Макдональд Росс. Дело Фергюсона

   — Что-что?
   — Пигмалионизировал ее. Это литературная иллюзия. Из одной пьесы. Ну, будто ты Бог, понимаешь? Я ей даже имя дал. И биографию.
   — А своей у нее разве не было?
   — У кого же ее нет? Только свою она утаивала. Ни словечка, кто ее родители или откуда она. Если у нее есть близкие, она их стыдится. А может, опасалась, что они ей помешают. Когда я попробовал ее расспросить, она заперла роток на замок. — Он помолчал, рассеянно листая лежавший перед ним номер «Голливуд вераити». — А может, боялась их. Вела она себя так, словно чего-то опасалась.
   — И вы о них совсем ничего не знаете?
   — Ровным счетом ничего, Билл. Насколько мне известно, ни от каких родственников известий она не получала и не желала получать. Все документы она подписывала Холли Мэй.
   — А ее настоящая фамилия?
   — Дай-ка вспомнить! — Он сморщил физиономию, как шимпанзе. — Фамилия нечастая, но для серьезных ролей абсолютно неподходящая. Холли Мэй я подобрал в масть образу, который творил для нее. — Он умолк.
   — Дотти... — сказал он затем. — Дотери. Д-о-т-е-р-и. — И увидел, как я переменился в лице. — Говорит о чем-нибудь?
   — Не исключено, — ответил я любезно. (Дотери — одна из фамилий в списке миссис Уэнстайн!) — Вы сказали, что большинство друзей Холли, ее друзей-мужчин, были много старше нее?
   — Совершенно верно. Ей нравилось отцовское внимание. У многих актрис так, не знаю почему.
   — А молодых людей в ее жизни не было?
   — Были, конечно. Электрой ее не назовешь. Время от времени я встречал ее и с куда более молодым эскортом. Некоторое время она очень интересовалась одним мальчиком. Мне она не докладывала, но я не слепой.
   — Когда это было?
   — Вместе я их видел прошлой весной и летом в клубах. Терлись коленями под столиком, ну и прочее в том же духе. Сколько времени это продолжалось, не знаю.
   — А его фамилия?
   — Не помню. Она нас познакомила, когда я столкнулся с ними в Лас-Вегасе. Но я не обратил на него внимания. Так, еще один бездельник. Сторож на автостоянке со смазливой рожей.
   — Имя Ларри Гейнс вам слышать не случалось? Или Гарри Хейнс?
   — Точно не скажу. Может быть. — Он тщательно выбирал слова.
   Я достал фотографию Ларри Гейнса, встал и положил ее на «Вераити».
   — Вы его узнаете? Спир вгляделся в снимок.
   — Это он.
   — Что они делали в Лас-Вегасе?
   — Занимались музыкой.
   — Вы это точно знаете?
   — Логический вывод. Я сидел с Холли за рюмкой у нее в номере. Вваливается красавчик — у него был свой ключ. Уже собрался мне врезать, но тут Холли объяснила, кто я. — Он ухмыльнулся. — Ее персональный евнух.
   — Очень интересно.
   — Почему? Или это еще продолжается? Они по-прежнему занимаются музыкой?
   — На такой вопрос мне лучше не отвечать.
   — Ну и хорошо, Билл. Всегда восхищался людьми, которые умеют молчать. И полагаюсь на тебя. Если из этого разговора что-то воспоследует, так его никогда не было. Мы друг друга в жизни не видели.
   Меня это вполне устраивало.

19

   Машины на Уилтшире и Сан-Висенте то рвались вперед, то еле ползли. До своей конторы я добрался только в начале шестого. Белла Уэнстайн ждала за своим столом. Она улыбнулась мне довольно криво.
   — Мне очень жаль, мистер Гуннарсон, но с вашим списком я ничего не выяснила. Телефонная компания выставила меня за дверь ровно в пять.
   Отказаться от своей идеи мне было невыносимо. Вероятно, я подсознательно искал оправдания тому, что скрываю от Уиллса существенные сведения.
   Миссис Уэнстайн посмотрела на мое лицо и сочувственно сморщила свое.
   — Если это действительно так важно, то, пожалуй, я знаю, где могу найти нужные книги. У Вельмы Копли в справочной есть полный набор.
   — Обратитесь к ней, хорошо? Это правда очень важно. Говоря между нами, это первое по-настоящему важное дело в моей жизни.
   — Ну так я сейчас и попробую. — Она встала и взяла со стола свою сумочку. — Да, совсем забыла! Вам звонил какой-то доктор Саймон. Просил передать, если вы хотите с ним поговорить, то он едет домой обедать, а потом вернется в больницу.
   — А что он установил, не сказал?
   — Нет. Это доктор миссис Гуннарсон?
   — Господи! Нет, конечно! — При одной мысли об этом у меня мороз по коже прошел. — Ее ведет Тренч.
   — Я так и думала.
   — Доктор Саймон — патологоанатом и производит вскрытия для полиции. Я пообедаю, поговорю с ним и встречусь с вами здесь.
   Салли сидела в гостиной под торшером с голубым вязаньем на коленях. Она считала петли и не подняла глаз. В мягком свете она выглядела собственным портретом кисти какого-нибудь прерафаэлита. Я стоял и смотрел на нее, пока она не кончила считать.
   — Никогда мне не выучиться вязать по-настоящему, — сказала она. — Nimmer und nimmermehr^[6]. А от тебя помощи никакой. Нависаешь надо мной и хихикаешь.
   — И не нависаю и не хихикаю. — Нагнувшись, я поцеловал ее. — А просто думал, какой я счастливец, что у меня есть ты и я иду домой к тебе. И как только мне удалось заманить тебя в ловушку брака!
   — Ха! — ответила она со своей изумительной медленной улыбкой. — На хитрости пускалась и капканы расставляла я. Ты даже понятия не имеешь. Но все равно, ничего чудеснее ты мне сказать не мог. Наверное, день у тебя был хороший.
   — День был на редкость паршивый, если сказать правду. Самый путаный и сумасшедший день в моей жизни. И хорошо мне сейчас по контрасту.
   — Так и сыплем пышными комплиментами! — Она одарила меня долгим всепроникающим взглядом. — Ты здоров, Уильям?
   — Совершенно здоров.
   — Нет, я серьезно. Ты какой-то осунувшийся и сосредоточенный.
   — Сосредоточен я на тебе.
   Но прозвучало это фальшиво. Я снова поискал ее губы, но она отстранила меня и принялась изучать. Чувствовать на себе эти серьезные ясные глаза было удивительно приятно, но я занервничал. По-моему, я испугался, что в моих глазах она прочтет много лишнего. Мысль о Спире ударила мне в голову, как скверный запах.
   — Что случилось сегодня, Билл?
   — Много всякой всячины. Всей ночи не хватит рассказать.
   — Так у нас же есть вся ночь... — Тон был чуть вопросительный.
   — Боюсь, что нет, радость моя. Мне надо будет уехать, как только мы пообедаем.
   Она сдержала рвущийся протест и заморозила его у себя на лице.
   — О!.. Ну... Обед в духовке, можем сесть за стол хоть сию минуту.
   — Я вовсе не так тороплюсь, — ответил я и тем не менее посмотрел на часы.
   — А куда тебе надо?
   — Будет лучше, если я не отвечу.
   — Во что ты впутался, Билл?
   — Ни во что. Обычное дело.
   — Не верю. С тобой что-то случилось. С самим тобой.
   — Только косвенно. Я столкнулся с парой необычных ситуаций, с необычными людьми. Ну, и в тот момент они меня встревожили. Но все прошло.
   — Ты уверен?
   — Не трать на меня материнских забот!
   Я думал сказать это шутливо, а вышло резко. В воздухе стояли губительные миазмы, они просачивались внутрь и жгли глаза, как невидимый смог. Я не хотел, чтобы он коснулся Салли, я не хотел, чтобы она даже подумала о нем.
   Но она заморгала, словно ее глаза ощутили его едкость.
   — Избави меня Бог окружать тебя материнскими заботами! Ты уже большой мальчик. А я большая девочка, правда? Большая, большая, большая!
   Она отодвинула вязанье резким движением, которое меня напугало. До меня начало доходить, что мои нервы перенапряжены. Как и ее.
   — Дай-ка мне руку, — сказала она. — Матерь Гуннарсон хочет встать. Нет, это не землетрясение, друзья и соседи, это просто Матерь-Земля Гуннарсон возносится из кресла. Алле-оп!
   Она ухватилась за мою руку и с улыбкой встала, но весело не было ни ей, ни мне. Она тяжело побрела на кухню. Моя удача взлетела у меня в мыслях, как золотая монета, и с пронзительной ясностью я увидел ее оборотную сторону: в Салли и под ее сердцем сосредоточивалось все, что было мне дорого в мире. Мой мир висел на тоненькой пленке.
   Я пошел в ванную умыться. Я мыл руки и лицо, словно совершая ритуал, и не смотрел на себя в зеркале над раковиной. Салли крикнула из кухни:
   — Суп на столе! То есть будет, когда ты доберешься до стола, копуша.
   Я пошел на кухню.
   — Сядь. Дай я за тобой поухаживаю. Тебе пора поберечь себя.
   Она сверкнула улыбкой через плечо.
   — Не трать на меня отцовских забот. Доктор Тренч сказал, чтобы я двигалась и хлопотала столько, сколько мне хочется. Так вот: мне хочется. Я люблю тебя кормить.
   Она пронесла мимо меня две тарелки с дымящимся супом.
   — Лапшу я сама сделала, — продолжала она, когда мы сели за стол. — Весь день сушила ее на решетке холодильника. Не спорю, получилась она толстоватой, но выяснилось, что нужна гигантская сила, чтобы раскатать лапшу тоненько. На вкус ничего?
   — Отлично. Я люблю лапшу потолще.
   — Во всяком случае суп не из банки, — заявила она горячо. — Доедай. А потом будет жаркое по-испански.
   — Ты становишься великой кулинаркой.
   — Ага. Смешно, правда? Я же терпеть не могла готовить. А теперь у меня от всяких идей отбою нет. Пусть даже я не умею вязать.
   — Погоди, пока не обзаведешься пятью или шестью. К тому времени ты будешь вязать, как художница.
   — Ни пятью, ни шестью я обзаводиться не собираюсь. Мой предел — трое. Трое уже орда. И в любом случае, слишком уж это окольный способ учиться вязать. Как у Чарлза.
   — Кого-кого?
   — Чарлз Лэм об изобретении жареной свинины. Всякий раз, когда им хотелось жареной свинины, они сжигали хлев. Будет дешевле и проще брать уроки вязания. Подумай только, какая экономия на докторских счетах, не говоря уж о нагрузках на мой костяк.
   — Ешь суп, — сказал я. — Твой костяк надо укреплять. Я съел все до последней капли, а ты ни ложки не съела.
   Она виновато покосилась на полную тарелку.
   — Знаешь, Билл, я эту лапшу есть не могу. Я так долго ее готовила, что у меня к ней какое-то материнское чувство. Может быть, испанское жаркое во мне таких личных эмоций не пробудит. С тех пор, как я прочла «По ком звонит колокол», Испания у меня особого восторга не вызывает. — Она было приподнялась, но снова села. — Ты не достанешь кастрюлю из духовки? Я что-то скисла немножко.
   — Я знаю. Ты всегда много говоришь, когда скисаешь. — Я снова посмотрел ей в глаза и заметил, какие они огромные и темные, даже кожа вокруг поголубела. — Сегодня что-то случилось, Салли?
   Она закусила пухлую нижнюю губу.
   — Я не хотела тебе говорить. У тебя и так тревог хватает.
   — Но что произошло?
   — Да ничего. Днем кто-то позвонил. Ну и я слегка расстроилась.
   — Что он сказал?
   — Я даже не знаю твердо, что звонил «он». Он только дышал мне в ухо. Я слышала одно пыхтенье, и ни единого слова. Точно какое-то животное.
   — А что ты сделала?
   — Ничего. Повесила трубку. А надо было что-то сделать?
   — Не обязательно. Но если это повторится или кто-то захочет войти — любой незнакомый или малознакомый человек, — тут же звони в полицию. Спроси лейтенанта Уиллса. А если его не будет на месте, попроси, чтобы к тебе прислали кого-нибудь, кроме...
   Я замялся. Кроме сержанта Гранады, хотел я сказать. И не смог. А уж тем более не смог предупредить Салли, чтобы она сказала так. Между людьми существует особая солидарность, нерушимая даже при подобных обстоятельствах, — символ веры, от которого нельзя отречься. Предписание закона, что человек невиновен до тех пор, пока его вина не доказана, стало такой же неотъемлемой частью моей души, как и любовь к Салли.
   — Кроме кого?
   — Без всяких исключений. Вызывай полицию, если кто-нибудь тебя потревожит. И лучше держи дверь запертой.
   — Кто-то охотится на нас?
   — У меня на руках уголовное дело. И были угрозы...
   — Тебе?
   — Нескольким людям.
   — А телефонный звонок вчера ночью тоже был угрозой?
   — Да.
   — Так почему ты мне не сказал?
   — Мне не хотелось тебя пугать.
   — Я не боюсь. Ну, честно. Поезжай, занимайся своей работой, а о себе я сумею позаботиться. Не надо из-за меня тревожиться.
   — Ты замечательная женщина.
   — Самая что ни на есть обыкновенная. Просто, Билл, ты еще очень мало знаешь о женщинах. Я не слабонервная викторианская дама, хлопающаяся в обморок при малейшем поводе. У меня в спальне твой армейский пистолет, и если кто-нибудь покусится на Билла Гуннарсона-младшего, я буду драться как тигрица с очень крепкими нервами.
   Говорила она почти спокойно, но глаза у нее сверкали, а лицо раскраснелось.
   — Не кипятись, Салли. Ничего случиться не может.
   Я обошел стол и прижал ее голову к своей груди. Бесценное золотое руно у меня между ладонями. Смерть прищурилась на нее сквозь пленку, точно громила в резиновой маске. Но я смутно чувствовал, что, сидя дома, уберечь ее не смогу. Сохранить то, что у тебя есть, можно лишь им рискуя.
   — А знаешь, — сказала она из моих ладоней, — у меня разыгрался аппетит. Не спрашивай, по ком в духовке томится кастрюля, ибо томится она по мне.

20

   Доктора Саймона я нашел в секционной. Он раскладывал режущие инструменты на столе из нержавеющей стали. Свет плафона лился на его чистый белый халат, как люминисцентная краска. Под затянутыми в резиновую перчатку пальцами блестели хромированные инструменты — ножи и пилы. На втором столе у стены, почти замаскированный его тенью, под простыней лежал труп.
   — Входите, входите, — сказал он радушно. — Боюсь, утром вы из-за меня пережили неприятную минуту. Во всех нас одни и те же органы, та же матушка-кровь и кишки, но напоминания об этом нам не нравятся. Предпочитаем воображать, будто мы — оболочка из кожи, наполненная гелием или другой столь же эфирной субстанцией.
   — Я был захвачен врасплох.
   — Естественно. Шок осознания собственной смертности. Не принимайте близко к сердцу. Я пережил жуткую неделю на первом курсе, когда мы начали вскрывать кадавры.
   Против воли я покосился на труп у него за спиной. Из-под простыни высовывалась ступня. Ногти были в крови.
   — Я обещал связаться с вами, — говорил Саймон, — когда обследую Бродмена полностью. Кончил я с ним еще днем, но вас трудно поймать.
   — Пришлось поехать в Беверли-Хиллз. Я очень вам благодарен и прошу прощения, что так вас затруднил.
   — Нисколько. Собственно говоря, я у вас в долгу. Вы спасли меня от ошибки. Нет, при обычных обстоятельствах я бы ее не допустил. И все равно обнаружил бы, когда добрался бы до анализа крови. Но ушло бы лишнее время.
   — Отчего умер Бродмен?
   — Задохнулся.
   — Его задушили? Саймон покачал головой.
   — Никаких признаков удушения я не обнаружил. Мышцы шеи не повреждены. И вообще внешних следов насилия, кроме как на затылке, нет нигде. Однако все внутренние показатели удушья налицо: отек легких, некоторое расширение правого предсердия и желудочка, точечные кровоизлияния в плевре. Бродмен, безусловно, умер от недостатка кислорода.
   — Но как это произошло?
   — Трудно сказать. Не исключен несчастный случай, если Бродмен потерял сознание и проглотил язык, как говорится. Но вероятность этого крайне мала. Когда он попал ко мне, язык, кстати, был в нормальном положении. Я бы сказал, что его лишили воздуха.
   — Каким образом?
   — Если бы я знал, мистер Гуннарсон! Поскольку он очень ослабел, кто-нибудь мог просто зажать ему нос и рот. Я видывал младенцев, убитых таким способом, однако взрослых людей — никогда.
   — Но тогда бы у него на лице остались следы?
   — При обычных обстоятельствах почти наверное. Но, как я сказал, он очень ослаб. Возможно, был без сознания. И особых усилий не потребовалось.
   — Вы сообщили об этом в полицию?
   — Естественно. Лейтенант Уиллс очень заинтересовался.
   И сержант Гранада не меньше. — Его взгляд ничего не выражал. — Гранада заходил сюда перед обедом.
   — По поводу Бродмена?
   — Спрашивал он и про Бродмена. Но в основном его интересовал другой труп.
   — Донато?
   — Жены Донато. Интерес Гранады понятен: ее же нашел он.
   Меня как током ударило, и я еле устоял на ногах.
   — Жена Донато?
   — Она самая. Наглоталась снотворных таблеток. Так, во всяком случае, думает Гранада.
   — А что думаете вы, доктор?
   — Я подожду, пока состояние ее внутренних органов не укажет, что мне думать. Одно мне известно твердо: то количество таблеток, которое я ей выписал, смертельной дозы не составляет. Но, возможно, у нее уже был их запас, или она где-то взяла еще.
   Он откинул простыню. Труп блестел, как рыба, выброшенная на железный берег. Ногти на ногах были красными не от крови, а от лака. Лицо Секундины было погружено в непробудный сон.
   — А теперь предупреждаю вас заранее, — сказал Саймон, беря кривой нож с острым кончиком, — вам лучше уйти, если вы не хотите наблюдать, как я сделаю разрез-бабочку. Для непрофессиональных глаз зрелище не из приятных.
   Он занес нож, и я повернулся, чтобы уйти. В дверях стоял Тони Падилья.
   — Господи! Он хочет ее резать? — В его голосе было испуганное недоумение, глаза остекленели.
   — Вреда ей не будет, Тони. Она ведь мертва.
   — Я знаю. Фрэнки слышал по радио.
   Он прошел мимо меня и остановился, глядя на покойницу. Она смотрела на него из-под опущенных век без страха и без радости. Его рука погладила обнаженное плечо.
   — Для чего вам ее резать, доктор?
   — Боюсь, это необходимо. В случае насильственной смерти или смерти по неустановленным причинам вскрытие обязательно. А при данных обстоятельствах оно обязательно вдвойне.
   — Как она себя убила?
   — Знай мы это, мне бы не для чего было ее резать. Сержант Гранада считает, что она приняла смертельную дозу снотворных таблеток.
   — При чем здесь Гранада?
   — Он ее нашел. Поехал к ней домой, чтобы задать ей кое-какие вопросы...
   — О чем?
   Этот выкрик заставил Саймона поднять брови, но ответил он вполне вежливо:
   — О деятельности ее мужа, насколько я понимаю. Она лежала в постели, а ее дети стояли возле и плакали. Видимо, она уже умерла, но он на всякий случай поторопился привезти ее сюда в машине «Скорой помощи». К несчастью, она действительно умерла.
   — Прямо как Бродмен, а?
   Саймон пожал плечами и бросил на нас нетерпеливый взгляд.
   — Простите, но у меня нет времени обсуждать с вами все эти подробности. Лейтенант Уиллс и сержант Гранада ждут результатов вскрытия.
   — Почему такая спешка? Они разве и так не знают? — При каждом слове Падилья дергался всем телом, как лающая собака.
   — Что, собственно, это означает? — Саймон повернулся ко мне. — Насколько я понимаю, он ваш приятель. Объясните ему, что я прозектор, хорошо? Ученый. И не могу обсуждать действия полиции.
   — По-вашему, я недоумок? — крикнул Падилья.
   — Во всяком случае, ведете вы себя как недоумок, — сказал я. — Уважайте хоть мертвых, если не уважаете живых.
   Падилья умолк. Виновато посмотрев на покойницу, он повернулся и побрел вон из секционной. Я вышел в коридор следом за ним.
   — Я не знал, что она была вам так дорога, Тони.
   — И я не знал. Я думал, что ненавижу ее, давно так думал. Видел ее на улицах и в барах — с мужем видел, с Гранадой. И всегда злился, когда видел. И вдруг вчера вечером, когда Гэса пристрелили, я подумал: я же могу теперь жениться на ней. Прямо как озарило: я могу теперь жениться на ней. И женился бы.
   — А вы были женаты?
   — Нет. Никогда. И уже не женюсь.
   Металлическая дверь закрылась за нами. У Падильи был такой вид, будто жизнь была по ту ее сторону и она навсегда отрезала его от жизни.
   — Сейчас не время принимать решения, — сказал я. — Вернитесь на работу, забудьте про смерть и крушение надежд.
   — Уж конечно! А Гранада пусть выйдет сухим из воды?
   — Вы как будто твердо уверены в его вине.
   — А вы — нет, мистер Гуннарсон?
   Ответить было трудно. Уверенность моя со вчерашнего дня поубавилась. Я знал, что Гранада застрелил Донато. Я вполне мог допустить, что он убил Бродмена. Но мне представлялось невозможным, чтобы он убил Секундину — женщину, которую, по слухам, прежде любил. Да и убежденность Тони в его вине вызвала у меня профессиональную реакцию, то есть сомнение.
   — Я вовсе не уверен. Но в любом случае считаю, что вам не следует бросаться такими обвинениями.
   — Так-так, — сказал он деревянным голосом. Он задал вопрос человеку, а ответ получил от профессии. Но пока меня это устраивало.
   Я предложил Падилье сигарету, он отказался. Я сел на скамью у стены, Падилья остался стоять. Воцарилось неловкое молчание, и продолжалось оно очень долго.
   — Может, вы и правы, мистер Гуннарсон, — сказал он наконец. — Этот день у меня тяжелый. Месяц, другой, третий я спокоен, нормален, а потом что-нибудь стрясется, и я теряю голову. По-вашему, может, я с придурью? Когда я был мальчишкой, мне в драках часто по голове попадало.
   — Нет, по-моему, вы просто хороший человек. После нового долгого молчания он сказал:
   — Я бы покурил, если вы так любезны. Свои сигареты я забыл в клубе.
   Я достал сигарету и дал ему прикурить. Он еще не докурил, когда доктор Саймон открыл металлическую дверь и высунул голову.
   — А, вы здесь! Я не знал, будете вы ждать или уйдете. Кое-что я уже установил. Практически бесспорно, что она, как и Бродмен, умерла от удушья.
   — Так что же, ее газом отравили? — перебил Падилья.
   — Это одна из форм удушья. Но их есть несколько. И в данном случае, как было и с Бродменом, все указывает на нехватку кислорода, и только. Такой же отек легких. И опять-таки никаких внешних следов насилия. Мышцы шеи я еще не исследовал и тем не менее полностью убежден, что ее удушили. — Саймон вышел в коридор. — Позвоню Уиллсу и продолжу.
   Я стоял рядом со столом Саймона, пока он пытался дозвониться Уиллсу, а потом Гранаде. Через пять минут тщетных усилий он повесил трубку.
   — Ни того, ни другого. Ну да это им не терпелось.
   — Но таблетки она приняла? — спросил я.
   — По-видимому. Позднее я смогу ответить вам более точно. А теперь мне лучше вернуться к даме, возможно, ей есть что сказать мне еще.
   Падилья у двери испепелил его взглядом, возмущенный таким бездушием. Саймон словно бы не заметил. Он вышел, и его резиновые подметки зашептались, удаляясь по коридору.
   Я сказал Падилье:
   — Поедем домой к Секундине.

* * *

   Вечерний свет струился по проулку, как алая вода. Ягоды кизильника были цвета маникюрного лака и крови. Мы постучали, дверь открыла сестра Секундины с младенцем на руках.
   Она смерила Падилью жестким взглядом.
   — Опять ты!
   — Опять я.
   — Что тебе теперь нужно?
   — Спросить тебя кое о чем, Аркадия. Не надо так.
   — Я уже ответила на все вопросы. Толку-то что? Старуха говорит, что в больнице захотели ее смерти и дали ей смертельные пилюли. Может, и правда.
   — В больницах так не делают, — сказал я.
   — Откуда мне знать, что они там делают? — Она отодвинула младенца от меня, заслоняя ладонью его личико от моего взгляда.
   — Это мистер Гуннарсон, — сказал Падилья. — Он не сглазит маленького. Он адвокат и хочет узнать, что тут сегодня было. — И добавил, обернувшись ко мне: — Это миссии Торрес, сестра Секундины.
   Аркадия Торрес пропустила его слова мимо ушей. Ее напряженный темный взгляд был прикован к Падилье.
   — Что было сегодня? Секундина умерла сегодня. И ты это знаешь.
   — Она покончила с собой, приняв снотворные таблетки?
   — Она приняла пилюли из больницы, все, сколько их было в пузырьке. Легавый... полицейский сказал, что их там не хватило бы убить ее. Но она ведь умерла, верно?
   — Что ее толкнуло на такое? — спросил Падилья.
   — Она же на своем Гэсе совсем свихнулась. Ну и боялась. А когда ее вот так скручивало, она что угодно пила. Миссис Донато говорила, что у нее было susto.
   — Вы сказали «что угодно», миссис Торрес. Но что именно?
   — А все, что ей под руку попадало. Снотворные пилюли, или микстуру от кашля, или другое что. Ее фамилия была в списке во всех аптеках. В запрещенном списке.
   — А еще что-нибудь она принимала, если могла достать?
   Ее красивый рот с опущенными уголками сжался в жесткую линию. Глаза Мадонны превратились в пыльные стекляшки — такие я наблюдал и у ее сестры.
   — Я не хочу об этом говорить.
   — Она втянулась? — негромко спросил Падилья.
   — Да нет. Давно бросила. Может, иногда марихуану покурит на вечеринке.
   — Вы упомянули, что она боялась, — сказал я. — Чего?
   — Что ее убьют.
   — И потому постаралась убить себя сама? Где тут смысл?
   — Ну, вы не знали Секундину.
   — Но вы-то ее знали, миссис Торрес. И вы серьезно верите, что она убила себя или пыталась убить?
   — Старуха говорит, что так. Она говорит, что моя сестра за это горит сейчас в аду.
   — Миссис Донато тут? Аркадия покачала головой.
   — Она пошла к albolaria^[7]. Она говорит, что семью поразило проклятие и снять его может только albolaria.
   — Вы были здесь, когда ее увезли на машине «Скорой помощи»?
   — Я их видела.
   — Она была еще жива?
   — Я думала, что жива.
   — Кто вызвал «Скорую помощь»?
   — Полицейский.
   — Сержант Гранада? Она кивнула.
   — Что тут делал Гранада?
   — Он хотел поговорить с ней о Гэсе.
   — Откуда вы знаете?
   — Она мне сказала. Он прислал ей записку с мальчиком из угловой бакалеи. Но когда он пришел, она уже лежала на кровати и не двигалась. Он вошел и увидел ее.