— Но это вовсе не обязательно причина и следствие.
— Я-то понимаю, но Секундина стоит на своем. Чуть Гэс перестал ему мешать, как Гранада прямо прилип к ней. По ее словам, так оно и продолжалось. Гранада все время допекал Гэса, чтобы приставать к ней.
— Но ведь ее особенно привлекательной не назовешь, верно?
— Видели бы вы ее десять лет назад или даже пять! От нее асфальт плавился. И я точно знаю, что Гранада много лет гонялся за ней и на Гэса зуб держал. Если верить Секундине, он Гэсу не простил, что тогда убежал от его ножа. Из-за этого он вчера и выстрелил в него.
— Я бы сказал, что подано все это очень односторонне. Она пытается отплатить Гранаде.
— Надеюсь, что так. Но она еще много чего говорила. Что Гранада то и дело заглядывал в лавку Бродмена. Мануэль и Гэс видели его там каждую неделю, а то и чаще. Они уходили в заднюю комнату и там разговаривали.
— Интересно...
— Вот-вот. Ведь Бродмен сбывал награбленное, тут сомнений нет. А Гэс был взломщиком и, естественно, про это знал. И еще он говорил Секундине, что они получают сведения из полиции, когда и где безопасно идти на дело. Она думает, что получали от Гранады.
— Не верю.
— Ваше право. — По тону Падильи было ясно, что сам он верит. — Тогда я ничего добавлять не стану.
— А есть что добавить?
— Угу. Добавлю, если хотите. Конечно, может, все это и бред. Как я уже сказал, надеюсь, что так. Но какая-то правда все-таки тут есть, потому что концы сходятся. Вот, например, это похищение. Секундина о нем давно слышала. То есть что задумано крупное дело, а вот какое, она не знала. И Гэс не знал. Но крупное — куча денег на долю каждого, и больше никаких забот. — Падилья иронически улыбнулся.
— А остальные участники кто?
— Она не знает. Один, естественно, был Гэс. И этот тип Гейнс. Гэс знавал его раньше. Познакомились они в Престоне. Только фамилия у него была другая.
— Какая?
— Секундина не знает. Гэс ей не все рассказывал. Да и вообще многое она сама сопоставила из разных разговоров. О том, что главарь у них Гейнс, она узнала только после того, как Бродмен порвал с бандой. Он допустил какую-то промашку, перепугался полиции, ну и решил втянуть рожки. А о намечавшемся деле и слышать не хотел. Секси говорит, что они потому его и прикончили. Он уже готов был их всех заложить.
Мой скептицизм все больше рассеивался. Эти сведения увязывались с тем, что было известно. Разрыв между Гейнсом и Бродменом объяснял, почему Бродмен донес о кольце Эллы Баркер в полицию.
— А что Гэс убил Бродмена, Секундина не отрицает?
— Наоборот. По ее словам, Гэса послали разделаться с Бродменом. Гейнс велел ему прихлопнуть старика и забрать вещи у него из подвала. Но у Гэса не хватило духа. Он никогда еще никого не убивал. Бродмена он раза два стукнул и сбежал. Она видела его сразу же после этого, и ему стыдно было, что он струсил. Слышите — стыдно! Такого она сочинить не могла.
— А если сочинил сам Гэс?
— Он? Так он же был тупица, каких мало.
— Но он мог просто не разобраться в том, что произошло. Не сообразил, что нанес Бродмену смертельный удар.
— А вы уверены, что Бродмена не задушили?
— Я ни в чем не уверен! А почему вы спрашиваете?
— Секундина так думает.
— Что его задушил Гранада?
— Имена никакие не назывались, — сказал Тони. Трусом он не был, но в голосе у него звучал страх. — Мистер Гуннарсон, как мне поступить? С той минуты, как она мне все это выложила, я себе места не нахожу. Мне такое дело не по зубам.
— Я поговорю с ней. Где она живет?
— За железной дорогой. — Он продиктовал мне адрес.
Тони выбрался из машины и посмотрел на небо. В бездонной глубине реактивный самолет чертил двойной белый след, волоча по нему грохочущий груз оглушительных звуков. Телефон Фергюсона зазвонил, словно в знак протеста.
Я кинулся к черному ходу. Падилья опередил меня и преградил мне дорогу.
— Что это вы?
Он ответил негромко:
— Это его дело, мистер Гуннарсон. Не мешайте ему поступать по-своему.
— А по-вашему, он для этого годится?
— Не меньше любого другого.
Падилья скользнул ладонью по изуродованному уху и заслонил лицо растопыренными пальцами. Из глубины дома доносился невнятный голос Фергюсона, внезапно сорвавшийся на крик:
— Холли! Это ты, Холли?
— Господи, он разговаривает с ней, — пробормотал Падилья.
Он забыл о своем намерении не пускать меня в дом, и мы вместе вбежали туда. Фергюсон встретил нас в коридоре. Задубевшую кожу его лица морщинила радостная улыбка.
— Я разговаривал с ней. Она жива, здорова и сегодня же вернется домой.
— Значит, ее все-таки не похитили? — спросил я.
— Похитили, она у них в руках. — Казалось, он считал это мелочью. — Но обходятся с ней хорошо. Она мне сама сказала.
— А вы уверены, что говорили со своей женой?
— Абсолютно. Ошибиться в ее голосе я не мог.
— Звонили по местному телефону?
— Да, насколько я мог судить.
— Ас кем еще вы говорили? — спросил Падилья.
— С мужчиной. Одним из ее похитителей. Голос был незнакомый. Но какое это имеет значение? Они ее отпускают!
— Без выкупа?
Он посмотрел на меня не слишком ласково. Разговор с женой принес ему такое облегчение, что всякое напоминание о препятствиях, пока еще мешающих ее возвращению, было ему неприятно. Подобное ликование, подумалось мне, сродни отчаянию.
— Выкуп я уплачу, — ответил он бесцветным голосом. — И с радостью.
— Когда и где?
— С вашего разрешения, полученных мною инструкций я касаться не буду. И каждая минута у меня теперь на счету.
Он с неуклюжей поспешностью повернулся и неверными ногами пошел к себе в спальню. Я последовал за ним. Комната была просторной. За одним окном земля обрывалась в голубизну моря, скудная обстановка оставляла ощущение пустоты. Голые плоскости мебели, на стенах фотографии жены и его самого. Он с костлявой лихостью позирует в форме под шляпой-блином. Он делает стойку на параллельных брусьях. На одном снимке он стоял, выпрямившись, совсем один на фоне плоской прерии под пустым небосводом.
— Что вы тут делаете, Гуннарсон?
— Вы убеждены, что звонок этот не мог быть ложным?
— Каким образом? Я же говорил с Холли.
— А не было это магнитофонной записью?
— Нет... — Он взвесил мое предположение. — Ведь она отвечала на мои вопросы.
— Почему она содействует им?
— Потому что хочет вернуться домой, естественно, — сказал он с широкой застывшей улыбкой. — А почему бы и нет? Она знает, что деньги меня не волнуют. Она знает, как я ее люблю.
— Конечно знает, — сказал Падилья с порога и движением головы поманил меня к себе.
Воздух был словно заряжен электричеством, хотя я не понимал почему. Вздрагивая, будто от ударов током, Фергюсон подошел к зеркалу на стене и начал расстегивать воротник рубашки. Пальцы плохо его слушались, и с бешеным нетерпением он рванул рубашку обеими руками. Отлетевшие пуговицы застучали по зеркалу, как крохотные пули.
Лицо Фергюсона в стекле выглядело изможденным. Он увидел в зеркале, что я слежу за ним. Наши взгляды встретились. Глаза у него были старыми и ледяными, по лбу стекал пот.
— Запомните, если вы как-то помешаете ее благополучному возвращению, я вас убью. Я уже убивал людей.
Сказал он это не обернувшись. Своему отражению и моему.
11
12
— Я-то понимаю, но Секундина стоит на своем. Чуть Гэс перестал ему мешать, как Гранада прямо прилип к ней. По ее словам, так оно и продолжалось. Гранада все время допекал Гэса, чтобы приставать к ней.
— Но ведь ее особенно привлекательной не назовешь, верно?
— Видели бы вы ее десять лет назад или даже пять! От нее асфальт плавился. И я точно знаю, что Гранада много лет гонялся за ней и на Гэса зуб держал. Если верить Секундине, он Гэсу не простил, что тогда убежал от его ножа. Из-за этого он вчера и выстрелил в него.
— Я бы сказал, что подано все это очень односторонне. Она пытается отплатить Гранаде.
— Надеюсь, что так. Но она еще много чего говорила. Что Гранада то и дело заглядывал в лавку Бродмена. Мануэль и Гэс видели его там каждую неделю, а то и чаще. Они уходили в заднюю комнату и там разговаривали.
— Интересно...
— Вот-вот. Ведь Бродмен сбывал награбленное, тут сомнений нет. А Гэс был взломщиком и, естественно, про это знал. И еще он говорил Секундине, что они получают сведения из полиции, когда и где безопасно идти на дело. Она думает, что получали от Гранады.
— Не верю.
— Ваше право. — По тону Падильи было ясно, что сам он верит. — Тогда я ничего добавлять не стану.
— А есть что добавить?
— Угу. Добавлю, если хотите. Конечно, может, все это и бред. Как я уже сказал, надеюсь, что так. Но какая-то правда все-таки тут есть, потому что концы сходятся. Вот, например, это похищение. Секундина о нем давно слышала. То есть что задумано крупное дело, а вот какое, она не знала. И Гэс не знал. Но крупное — куча денег на долю каждого, и больше никаких забот. — Падилья иронически улыбнулся.
— А остальные участники кто?
— Она не знает. Один, естественно, был Гэс. И этот тип Гейнс. Гэс знавал его раньше. Познакомились они в Престоне. Только фамилия у него была другая.
— Какая?
— Секундина не знает. Гэс ей не все рассказывал. Да и вообще многое она сама сопоставила из разных разговоров. О том, что главарь у них Гейнс, она узнала только после того, как Бродмен порвал с бандой. Он допустил какую-то промашку, перепугался полиции, ну и решил втянуть рожки. А о намечавшемся деле и слышать не хотел. Секси говорит, что они потому его и прикончили. Он уже готов был их всех заложить.
Мой скептицизм все больше рассеивался. Эти сведения увязывались с тем, что было известно. Разрыв между Гейнсом и Бродменом объяснял, почему Бродмен донес о кольце Эллы Баркер в полицию.
— А что Гэс убил Бродмена, Секундина не отрицает?
— Наоборот. По ее словам, Гэса послали разделаться с Бродменом. Гейнс велел ему прихлопнуть старика и забрать вещи у него из подвала. Но у Гэса не хватило духа. Он никогда еще никого не убивал. Бродмена он раза два стукнул и сбежал. Она видела его сразу же после этого, и ему стыдно было, что он струсил. Слышите — стыдно! Такого она сочинить не могла.
— А если сочинил сам Гэс?
— Он? Так он же был тупица, каких мало.
— Но он мог просто не разобраться в том, что произошло. Не сообразил, что нанес Бродмену смертельный удар.
— А вы уверены, что Бродмена не задушили?
— Я ни в чем не уверен! А почему вы спрашиваете?
— Секундина так думает.
— Что его задушил Гранада?
— Имена никакие не назывались, — сказал Тони. Трусом он не был, но в голосе у него звучал страх. — Мистер Гуннарсон, как мне поступить? С той минуты, как она мне все это выложила, я себе места не нахожу. Мне такое дело не по зубам.
— Я поговорю с ней. Где она живет?
— За железной дорогой. — Он продиктовал мне адрес.
Тони выбрался из машины и посмотрел на небо. В бездонной глубине реактивный самолет чертил двойной белый след, волоча по нему грохочущий груз оглушительных звуков. Телефон Фергюсона зазвонил, словно в знак протеста.
Я кинулся к черному ходу. Падилья опередил меня и преградил мне дорогу.
— Что это вы?
Он ответил негромко:
— Это его дело, мистер Гуннарсон. Не мешайте ему поступать по-своему.
— А по-вашему, он для этого годится?
— Не меньше любого другого.
Падилья скользнул ладонью по изуродованному уху и заслонил лицо растопыренными пальцами. Из глубины дома доносился невнятный голос Фергюсона, внезапно сорвавшийся на крик:
— Холли! Это ты, Холли?
— Господи, он разговаривает с ней, — пробормотал Падилья.
Он забыл о своем намерении не пускать меня в дом, и мы вместе вбежали туда. Фергюсон встретил нас в коридоре. Задубевшую кожу его лица морщинила радостная улыбка.
— Я разговаривал с ней. Она жива, здорова и сегодня же вернется домой.
— Значит, ее все-таки не похитили? — спросил я.
— Похитили, она у них в руках. — Казалось, он считал это мелочью. — Но обходятся с ней хорошо. Она мне сама сказала.
— А вы уверены, что говорили со своей женой?
— Абсолютно. Ошибиться в ее голосе я не мог.
— Звонили по местному телефону?
— Да, насколько я мог судить.
— Ас кем еще вы говорили? — спросил Падилья.
— С мужчиной. Одним из ее похитителей. Голос был незнакомый. Но какое это имеет значение? Они ее отпускают!
— Без выкупа?
Он посмотрел на меня не слишком ласково. Разговор с женой принес ему такое облегчение, что всякое напоминание о препятствиях, пока еще мешающих ее возвращению, было ему неприятно. Подобное ликование, подумалось мне, сродни отчаянию.
— Выкуп я уплачу, — ответил он бесцветным голосом. — И с радостью.
— Когда и где?
— С вашего разрешения, полученных мною инструкций я касаться не буду. И каждая минута у меня теперь на счету.
Он с неуклюжей поспешностью повернулся и неверными ногами пошел к себе в спальню. Я последовал за ним. Комната была просторной. За одним окном земля обрывалась в голубизну моря, скудная обстановка оставляла ощущение пустоты. Голые плоскости мебели, на стенах фотографии жены и его самого. Он с костлявой лихостью позирует в форме под шляпой-блином. Он делает стойку на параллельных брусьях. На одном снимке он стоял, выпрямившись, совсем один на фоне плоской прерии под пустым небосводом.
— Что вы тут делаете, Гуннарсон?
— Вы убеждены, что звонок этот не мог быть ложным?
— Каким образом? Я же говорил с Холли.
— А не было это магнитофонной записью?
— Нет... — Он взвесил мое предположение. — Ведь она отвечала на мои вопросы.
— Почему она содействует им?
— Потому что хочет вернуться домой, естественно, — сказал он с широкой застывшей улыбкой. — А почему бы и нет? Она знает, что деньги меня не волнуют. Она знает, как я ее люблю.
— Конечно знает, — сказал Падилья с порога и движением головы поманил меня к себе.
Воздух был словно заряжен электричеством, хотя я не понимал почему. Вздрагивая, будто от ударов током, Фергюсон подошел к зеркалу на стене и начал расстегивать воротник рубашки. Пальцы плохо его слушались, и с бешеным нетерпением он рванул рубашку обеими руками. Отлетевшие пуговицы застучали по зеркалу, как крохотные пули.
Лицо Фергюсона в стекле выглядело изможденным. Он увидел в зеркале, что я слежу за ним. Наши взгляды встретились. Глаза у него были старыми и ледяными, по лбу стекал пот.
— Запомните, если вы как-то помешаете ее благополучному возвращению, я вас убью. Я уже убивал людей.
Сказал он это не обернувшись. Своему отражению и моему.
11
Я проехал под колизеевскими арками путепровода, потом — между товарной станцией и лесными складами. Пахло свежими опилками и дизельным топливом. За высокой проволочной изгородью станции на фоне глухих складских стен виднелись освещенные солнцем смуглые фигуры. Я свернул на Пелли-стрит.
Домик семьи Донато стоял среди смахивающих на курятники дощатых лачуг, которые располагались по трем сторонам пыльного квадратного двора, замыкавшего тупик. Одинокий кизиловый куст, способный расти где угодно, тянул к солнцу кисти ярко-красных ягод. В его длинной перистой тени компания ребятишек сосредоточенно играла среди пыли.
Они изображали индейцев. Многие из них, наверное, и в самом деле оказались бы индейцами, если бы удалось проследить их родословную. Старуха с лицом индианки, изборожденным морщинами, следила за ними с крылечка одной из лачуг.
Она сделала вид, будто не замечает меня. Не тот цвет кожи и приличный костюм, а приличный костюм стоит денег. А откуда берутся деньги? Из пота и крови бедняков.
— Миссис Донато здесь живет? — спросил я. — Секундина Донато?
Старуха не подняла глаз и ничего не ответила. В моей тени она окаменела, как ящерица. Дети у меня за спиной умолкли. Из открытой двери доносился женский голос, тихонько напевающий испанскую колыбельную.
— Секундина живет здесь, верно?
Старуха пожала плечами. Под порыжелой черной шалью это движение было еле заметно. В дверях появилась молодая женщина с младенцем на руках. У нее были глаза Мадонны и печальный рот — прекрасный, пока не раскрылся.
— Чего вам тут надо, мистер?
— Я ищу Секундину Донато. Вы ее знаете?
— Секундина моя сестра. Ее тут нет.
— Где она?
— Не знаю. Вы ее спросите. — Она посмотрела вниз, на безмолвную старуху.
— Она не отвечает. Или она не понимает английского?
— Понимать-то понимает, но сегодня она молчит. Одного из ее мальчиков вчера застрелили. Вы же сами знаете, мистер.
— Да. И мне надо поговорить с Секундиной о ее муже.
— Вы из полиции?
— Я адвокат. Сюда меня прислал Тони Падилья. Старуха быстро и хрипло заговорила по-испански.
Я разобрал имена Секундины и Падильи, но это было все.
— Вы друг Тони Падильи? — спросила молодая.
— Да. А что она говорит?
— Секундина в больнице.
— С нею что-нибудь случилось?
— Там в морге ее Гэс.
— А что она сказала про Тони Падилью?
— Да так. Она говорит, что лучше бы Секундине выйти за него.
— Выйти замуж за Тони?
— Так она говорит.
Старуха все еще говорила, опустив голову, уставившись на пыль между своими черными потрескавшимися башмаками.
— Что еще она говорит?
— Да так. Она говорит, что в больницу только дура пойдет. Ее-то вот никто не заставит. Больницы — это там, где умирают, говорит она. У нее сестра — medica[4].
Я поехал в больницу, но меня тут же остановила мысль о многом другом, что мне нужно было сделать безотлагательно. В первую очередь я обязан был подумать об Элле Баркер. Начинался ее третий день в тюрьме, а я обещал, что попытаюсь снизить сумму залога. Правда, я не надеялся чего-то добиться, но попытаться все же следовало.
Время было самое подходящее. Куранты на башенке суда показывали одиннадцать, и когда я вошел в зал, там был перерыв — объявленный, видимо, ненадолго, так как подсудимые, скованные попарно, оставались на своих местах. Они сидели неподвижно и молча под охраной вооруженного судебного пристава. Почти все они походили на мужчин, прислонявшихся к стенам и изгородям Пелли-стрит.
Из своих комнат, волоча черную мантию, вышел судья Беннет. Я перехватил его взгляд, и он кивнул. В свои шестьдесят лет судья был очень импозантен. Он напоминал мне кальвинистского Бога моей бабушки минус борода плюс чувство юмора. Но во время судебных заседаний юмор этот не давал о себе знать, и всякий раз, когда мне по дороге к судейскому креслу приходилось пересекать колодец старомодного зала с высоким потолком, меня мучило ощущение, что наступил Судный день, а грехи мои все при мне.
Судья наклонился в мою сторону боком, словно отъединяясь от величия Закона.
— Доброе утро. Как Салли?
— Все хорошо. Благодарю вас.
— Ведь уже скоро?
— Ждем со дня на день.
— Она молодец. Мне нравится, когда милые люди обзаводятся детьми. — Его умудренный жизнью взгляд остановился на моем лице. — Вас что-то тревожит, Уильям?
— Не Салли, а Баркер, медицинская сестра... — Я замялся. — Мистеру Стерлингу следует выслушать то, что я собираюсь сказать, ваша милость.
Кит Стерлинг, окружной прокурор, сидел за своим столом справа, склонив седеющую голову над бумагами. Судья подозвал его к себе и сел прямо. Я продолжал:
— Мне кажется несправедливым, что Элла Баркер в тюрьме. Я твердо убежден, что никакого отношения к кражам она не имела. Похищенные ценности она получила как подарки. Единственная ее вина — излишняя доверчивость, так за что же ее карать?
— Ее не карают, — возразил Стерлинг. — Она просто задержана до расследования всех обстоятельств.
— Но факт остается фактом: она в тюрьме.
— Я назначил залог, мистер Гуннарсон, — сказал судья.
— Но пять тысяч долларов — не слишком ли это крупная сумма?
— По нашему мнению, нисколько, — ответил Стерлинг. — Она обвинена в серьезном преступлении.
— Я сказал «крупная» в том смысле, что такой суммы ей взять неоткуда. У нее нет семьи, нет сбережений, нет собственности...
— Временем выслушивать споры я сейчас не располагаю, — перебил судья и, дернув плечом, водворил мантию на место. Секретарь, ожидавший этого сигнала, объявил заседание суда открытым. Стерлинг сказал мне вполголоса:
— Обратись с этим к Джо Ричу, Билл. По-моему, он вообще хочет с вами поговорить.
Джо был у себя в кабинете на втором этаже. Он сидел за письменным столом, заваленным бумагами и кодексами, щетинившимися закладками. Джо был рабочей лошадкой прокурора, и дело Баркер входило в десяток других, которыми он занимался в данное время.
Заставив меня потомиться минуту, он бросил на меня взгляд исподлобья, который обычно предназначал для свидетелей защиты.
— Тяжелая ночь, Билл? Вид у вас как с похмелья.
— Только не алкогольного. За это ручаюсь. От мыслей.
— Садитесь. Вы все еще кипятитесь из-за этой Баркер? Видно, она порядочно отложила на черный день.
— Я рад, что вы заговорили об этом. У нее нет ничего. Пять тысяч долларов слишком высокая сумма для одинокой девушки без состояния и доходов. Первый арест, не говоря уж о том, что она невиновна.
— Это я от вас уже слышал. Но мы расходимся во мнении. Да и вообще залог назначил судья Беннет.
— Мне кажется, он снизит сумму, если вы здесь возражать не будете.
— Но мы будем возражать. — Рич открыл ящик, извлек шоколадный батончик с миндалем, развернул его, переломил пополам и протянул мне кусок поменьше. — Возьмите. Для восстановления энергии. Мы не можем допустить, чтобы она внесла залог и сбежала, когда речь идет уже об убийстве. Послушайте моего совета и не поднимайте этого вопроса. Не то сумма залога может быть повышена.
— Это смахивает на предвзятое отношение. Рич свирепо захрустел миндалем.
— Весьма сожалею, что вы это сказали, Билл. Она ухитрилась заручиться вашими симпатиями, э? Жаль-жаль. Научитесь, наконец, не относиться к подобным вещам серьезно.
— Я ко всему отношусь серьезно. Вот почему я плохо лажу с легкомысленными людьми вроде вас.
Рич сделал обиженную мину. Легкомыслия в нем не больше, чем в Верховном суде.
— По-моему, сегодня я от вас уже достаточно натерпелся. Уберите-ка булавку и включите свое прославленное умение мыслить. Попробуйте охватить взглядом всю картину. Дружок Эллы Баркер был вдохновителем банды грабителей, а то и похуже. Но она не желает говорить о нем. Она не хочет помочь нам в розысках.
— Она сказала все, что ей известно. И кстати, как только она его раскусила, он перестал быть ее дружком.
— А почему она тогда же не пришла к нам?
— Боялась. В законе ничего не сказано о том, что люди обязаны бежать к вам, чуть что узнав. — Слушая свои слова, я вдруг заподозрил, что оправдываю не только Эллу Баркер, но и себя.
— Она бы избавила нас от больших неприятностей и избежала бы их сама.
— И потому вы ее наказываете.
— Награждать ее медалью за гражданское мужество мы действительно не собираемся.
— Я утверждаю, что это жестокое и неоправданное наказание...
— Поберегите такие рацеи для суда.
— Какого суда? Расписание забито, и раньше чем через полмесяца ее дело рассматриваться не будет. И все это время она будет гнить в тюрьме!
— А она согласится пройти проверку на детекторе лжи? Вопрос не только мой. Его задают и репортеры.
— С каких это пор вы идете на поводу у прессы?
— Не лезьте в бутылку, Билл. Дело получило большой резонанс. Оно затрагивает многих людей в городе, а не только вашу клиенточку. Вот если бы она вывела нас на Гейнса...
— Ладно. Поговорю с ней еще раз. Но я убежден, что вы ставите не на ту лошадь.
— А я ни в чем не убежден, Билл. Вы слишком полагаетесь на априорные выводы. Не стоит. Я двадцать лет играю в эти игры, и все-таки люди то и дело меня удивляют. И не только лживостью, но и правдивостью. Дайте Элле Баркер возможность удивить вас. Что вас останавливает?
— Я же сказал, что поговорю с ней сегодня еще раз. А пока забудем про нее. Наверное, на Гейнса должны быть и другие выходы. Неужели он не оставил никаких следов в квартире, которую снимал?
— Ни единого. Марсианин, да и только, из чего следует, что за ним уже что-то числится и Ларри Гейнс — временное имя. Водительские права он получил на Гейнса и не пожелал дать отпечатки пальцев.
— Какая у него машина?
— Зеленый «плимут» последней модели. Я щедро делюсь с вами информацией, а когда получу что-нибудь в обмен?
— Сию минуту. В сентябре Гейнс поступил в колледж Буэнависты. Значит, у них должна быть копия его школьного аттестата.
— Но ее нет. Уиллс побывал там утром. Гейнса приняли условно до представления копии. Он со дня на день обещал принести ее, но так и не принес, и его выгнали вон.
— А что он намеревался изучать?
— Театральное искусство, — ответил Рич. — Он актер, ничего не скажешь.
Домик семьи Донато стоял среди смахивающих на курятники дощатых лачуг, которые располагались по трем сторонам пыльного квадратного двора, замыкавшего тупик. Одинокий кизиловый куст, способный расти где угодно, тянул к солнцу кисти ярко-красных ягод. В его длинной перистой тени компания ребятишек сосредоточенно играла среди пыли.
Они изображали индейцев. Многие из них, наверное, и в самом деле оказались бы индейцами, если бы удалось проследить их родословную. Старуха с лицом индианки, изборожденным морщинами, следила за ними с крылечка одной из лачуг.
Она сделала вид, будто не замечает меня. Не тот цвет кожи и приличный костюм, а приличный костюм стоит денег. А откуда берутся деньги? Из пота и крови бедняков.
— Миссис Донато здесь живет? — спросил я. — Секундина Донато?
Старуха не подняла глаз и ничего не ответила. В моей тени она окаменела, как ящерица. Дети у меня за спиной умолкли. Из открытой двери доносился женский голос, тихонько напевающий испанскую колыбельную.
— Секундина живет здесь, верно?
Старуха пожала плечами. Под порыжелой черной шалью это движение было еле заметно. В дверях появилась молодая женщина с младенцем на руках. У нее были глаза Мадонны и печальный рот — прекрасный, пока не раскрылся.
— Чего вам тут надо, мистер?
— Я ищу Секундину Донато. Вы ее знаете?
— Секундина моя сестра. Ее тут нет.
— Где она?
— Не знаю. Вы ее спросите. — Она посмотрела вниз, на безмолвную старуху.
— Она не отвечает. Или она не понимает английского?
— Понимать-то понимает, но сегодня она молчит. Одного из ее мальчиков вчера застрелили. Вы же сами знаете, мистер.
— Да. И мне надо поговорить с Секундиной о ее муже.
— Вы из полиции?
— Я адвокат. Сюда меня прислал Тони Падилья. Старуха быстро и хрипло заговорила по-испански.
Я разобрал имена Секундины и Падильи, но это было все.
— Вы друг Тони Падильи? — спросила молодая.
— Да. А что она говорит?
— Секундина в больнице.
— С нею что-нибудь случилось?
— Там в морге ее Гэс.
— А что она сказала про Тони Падилью?
— Да так. Она говорит, что лучше бы Секундине выйти за него.
— Выйти замуж за Тони?
— Так она говорит.
Старуха все еще говорила, опустив голову, уставившись на пыль между своими черными потрескавшимися башмаками.
— Что еще она говорит?
— Да так. Она говорит, что в больницу только дура пойдет. Ее-то вот никто не заставит. Больницы — это там, где умирают, говорит она. У нее сестра — medica[4].
Я поехал в больницу, но меня тут же остановила мысль о многом другом, что мне нужно было сделать безотлагательно. В первую очередь я обязан был подумать об Элле Баркер. Начинался ее третий день в тюрьме, а я обещал, что попытаюсь снизить сумму залога. Правда, я не надеялся чего-то добиться, но попытаться все же следовало.
Время было самое подходящее. Куранты на башенке суда показывали одиннадцать, и когда я вошел в зал, там был перерыв — объявленный, видимо, ненадолго, так как подсудимые, скованные попарно, оставались на своих местах. Они сидели неподвижно и молча под охраной вооруженного судебного пристава. Почти все они походили на мужчин, прислонявшихся к стенам и изгородям Пелли-стрит.
Из своих комнат, волоча черную мантию, вышел судья Беннет. Я перехватил его взгляд, и он кивнул. В свои шестьдесят лет судья был очень импозантен. Он напоминал мне кальвинистского Бога моей бабушки минус борода плюс чувство юмора. Но во время судебных заседаний юмор этот не давал о себе знать, и всякий раз, когда мне по дороге к судейскому креслу приходилось пересекать колодец старомодного зала с высоким потолком, меня мучило ощущение, что наступил Судный день, а грехи мои все при мне.
Судья наклонился в мою сторону боком, словно отъединяясь от величия Закона.
— Доброе утро. Как Салли?
— Все хорошо. Благодарю вас.
— Ведь уже скоро?
— Ждем со дня на день.
— Она молодец. Мне нравится, когда милые люди обзаводятся детьми. — Его умудренный жизнью взгляд остановился на моем лице. — Вас что-то тревожит, Уильям?
— Не Салли, а Баркер, медицинская сестра... — Я замялся. — Мистеру Стерлингу следует выслушать то, что я собираюсь сказать, ваша милость.
Кит Стерлинг, окружной прокурор, сидел за своим столом справа, склонив седеющую голову над бумагами. Судья подозвал его к себе и сел прямо. Я продолжал:
— Мне кажется несправедливым, что Элла Баркер в тюрьме. Я твердо убежден, что никакого отношения к кражам она не имела. Похищенные ценности она получила как подарки. Единственная ее вина — излишняя доверчивость, так за что же ее карать?
— Ее не карают, — возразил Стерлинг. — Она просто задержана до расследования всех обстоятельств.
— Но факт остается фактом: она в тюрьме.
— Я назначил залог, мистер Гуннарсон, — сказал судья.
— Но пять тысяч долларов — не слишком ли это крупная сумма?
— По нашему мнению, нисколько, — ответил Стерлинг. — Она обвинена в серьезном преступлении.
— Я сказал «крупная» в том смысле, что такой суммы ей взять неоткуда. У нее нет семьи, нет сбережений, нет собственности...
— Временем выслушивать споры я сейчас не располагаю, — перебил судья и, дернув плечом, водворил мантию на место. Секретарь, ожидавший этого сигнала, объявил заседание суда открытым. Стерлинг сказал мне вполголоса:
— Обратись с этим к Джо Ричу, Билл. По-моему, он вообще хочет с вами поговорить.
Джо был у себя в кабинете на втором этаже. Он сидел за письменным столом, заваленным бумагами и кодексами, щетинившимися закладками. Джо был рабочей лошадкой прокурора, и дело Баркер входило в десяток других, которыми он занимался в данное время.
Заставив меня потомиться минуту, он бросил на меня взгляд исподлобья, который обычно предназначал для свидетелей защиты.
— Тяжелая ночь, Билл? Вид у вас как с похмелья.
— Только не алкогольного. За это ручаюсь. От мыслей.
— Садитесь. Вы все еще кипятитесь из-за этой Баркер? Видно, она порядочно отложила на черный день.
— Я рад, что вы заговорили об этом. У нее нет ничего. Пять тысяч долларов слишком высокая сумма для одинокой девушки без состояния и доходов. Первый арест, не говоря уж о том, что она невиновна.
— Это я от вас уже слышал. Но мы расходимся во мнении. Да и вообще залог назначил судья Беннет.
— Мне кажется, он снизит сумму, если вы здесь возражать не будете.
— Но мы будем возражать. — Рич открыл ящик, извлек шоколадный батончик с миндалем, развернул его, переломил пополам и протянул мне кусок поменьше. — Возьмите. Для восстановления энергии. Мы не можем допустить, чтобы она внесла залог и сбежала, когда речь идет уже об убийстве. Послушайте моего совета и не поднимайте этого вопроса. Не то сумма залога может быть повышена.
— Это смахивает на предвзятое отношение. Рич свирепо захрустел миндалем.
— Весьма сожалею, что вы это сказали, Билл. Она ухитрилась заручиться вашими симпатиями, э? Жаль-жаль. Научитесь, наконец, не относиться к подобным вещам серьезно.
— Я ко всему отношусь серьезно. Вот почему я плохо лажу с легкомысленными людьми вроде вас.
Рич сделал обиженную мину. Легкомыслия в нем не больше, чем в Верховном суде.
— По-моему, сегодня я от вас уже достаточно натерпелся. Уберите-ка булавку и включите свое прославленное умение мыслить. Попробуйте охватить взглядом всю картину. Дружок Эллы Баркер был вдохновителем банды грабителей, а то и похуже. Но она не желает говорить о нем. Она не хочет помочь нам в розысках.
— Она сказала все, что ей известно. И кстати, как только она его раскусила, он перестал быть ее дружком.
— А почему она тогда же не пришла к нам?
— Боялась. В законе ничего не сказано о том, что люди обязаны бежать к вам, чуть что узнав. — Слушая свои слова, я вдруг заподозрил, что оправдываю не только Эллу Баркер, но и себя.
— Она бы избавила нас от больших неприятностей и избежала бы их сама.
— И потому вы ее наказываете.
— Награждать ее медалью за гражданское мужество мы действительно не собираемся.
— Я утверждаю, что это жестокое и неоправданное наказание...
— Поберегите такие рацеи для суда.
— Какого суда? Расписание забито, и раньше чем через полмесяца ее дело рассматриваться не будет. И все это время она будет гнить в тюрьме!
— А она согласится пройти проверку на детекторе лжи? Вопрос не только мой. Его задают и репортеры.
— С каких это пор вы идете на поводу у прессы?
— Не лезьте в бутылку, Билл. Дело получило большой резонанс. Оно затрагивает многих людей в городе, а не только вашу клиенточку. Вот если бы она вывела нас на Гейнса...
— Ладно. Поговорю с ней еще раз. Но я убежден, что вы ставите не на ту лошадь.
— А я ни в чем не убежден, Билл. Вы слишком полагаетесь на априорные выводы. Не стоит. Я двадцать лет играю в эти игры, и все-таки люди то и дело меня удивляют. И не только лживостью, но и правдивостью. Дайте Элле Баркер возможность удивить вас. Что вас останавливает?
— Я же сказал, что поговорю с ней сегодня еще раз. А пока забудем про нее. Наверное, на Гейнса должны быть и другие выходы. Неужели он не оставил никаких следов в квартире, которую снимал?
— Ни единого. Марсианин, да и только, из чего следует, что за ним уже что-то числится и Ларри Гейнс — временное имя. Водительские права он получил на Гейнса и не пожелал дать отпечатки пальцев.
— Какая у него машина?
— Зеленый «плимут» последней модели. Я щедро делюсь с вами информацией, а когда получу что-нибудь в обмен?
— Сию минуту. В сентябре Гейнс поступил в колледж Буэнависты. Значит, у них должна быть копия его школьного аттестата.
— Но ее нет. Уиллс побывал там утром. Гейнса приняли условно до представления копии. Он со дня на день обещал принести ее, но так и не принес, и его выгнали вон.
— А что он намеревался изучать?
— Театральное искусство, — ответил Рич. — Он актер, ничего не скажешь.
12
— Он мне рассказывал, что всегда хотел стать актером, — говорила Элла. — Вообще знаменитостью, но лучше всего — актером. По-моему, актер из него вышел бы хоть куда!
Тон ее был сардоническим. Она наращивала броню, закаляла свою личность для обитания в тюрьме. Глаза у нее были острыми, как осколки разбитой мечты.
— Почему вы так считаете?
— А посмотрите, до чего он задурил мне голову. Когда он дарил мне кольцо и часы, я не сомневалась, что он купил их для меня. Честное слово.
— Я вам верю.
— В отличие от всех здесь. Даже девочки в камере думают, что я держу язык за зубами. Расспрашивают про Ларри так, словно мы вправду были близки и я все про него знаю. Мне столько вопросов назадавали, что у меня мысли путаются. Проснусь ночью, а в ушах жужжат голоса, задают мне вопросы. Я свихнусь, если не выберусь отсюда.
— Если бы удалось арестовать Гейнса, это вам помогло бы.
— А где он?
— В том-то и вопрос. Поэтому я вам снова и надоедаю.
— Вы мне не надоедаете. Так хорошо увидеть дружеское лицо, увидеть человека, с кем я могу поговорить. Я ничего дурного про других арестованных сказать не хочу, но они мне все чужие. Слышали бы вы, как они говорят о мужчинах!
— Все это вы забудете, едва выйдете отсюда. Вы ведь медсестра. Так считайте, что заболели и надо потерпеть.
— Попытаюсь.
Я выждал, пока ее лицо не стало спокойным. За окном с решеткой башенка суда резко белела в лучах утреннего солнца. С балкончика, опоясывающего ее под курантами, двое туристов смотрели на город. Они опирались на чугунные перила — молодой человек и девушка в голубом платье и шляпке. Такие платья и шляпки носят новобрачные в свадебном путешествии.
Элла проследила мой взгляд.
— Счастливцы!
— Вы скоро будете освобождены. Ваше счастье еще впереди.
— Ну, будем надеяться. Вы со мной очень добры, мистер Гуннарсон. Не думайте, что я этого не ценю. — И она неуверенно мне улыбнулась. Ее первая улыбка.
— Вам следует улыбаться почаще. Улыбка очень вам идет.
Комплимент был не слишком тонкий, но отвечал моменту. Элла улыбнулась по-настоящему и помолодела на пять лет.
— Благодарю вас, сэр.
— Вернемся к Гейнсу, если вы стерпите. Он много говорил с вами о карьере актера?
— Нет. Раза два, не больше. Упомянул, что играл на сцене.
— Где?
— По-моему, в школьном театральном кружке.
— А где он учился в школе, он не упоминал? Постарайтесь вспомнить.
Она послушно наморщила лоб.
— Нет, — сказала она после некоторой паузы. — Про это он ничего не говорил. Он вообще о своем прошлом мне ничего не рассказывал.
— А о своих друзьях и знакомых?
— Только о Бродмене. Называл его подонком.
— А об актерах или актрисах он что-нибудь говорил?
— Нет. И даже ни разу не пригласил меня в кино. Наверное, экономил деньги для блондинки, — добавила она зло.
— Какой блондинки?
— Ну, с которой я его поймала в каньоне. Наверное, он с ней гулял все это время.
— Какое время?
— То, когда я думала, что у нас с ним серьезно и, может, мы поженимся, и вообще. А он скорее всего по-настоящему только ею интересуется.
— Откуда у вас такое впечатление?
— Из того, что она сказала.
— А я и не знал, что вы с ней разговаривали. Вы часто ее видели?
— Только один раз. Я же вам говорила. Когда она сидела там в кимоно Ларри. Я ее слова точно запомнила, потому что почувствовала себя такой ничтожной. Она засмеялась мне в лицо и сказала Ларри: «А ты, блудный котик, шашни у меня за спиной заводил?» И еще сказала: «Мне не льстит твой выбор... э... выбор замены» — ну, что-то в таком роде.
Волна краски поднялась от шеи Эллы к щекам, смягчила очертания губ, а потом выражение глаз. Она сказала неуверенным голосом, который то повышался, то понижался:
— Какой дурой я была, что попалась Гейнсу на удочку...
— Ну, у всякого есть право на одну большую ошибку. Вы могли бы заплатить куда более дорогую цену.
— Да. Если бы он и вправду женился на мне. Теперь-то я вижу. И знаете, вот вы сказали про болезнь, так это относится к нему. Он был для меня как болезнь — болезнь, которая выдавала себя совсем за другое. Все мои мечты сбываются, собравшись в один великолепный букет. Я же знала, что так быть не может, но мне хотелось верить, ужасно хотелось.
— Кроме часов и кольца, он вам что-нибудь еще дарил?
— Нет. Один раз подарил цветы. Вернее, один цветок — гардению, и сказал, что теперь это наш с ним цветок. В тот вечер он посвятил меня в план краж. Слава Богу, что я хоть на это не согласилась.
— У вас нет ничего, что принадлежало ему? Какие-нибудь предметы одежды, например, которые он у вас оставил?
— За кого вы меня принимаете? У меня в квартире он не раздевался!
— Извините, я ничего дурного в виду не имел, мисс Баркер. Я просто подумал, что, быть может, у вас есть какая-нибудь его вещь. Что-то взятое на память.
— Нет. Было только кольцо, и я его продала. Про часы я просто забыла... — Она снова наморщила лоб. — И еще про одну вещь. Только она ничего не стоит. Старый бумажник из акульей кожи.
— Бумажник Ларри?
— Да. Как-то вечером я подарила ему свою фотографию — ну, знаете, размером как раз для бумажника — и заметила, что бумажник у него совсем истрепанный. На другой день я купила ему новый, крокодилий. С налогом он мне обошелся в двадцать долларов. И подарила, когда мы в следующий раз увиделись. Бумажник ему понравился. Он переложил в него все деньги и бумаги, а старый хотел выбросить. Но я не дала.
— В бумажнике что-нибудь осталось?
— Не думаю. Нет, погодите. В заднем отделении лежала бумажка. Газетная вырезка.
— Из какой газеты?
— Не знаю. Просто заметка, вырезанная из середины страницы.
— Заметка о чем?
— О какой-то постановке. По-моему, о школьном спектакле.
— А Ларри вы про нее спрашивали?
— Нет. Он бы подумал, что с моей стороны глупо было сохранить бумажник.
— А заметка цела?
— Да. Я положила ее назад. Точно деньги или ценность какую-нибудь. Какой же дурой бываешь!
— Бумажник все еще у вас? Элла кивнула.
— Забыла выбросить. Он у меня дома.
— А где именно?
— В бюро. В верхнем ящике бюро в спальне. У меня есть шкатулка из красного дерева. Я ее называю моей сокровищницей. И бумажник я положила в нее. Миссис Клайн вас впустит... — Она покачала головой. — Даже подумать боюсь, какого она теперь обо мне мнения!
— Я уверен, что оно осталось прежним. А ключ, чтобы отпереть сокровищницу?
— Ах да! Она заперта. Но где ключ, я не знаю. Наверное, потеряла. Да вы взломайте ее. Я куплю другую.
Она подняла голову и поглядела мне прямо в лицо мягкими блестящими глазами.
Миссис Клайн, дыша мне в плечо, смотрела, как я открываю ящик бюро. Она была низенькой женщиной с яйцеобразной фигурой и перевернутым гнездом седых волос на голове. Остренькие подозрительные глазки, мягкий рот и общий вид обескураженной добропорядочности. Хотя она не сказала ни слова, но я со стыдом понял, что мое присутствие в спальне Эллы она считает непростительным вторжением в личный мир женщины.
Я вынул шкатулку из красного дерева. Обитые медью уголки, медный замочек.
— А ключ у вас есть? — спросила миссис Клайн.
— Нет. Элла его потеряла. Она разрешила мне взломать шкатулку.
— Жалко портить вещь. Она же у нее еще со школы. Дайте-ка мне!
Толстой рукой она прижала шкатулку к внушительной груди, вытащила из волос старомодную стальную шпильку и поковыряла в замочке. Он открылся.
— Из вас вышел бы отличный взломщик, миссис Клайн.
— Неостроумно, молодой человек, если учесть, что произошло. Ну да вы, юристы, бывает, становитесь совсем бессердечными. Мы юристов хорошо знали. Мой муж был бухгалтер, и в Портленде, штат Орегон, он с ними имел много дел. Мы с ним жили в Портленде. Но после его кончины у меня не было сил там оставаться. Ведь каждый дом, каждый перекресток о чем-нибудь напоминал. Вот я и сказала себе — пора начать новую главу.
Тон ее был сардоническим. Она наращивала броню, закаляла свою личность для обитания в тюрьме. Глаза у нее были острыми, как осколки разбитой мечты.
— Почему вы так считаете?
— А посмотрите, до чего он задурил мне голову. Когда он дарил мне кольцо и часы, я не сомневалась, что он купил их для меня. Честное слово.
— Я вам верю.
— В отличие от всех здесь. Даже девочки в камере думают, что я держу язык за зубами. Расспрашивают про Ларри так, словно мы вправду были близки и я все про него знаю. Мне столько вопросов назадавали, что у меня мысли путаются. Проснусь ночью, а в ушах жужжат голоса, задают мне вопросы. Я свихнусь, если не выберусь отсюда.
— Если бы удалось арестовать Гейнса, это вам помогло бы.
— А где он?
— В том-то и вопрос. Поэтому я вам снова и надоедаю.
— Вы мне не надоедаете. Так хорошо увидеть дружеское лицо, увидеть человека, с кем я могу поговорить. Я ничего дурного про других арестованных сказать не хочу, но они мне все чужие. Слышали бы вы, как они говорят о мужчинах!
— Все это вы забудете, едва выйдете отсюда. Вы ведь медсестра. Так считайте, что заболели и надо потерпеть.
— Попытаюсь.
Я выждал, пока ее лицо не стало спокойным. За окном с решеткой башенка суда резко белела в лучах утреннего солнца. С балкончика, опоясывающего ее под курантами, двое туристов смотрели на город. Они опирались на чугунные перила — молодой человек и девушка в голубом платье и шляпке. Такие платья и шляпки носят новобрачные в свадебном путешествии.
Элла проследила мой взгляд.
— Счастливцы!
— Вы скоро будете освобождены. Ваше счастье еще впереди.
— Ну, будем надеяться. Вы со мной очень добры, мистер Гуннарсон. Не думайте, что я этого не ценю. — И она неуверенно мне улыбнулась. Ее первая улыбка.
— Вам следует улыбаться почаще. Улыбка очень вам идет.
Комплимент был не слишком тонкий, но отвечал моменту. Элла улыбнулась по-настоящему и помолодела на пять лет.
— Благодарю вас, сэр.
— Вернемся к Гейнсу, если вы стерпите. Он много говорил с вами о карьере актера?
— Нет. Раза два, не больше. Упомянул, что играл на сцене.
— Где?
— По-моему, в школьном театральном кружке.
— А где он учился в школе, он не упоминал? Постарайтесь вспомнить.
Она послушно наморщила лоб.
— Нет, — сказала она после некоторой паузы. — Про это он ничего не говорил. Он вообще о своем прошлом мне ничего не рассказывал.
— А о своих друзьях и знакомых?
— Только о Бродмене. Называл его подонком.
— А об актерах или актрисах он что-нибудь говорил?
— Нет. И даже ни разу не пригласил меня в кино. Наверное, экономил деньги для блондинки, — добавила она зло.
— Какой блондинки?
— Ну, с которой я его поймала в каньоне. Наверное, он с ней гулял все это время.
— Какое время?
— То, когда я думала, что у нас с ним серьезно и, может, мы поженимся, и вообще. А он скорее всего по-настоящему только ею интересуется.
— Откуда у вас такое впечатление?
— Из того, что она сказала.
— А я и не знал, что вы с ней разговаривали. Вы часто ее видели?
— Только один раз. Я же вам говорила. Когда она сидела там в кимоно Ларри. Я ее слова точно запомнила, потому что почувствовала себя такой ничтожной. Она засмеялась мне в лицо и сказала Ларри: «А ты, блудный котик, шашни у меня за спиной заводил?» И еще сказала: «Мне не льстит твой выбор... э... выбор замены» — ну, что-то в таком роде.
Волна краски поднялась от шеи Эллы к щекам, смягчила очертания губ, а потом выражение глаз. Она сказала неуверенным голосом, который то повышался, то понижался:
— Какой дурой я была, что попалась Гейнсу на удочку...
— Ну, у всякого есть право на одну большую ошибку. Вы могли бы заплатить куда более дорогую цену.
— Да. Если бы он и вправду женился на мне. Теперь-то я вижу. И знаете, вот вы сказали про болезнь, так это относится к нему. Он был для меня как болезнь — болезнь, которая выдавала себя совсем за другое. Все мои мечты сбываются, собравшись в один великолепный букет. Я же знала, что так быть не может, но мне хотелось верить, ужасно хотелось.
— Кроме часов и кольца, он вам что-нибудь еще дарил?
— Нет. Один раз подарил цветы. Вернее, один цветок — гардению, и сказал, что теперь это наш с ним цветок. В тот вечер он посвятил меня в план краж. Слава Богу, что я хоть на это не согласилась.
— У вас нет ничего, что принадлежало ему? Какие-нибудь предметы одежды, например, которые он у вас оставил?
— За кого вы меня принимаете? У меня в квартире он не раздевался!
— Извините, я ничего дурного в виду не имел, мисс Баркер. Я просто подумал, что, быть может, у вас есть какая-нибудь его вещь. Что-то взятое на память.
— Нет. Было только кольцо, и я его продала. Про часы я просто забыла... — Она снова наморщила лоб. — И еще про одну вещь. Только она ничего не стоит. Старый бумажник из акульей кожи.
— Бумажник Ларри?
— Да. Как-то вечером я подарила ему свою фотографию — ну, знаете, размером как раз для бумажника — и заметила, что бумажник у него совсем истрепанный. На другой день я купила ему новый, крокодилий. С налогом он мне обошелся в двадцать долларов. И подарила, когда мы в следующий раз увиделись. Бумажник ему понравился. Он переложил в него все деньги и бумаги, а старый хотел выбросить. Но я не дала.
— В бумажнике что-нибудь осталось?
— Не думаю. Нет, погодите. В заднем отделении лежала бумажка. Газетная вырезка.
— Из какой газеты?
— Не знаю. Просто заметка, вырезанная из середины страницы.
— Заметка о чем?
— О какой-то постановке. По-моему, о школьном спектакле.
— А Ларри вы про нее спрашивали?
— Нет. Он бы подумал, что с моей стороны глупо было сохранить бумажник.
— А заметка цела?
— Да. Я положила ее назад. Точно деньги или ценность какую-нибудь. Какой же дурой бываешь!
— Бумажник все еще у вас? Элла кивнула.
— Забыла выбросить. Он у меня дома.
— А где именно?
— В бюро. В верхнем ящике бюро в спальне. У меня есть шкатулка из красного дерева. Я ее называю моей сокровищницей. И бумажник я положила в нее. Миссис Клайн вас впустит... — Она покачала головой. — Даже подумать боюсь, какого она теперь обо мне мнения!
— Я уверен, что оно осталось прежним. А ключ, чтобы отпереть сокровищницу?
— Ах да! Она заперта. Но где ключ, я не знаю. Наверное, потеряла. Да вы взломайте ее. Я куплю другую.
Она подняла голову и поглядела мне прямо в лицо мягкими блестящими глазами.
Миссис Клайн, дыша мне в плечо, смотрела, как я открываю ящик бюро. Она была низенькой женщиной с яйцеобразной фигурой и перевернутым гнездом седых волос на голове. Остренькие подозрительные глазки, мягкий рот и общий вид обескураженной добропорядочности. Хотя она не сказала ни слова, но я со стыдом понял, что мое присутствие в спальне Эллы она считает непростительным вторжением в личный мир женщины.
Я вынул шкатулку из красного дерева. Обитые медью уголки, медный замочек.
— А ключ у вас есть? — спросила миссис Клайн.
— Нет. Элла его потеряла. Она разрешила мне взломать шкатулку.
— Жалко портить вещь. Она же у нее еще со школы. Дайте-ка мне!
Толстой рукой она прижала шкатулку к внушительной груди, вытащила из волос старомодную стальную шпильку и поковыряла в замочке. Он открылся.
— Из вас вышел бы отличный взломщик, миссис Клайн.
— Неостроумно, молодой человек, если учесть, что произошло. Ну да вы, юристы, бывает, становитесь совсем бессердечными. Мы юристов хорошо знали. Мой муж был бухгалтер, и в Портленде, штат Орегон, он с ними имел много дел. Мы с ним жили в Портленде. Но после его кончины у меня не было сил там оставаться. Ведь каждый дом, каждый перекресток о чем-нибудь напоминал. Вот я и сказала себе — пора начать новую главу.