничай, глупая скотина! Я даю тебе сорок долларов в неделю на хозяйство. И где они? К среде ты уже без гроша. Что ты с ними делаешь? Ешь их, что ли?
   — Держу конюшню арабских скакунов, — отвечала женщина. — А это стоит денег. А еще я устраиваю вечеринки для дам из высшего общества. Что еще, по-твоему, я могу делать со всеми этими деньгами, с такой кучей денег?
   — Я знаю, что ты с ними делаешь! — вопил мужчина. — Играешь в эту идиотскую лотерею. Думаешь, я не знаю?
   — Заткнись, все окна открыты! — предупредила женщина.
   — Плевать я хотел на окна! Прекрати тратить мои деньги на лотерею!
   Дверь открылась.
   — Здравствуй, Хэнк, — с улыбкой встретила его Мэри. — Проходи.
   На ней был темный льняной костюм, из-под расстегнутого пиджака выглядывала белая блузка. На лицо упала прядь рыжих волос. У него создалось впечатление, что она только что вернулась домой и сняла шляпку. В ее глазах сквозила усталость, в уголках рта пролегли тяжелые складки — результат напряжения последних дней. Но он сразу понял, что, как всякая женщина, она преодолела первоначальный шок и ужас и теперь готова стойко переносить все страдания, которые ей уготовила судьба. В ее глазах — а ему был знаком этот взгляд, потому что он часто видел его у своей жены Кэрин, — он увидел силу, достоинство и решимость. Но взгляд Мэри сейчас немного напугал его: это был взгляд тигрицы, охраняющей вход в логово с детенышами.
   — Проходи, Хэнк, — повторила она. — Я только что вернулась. Говорила с адвокатами Дэнни. Он шагнул через порог.
   — На этот раз никаких сцен, — улыбнулась она. — Обещаю. Он шел за ней по короткому коридору, мимо открытой двери ванной комнаты и наконец оказался в гостиной, в которой стоял гарнитур, купленный в одном из магазинов на Третьей авеню. В углу на столе примостился телевизор. Единственное окно, выходившее на вентиляционную шахту между домами, было закрыто занавесками. За окном проходила пожарная лестница. Сверху все еще доносились голоса ссорящейся пары.
   — Садись, Хэнк, — пригласила Мэри. — Здесь не так уж плохо. Через окно дует ветерок, мы открываем дверь в спальню и устраиваем сквозняк.
   — Спасибо, — кивнул он и сел на софу. Наступило неловкое молчание. — У тебя хорошая квартира, Мэри, — наконец произнес он.
   — Не обманывай меня, Хэнк, — возразила она. — Я переехала сюда с Лонг-Айленда. То что я знаю, что такое хорошая квартира.
   — Почему ты вернулась в Гарлем, Мэри?
   — На заводе сократили производство, и Джонни потерял работу. Мы накопили немного денег и, наверное, могли бы содержать дом. Но один наш знакомый открывал обувной магазин здесь, в Гарлеме. Он предложил Джонни стать его партнером. Джонни решил, что это стоящее дело. Я была с ним согласна. — Она покачала головой. — В то время решение казалось правильным. — Она немного помолчала. — Если бы мы могли предвидеть, если бы мы только знали… — Она не договорила.
   Он смотрел на нее и думал, удалось ли ей все-таки преодолеть первое потрясение. Внезапно она подняла глаза, и их взгляды встретились. Они смотрели друг на друга сквозь многие годы и молчали. Наконец она, словно после тяжелой внутренней борьбы, предложила:
   — Хочешь выпить?
   — Не стоит беспокоиться. Я пришел только…
   — Мне немного стыдно, Хэнк. — Она опустила глаза. — За мое поведение у тебя в кабинете. Надеюсь…
   — При сложившихся обстоятельствах…
   — Да, да, знаю, но… — Она подняла глаза и посмотрела на него в упор. — Я хочу извиниться.
   — Мэри, тебе незачем…
   — Понимаешь, никогда не ожидаешь, что нечто подобное может случиться с тобой. Ты читаешь об этом в газетах, но это ничего для тебя не значит. И вдруг это происходит с тобой. С твоей семьей. Нужно… нужно немного времени, чтобы осознать это. Так что… прости меня, пожалуйста, за мое поведение. Я была сама не своя. Я просто… — Она резко встала. — У нас только водка и джин. Что ты будешь?
   — Джин подойдет, — тихо сказал он.
   — С тоником?
   — Если есть.
   — Да, кажется, есть.
   Она ушла на кухню. Он слышал, как она открыла холодильник, откупорила бутылку с тоником, услышал стук льда о стакан. Она вернулась в комнату, протянула ему стакан и села напротив него. Они не чокнулись. Молча потягивали свои напитки. Внизу кто-то с шумом закрыл крышку мусорного бака.
   — Странные вещи иногда происходят с людьми, — вдруг сказала она. — Два человека, которые когда-то хорошо знали друг друга, встречаются… как два незнакомца. — У нее вырвался нерадостный смешок. — Странно, правда?
   — Да.
   — Я… я рада, что ты сегодня пришел, Хэнк.
   — Я пришел, чтобы сказать…
   — Хочется верить, что люди, которые когда-то что-то значили друг для друга… что… что если ты хорошо кого-то знал… — Она запуталась в словах и потом просто добавила:
   — Ты очень много для меня значил, Хэнк.
   — Я рад это слышать.
   — Когда мы были детьми, ты… ты многое для меня сделал.
   — Правда?
   — Да. О да. Понимаешь, я всегда считала себя уродиной, пока…
   — Уродина? Ты?
   — Да, да. А потом появился ты и решил, что я очень красивая, и ты без конца повторял мне это, пока… пока я сама не начала в это верить. Я всегда буду тебе благодарна за это, Хэнк.
   — Мэри, уж ты-то вряд ли должна была сомневаться в своей привлекательности.
   — Но я сомневалась, да еще как.
   Вся неловкость пропала, каким-то невероятным образом спала напряженность, и оба совсем расслабились. Наконец стена, воздвигнутая из многих лет, рухнула, вернув им прежнюю легкость общения. Оглядываясь назад, он испытывал странную нежность к двум детям, которые когда-то держались за руки и шепотом обсуждали глобальные проблемы. Люди, сидящие сегодня в этой гостиной, мало напоминали тех детей из прошлого, но он все же узнал их и почувствовал, как приятное тепло разлилось по его телу. На мгновение он забыл, зачем пришел к ней. В этот момент ему было достаточно того, что они могут снова разговаривать друг с другом.
   — Ты тоже много для меня сделала, — признался он.
   — Надеюсь, Хэнк. — Она снова замолчала. — Хэнк, позволь мне объяснить, что произошло, потому что… я всегда немного переживала из-за того письма, мне всегда было стыдно за то, что я малодушно выбрала такой путь. Ты ведь знаешь, понимаешь, — надеюсь, ты понимаешь, — что я любила тебя?
   — Так я думал когда-то. Но потом получил твое письмо…
   — Я часто лежала по ночам с открытыми глазами и представляла, что в тот момент делаешь ты. Может, в тебя стреляют? Может, ты ранен? Вдруг твой самолет падает вниз? Что, если тебя возьмут в плен и будут пытать? Я часто плакала по ночам. Однажды ко мне в комнату зашла мама и спросила: «Мэри, Мэри, что с тобой?» — а я сказала: «Вдруг он погиб», — и тогда мама говорит: «Глупышка, нужно было выйти за него замуж, нужно было пользоваться каждой минутой любви, потому что любовь не так просто найти». И я снова заплакала. Я молилась — я никогда не была религиозна, хотя воспитывалась в католической семье, — я так за тебя молилась, Хэнк, я молилась о том, чтобы ты остался жив и невредим, чтобы… чтобы ты вернулся ко мне. А потом я встретила Джонни.
   — И?..
   — Возможно, тебе это покажется глупым. Но я бы не стала с ним встречаться, если бы не ты. И я не смогла бы полюбить его, если бы не любила тебя. Только благодаря твоей нежности и твоей… твоей любви ко мне я смогла полюбить другого мужчину. Вот почему мое письмо было таким жестоким. Мне не следовало его писать. Я должна была приехать к тебе в Англию и на коленях благодарить тебя, целовать твои руки, Хэнк. А не посылать такое письмо.
   — Мэри, ты…
   — И тогда, у тебя в кабинете, я была ужасно несправедлива к человеку, который всю свою жизнь был честен и справедлив. Я знаю, что ты должен выполнять свою работу. Я знаю, что ты сделаешь ее так, как нужно. И уважаю тебя за это. Я уважаю тебя так же, как и раньше. Я не смогла бы так сильно тебя любить, будь ты другим человеком. Не думаю, что ты сильно изменился. Ты — все тот же Хэнк.
   — Я очень изменился, Мэри.
   — Внешне? О да, ты уже не тот неуклюжий юноша, который когда-то собирал для меня цветы в парке. Но и я уже не та рыжеволосая, тощая…
   — Ты никогда не была тощей! — возмутился он.
   — ..девчонка, которая застенчиво принимала эти цветы. Но я думаю, что по сути своей мы остались прежними, Хэнк. Думаю, если мы приспустим маски, то окажемся все теми же глупыми детьми, которые считали, что мир населен драконами и рыцарями в блестящих доспехах. — Она немного помолчала. — Я права?
   — Возможно.
   Она кивнула, погруженная в свои мысли.
   — Ты ведь пришел не о Дэнни говорить, да? — после паузы спросила она.
   — Нет.
   — Хорошо. Мне бы не хотелось. Понимаешь, я чувствую, что цель у нас одна. Справедливость. И я не хочу примешивать сюда эмоции. У тебя в офисе я была не права. Надеюсь, ты меня простишь.
   — Я давно простил тебя, — сказал Хэнк, и их глаза на мгновение встретились. Мэри кивнула, вздохнула и отпила из своего стакана. В комнате стало очень тихо, только за окном звенел накаленный жарой воздух.
   — Зачем ты пришел, Хэнк?
   — Сегодня я говорил с репортером по имени Майк Бартон.
   — Да.
   — По его словам, он вчера с тобой встречался.
   — Верно.
   — Что ты ему сказала?
   — Что Дэнни невиновен.
   — Я имею в виду… насчет нас.
   — О!
   — Ты что-нибудь говорила о нас?
   — Да. Я сказала, что мы знакомы с детства.
   — Как именно ты ему об этом сказала?
   — Он спросил, встречалась ли я с человеком, который представляет обвинение по делу. Я ответила, да, мы были знакомы в юности.
   — И все?
   — Кажется, да. Да. Все. А что?
   — Он намекал на… большее.
   — Большее? Ты хочешь сказать…
   — Ну, он намекал, что мы близко знали друг друга. Он намекал…
   — Понимаю. — Она замолчала, потом продолжила:
   — Ну, разумеется, это не так.
   — Не так?
   — Мне жаль. Я должна была дать тебе это. Когда отдаешь все остальное, так глупо цепляться за… Я должна была тебе позволить.
   — Мэри, дело в том…
   — Тебя смущают мои слова?
   — Нет.
   — Хорошо. Потому что думаю, ты должен знать, что я хотела тебя так же сильно, как, судя по всему, хотел меня и ты.
   — Я рад это слышать.
   — Я была глупой маленькой девочкой.
   — Думаю, нет.
   — Была, была! В любви нельзя проводить границы. Любить — значит отдавать. Я должна была отдать тебе все, что имела, всю себя.
   Он вдруг вспомнил о Кэрин и ее бомбардире и удивленно поднял брови.
   — По поводу Бартона, — продолжил он. — Он пишет статью. Бог знает, что он там наплетет, но готов поспорить, что ничего хорошего. Он не напишет ничего такого, за что мы могли бы подать в суд на него или газету, но напичкает статью намеками, что мы были не просто друзьями и что наши прошлые отношения могут повлиять на исход дела.
   — Понятно.
   — Я решил предупредить тебя.
   — Спасибо. Я ценю твою заботу.
   — Я думал, твоему мужу не стоит…
   — Не стоит — что?
   — Не стоит… не стоит знать, что… что его жена… Она смотрела на него с неподдельным изумлением.
   — Но я рассказала ему, как мы были близки, Хэнк. Я даже сказала, что немного жалею о том, что мы не занимались любовью.
   — Ты ему это сказала?
   — Да.
   — И… и что он ответил?
   — Он ответил — я очень хорошо помню его слова, — улыбнулась она. — Он ответил, что для него это не имело бы никакого значения, зато для нас могло многое значить. Вот что он мне ответил.
   — Судя по всему… он достойный человек.
   — Думаю, он бы тебе понравился.
   — Ну, значит, у тебя не будет никаких неприятностей из-за статьи.
   — Нет. Никаких. Во всяком случае, со стороны Джонни.
   — Слава Богу.
   — Ты для этого пришел?
   — Да.
   — Ты мог бы сказать мне все это по телефону.
   — Мог бы, — кивнул он.
   — Тогда зачем же ты пришел?
   Он немного помолчал, потом широко улыбнулся:
   — Наверное, мне хотелось убедиться, что я не был дураком, когда влюбился в девушку по имени Мэри О'Брайен.

Глава 7

   Когда он вернулся домой, оказалось, что его ждут посетители. Кэрин встретила его в дверях и сообщила:
   — Пришли Джон с Фредом. По-моему, это не просто дружеский визит.
   — Что ты имеешь в виду?
   — Сам увидишь. У них такой вид, словно они нашли золотой на лужайке соседа.
   — Ты не поцелуешь уставшего воина? — улыбнулся он.
   — Конечно поцелую.
   Она скользнула по его щеке губами, и он сказал;
   — Поговорим позже. Где Дженни?
   — Она ужинает у подруги. Вернется не раньше одиннадцати.
   — Думаю, мы найдем, чем заняться, а, Кэрин?
   — Да? Но, по-моему, меня еще никто не спрашивал.
   — Я никогда не спрашиваю своих женщин. Я просто затаскиваю их в свою пещеру.
   — На твоем месте я бы сначала поговорила с комитетом по охране зеленых лужаек в Инвуде.
   — Именно этим я сейчас и займусь: Ты приготовила мартини?
   — Да.
   — Вот хорошо. С удовольствием выпью.
   — Коктейли стоят на баре. Я бы тоже присоединилась, но кто-то ведь должен приготовить ужин.
   — Поставь вино в холодильник, — сказал он.
   — Вот это да! — рассмеялась Кэрин. — Отчего бы вдруг такой романтический настрой?
   — От одного твоего вида, моя голубка. — Он подмигнул ей и прошел в гостиную. — Вот так сюрприз! — воскликнул он. — Джон, Фред, как дела?
   Оба встали, когда он вошел в комнату. Джон Макнелли — высокий мускулистый мужчина чуть старше тридцати, с рано поседевшими волосами. Он работал на химическом заводе в Йонкерсе. Фред Пирс занимался рекламой, работал главным художником на фирме, специализирующейся на фотографиях. В отличие от Макнелли, он был низеньким, пухлым человечком и своим неряшливым видом напоминал художника с Левобережья. Они за руку поздоровались с Хэнком, и Макнелли засмеялся:
   — Что, домой после битвы, а?
   — Тяжелый был денек, — согласился Хэнк. — Тяжелый. Хотите мартини? Я собираюсь выпить.
   Пирс явно хотел, но Макнелли быстро отказался за обоих. Хэнк подошел к бару, взял графин и налил себе изрядную порцию мартини, достал из вазочки две оливки и опустил в свой стакан.
   — За удачу. — Он поднял стакан.
   — Будь здоров, — откликнулся Пирс и бросил взгляд на Макнелли, словно спрашивая, можно ли ему говорить. Хэнк ослабил галстук и сел.
   — Что я могу сделать для вас, ребята? — поинтересовался он. — Пожертвования для родительского комитета? Для малой лиги? Что на этот раз?
   — Да ничего серьезного, — ответил Макнелли.
   — Мы просто пришли с дружеским визитом, вот и все, — добавил Пирс, снова бросив взгляд на Макнелли.
   — Ну что ж, всегда рад вас видеть. — Хэнк смотрел на них поверх своего стакана и думал, зачем они пришли на самом деле, подозревая, что дело вовсе не в «дружеском визите».
   — Соседям нужно иногда встречаться, — заметил Макнелли.
   — Особенно в таком районе, как наш, — добавил Пирс. — Где все друг друга знают. Где люди много лет живут на одной улице. У нас хороший район, Хэнк.
   — Конечно, — согласился Хэнк. На самом деле он не очень-то любил Инвуд. Но будучи обвинителем от округа Нью-Йорк, он должен был жить в пределах этого округа. Когда он только получил работу, то хотел поселиться в Гринвич-Виллидж, но Кэрин убедила его, что Инвуд со своей сельской местностью больше подходит для Дженни, которой в то время было всего пять с половиной лет. Однако он так и не пустил корни в районе.
   — Мы бы хотели, чтобы он и дальше оставался таким Же хорошим, — продолжал Макнелли.
   — Естественно, — кивнул Хэнк, потягивая мартини. Он чувствовал себя прекрасно. У него сразу поднялось настроение после разговора с Мэри и теплилась надежда, что соседи вскоре отправятся ужинать домой, а он наконец-то сможет поцеловать жену.
   Вдруг ни с того ни с сего Пирс задал совершенно нелепый вопрос:
   — Скажи, а тебе бы понравилось, если бы твоя дочь вышла замуж за пуэрториканца? Хэнк недоуменно заморгал.
   — Что? Что ты сказал?
   — Подожди, Фред, — вмешался Макнелли. — Мы же договорились, что я…
   — Извини, Джон. Просто мы говорили о районе…
   — Я знаю, о чем мы говорили. Господи, у тебя такта не больше, чем у паровоза!
   — Мне жаль, если я…
   — О, помолчи, дай я все объясню Хэнку, а то он сейчас Бог знает что подумает.
   — Ты о чем, Джон? — не понял Хэнк.
   — О районе. И о городе.
   — По-моему, у нас хороший район, — сказал Хэнк. — И хороший город.
   — Ты прав, — удовлетворенно кивнул Макнелли.
   — Вот видишь, я же говорил, что он согласится с нашим мнением, — вставил Пирс.
   — Каким мнением? — по-прежнему ничего не понимал Хэнк.
   — О том, что район должен оставаться хорошим. И город тоже.
   — Я вас не понимаю, — пожал плечами Хэнк.
   — Ну, тогда давай обсудим, — предложил Макнелли. — Теперь ты знаешь, что мы с Фредом и все наши соседи — люди без предрассудков. Мы…
   — Конечно знаю, — перебил его Хэнк.
   — Так вот. Мы обычные американские граждане, которые считают, что все люди созданы равными и что каждый человек имеет право на место под солнцем. Я прав, Фред?
   — Абсолютно, — кивнул Пирс.
   — Так вот, — продолжал Макнелли. — Мы также не считаем, что бывают люди второго сорта, но полагаем, что некоторые… элементы этого города чувствовали бы себя лучше в сельской местности, нежели среди городской культуры. Ведь не станешь же ты утверждать, что люди, привыкшие к рубке сахарного тростника и рыбной ловле… нельзя же просто взять этих людей и бросить их посреди крупнейшего города мира, а потом надеяться, что они приспособятся к цивилизации. Эти элементы…
   — Какие элементы? — спросил Хэнк, по-прежнему не понимая, к чему клонят соседи.
   — Не будем играть словами, Хэнк. Я уверен, что мы смотрим на мир одними глазами, и знаю, что ты считаешь нас людьми с предрассудками. Я говорю о пуэрториканцах.
   — Теперь понятно, — кивнул Хэнк.
   — ..Которые, конечно, замечательные люди. На самом острове Пуэрто-Рико очень низкий уровень преступности, там можно спокойно ходить по улицам. Но там — не то, что тут. И в Испанском Гарлеме гулять по улицам небезопасно: в испанских районах очень высокий уровень преступности, и такие районы распространяются по всему городу. Очень скоро мы вообще нигде не сможем пройтись, не опасаясь нарваться на нож. В том числе и в Инвуде.
   — Понятно, — повторил Хэнк.
   — Конечно, мы не можем указывать этим несчастным, где им жить. Они американские граждане — как мы с тобой, Хэнк; как мы с тобой — они свободные люди, имеющие право на свое место под солнцем, и я не отрицаю их прав. Но, по-моему, их следует научить, что они не могут вот так просто явиться в цивилизованный город и превратить его в джунгли для диких зверей. Я думаю о своей жене и детях, Хэнк, и мне кажется, тебе тоже стоит подумать о своей прелестной дочери — ведь ты же не хочешь, чтобы однажды ночью ее изнасиловал какой-нибудь фермер с Пуэрто-Рико.
   — Понятно, — еще раз повторил Хэнк.
   — И наконец мы подошли к цели нашего визита. Так вот. Никто из живущих на этой улице не оправдывает убийства, это точно. Надеюсь, ты понимаешь, что мы все — законопослушные граждане, которые стремятся к свершению правосудия. Но ведь никто не бежит в джунгли — знаю, что это слово за последние дни уже набило оскомину, — но тем не менее никто не бежит в джунгли, чтобы повесить охотника за то, что он убил хищного тигра. Никому такая мысль даже в голову не придет, Хэнк.
   — Понятно, — в который раз кивнул Хэнк.
   — Хорошо. Итак, что мы имеем. Трое белых мальчиков прогуливаются по Испанскому Гарлему — ты, конечно, согласен, что он является частью джунглей, — и вдруг на них бросается дикое животное с ножом и…
   — Одну минутку, Джон, — прервал его Хэнк.
   — ..вполне разумным было бы… Что?
   — Надеюсь, я тебя не правильно понял. Надеюсь, у меня сложилось неверное впечатление, будто ты пытаешься навязать мне свою точку зрения о том, как вести дело Рафаэля Морреса.
   — Что ты, Хэнк, мы никогда бы не позволили себе ничего подобного, и ты это знаешь.
   — Тогда зачем вы пришли?
   — Спросить тебя, неужели ты серьезно собираешься приговорить к смертной казни трех белых мальчиков, которые — в целях самозащиты — не позволили этому пуэрториканцу…
   — Этот пуэрториканец был таким же белым, как ты, Джон.
   — Ладно, я оценил твою маленькую шутку, — криво улыбнулся Макнелли, — но мы считаем это дело чрезвычайно серьезным. А мы ведь твои соседи.
   — Допустим. И что?
   — Что ты собираешься делать?
   — Я собираюсь представлять обвинение по делу об убийстве первой степени в соответствии с обвинительным заключением, вынесенным Большим жюри.
   — Ты попытаешься повесить этих ребят?
   — Я попытаюсь добиться признания их виновными.
   — На каком основании?
   — Потому что считаю их виновными.
   — Ты понимаешь, что это означает?
   — Что, Джон?
   — Это означает, что каждый пуэрториканец в нашем городе сможет совершить преступление и быть уверенным в своей безнаказанности! Вот что это означает!
   — По-моему, ты что-то перепутал. Убили-то как раз пуэрториканца.
   — Он бросился на них с ножом! И по-твоему, достойных граждан нужно наказывать за то, что они защищают свою жизнь? Или свое имущество? Господи, Хэнк, ты открываешь дверь анархии! Ты прокладываешь путь диким животным для завоевания цивилизованного мира!
   — На здании уголовного суда висит табличка с надписью. Она гласит…
   — О, пожалуйста, не цитируй!..
   — Она гласит: «Там, где кончается закон, начинается тирания».
   — Какое это имеет отношение к нашему разговору?
   — Ты говоришь о цивилизованном мире. Без закона у нас будет тирания, анархия и дикие животные. А ты просишь меня отказаться от закона в пользу…
   — Я не прошу тебя ни от чего отказываться! Я лишь прошу о правосудии!
   — О каком правосудии?
   — Правосудие всегда одно! — выкрикнул Макнелли.
   — Вот именно. И оно слепо, оно не видит разницы между убитым пуэрториканцем и убитым американцем. Оно только знает, что был нарушен закон.
   — Тебе бы понравилось, если бы твоя дочь вышла замуж за пуэрториканца? — вставил Пирс.
   — Какая чушь! — отмахнулся Хэнк.
   — И все-таки скажи, тебе бы это понравилось?
   — Что ты так переживаешь по поводу своего сексуального превосходства? Думаю, мужчины-пуэрториканцы совокупляются точно так же, как и ты, не лучше и не хуже. Я сомневаюсь, что нам грозит опасность. Вряд ли на наш город идут полчища врагов, чтобы завоевать наших женщин!
   — Бессмысленно с ним говорить, Джон, — покачал головой Пирс. — Просто бессмысленно.
   — Ты можешь делать, что хочешь. — В голосе Макнелли прозвучала угроза. — Я только хотел сказать тебе, Хэнк, что, по мнению всех соседей…
   — К черту мнение соседей! — Хэнк встал и стукнул стаканом по столу. — К черту мнение газет, которое, кстати, прямо противоположно мнению этого района. Я еду на этом осле и не хочу свалиться в реку.
   — Ты о чем?
   — О том, что я буду вести дело так, как считаю нужным, и не желаю слышать никаких намеков или советов! Это ясно?
   — Яснее и быть не может. Пошли, Фред. Не сказав больше ни слова, соседи удалились. Из кухни вышла Кэрин.