– Да-да, – сказала Огаста. – У меня в блокноте записано. Ты где сейчас?
– Я только что сюда приехал. Тебя устроит этот новый итальянский ресторанчик на Трафальгар?
– Да, конечно. Берт, мне пора. Мне уже машут.
– Я закажу столик, – сказал он. – В восемь вечера нормально будет?
– Да-да, конечно. Пока, дорогой. Потом поговорим.
В трубке раздался щелчок. «Ладно, – подумал Клинг. – Огаста там, где и должна быть». Он повесил трубку и снова вышел на улицу. На часах было всего девять двадцать семь, но солнце палило нещадно. Он снова перешел через улицу к дому 1201, зашел внутрь и проверил, нет ли тут черного хода. Нет. Только большие медные двери, через которые он вошел и через которые придется пройти Огасте, когда она будет уходить. Он снова посмотрел на часы, потом опять пересек улицу и занял наблюдательный пост.
Она вышла из здания только без четверти одиннадцать.
За пять минут до того Клинг поймал такси, показал свою бляху и сказал таксисту, что он на службе и что через несколько минут он попросит его сопровождать машину с подозреваемым. Он рассчитывал, что Огаста выйдет самое позднее через двадцать минут, чтобы ехать на следующую встречу через весь город, в жилые кварталы. Правда, в ее расписании следующая встреча была назначена на одиннадцать ноль-ноль, но она, конечно, опоздает. Таксист уже пять минут как опустил свой флажок. Теперь он сидел, ковыряясь в зубах, и читал спортивную газету. Когда Огаста вышла из здания, в трех футах от нее затормозило другое такси. Она вскинула руку, крикнула: «Такси!» и бросилась к машине, размахивая сумочкой.
– Вот она! – сказал Клинг. – Садится в такси на той стороне улицы.
– Хорошенькая, – заметил таксист.
– Угу, – сказал Клинг.
– А что она натворила-то?
– Быть может, и ничего.
– Так из-за чего шум подымать? – пожал плечами таксист, завел мотор и развернулся под самым знаком «Разворот запрещен», полагая, что раз он везет копа, то ему законы не писаны.
– Только не вплотную, – предупредил Клинг. – Но не теряйте ее из виду.
– Это вы что же, всегда так делаете? – поинтересовался таксист.
– Что именно?
– Ну, на такси ездите, когда вам надо кого-то поймать?
– Иногда да.
– А кто ж за это платит-то?
– У нас есть специальный фонд.
– А, ну да, конечно! А на самом деле за все платит налогоплательщик, вот как!
– Только не потеряйте ее, ладно? – попросил Клинг.
– Отродясь никого не терял, – ответил таксист. – Вы что думаете, вы первый коп, который вскакивает ко мне в машину и велит за кем-то гнаться? И знаете, за что я терпеть не могу таких вот копов? За то, что они вечно катаются за бесплатно! Выскакивают из машины в погоне за преступником и даже по счетчику не платят, не то чтоб на чай дать!
– Я заплачу, не волнуйтесь.
– Ну да, конечно, денежки-то несчитанные, верно?
– Прибавьте, пожалуйста, скорость, – попросил Клинг.
От этой мелодраматической погони (Клинг невольно все время думал об этом как о мелодраме) было бы, наверно, больше проку, если бы такси не привезло Огасту прямехонько к дому 21 на Линкольн-стрит, где находилась «Студия Куперсмита», – это Клинг тоже выяснил вчера вечером, пока Огаста нежилась в ванне. Клингу, конечно, больше всего хотелось убедиться, что его жена ни в чем не повинна. Он напомнил себе, что человек считается невиновным до тех пор, пока вина не доказана – это основной принцип американского уголовного законодательства. Однако в то же время какая-то извращенная часть его души жаждала столкновения с ее неведомым любовником. Если бы такси отвезло ее куда-то в другое место, ее искусная ложь оказалась бы разоблачена. Вписать в календарь съемку в «Студии Куперсмита», а вместо этого отправиться в более фешенебельную часть города, на свидание с каким-нибудь высоким смазливым ублюдком. Но нет, она приехала сюда, на Линкольн-стрит, 21, вышла из такси, сунула в открытое окно пачку купюр и бросилась к стеклянной двери, украшенной парой широких косых полос, одна синяя, другая красная, над которыми красовались огромные скошенные цифры «21». Клинг заплатил таксисту и дал пятьдесят центов на чай.
– Ну на-адо же! – протянул таксист и сунул деньги в карман.
Клинг прошел мимо дома и заглянул внутрь сквозь стеклянную дверь. В маленьком вестибюле ее уже не было. Он распахнул дверь и быстро подошел к единственному лифту, расположенному в глубине вестибюля. Стрелка указателя медленно ползла вверх. Пятый, шестой, седьмой – она остановилась на восьмом этаже. На стене рядом с входной дверью Клинг нашел список владельцев. На восьмом этаже была расположена «Студия Куперсмита». Не стоит звонить ей снова с этой затертой байкой насчет обеда. Она действительно там, где должна быть.
Ждать пришлось недолго. Огаста вышла из здания вскоре после двенадцати и направилась прямиком к пластмассовой телефонной будке на углу. Клинг следил за ней из подъезда на противоположной стороне улицы. Она порылась в сумочке, выудила монету. Уж не к нему ли в участок она звонит? Клинг продолжал следить за ней. Говорила она довольно долго. Наконец повесила трубку, но из будки не вышла. Клинг озадаченно следил за ней, потом сообразил, что у нее кончились монеты и она попросила своего собеседника перезвонить ей в автомат. Телефонного звонка Клинг не слышал – все заглушал шум уличного движения. Но он видел, как Огаста схватила трубку и снова заговорила. На этот раз она разговаривала еще дольше. Клинг видел, как она кивнула. Потом кивнула еще раз и повесила трубку. Она улыбалась. Клинг думал, что она будет ловить такси, но вместо этого Огаста пошла в сторону центра. Клинг не сразу понял, что она направляется к станции подземки на следующем углу. Он невольно подумал: «Господи, Гасси, ты что, с ума сошла – ездить в подземке в этом городе?» Потом ускорил шаг и принялся спускаться по ступенькам следом за ней. Он увидел ее у кассы. К платформе подходил поезд. Клинг показал контролеру в кабинке свою бляху и протиснулся через проход слева от турникетов в тот самый момент, как Огаста вошла в вагон.
Кто-то ему говорил, что один знаменитый американский писатель считает граффити особой формой искусства. Наверно, знаменитому писателю никогда не приходилось ездить в метро. Вагоны снаружи и изнутри были сплошь расписаны идиотскими надписями, сделанными с помощью специальных баллончиков с краской. Надписи покрывали и таблички, сообщавшие, откуда и куда идет поезд, и схемы линий, и рекламные плакаты, и окна, и стены, и даже многие сиденья. Содержание надписей составляли в основном имена владельцев баллончиков с краской (может, потому знаменитый писатель и счел их искусством?), названия улиц, где они проживают, и иногда еще названия «клубов», к которым они имеют честь принадлежать. Граффити напоминали о том, что за воротами обитают дикари, и что многие стены уже пали, и по улицам разгуливают злые павианы. Граффити служили оскорблением и уведомлением: мы не любим этот ваш город, это не наш город, нам на него насрать! Клинг стоял в конце вагона, загнанный в движущуюся клетку со стальными стенами, окруженный кричащими красками, повернувшись спиной к Огасте, молясь, чтобы она не признала его, если вдруг случайно обернется в его сторону.
Во время обычной слежки в подземке в преследовании участвуют двое детективов. Каждый из них садится в вагон, соседний с тем, в котором едет подозреваемый, и встает у застекленной двери, ведущей из вагона в вагон. Все как в детективных романах. В последние годы увидеть что-то сквозь эти застекленные двери сделалось не так-то просто, потому что они сплошь расписаны. Нужно было вглядываться сквозь надписи и присматривать за подозреваемым, обложенным с обеих сторон, чтобы быть готовым выйти вслед за ним. Но сейчас, как ни странно, эти росписи были на руку Клингу. Посмотрев на стекло в двери, он обратил внимание, что оно расписано только снаружи, темно-синей краской, так что сквозь него было ничего не видно, но зато создавался зеркальный эффект, так что Клинг мог хорошо видеть отражение Огасты, даже стоя к ней спиной.
Она села лицом к платформам и каждый раз, как поезд тормозил, напряженно всматривалась сквозь разукрашенные окна. Клинг насчитал девять остановок. На Хоппер-стрит она внезапно встала и двинулась к выходу. Клинг вышел на платформу одновременно с ней. Она свернула налево и поспешно направилась к выходу на улицу. Ее каблучки звонко щелкали по полу. Его жена ужасно спешила. Клинг последовал за ней, держась на безопасном расстоянии. Дошел до конца платформы, толкнул дверь и увидел ее уже наверху. Ее длинные ноги так и мелькали, сумочка болталась на плече.
Он взлетел по лестнице через две ступеньки. После сумрака тоннелей солнечный свет показался ослепительным. Клинг быстро посмотрел на угол, обернулся в другую сторону и увидел ее: она стояла у светофора, ожидая, пока зажжется зеленый свет. Клинг остался на месте. Через улицу он перешел одновременно с Огастой и последовал за ней, держась на расстоянии квартала. На часах рядом с банком было уже полпервого. А следующая встреча Огасты была назначена на два, на другом конце города. Видимо, ленчем она решила пожертвовать... Вопреки очевидности, Клинг отчаянно надеялся, что ошибается. Он бы отдал свою правую руку за то, чтобы Огаста зашла в одну из столовых или ресторанов, которых в этой части города было полным-полно. Но она продолжала быстро шагать по улице, не глядя на названия улиц и номера домов. Видимо, она точно знала, куда направляется. Этот район представлял собой смесь картинных галерей, бутиков и магазинчиков, торгующих антиквариатом, цветами, обувью, бижутерией и прочей мишурой. Огаста шла в сторону Скотч-Мидоус-парка, расположенного в самом сердце квартала, населенного художниками. «Художник, – подумал Клинг. – Этот сукин сын – художник».
Он прошел вслед за ней два квартала, до угла улиц Хоппер и Мэттьюз. Потом Огаста внезапно, ни на миг не замедляя шага, не глядя на номер дома – она явно была здесь не в первый раз, – свернула в подъезд одного из старых зданий, которые когда-то были фабричными, а теперь превратились в жилые дома, квартирная плата в которых была просто астрономической Клинг подождал пару минут, заглянул в дверь, чтобы убедиться, что в подъезде никого нет, и вошел в вестибюль. Стены были выкрашены в темно-зеленый цвет.
Лифта не было – только железная лестница в конце вестибюля, вроде той, что вела в помещение для детективов у них в участке. Клинг прислушался – у хороших копов слух тренированный – и услышал слабое цоканье каблучков где-то наверху. В вестибюле висел список жильцов. Клинг поспешно просмотрел его, боясь, что Огаста вдруг вернется, спустится вниз и обнаружит в вестибюле его.
Потом он снова вышел на тротуар. В доме было шесть этажей. В каждом из верхних этажей на улицу выходило по четыре окна. Скорее всего на каждом этаже не одна квартира. Клинг записал адрес в блокнот – Хоппер-стрит, 641, – пересек улицу и зашел в закусочную на углу. Взял отсыревший гамбургер и тепловатый гоголь-моголь и сел к окну, следить за домом напротив. Часы на засаленной стене показывали 12.40. Клинг проверил время по своим часам.
В час он заказал еще один гоголь-моголь. В половине второго он попросил принести холодный кофе. Огаста появилась только без четверти два. Она немедленно подошла к краю тротуара и остановила такси. Клинг допил кофе, потом снова вошел в дом 641 и списал все имена жильцов. Жильцов было шесть. Шесть подозреваемых. Торопиться было некуда – все, что могло случиться, уже случилось. Он сел в подземку и поехал на другой конец города, в ателье Джефферсона и Уайета, где его жена должна была быть в два часа. Он ждал на тротуаре на противоположной стороне улицы – она вышла около пяти, – и проводил ее пешком до ее агентства на Керрингтон-стрит. Он издали смотрел, как она поднялась на крыльцо узкого здания.
Потом снова сел в подземку и поехал домой.
– Когда наконец кончится эта жара? – вздохнул он.
– Говорят, где-то на той неделе, – ответил Карелла. – Может быть.
– Когда я уезжал из Сан-Франциско, там было так хорошо! – сказал Ньюмен. – Знаете, мы его зовем городом сквозняков. И не зря! Там все время такие славные ветерки... Как здесь люди вообще живут летом?
– Но ведь вроде бы и вы здесь когда-то жили, разве нет? – спросил Карелла.
– Только до тех пор, пока не стал достаточно взрослым, чтобы выбирать самому, – ответил Ньюмен. – На самом деле я демобилизовался из флота на Западном побережье и решил остаться там. Самое лучшее решение, какое я принял за свою жизнь. Знаете, чем я там занимаюсь?
– Нет, – сказал Дженеро. – А чем?
Он слушал очень внимательно. Карелла подозревал, что Дженеро заворожен – впервые в жизни он видит говорящую обезьяну!
– Гробы делаю, – сказал Ньюмен.
– Гробы? – переспросил Дженеро.
– Гробы, – кивнул Ньюмен. – До флота я занимался рекламой, а потом пошел добровольцем, чтобы малость встряхнуться – тем более что меня бы все равно призвали. Меня сделали лейтенантом, потому что я закончил университет Рэмси, знаете?
– Знаем, – сказал Карелла.
– Знаем, – подтвердил и Дженеро, но как-то неуверенно.
– А потом я вышел в отставку и сразу решил остаться на побережье. И спросил себя: чем мне хочется заниматься? Снова рекламой? Если бы я хотел заниматься рекламой, мне надо было бы вернуться обратно на восток, верно? Настоящая реклама – на востоке. И я сказал себе – нет, это не для меня. Никакой рекламы! И я спросил себя: что рано или поздно понадобится любому человеку? Вот как вы думаете?
– И что же? – спросил Дженеро, хотя заранее знал ответ.
– Гроб! – ответил Ньюмен. – Рано или поздно мы все отправляемся в это большое небесное агентство, верно? И для этого большого путешествия всем нам необходим гроб. Вот их-то я там и делаю. Гробы. Я наладил производство гробов.
Карелла молчал.
– Ну вот, и я приехал сюда по делу – хотя, надо признаться, отчасти и для собственного удовольствия, – вы ведь не побежите докладывать в налоговую полицию, верно? – а тут мой бестолковый братец покончил жизнь самоубийством, и его похоронили в гробу, который сделал не я! Ну что ж поделаешь... – вздохнул Ньюмен, осушил свой стакан и подошел к встроенному бару, чтобы налить себе новую порцию. – Эй, ребята, вы точно не хотите?
– Мы на службе, – ответил Дженеро.
– Ну и что? – удивился Ньюмен.
Дженеро, похоже, начал колебаться.
– Нет, спасибо, нам нельзя, – поспешно сказал Карелла. – Мистер Ньюмен, когда вы приехали?
– Двенадцатого июля. Тогда тут было здорово, помните? Проклятая жарища началась потом. Это просто невыносимо, честное слово! – сказал он и бросил в стакан четыре кубика льда.
– И с тех пор живете здесь?
– Ага, – сказал Ньюмен. Он взял бутылку с тоником и плеснул поверх джина и кубиков льда.
– Виделись ли вы со своим братом до его смерти?
– Не-а.
– Почему?
– Мы с ним не ладили.
– Многие люди не ладят со своими братьями, – вставил Дженеро. Потом посмотрел на Кареллу и пожал плечами.
– Тем более с тех пор, как он запил, – продолжал Ньюмен.
– После смерти вашего отца, – уточнил Карелла.
– Ну да, два года назад. До того-то он был вполне себе ничего, если не считать того, как он обошелся с Джессикой.
– Что вы имеете в виду?
– Ну, вы же знаете! Женился, прожил с ней всего ничего, а потом бросил ради Энни. Нет, Энни, конечно, покрасивее будет, я согласен. Но нельзя же терять голову из-за одной смазливой мордашки, верно? А во всех прочих отношениях Джессика куда круче. Вы с ней встречались, с Джессикой? Вот это женщина, я вам скажу! Капитан израильской армии! По-моему, у нее на счету штук семнадцать убитых арабов. А какая грудь!
– О да! – поддержал его Дженеро.
Карелла сурово покосился на него.
– Ну вот, в кои-то веки моему братцу привалила удача, а он ее сменял на эту Снежную Королеву. Вы ведь, наверно, встречались с Энни. Вы ведь должны были говорить с ней насчет моего брата, верно?
– Встречались, – сказал Дженеро и тут же стрельнул глазами в стороны Кареллы – не сболтнул ли он снова чего лишнего? – То есть встречался не я, а детектив Карелла...
– Самая холодная медуза во всем Западном полушарии, – сказал Ньюмен. – У нее в жилах не кровь, а лед. Может, в постели она и классная – по крайней мере, так говорил мне братец, когда он в нее втюрился, – но по ней не скажешь. Ну ладно, пусть даже она в постели круче Гималаев – и что с того? Дурак мой братец, что сменял такую женщину, как Джессика, на узкую щель в два дюйма длиной.
Это выражение Дженеро явно понравилось.
– Ну ладно, что было – то прошло, – продолжал Ньюмен. – Братец мой помер – упокой Господи его душу!
И поднял свой стакан, словно произнося тост.
– Я так понимаю, что вы виделись с мисс Герцог на прошлой неделе, – сказал Карелла.
– Ага, в ту среду. Мы обедали вместе.
– И вы вспоминали об отвращении вашего брата к таблеткам.
– Ага.
– Он вообще не любил принимать какие бы то ни было таблетки, верно?
– Ну, это мягко сказано!
– А что вы скажете на то, что он проглотил двадцать девять таблеток за раз?
– Скажу, что это чушь собачья.
– Вы думаете, он не мог этого сделать?
– Ни в коем разе.
– Мистер Ньюмен, когда вы узнали о его смерти?
– Мне позвонила мама. По-моему, в пятницу. Я вернулся в отель, а тут записка – перезвоните Сьюзен Ньюмен, срочно. Я сразу понял, что это насчет брата. Наверняка, думаю, этот чертов Джерри ужрался до чертиков и вывалился в окно, или что-нибудь в этом духе. Других срочных дел у моей матушки быть не может.
– И что произошло, когда вы ей перезвонили? – спросил Карелла.
– Она мне сообщила, что мой брат умер.
– Она упоминала о том, что он умер от смертельной дозы секонала?
– Нет, она это сама узнала только на следующий день. Кажется, в пятницу еще неизвестны были результаты вскрытия.
– И как вы это восприняли?
– То, что мой брат умер? Хотите – честно?
– Да, пожалуйста.
– Я подумал – слава тебе Господи, наконец-то избавились!
– Угу...
– В последние два года он для всех для нас был все равно что чирей на заднице. Для меня, для матери, для Энни – для всех. Он задирал перед нами нос, потому что унаследовал эту кучу денег после смерти отца, думал, он лучше нас, оттого что...
– Какую кучу денег? – тут же перебил его Карелла.
– Ну, на самом деле не деньги как таковые и не сразу после смерти отца. Картины, понимаете? Он все их оставил Джерри. Отец был одним из лучших абстрактных экспрессионистов в стране. В его мастерской стояло по меньшей мере две сотни картин. И все они достались Джерри. Потому он и мог позволить себе маяться дурью.
– А что он оставил вашей матери?
– Прощальную записку, – сказал Ньюмен и мрачно усмехнулся.
– А вам?
– Хрен. Я был паршивой овцой. Я уехал из дома и занялся изготовлением гробов. А мой дражайший братец Джерри сделался художником, пошел по отцовским стопам, так сказать. Правда, художник он был от слова «худо», потому как творил он сущее дерьмо, но это папашу не волновало, ничуть не волновало. Джерри поддерживал великую семейную традицию!
– Когда вы сказали «кучу денег», вы имели в виду...
– Миллионы, – ответил Ньюмен.
– А кто получит их теперь, вы не знаете?
– В смысле?
– Кто унаследует все эти деньги теперь, когда ваш брат мертв?
– Понятия не имею.
– Он оставил завещание?
– Не знаю. Спросите лучше у Энни.
– Спрошу. Спасибо вам, мистер Ньюмен. Вы нам очень помогли. Когда вы возвращаетесь в Калифорнию?
– Через несколько дней. У меня тут еще есть кое-какие дела.
– Вот вам моя визитка на случай, если понадобится связаться со мной, – сказал Карелла.
– Зачем это мне понадобится с вами связываться? – удивился Ньюмен, но визитку взял.
На улице, по дороге к тому месту, где стоял неприметный седан Кареллы, Карелла жалел, что у Клинга сегодня выходной. Из-за гибкого графика работы напарники постоянно перетасовывались. Сегодня Карелла согласился бы на любого из них. Даже на Паркера. Правда, Паркер не отвечал представлению Кареллы об идеальном полицейском, но зато обладал многолетним опытом и был способен управиться с уличной бандой.
В полиции принято считать, что хороший напарник – это тот, на кого можно положиться в перестрелке. Вот почему многие патрульные отказываются работать в паре с женщинами-полицейскими. Они полагают, что, если дело дойдет до вооруженной стычки с гангстерами, от женщины будет мало толку. Но Карелле случалось видеть женщин, способных в тире поставить точку над "i" из пистолета калибра 0,38. В перестрелке грубая сила – не главное. Джессика Герцог была капитаном израильской армии и, если верить ее деверю, убила в бою семнадцать человек. Стал ли бы кто-то из копов возражать против такой напарницы? Вряд ли. Но на самом деле напарник – это нечто много большее.
Надежность Дженеро в перестрелке была сомнительной: он однажды ухитрился всадить пулю в ногу себе самому. Но, помимо этого, он не создавал «отдачи», необходимой всякому, кто ведет расследование. «Отдача! – подумал Карелла. – Вот чего мне не хватает. Отдачи».
– Он тоже обратил внимание, – сказал Дженеро.
– На что? – спросил Карелла.
– На ее сиськи, – пояснил Дженеро.
– Ага, – вздохнул Карелла.
Он думал о миллионах долларов, которые получил Джереми Ньюмен, продав картины из наследства отца. Интересно, зарегистрировано ли это завещание в Комиссии по наследствам, и если да, то каковы были его условия? А еще Карелла думал о том, что хороший напарник – это человек, с которым можно обмениваться фактами, пережевывать их, грызть и теребить до тех пор, пока не вытрясешь из них вразумительное объяснение тому, что произошло. Напарник – это человек, которому можно доверить не только свою жизнь, но и самые дикие идеи. Напарник – это человек, который может разрыдаться в твоем присутствии, не боясь, что ты его высмеешь. Карелла очень жалел, что с ним нет Клинга сейчас, на третий день после того, как жена Джереми Ньюмена нашла труп своего мужа в квартире, жаркой и вонючей, как подземелья ада.
Второй анекдот – весьма характерный. Жители этого города никогда не отличались особой любезностью – напротив, они славятся резкостью, плавно переходящей в хамство. Анекдот очень короткий, буквально одна фраза. Иммигрант останавливает прохожего на улице и спрашивает: «Простите, вы не подскажете, как пройти в муниципалитет, или мне сразу идти на ...?»
Огаста смеялась громче всех.
А Клинг думал о том, что с половины первого до без четверти два она была в доме на углу Хоппер-стрит и Мэттьюз. Когда они вышли из ресторана в десять вечера, Мейер предложил подвезти их до дома, но до них было всего несколько кварталов, поэтому они попрощались с Мейерами на тротуаре и пошли пешком.
Когда они проходили мимо ресторана, из подъезда на противоположной стороне улицы вышел мужчина и пошел следом за ними.
Это был настоящий великан с широкими, мощными плечами штангиста. Его темные глаза и черные волосы были спрятаны под сдвинутой на лоб шляпой. Он проводил Клинга с Огастой до самого дома. Когда они вошли в подъезд, он остановился на тротуаре на противоположной стороне улицы и стал смотреть на окна, загоревшиеся на третьем этаже. Свет в окнах погас после одиннадцати. И только тогда мужчина ушел.
Он отправился на окраину, искать себе пистолет.
Глава 6
– Я только что сюда приехал. Тебя устроит этот новый итальянский ресторанчик на Трафальгар?
– Да, конечно. Берт, мне пора. Мне уже машут.
– Я закажу столик, – сказал он. – В восемь вечера нормально будет?
– Да-да, конечно. Пока, дорогой. Потом поговорим.
В трубке раздался щелчок. «Ладно, – подумал Клинг. – Огаста там, где и должна быть». Он повесил трубку и снова вышел на улицу. На часах было всего девять двадцать семь, но солнце палило нещадно. Он снова перешел через улицу к дому 1201, зашел внутрь и проверил, нет ли тут черного хода. Нет. Только большие медные двери, через которые он вошел и через которые придется пройти Огасте, когда она будет уходить. Он снова посмотрел на часы, потом опять пересек улицу и занял наблюдательный пост.
Она вышла из здания только без четверти одиннадцать.
За пять минут до того Клинг поймал такси, показал свою бляху и сказал таксисту, что он на службе и что через несколько минут он попросит его сопровождать машину с подозреваемым. Он рассчитывал, что Огаста выйдет самое позднее через двадцать минут, чтобы ехать на следующую встречу через весь город, в жилые кварталы. Правда, в ее расписании следующая встреча была назначена на одиннадцать ноль-ноль, но она, конечно, опоздает. Таксист уже пять минут как опустил свой флажок. Теперь он сидел, ковыряясь в зубах, и читал спортивную газету. Когда Огаста вышла из здания, в трех футах от нее затормозило другое такси. Она вскинула руку, крикнула: «Такси!» и бросилась к машине, размахивая сумочкой.
– Вот она! – сказал Клинг. – Садится в такси на той стороне улицы.
– Хорошенькая, – заметил таксист.
– Угу, – сказал Клинг.
– А что она натворила-то?
– Быть может, и ничего.
– Так из-за чего шум подымать? – пожал плечами таксист, завел мотор и развернулся под самым знаком «Разворот запрещен», полагая, что раз он везет копа, то ему законы не писаны.
– Только не вплотную, – предупредил Клинг. – Но не теряйте ее из виду.
– Это вы что же, всегда так делаете? – поинтересовался таксист.
– Что именно?
– Ну, на такси ездите, когда вам надо кого-то поймать?
– Иногда да.
– А кто ж за это платит-то?
– У нас есть специальный фонд.
– А, ну да, конечно! А на самом деле за все платит налогоплательщик, вот как!
– Только не потеряйте ее, ладно? – попросил Клинг.
– Отродясь никого не терял, – ответил таксист. – Вы что думаете, вы первый коп, который вскакивает ко мне в машину и велит за кем-то гнаться? И знаете, за что я терпеть не могу таких вот копов? За то, что они вечно катаются за бесплатно! Выскакивают из машины в погоне за преступником и даже по счетчику не платят, не то чтоб на чай дать!
– Я заплачу, не волнуйтесь.
– Ну да, конечно, денежки-то несчитанные, верно?
– Прибавьте, пожалуйста, скорость, – попросил Клинг.
От этой мелодраматической погони (Клинг невольно все время думал об этом как о мелодраме) было бы, наверно, больше проку, если бы такси не привезло Огасту прямехонько к дому 21 на Линкольн-стрит, где находилась «Студия Куперсмита», – это Клинг тоже выяснил вчера вечером, пока Огаста нежилась в ванне. Клингу, конечно, больше всего хотелось убедиться, что его жена ни в чем не повинна. Он напомнил себе, что человек считается невиновным до тех пор, пока вина не доказана – это основной принцип американского уголовного законодательства. Однако в то же время какая-то извращенная часть его души жаждала столкновения с ее неведомым любовником. Если бы такси отвезло ее куда-то в другое место, ее искусная ложь оказалась бы разоблачена. Вписать в календарь съемку в «Студии Куперсмита», а вместо этого отправиться в более фешенебельную часть города, на свидание с каким-нибудь высоким смазливым ублюдком. Но нет, она приехала сюда, на Линкольн-стрит, 21, вышла из такси, сунула в открытое окно пачку купюр и бросилась к стеклянной двери, украшенной парой широких косых полос, одна синяя, другая красная, над которыми красовались огромные скошенные цифры «21». Клинг заплатил таксисту и дал пятьдесят центов на чай.
– Ну на-адо же! – протянул таксист и сунул деньги в карман.
Клинг прошел мимо дома и заглянул внутрь сквозь стеклянную дверь. В маленьком вестибюле ее уже не было. Он распахнул дверь и быстро подошел к единственному лифту, расположенному в глубине вестибюля. Стрелка указателя медленно ползла вверх. Пятый, шестой, седьмой – она остановилась на восьмом этаже. На стене рядом с входной дверью Клинг нашел список владельцев. На восьмом этаже была расположена «Студия Куперсмита». Не стоит звонить ей снова с этой затертой байкой насчет обеда. Она действительно там, где должна быть.
Ждать пришлось недолго. Огаста вышла из здания вскоре после двенадцати и направилась прямиком к пластмассовой телефонной будке на углу. Клинг следил за ней из подъезда на противоположной стороне улицы. Она порылась в сумочке, выудила монету. Уж не к нему ли в участок она звонит? Клинг продолжал следить за ней. Говорила она довольно долго. Наконец повесила трубку, но из будки не вышла. Клинг озадаченно следил за ней, потом сообразил, что у нее кончились монеты и она попросила своего собеседника перезвонить ей в автомат. Телефонного звонка Клинг не слышал – все заглушал шум уличного движения. Но он видел, как Огаста схватила трубку и снова заговорила. На этот раз она разговаривала еще дольше. Клинг видел, как она кивнула. Потом кивнула еще раз и повесила трубку. Она улыбалась. Клинг думал, что она будет ловить такси, но вместо этого Огаста пошла в сторону центра. Клинг не сразу понял, что она направляется к станции подземки на следующем углу. Он невольно подумал: «Господи, Гасси, ты что, с ума сошла – ездить в подземке в этом городе?» Потом ускорил шаг и принялся спускаться по ступенькам следом за ней. Он увидел ее у кассы. К платформе подходил поезд. Клинг показал контролеру в кабинке свою бляху и протиснулся через проход слева от турникетов в тот самый момент, как Огаста вошла в вагон.
Кто-то ему говорил, что один знаменитый американский писатель считает граффити особой формой искусства. Наверно, знаменитому писателю никогда не приходилось ездить в метро. Вагоны снаружи и изнутри были сплошь расписаны идиотскими надписями, сделанными с помощью специальных баллончиков с краской. Надписи покрывали и таблички, сообщавшие, откуда и куда идет поезд, и схемы линий, и рекламные плакаты, и окна, и стены, и даже многие сиденья. Содержание надписей составляли в основном имена владельцев баллончиков с краской (может, потому знаменитый писатель и счел их искусством?), названия улиц, где они проживают, и иногда еще названия «клубов», к которым они имеют честь принадлежать. Граффити напоминали о том, что за воротами обитают дикари, и что многие стены уже пали, и по улицам разгуливают злые павианы. Граффити служили оскорблением и уведомлением: мы не любим этот ваш город, это не наш город, нам на него насрать! Клинг стоял в конце вагона, загнанный в движущуюся клетку со стальными стенами, окруженный кричащими красками, повернувшись спиной к Огасте, молясь, чтобы она не признала его, если вдруг случайно обернется в его сторону.
Во время обычной слежки в подземке в преследовании участвуют двое детективов. Каждый из них садится в вагон, соседний с тем, в котором едет подозреваемый, и встает у застекленной двери, ведущей из вагона в вагон. Все как в детективных романах. В последние годы увидеть что-то сквозь эти застекленные двери сделалось не так-то просто, потому что они сплошь расписаны. Нужно было вглядываться сквозь надписи и присматривать за подозреваемым, обложенным с обеих сторон, чтобы быть готовым выйти вслед за ним. Но сейчас, как ни странно, эти росписи были на руку Клингу. Посмотрев на стекло в двери, он обратил внимание, что оно расписано только снаружи, темно-синей краской, так что сквозь него было ничего не видно, но зато создавался зеркальный эффект, так что Клинг мог хорошо видеть отражение Огасты, даже стоя к ней спиной.
Она села лицом к платформам и каждый раз, как поезд тормозил, напряженно всматривалась сквозь разукрашенные окна. Клинг насчитал девять остановок. На Хоппер-стрит она внезапно встала и двинулась к выходу. Клинг вышел на платформу одновременно с ней. Она свернула налево и поспешно направилась к выходу на улицу. Ее каблучки звонко щелкали по полу. Его жена ужасно спешила. Клинг последовал за ней, держась на безопасном расстоянии. Дошел до конца платформы, толкнул дверь и увидел ее уже наверху. Ее длинные ноги так и мелькали, сумочка болталась на плече.
Он взлетел по лестнице через две ступеньки. После сумрака тоннелей солнечный свет показался ослепительным. Клинг быстро посмотрел на угол, обернулся в другую сторону и увидел ее: она стояла у светофора, ожидая, пока зажжется зеленый свет. Клинг остался на месте. Через улицу он перешел одновременно с Огастой и последовал за ней, держась на расстоянии квартала. На часах рядом с банком было уже полпервого. А следующая встреча Огасты была назначена на два, на другом конце города. Видимо, ленчем она решила пожертвовать... Вопреки очевидности, Клинг отчаянно надеялся, что ошибается. Он бы отдал свою правую руку за то, чтобы Огаста зашла в одну из столовых или ресторанов, которых в этой части города было полным-полно. Но она продолжала быстро шагать по улице, не глядя на названия улиц и номера домов. Видимо, она точно знала, куда направляется. Этот район представлял собой смесь картинных галерей, бутиков и магазинчиков, торгующих антиквариатом, цветами, обувью, бижутерией и прочей мишурой. Огаста шла в сторону Скотч-Мидоус-парка, расположенного в самом сердце квартала, населенного художниками. «Художник, – подумал Клинг. – Этот сукин сын – художник».
Он прошел вслед за ней два квартала, до угла улиц Хоппер и Мэттьюз. Потом Огаста внезапно, ни на миг не замедляя шага, не глядя на номер дома – она явно была здесь не в первый раз, – свернула в подъезд одного из старых зданий, которые когда-то были фабричными, а теперь превратились в жилые дома, квартирная плата в которых была просто астрономической Клинг подождал пару минут, заглянул в дверь, чтобы убедиться, что в подъезде никого нет, и вошел в вестибюль. Стены были выкрашены в темно-зеленый цвет.
Лифта не было – только железная лестница в конце вестибюля, вроде той, что вела в помещение для детективов у них в участке. Клинг прислушался – у хороших копов слух тренированный – и услышал слабое цоканье каблучков где-то наверху. В вестибюле висел список жильцов. Клинг поспешно просмотрел его, боясь, что Огаста вдруг вернется, спустится вниз и обнаружит в вестибюле его.
Потом он снова вышел на тротуар. В доме было шесть этажей. В каждом из верхних этажей на улицу выходило по четыре окна. Скорее всего на каждом этаже не одна квартира. Клинг записал адрес в блокнот – Хоппер-стрит, 641, – пересек улицу и зашел в закусочную на углу. Взял отсыревший гамбургер и тепловатый гоголь-моголь и сел к окну, следить за домом напротив. Часы на засаленной стене показывали 12.40. Клинг проверил время по своим часам.
В час он заказал еще один гоголь-моголь. В половине второго он попросил принести холодный кофе. Огаста появилась только без четверти два. Она немедленно подошла к краю тротуара и остановила такси. Клинг допил кофе, потом снова вошел в дом 641 и списал все имена жильцов. Жильцов было шесть. Шесть подозреваемых. Торопиться было некуда – все, что могло случиться, уже случилось. Он сел в подземку и поехал на другой конец города, в ателье Джефферсона и Уайета, где его жена должна была быть в два часа. Он ждал на тротуаре на противоположной стороне улицы – она вышла около пяти, – и проводил ее пешком до ее агентства на Керрингтон-стрит. Он издали смотрел, как она поднялась на крыльцо узкого здания.
Потом снова сел в подземку и поехал домой.
* * *
Когда Джонатан Ньюмен впустил Кареллу и Дженеро в свой фешенебельный номер на верхнем этаже отеля «Пирпойнт», на нем не было ничего, кроме свободных брюк. Он сообщил детективам, что только что принял холодный душ и все равно задыхается от этой проклятой жарищи. Кондиционер работал на полную мощность; в номере было довольно-таки прохладно. Но Ньюмен обливался потом, и Карелла подумал, что это неудивительно. Он в жизни не видел такого волосатого человека. Ньюмен был чуть повыше Кареллы, примерно шесть футов два дюйма. Лохматая рыжая голова, рыжая бородища, закрывающая пол-лица, и густая рыжая шерсть на груди, руках и спине. Он был здорово похож на орангутанга. Такой же густой мех, и того же цвета. Он подошел к столику, на котором стоял стакан, набитый тающими кубиками льда, и спросил детективов, не хотят ли они чего-нибудь выпить. Оба отказались.– Когда наконец кончится эта жара? – вздохнул он.
– Говорят, где-то на той неделе, – ответил Карелла. – Может быть.
– Когда я уезжал из Сан-Франциско, там было так хорошо! – сказал Ньюмен. – Знаете, мы его зовем городом сквозняков. И не зря! Там все время такие славные ветерки... Как здесь люди вообще живут летом?
– Но ведь вроде бы и вы здесь когда-то жили, разве нет? – спросил Карелла.
– Только до тех пор, пока не стал достаточно взрослым, чтобы выбирать самому, – ответил Ньюмен. – На самом деле я демобилизовался из флота на Западном побережье и решил остаться там. Самое лучшее решение, какое я принял за свою жизнь. Знаете, чем я там занимаюсь?
– Нет, – сказал Дженеро. – А чем?
Он слушал очень внимательно. Карелла подозревал, что Дженеро заворожен – впервые в жизни он видит говорящую обезьяну!
– Гробы делаю, – сказал Ньюмен.
– Гробы? – переспросил Дженеро.
– Гробы, – кивнул Ньюмен. – До флота я занимался рекламой, а потом пошел добровольцем, чтобы малость встряхнуться – тем более что меня бы все равно призвали. Меня сделали лейтенантом, потому что я закончил университет Рэмси, знаете?
– Знаем, – сказал Карелла.
– Знаем, – подтвердил и Дженеро, но как-то неуверенно.
– А потом я вышел в отставку и сразу решил остаться на побережье. И спросил себя: чем мне хочется заниматься? Снова рекламой? Если бы я хотел заниматься рекламой, мне надо было бы вернуться обратно на восток, верно? Настоящая реклама – на востоке. И я сказал себе – нет, это не для меня. Никакой рекламы! И я спросил себя: что рано или поздно понадобится любому человеку? Вот как вы думаете?
– И что же? – спросил Дженеро, хотя заранее знал ответ.
– Гроб! – ответил Ньюмен. – Рано или поздно мы все отправляемся в это большое небесное агентство, верно? И для этого большого путешествия всем нам необходим гроб. Вот их-то я там и делаю. Гробы. Я наладил производство гробов.
Карелла молчал.
– Ну вот, и я приехал сюда по делу – хотя, надо признаться, отчасти и для собственного удовольствия, – вы ведь не побежите докладывать в налоговую полицию, верно? – а тут мой бестолковый братец покончил жизнь самоубийством, и его похоронили в гробу, который сделал не я! Ну что ж поделаешь... – вздохнул Ньюмен, осушил свой стакан и подошел к встроенному бару, чтобы налить себе новую порцию. – Эй, ребята, вы точно не хотите?
– Мы на службе, – ответил Дженеро.
– Ну и что? – удивился Ньюмен.
Дженеро, похоже, начал колебаться.
– Нет, спасибо, нам нельзя, – поспешно сказал Карелла. – Мистер Ньюмен, когда вы приехали?
– Двенадцатого июля. Тогда тут было здорово, помните? Проклятая жарища началась потом. Это просто невыносимо, честное слово! – сказал он и бросил в стакан четыре кубика льда.
– И с тех пор живете здесь?
– Ага, – сказал Ньюмен. Он взял бутылку с тоником и плеснул поверх джина и кубиков льда.
– Виделись ли вы со своим братом до его смерти?
– Не-а.
– Почему?
– Мы с ним не ладили.
– Многие люди не ладят со своими братьями, – вставил Дженеро. Потом посмотрел на Кареллу и пожал плечами.
– Тем более с тех пор, как он запил, – продолжал Ньюмен.
– После смерти вашего отца, – уточнил Карелла.
– Ну да, два года назад. До того-то он был вполне себе ничего, если не считать того, как он обошелся с Джессикой.
– Что вы имеете в виду?
– Ну, вы же знаете! Женился, прожил с ней всего ничего, а потом бросил ради Энни. Нет, Энни, конечно, покрасивее будет, я согласен. Но нельзя же терять голову из-за одной смазливой мордашки, верно? А во всех прочих отношениях Джессика куда круче. Вы с ней встречались, с Джессикой? Вот это женщина, я вам скажу! Капитан израильской армии! По-моему, у нее на счету штук семнадцать убитых арабов. А какая грудь!
– О да! – поддержал его Дженеро.
Карелла сурово покосился на него.
– Ну вот, в кои-то веки моему братцу привалила удача, а он ее сменял на эту Снежную Королеву. Вы ведь, наверно, встречались с Энни. Вы ведь должны были говорить с ней насчет моего брата, верно?
– Встречались, – сказал Дженеро и тут же стрельнул глазами в стороны Кареллы – не сболтнул ли он снова чего лишнего? – То есть встречался не я, а детектив Карелла...
– Самая холодная медуза во всем Западном полушарии, – сказал Ньюмен. – У нее в жилах не кровь, а лед. Может, в постели она и классная – по крайней мере, так говорил мне братец, когда он в нее втюрился, – но по ней не скажешь. Ну ладно, пусть даже она в постели круче Гималаев – и что с того? Дурак мой братец, что сменял такую женщину, как Джессика, на узкую щель в два дюйма длиной.
Это выражение Дженеро явно понравилось.
– Ну ладно, что было – то прошло, – продолжал Ньюмен. – Братец мой помер – упокой Господи его душу!
И поднял свой стакан, словно произнося тост.
– Я так понимаю, что вы виделись с мисс Герцог на прошлой неделе, – сказал Карелла.
– Ага, в ту среду. Мы обедали вместе.
– И вы вспоминали об отвращении вашего брата к таблеткам.
– Ага.
– Он вообще не любил принимать какие бы то ни было таблетки, верно?
– Ну, это мягко сказано!
– А что вы скажете на то, что он проглотил двадцать девять таблеток за раз?
– Скажу, что это чушь собачья.
– Вы думаете, он не мог этого сделать?
– Ни в коем разе.
– Мистер Ньюмен, когда вы узнали о его смерти?
– Мне позвонила мама. По-моему, в пятницу. Я вернулся в отель, а тут записка – перезвоните Сьюзен Ньюмен, срочно. Я сразу понял, что это насчет брата. Наверняка, думаю, этот чертов Джерри ужрался до чертиков и вывалился в окно, или что-нибудь в этом духе. Других срочных дел у моей матушки быть не может.
– И что произошло, когда вы ей перезвонили? – спросил Карелла.
– Она мне сообщила, что мой брат умер.
– Она упоминала о том, что он умер от смертельной дозы секонала?
– Нет, она это сама узнала только на следующий день. Кажется, в пятницу еще неизвестны были результаты вскрытия.
– И как вы это восприняли?
– То, что мой брат умер? Хотите – честно?
– Да, пожалуйста.
– Я подумал – слава тебе Господи, наконец-то избавились!
– Угу...
– В последние два года он для всех для нас был все равно что чирей на заднице. Для меня, для матери, для Энни – для всех. Он задирал перед нами нос, потому что унаследовал эту кучу денег после смерти отца, думал, он лучше нас, оттого что...
– Какую кучу денег? – тут же перебил его Карелла.
– Ну, на самом деле не деньги как таковые и не сразу после смерти отца. Картины, понимаете? Он все их оставил Джерри. Отец был одним из лучших абстрактных экспрессионистов в стране. В его мастерской стояло по меньшей мере две сотни картин. И все они достались Джерри. Потому он и мог позволить себе маяться дурью.
– А что он оставил вашей матери?
– Прощальную записку, – сказал Ньюмен и мрачно усмехнулся.
– А вам?
– Хрен. Я был паршивой овцой. Я уехал из дома и занялся изготовлением гробов. А мой дражайший братец Джерри сделался художником, пошел по отцовским стопам, так сказать. Правда, художник он был от слова «худо», потому как творил он сущее дерьмо, но это папашу не волновало, ничуть не волновало. Джерри поддерживал великую семейную традицию!
– Когда вы сказали «кучу денег», вы имели в виду...
– Миллионы, – ответил Ньюмен.
– А кто получит их теперь, вы не знаете?
– В смысле?
– Кто унаследует все эти деньги теперь, когда ваш брат мертв?
– Понятия не имею.
– Он оставил завещание?
– Не знаю. Спросите лучше у Энни.
– Спрошу. Спасибо вам, мистер Ньюмен. Вы нам очень помогли. Когда вы возвращаетесь в Калифорнию?
– Через несколько дней. У меня тут еще есть кое-какие дела.
– Вот вам моя визитка на случай, если понадобится связаться со мной, – сказал Карелла.
– Зачем это мне понадобится с вами связываться? – удивился Ньюмен, но визитку взял.
На улице, по дороге к тому месту, где стоял неприметный седан Кареллы, Карелла жалел, что у Клинга сегодня выходной. Из-за гибкого графика работы напарники постоянно перетасовывались. Сегодня Карелла согласился бы на любого из них. Даже на Паркера. Правда, Паркер не отвечал представлению Кареллы об идеальном полицейском, но зато обладал многолетним опытом и был способен управиться с уличной бандой.
В полиции принято считать, что хороший напарник – это тот, на кого можно положиться в перестрелке. Вот почему многие патрульные отказываются работать в паре с женщинами-полицейскими. Они полагают, что, если дело дойдет до вооруженной стычки с гангстерами, от женщины будет мало толку. Но Карелле случалось видеть женщин, способных в тире поставить точку над "i" из пистолета калибра 0,38. В перестрелке грубая сила – не главное. Джессика Герцог была капитаном израильской армии и, если верить ее деверю, убила в бою семнадцать человек. Стал ли бы кто-то из копов возражать против такой напарницы? Вряд ли. Но на самом деле напарник – это нечто много большее.
Надежность Дженеро в перестрелке была сомнительной: он однажды ухитрился всадить пулю в ногу себе самому. Но, помимо этого, он не создавал «отдачи», необходимой всякому, кто ведет расследование. «Отдача! – подумал Карелла. – Вот чего мне не хватает. Отдачи».
– Он тоже обратил внимание, – сказал Дженеро.
– На что? – спросил Карелла.
– На ее сиськи, – пояснил Дженеро.
– Ага, – вздохнул Карелла.
Он думал о миллионах долларов, которые получил Джереми Ньюмен, продав картины из наследства отца. Интересно, зарегистрировано ли это завещание в Комиссии по наследствам, и если да, то каковы были его условия? А еще Карелла думал о том, что хороший напарник – это человек, с которым можно обмениваться фактами, пережевывать их, грызть и теребить до тех пор, пока не вытрясешь из них вразумительное объяснение тому, что произошло. Напарник – это человек, которому можно доверить не только свою жизнь, но и самые дикие идеи. Напарник – это человек, который может разрыдаться в твоем присутствии, не боясь, что ты его высмеешь. Карелла очень жалел, что с ним нет Клинга сейчас, на третий день после того, как жена Джереми Ньюмена нашла труп своего мужа в квартире, жаркой и вонючей, как подземелья ада.
* * *
В тот вечер за обедом Мейер рассказал Клингу и Огасте два анекдота, оба про иммигрантов. Один – про русского иммигранта, который, едва приехав в Америку, сменил имя. Однажды встречает он земляка и сообщает ему, что он теперь не Борис Рыбинский, а Р. П. Стемплер. «Откуда же ты взял такое имя?» – удивляется земляк. Иммигрант пожимает плечами и объясняет: "Ну, это просто. Я теперь живу на улице Стемплера, вот и взял себе фамилию «Стемплер». Земляк подумал и говорит: «Ну ладно, а что такое „Р.П.“?» «Робертсон-парк», – отвечает иммигрант.Второй анекдот – весьма характерный. Жители этого города никогда не отличались особой любезностью – напротив, они славятся резкостью, плавно переходящей в хамство. Анекдот очень короткий, буквально одна фраза. Иммигрант останавливает прохожего на улице и спрашивает: «Простите, вы не подскажете, как пройти в муниципалитет, или мне сразу идти на ...?»
Огаста смеялась громче всех.
А Клинг думал о том, что с половины первого до без четверти два она была в доме на углу Хоппер-стрит и Мэттьюз. Когда они вышли из ресторана в десять вечера, Мейер предложил подвезти их до дома, но до них было всего несколько кварталов, поэтому они попрощались с Мейерами на тротуаре и пошли пешком.
Когда они проходили мимо ресторана, из подъезда на противоположной стороне улицы вышел мужчина и пошел следом за ними.
Это был настоящий великан с широкими, мощными плечами штангиста. Его темные глаза и черные волосы были спрятаны под сдвинутой на лоб шляпой. Он проводил Клинга с Огастой до самого дома. Когда они вошли в подъезд, он остановился на тротуаре на противоположной стороне улицы и стал смотреть на окна, загоревшиеся на третьем этаже. Свет в окнах погас после одиннадцати. И только тогда мужчина ушел.
Он отправился на окраину, искать себе пистолет.
Глава 6
Здесь было еще хуже, чем в других районах. Даже в Марин-Тайгер, расположенном на возвышенности, где когда-то были плодородные пахотные земли, временами дул ветерок с реки Дикс. Но здесь, в Даймондбеке, на краю острова, находящегося в центре города, жара была невыносимой – даже в десять минут первого, когда Галлоран вышел из подземки.
Кирпичные стены и гудроновые крыши домов целый день копили жар. Семи-восьмиэтажные здания стояли тесными рядами, квартал за кварталом, образуя лабиринт, в котором жара застаивалась и висела тяжким удушливым покровом. Все окна в домах стояли нараспашку, но воздух был неподвижен, и снаружи было так же жарко, как внутри, так что обитателям домов казалось, будто они движутся в вязком, липком, непроницаемом, буквально ослепляющем силовом поле. Люди сидели на пожарных лестницах, увешанных бельем, которое не желало сохнуть из-за влажности, на ступеньках домов, стертых и расшатанных от времени и отсутствия ремонта, вяло бродили на перекрестках, играли в шашки при свете уличных фонарей. В Даймондбеке была полночь, но с таким же успехом мог быть и полдень. Улицы были запружены народом. Все равно в такую жарищу заснуть не удастся. Завтра утром многим жителям придется ехать в центр, на работу, в офисы, рестораны, магазины и лавки, оборудованные кондиционерами. Но сейчас, ночью, вокруг была жара, тараканы и крысы.
Кирпичные стены и гудроновые крыши домов целый день копили жар. Семи-восьмиэтажные здания стояли тесными рядами, квартал за кварталом, образуя лабиринт, в котором жара застаивалась и висела тяжким удушливым покровом. Все окна в домах стояли нараспашку, но воздух был неподвижен, и снаружи было так же жарко, как внутри, так что обитателям домов казалось, будто они движутся в вязком, липком, непроницаемом, буквально ослепляющем силовом поле. Люди сидели на пожарных лестницах, увешанных бельем, которое не желало сохнуть из-за влажности, на ступеньках домов, стертых и расшатанных от времени и отсутствия ремонта, вяло бродили на перекрестках, играли в шашки при свете уличных фонарей. В Даймондбеке была полночь, но с таким же успехом мог быть и полдень. Улицы были запружены народом. Все равно в такую жарищу заснуть не удастся. Завтра утром многим жителям придется ехать в центр, на работу, в офисы, рестораны, магазины и лавки, оборудованные кондиционерами. Но сейчас, ночью, вокруг была жара, тараканы и крысы.