— Не знаю.
— Билл, я вам не верю. Я говорил с барменом в гриле, где вы вчера беседовали с Фергюсоном по душам. Ему запомнились очень странные обрывки вашего разговора. Профессиональное право и рана в плечо — это очень хорошо, но, покрывая похищение, вы подставляете себя под удар.
— А разве вы не придерживаетесь теории, что никакого похищения не было?
— У меня никакой теории нет. Я не знаю, что произошло. И уверен, что вы знаете, а потому прошу вас рассказать, как все было.
— Когда узнаю, буду рад рассказать.
— Откладывать нельзя. Поймите же, если эта голливудская шлюшка в сговоре с Гейнсом, она скорее всего знает, где он или хотя бы куда он отправился. Или вы не хотите, чтобы его арестовали?
— Не меньше вас хочу. Хоть этому поверьте. — Из хаоса образов в моем мозгу я извлек осколочек сцены в веселеньком аду. — Насколько помню, Гейнс говорил ей что-то про Южную Америку. Билеты на самолет им должна была купить мать Гейнса.
— Мать Гейнса?
— Она живет в Маунтин-Гроуве. Почему бы вам ее не допросить?
Уиллс вскочил, подошел к лифту, нажал на кнопку и вернулся ко мне.
— Впервые слышу про какую-то мать. Кто она и где находится?
— Ее зовут Аделаида Хейнс. Она живет на Канал-стрит в Маунтин-Гроуве.
— Как вы на нее вышли?
— Благодаря Элле Баркер. Да, кстати, теперь ведь ясно, что Элла Баркер к преступлениям не причастна.
— Скорее всего, вы правы. Показания Спайса снимают с нее всякое подозрение.
— А вы не считаете, что ее следовало бы освободить?
— Утром она отправилась домой. Я добился от прокуратуры снижения залога, и ее приятельница, некая миссис Клайн, поручилась за нее своей недвижимостью.
Его поглотил лифт.
Я позволил образам в моем мозгу закрутиться вихрем и унестись прочь. Наркозный сон вновь окутал меня, как тихая внезапная ночь.
27
28
— Билл, я вам не верю. Я говорил с барменом в гриле, где вы вчера беседовали с Фергюсоном по душам. Ему запомнились очень странные обрывки вашего разговора. Профессиональное право и рана в плечо — это очень хорошо, но, покрывая похищение, вы подставляете себя под удар.
— А разве вы не придерживаетесь теории, что никакого похищения не было?
— У меня никакой теории нет. Я не знаю, что произошло. И уверен, что вы знаете, а потому прошу вас рассказать, как все было.
— Когда узнаю, буду рад рассказать.
— Откладывать нельзя. Поймите же, если эта голливудская шлюшка в сговоре с Гейнсом, она скорее всего знает, где он или хотя бы куда он отправился. Или вы не хотите, чтобы его арестовали?
— Не меньше вас хочу. Хоть этому поверьте. — Из хаоса образов в моем мозгу я извлек осколочек сцены в веселеньком аду. — Насколько помню, Гейнс говорил ей что-то про Южную Америку. Билеты на самолет им должна была купить мать Гейнса.
— Мать Гейнса?
— Она живет в Маунтин-Гроуве. Почему бы вам ее не допросить?
Уиллс вскочил, подошел к лифту, нажал на кнопку и вернулся ко мне.
— Впервые слышу про какую-то мать. Кто она и где находится?
— Ее зовут Аделаида Хейнс. Она живет на Канал-стрит в Маунтин-Гроуве.
— Как вы на нее вышли?
— Благодаря Элле Баркер. Да, кстати, теперь ведь ясно, что Элла Баркер к преступлениям не причастна.
— Скорее всего, вы правы. Показания Спайса снимают с нее всякое подозрение.
— А вы не считаете, что ее следовало бы освободить?
— Утром она отправилась домой. Я добился от прокуратуры снижения залога, и ее приятельница, некая миссис Клайн, поручилась за нее своей недвижимостью.
Его поглотил лифт.
Я позволил образам в моем мозгу закрутиться вихрем и унестись прочь. Наркозный сон вновь окутал меня, как тихая внезапная ночь.
27
Когда я проснулся, лифт спускал меня в палату на четвертом этаже. Доктор Рут, хирург, следил, как санитары перекладывают меня с каталки на кровать. Едва дверь за ними закрылась, он сказал:
— Я распорядился положить вас в отдельную палату, потому что вам нужны покой и тишина. Вы не возражаете?
— Решать вам, доктор. И ведь я пробуду тут недолго?
— Во всяком случае, несколько дней, если не больше. Насколько я понял, дома за вами ухаживать некому.
— Но у меня неотложные дела.
— Дело у вас только одно, — сказал он неумолимо. — Дать срастись ключице. Да, кстати, у меня есть для вас кое-что. Может быть, захотите сохранить на память. — Он достал пластмассовую коробочку из-под таблеток и встряхнул ее, как погремушку. — Пуля, которую я извлек из вашего плеча. Прекрасная тема, чтобы развлекать гостей. Или даже темы — пуля распалась на кусочки.
Он показал мне свинцовые осколочки. Я его поблагодарил, не зная, что положено говорить в таких случаях. Он покачал седой головой.
— Благодарите не меня, а свою счастливую звезду. Вам очень повезло, что ключица пулю отклонила. Иначе вас привезли бы сюда со свинцом в легком. Кстати, кто в вас стрелял?
— Не помню.
— Ваша супруга? — Вероятно, едва заметная улыбка означала, что он пошутил. — Ее можно понять: вряд ли ей нравится, как вы рискуете. Надеюсь, это вас научит оставлять подобные дела полиции. Чего вы, собственно, добивались?
— Пули в плечо. И добился. Еще вопросы? Моя грубость его не остановила.
— Возможно, все не так просто. Мне доводилось видеть, что способны вытворять молодые мужья, пока их жены рожают. Родовые муки удел не одних только женщин.
— Я что-то не понял.
— А вы поразмыслите хорошенько. Да, а как себя чувствуют ваша супруга и новорожденная?
— Говорят, что хорошо. Вы не возражаете, если я спущусь их повидать? Я ведь тоже чувствую себя прекрасно.
— Может быть, завтра, если у вас не поднимется температура. А сегодня я хотел бы, чтобы вы не вставали. Могу я на вас положиться?
Я буркнул что-то невразумительное.
Санитарку, которая принесла мне завтрак, я попросил поискать для меня карандаш и бумагу. Ожидая ее возвращения, я мысленно творил записку Салли. Ну, может быть, «творил» не совсем то слово:
"Любимая, умоляю тебя и Ее о прощении, за то, что в меня стреляли. Я нечаянно. Так уж получилось. А если ты хотела только безопасности, так вышла бы за полицейского. Но тебе понадобилось выскочить за самого медлительного стрелка во всей американской адвокатуре.
Меня держат в одиночном заключении в палате номер 454. Но я их одурачу. Надену линялый бурнус, подарок старика бедуина, моего верного спутника в былые дни, осмуглю кожу соком грецкого ореха и призраком проскользну мимо их часовых. Жди и бди. Меня ты узнаешь по непроницаемой улыбке. Записку сожги".
Получив письменные принадлежности, я написал совсем другое. Действие наркоза прошло, и желание острить меня больше не преследовало. Пластмассовую коробочку я убрал в тумбочку, чтобы она не маячила у меня перед глазами.
Тут я обнаружил телефонный аппарат на нижней полке тумбочки и тотчас попробовал позвонить Салли. Телефонистка едко сообщила мне, что в палатах родильного отделения телефонов нет. Тогда я позвонил Фергюсону.
Трубку он снял сам. Голос у него был приглушенный и настороженный:
— Кто говорит?
— Гуннарсон.
Его голос обрел громкость.
— Но я думал, вы в больнице.
— Я оттуда и звоню. Навестите меня. Палата четыреста пятьдесят четвертая.
— Конечно. Я и сам собирался. Попробую заглянуть к вам завтра. Или завтра будет еще рано?
— Завтра будет поздно. Мне нужно вас увидеть сейчас же.
— Я был бы рад, но сегодня никак не могу. Только, пожалуйста, не думайте, будто я недостаточно ценю все, что вы для нас сделали. Я бесконечно вам благодарен. И Холли тоже.
— Мне нужно что-то кроме благодарности. На меня давит полиция. Нам с вами, мягко говоря, необходимо обменяться мнениями. Если до полудня вы не приедете, я сочту себя свободным от профессиональных обязательств и буду поступать соответственно.
Кто-то осторожно постучал в дверь, — именно в тот момент, когда следовало повесить трубку. Дверь приоткрылась, и в нее заглянула Элла Баркер.
— Можно, мистер Гуннарсон?
— Входите, входите.
Она нерешительно приблизилась ко мне. Глаза у нее были большие и темные с синеватыми полукружиями под ними. Свежий белый халат, больничные туфли на резиновой подошве, но шапочки она не надела. Темные волосы глянцевито поблескивали, губы были тщательно подкрашены.
— Я хочу поблагодарить вас, мистер Гуннарсон. Я пришла сюда, как только узнала. Только подумать, что в вас из-за меня стреляли!
— Не из-за вас. Выкиньте из головы раз и навсегда. Да и рана легкая.
— Вы просто меня утешаете. — Она наклонилась ко мне, и на глаза ей навернулись слезы от не находящих выражения чувств. — Вы мне так помогли! Хотите, я помассирую вам спину? Я очень хорошая массажистка.
— Нет, спасибо.
— Вы хорошо позавтракали? Хотите, я принесу вам сока?
— Большое спасибо. Но у меня есть все.
Элла закружила по палате, легкими ненавязчивыми движениями наводя там и сям порядок. Не знаю, что, собственно, она сделала, однако помещение приобрело более уютный вид. Она приподняла вазу на комоде, поправила сбившуюся салфетку и поставила вазу точно в ее центр.
— Я принесу вам цветов, — решительно сообщила она. — Без них тут уныло. Какие цветы вы любите?
— Всякие. Но, пожалуйста, не покупайте мне цветов. У вас нет на них денег.
— Найдутся. Завтра утром в семь я выхожу на дежурство. — Она сделала пируэт и улыбнулась мне через спинку кровати. — Больница берет меня назад.
— А почему бы и нет?
— Я так боялась, что меня уволят! Ведь я же попала в тюрьму! Поддерживала знакомство с ужасными людьми!
— В следующий раз будете осмотрительнее.
— Да. И конечно, мне очень повезло, что у меня может быть следующий раз. — Ее лицо еще хранило следы, словно оставленные каленым железом. Стереть их могло только время. — Вас Ларри Гейнс ранил?
— Об этом, Элла, я не могу с вами говорить.
— Но все равно, это он, да? И он скрылся!
— Не думайте о нем, — сказал я. — Он не вернется и никакого вреда вам не причинит.
— Я его не боюсь. Просто не хочу, чтобы он остался безнаказанным.
— Выкиньте из головы и это.
— Я стараюсь. Это как болезнь, вы же сами сказали. Ну, не буду вам больше надоедать. Если я могу хоть что-нибудь для вас сделать, так в любое время... — Вместо конца фразы она поправила на мне одеяло.
Очень скоро, подумал я, кто-то обретет в ней прекрасную жену. Единственное удовлетворение, которое пока принесло мне это дело.
Она обошла кровать и снова нагнулась надо мной. Прежде чем я успел понять ее намерения, она чмокнула меня в уголок рта и побежала к двери.
Такие поцелуи в голову не ударяют, но от слабости я был восприимчив. Выбравшись из кровати, в стенном шкафу за своим костюмом я обнаружил полосатый халат, кое-как влез в него и вышел на разведку в коридор. Дверцы лифта виднелись рядом с постом дежурной сестры, и я побрел в противоположную сторону к пожарной лестнице. На третьем этаже мне встретился седой санитар с отеческим выражением лица. Я объяснил ему, в чем дело, опуская наиболее яркие подробности. Он проводил меня до палаты Салли.
Волосы у нее рассыпались по подушке, лицо было бледное, измученное и удивительно прекрасное.
Я поцеловал ее в улыбающиеся губы, и она поцеловала меня в ответ. Ее руки обвились вокруг моей шеи, теплые, настоящие. Потом она оттолкнула меня, чтобы видеть мое лицо.
— Я получила твою записку. Она очень хорошая. Но ты дикий человек. Билл, ты себя хорошо чувствуешь?
— Прекрасно. Рана поверхностная.
— Тогда почему у тебя рука в лубке? И вообще, кто в тебя стрелял?
— Не знаю. Было темно.
— Кроме того, у тебя на лице помада, а у меня губы не подкрашены. Ты целовал сестер?
— Нет. Они целовали меня. Элла Баркер зашла сказать мне спасибо.
— Еще бы она посмела не зайти! — Ее рука крепко сжала мою. — Билл, обещай мне одну вещь. Одну-единственную, хорошо? Обещай больше не брать уголовных дел, не рыскать неизвестно где, и вообще.
— Обещаю. — Но про себя я сделал несколько оговорок. Вероятно, моя жена что-то почувствовала.
— Ты теперь должен думать о своей семье, а не только обо мне. Она такая красивая, Билл!
— Как ее мать.
— Нет, я сегодня совсем некрасивая. Сегодня утром я какая-то испитая. Но ты обратил внимание на мой живот? Он уже почти плоский. Я даже вижу пальцы на ногах!
В доказательство она пошевелила пальцами под одеялом.
— Родная, ты плоская, как доска.
— Ну, уж все-таки не настолько, Билл? — Она повернулась ко мне, отбросив волосы с лица. Никогда еще ее глаза не были такими глубокими и нежными. — А ты ужасно расстроен, что наше совместное произведение не мальчик, а девочка? Ты ведь любишь маленьких девочек?
— Я люблю всяких девочек, и маленьких и больших.
— Не надо шутить. Положение очень серьезное.
— Но ведь ты же чувствуешь себя хорошо?
— Я? Прекрасно. Хотя какой-то пустой. Как шахта лифта, когда лифт спустился. Но только пока не приносят ее. Тогда я больше пустоты не чувствую.
— Ас ней что-нибудь не так? Где она?
— Не паникуй. Она в палате для новорожденных, и красива необыкновенно. Это физически. А духовно не по возрасту умна и развита. Я сразу это определила по тому, как она берет грудь. Но от этого положение становится только серьезнее. Мы должны дать ей имя, чтобы ее личность могла формироваться на его основе. Нельзя же называть ее Она на манер Райдера Хаггарта!
— А если Салли?
— Отвергается. Одной Салли на семью вполне достаточно. Как тебе Шарон? Или Шарон Гуннарсон слишком уж космополитично? А Роза Шарона Гуннарсон совсем уж громоздко. Но вот такой я ее ощущаю. Роза Шарона Гуннарсон, — произнесла она мечтательно.
— Отвергается. Роза Шарон Гуннарсон еще пожалуй.
— Но Роза отдельно — такое клумбовое имя! А Сара тебе нравится? Сьюзен? Марта? Энн? Элизабет? Сандра?
— Как ни странно, они мне все нравятся. Ну, а Нэнси?
— Нэнси мне нравится. Но дай я подумаю. Мы оба подумаем. А теперь иди отдохни, Билл, у тебя очень усталый вид. Вдруг завтра я смогу тебя навестить? Доктор Тренч говорит, что мой таз создан для материнства, и силы ко мне должны вернуться очень быстро.
Я сказал Салли, что обожаю ее таз. Она слабо пошевелила им под одеялом в мою честь.
В коридоре мне встретился доктор Тренч — невысокий мужчина лет сорока в роговых очках и с быстрой умной улыбкой.
Пожалуй, чересчур уж умной для этой минуты.
— Ну-ну! Блудный муж собственной персоной. Странник вернулся.
— Валяйте, поострите в свой черед. Никто еще не удержался. А потом я хотел бы поговорить с вами серьезно.
— Салли в прекрасной форме, если вас это тревожит. Ваше счастье, что у вас есть секретарша, которая разбирается в родовых схватках.
— Тревожит меня не Салли. Не могли бы вы уделить мне несколько минут?
— Меня ждут пациентки. В том числе ваша жена.
— Дело касается одной из ваших пациенток. Он взглянул на часы.
— Хорошо. Пять минут. Но где?
— Наверху. У меня в палате.
Я был весь мокрый и пошатывался, когда добрался до кровати. Присев на край, я посмотрел на доктора Тренча, который остался стоять.
— Вы, я полагаю, подразумевали миссис Фергюсон? — сказал он.
— Да. Вы видели ее после... э... того, что произошло?
— Я ее осмотрел, совершенно верно. Ее муж просил меня ни с кем не говорить о ее состоянии.
— Отлично. Я адвокат Фергюсона, и все, что вы мне скажете, оглашению подлежать не будет.
— Так что вы хотите узнать про нее?
— В частности, каково ее психическое состояние?
— Неплохое, если учесть, что она перенесла. По-видимому, на ее счастье, нервная система у нее очень крепкая. Я опасался выкидыша, но как будто все обошлось благополучно.
— Она дома?
— Да. Госпитализировать ее надобности не возникло. Ничего серьезнее ушибов и ссадин я не обнаружил.
— Она в состоянии отвечать на вопросы?
— Смотря какие вопросы и кто их будет задавать. Она спокойно спала, во всяком случае, два часа назад. На вашем месте я отложил бы это на два-три дня. Да и вам самому покой не помешает.
— Откладывать нельзя, доктор. Я должен получить от нее показания о событиях прошлой ночи. А также позапрошлой. И позапозапрошлой.
— Не вижу, чем она может вам помочь. Она же, как вам известно, была без сознания. В буквальном смысле слова мертва для всего вокруг.
— Так вам сказала она?
— Да. И как врачу у меня нет никаких оснований сомневаться в этом. На протяжении всего времени своего... насильственного задержания она спала под действием наркотиков. Еще счастье, что ее похитители в них что-то понимали. Ошибка в дозе — и она бы уже не проснулась.
— Ей наркотики давали они?
— Кто же еще? Судя по ее обрывочным воспоминаниям и по некоторым симптомам, ей насильно ввели наркотик практически в момент похищения. Произошло оно на автостоянке клуба «Предгорья». Заманили ее туда, позвонив и подделав голос кого-то из ее близких. Схватили, когда она открывала дверцу своей машины, и вкололи ей пентотал или какой-то другой быстродействующий препарат.
— Вы всему этому верите?
— Смахивает на мелодраму, я согласен, но у нее на руке следы уколов. Чтобы не давать ей очнуться, они, видимо, кололи ей морфий или меперидин. Полагаю, чтобы помешать ей сопротивляться или потом опознать их.
— А если я скажу вам, что разговаривал с ней вчера ночью?
— Когда именно?
— В горы меня привезли около часа ночи. Ваша пациентка была вполне бодра и деятельна.
— Что она говорила?
— Противно повторять.
Тренч снял очки и протер их носовым платком, тем временем внимательно вглядываясь мне в лицо.
— В таком случае кто-то из вас либо лжет, либо бредит. Я осматривал миссис Фергюсон на рассвете, и она все еще находилась под сильным действием наркотика. Когда ее удалось привести в сознание, она ничего не помнила о двух прошедших сутках. Ее физическое состояние вполне соответствовало тому, что она говорила.
— Видели бы вы ее вчера ночью! Она металась, как кошка на горячей плите, и шипела, как кошка. Мне сразу показалось, что без наркотиков не обошлось. Не могла ли она вколоть лишнее и через какое-то время потерять сознание?
— Сама вколоть?
— Да. Есть основание полагать, что она наркоманка.
Доктор широко раскрыл глаза и поспешно надел очки, словно стараясь помешать им увидеть лишнее.
— Вы явно ошибаетесь. В течение двух месяцев она дважды в неделю показывалась мне, и я бы заметил, если бы... — Он смолк, скосил глаза на потолок и принялся его разглядывать.
— Вы что-то вспомнили, доктор?
Он ответил с некоторым смущением:
— Уверен, что это никакого значения не имеет. Как-то раз миссис Фергюсон заговорила со мной о наркомании. В чисто академическом плане... Во всяком случае так мне казалось... Ее интересовало, какое воздействие могут оказать наркотики на неуравновешенную психику. Я ответил, что наркоманы в большинстве в той или иной степени страдают какими-то психическими или нервными отклонениями, помогающими им пристраститься к наркотикам. Эта тема как будто очень ее интересовала.
— В личном плане?
Тренч снова уставился в потолок, словно балансируя на подбородке все «за» и «против».
— Пожалуй, да. Из другого разговора с ней я вынес впечатление, что кто-то из ее друзей или родственников страдает психопатией. Ее живо интересовал вопрос, передаются ли дефекты психики по наследству. Я заверил ее, что нет. Конечно, это не совсем так, однако о воздействии генов на сознание и эмоции пока известно столь мало, что не имело ни малейшего смысла волновать по такому поводу беременную женщину.
— Она сама страдает психопатией?
— Никаких признаков этого я не замечал. — Однако между его бровями залегла глубокая складка. — Мне хотелось бы знать, что стоит за вашими вопросами.
— И мне тоже. Взвесьте такую возможность: что, если этот близкий человек или родственник, на которого перекладывается ответственность, она сама? Ее второе "я", которое под стрессом вырывается из-под контроля и подчиняет себе первое?
— Если так, я этого ни разу не наблюдал. И насколько мне известно, романам и фильмам вопреки, подлинные случаи раздвоения личности большая редкость. Конечно, я не психиатр. — После паузы он добавил: — Возможно, вам будет интересно, что я посоветовал миссис Фергюсон пройти нервно-психиатрическую проверку. Раз уж это так важно, попросите у нее разрешение ознакомиться с результатами.
— А почему вы дали такой совет?
— Чисто профилактически. Судя по всему, то, что ей пришлось перенести, никак на деятельности мозга не сказалось. Но находиться столько времени под наркотиками даже в умелых руках всегда опасно. — Он нетерпеливо взглянул на часы.
— Вы упомянули про ее интерес к наследственности. Вопроса о прерывании беременности не вставало?
— Она очень хочет иметь ребенка. Как и его отец. Теперь, когда он узнал про него. Конечно, пожилой возраст отца повышает вероятность всяких отклонений, но не настолько, чтобы принимать радикальные меры.
— Следовательно, отец ее ребенка Фергюсон?
— У меня нет оснований сомневаться в этом. — Тренч посмотрел на меня с холодным недоумением. — В любом случае я убежден, что ваш клиент не одобрил бы подобного вопроса о моей пациентке.
— Это равно отрицательному ответу?
— Ни в коем случае. Такой вопрос вообще не заслуживает ответа. Вы словно бы тщитесь отыскать хоть какую-то грязь о миссис Фергюсон!
— Очень сожалею, доктор, если у вас сложилось такое впечатление. Однако мне необходимо знать о ней самое худшее, или я буду лишен возможности что-нибудь для нее сделать.
— А что вы пытаетесь для нее сделать?
— Обеспечить ей юридическую защиту, на которую у нее есть право. Не исключено, что ее сегодня же арестуют.
— По каком обвинению?
— Я предпочту не уточнять. Если полиция или сотрудники прокуратуры будут задавать вам вопросы, отвечайте, что все сведения о ней вы уже сообщили мне. Скажите, что в случае, если ей предъявят обвинения, я намерен вызвать вас как свидетеля защиты. И больше ни единого слова им не говорите.
— Я распорядился положить вас в отдельную палату, потому что вам нужны покой и тишина. Вы не возражаете?
— Решать вам, доктор. И ведь я пробуду тут недолго?
— Во всяком случае, несколько дней, если не больше. Насколько я понял, дома за вами ухаживать некому.
— Но у меня неотложные дела.
— Дело у вас только одно, — сказал он неумолимо. — Дать срастись ключице. Да, кстати, у меня есть для вас кое-что. Может быть, захотите сохранить на память. — Он достал пластмассовую коробочку из-под таблеток и встряхнул ее, как погремушку. — Пуля, которую я извлек из вашего плеча. Прекрасная тема, чтобы развлекать гостей. Или даже темы — пуля распалась на кусочки.
Он показал мне свинцовые осколочки. Я его поблагодарил, не зная, что положено говорить в таких случаях. Он покачал седой головой.
— Благодарите не меня, а свою счастливую звезду. Вам очень повезло, что ключица пулю отклонила. Иначе вас привезли бы сюда со свинцом в легком. Кстати, кто в вас стрелял?
— Не помню.
— Ваша супруга? — Вероятно, едва заметная улыбка означала, что он пошутил. — Ее можно понять: вряд ли ей нравится, как вы рискуете. Надеюсь, это вас научит оставлять подобные дела полиции. Чего вы, собственно, добивались?
— Пули в плечо. И добился. Еще вопросы? Моя грубость его не остановила.
— Возможно, все не так просто. Мне доводилось видеть, что способны вытворять молодые мужья, пока их жены рожают. Родовые муки удел не одних только женщин.
— Я что-то не понял.
— А вы поразмыслите хорошенько. Да, а как себя чувствуют ваша супруга и новорожденная?
— Говорят, что хорошо. Вы не возражаете, если я спущусь их повидать? Я ведь тоже чувствую себя прекрасно.
— Может быть, завтра, если у вас не поднимется температура. А сегодня я хотел бы, чтобы вы не вставали. Могу я на вас положиться?
Я буркнул что-то невразумительное.
Санитарку, которая принесла мне завтрак, я попросил поискать для меня карандаш и бумагу. Ожидая ее возвращения, я мысленно творил записку Салли. Ну, может быть, «творил» не совсем то слово:
"Любимая, умоляю тебя и Ее о прощении, за то, что в меня стреляли. Я нечаянно. Так уж получилось. А если ты хотела только безопасности, так вышла бы за полицейского. Но тебе понадобилось выскочить за самого медлительного стрелка во всей американской адвокатуре.
Меня держат в одиночном заключении в палате номер 454. Но я их одурачу. Надену линялый бурнус, подарок старика бедуина, моего верного спутника в былые дни, осмуглю кожу соком грецкого ореха и призраком проскользну мимо их часовых. Жди и бди. Меня ты узнаешь по непроницаемой улыбке. Записку сожги".
Получив письменные принадлежности, я написал совсем другое. Действие наркоза прошло, и желание острить меня больше не преследовало. Пластмассовую коробочку я убрал в тумбочку, чтобы она не маячила у меня перед глазами.
Тут я обнаружил телефонный аппарат на нижней полке тумбочки и тотчас попробовал позвонить Салли. Телефонистка едко сообщила мне, что в палатах родильного отделения телефонов нет. Тогда я позвонил Фергюсону.
Трубку он снял сам. Голос у него был приглушенный и настороженный:
— Кто говорит?
— Гуннарсон.
Его голос обрел громкость.
— Но я думал, вы в больнице.
— Я оттуда и звоню. Навестите меня. Палата четыреста пятьдесят четвертая.
— Конечно. Я и сам собирался. Попробую заглянуть к вам завтра. Или завтра будет еще рано?
— Завтра будет поздно. Мне нужно вас увидеть сейчас же.
— Я был бы рад, но сегодня никак не могу. Только, пожалуйста, не думайте, будто я недостаточно ценю все, что вы для нас сделали. Я бесконечно вам благодарен. И Холли тоже.
— Мне нужно что-то кроме благодарности. На меня давит полиция. Нам с вами, мягко говоря, необходимо обменяться мнениями. Если до полудня вы не приедете, я сочту себя свободным от профессиональных обязательств и буду поступать соответственно.
Кто-то осторожно постучал в дверь, — именно в тот момент, когда следовало повесить трубку. Дверь приоткрылась, и в нее заглянула Элла Баркер.
— Можно, мистер Гуннарсон?
— Входите, входите.
Она нерешительно приблизилась ко мне. Глаза у нее были большие и темные с синеватыми полукружиями под ними. Свежий белый халат, больничные туфли на резиновой подошве, но шапочки она не надела. Темные волосы глянцевито поблескивали, губы были тщательно подкрашены.
— Я хочу поблагодарить вас, мистер Гуннарсон. Я пришла сюда, как только узнала. Только подумать, что в вас из-за меня стреляли!
— Не из-за вас. Выкиньте из головы раз и навсегда. Да и рана легкая.
— Вы просто меня утешаете. — Она наклонилась ко мне, и на глаза ей навернулись слезы от не находящих выражения чувств. — Вы мне так помогли! Хотите, я помассирую вам спину? Я очень хорошая массажистка.
— Нет, спасибо.
— Вы хорошо позавтракали? Хотите, я принесу вам сока?
— Большое спасибо. Но у меня есть все.
Элла закружила по палате, легкими ненавязчивыми движениями наводя там и сям порядок. Не знаю, что, собственно, она сделала, однако помещение приобрело более уютный вид. Она приподняла вазу на комоде, поправила сбившуюся салфетку и поставила вазу точно в ее центр.
— Я принесу вам цветов, — решительно сообщила она. — Без них тут уныло. Какие цветы вы любите?
— Всякие. Но, пожалуйста, не покупайте мне цветов. У вас нет на них денег.
— Найдутся. Завтра утром в семь я выхожу на дежурство. — Она сделала пируэт и улыбнулась мне через спинку кровати. — Больница берет меня назад.
— А почему бы и нет?
— Я так боялась, что меня уволят! Ведь я же попала в тюрьму! Поддерживала знакомство с ужасными людьми!
— В следующий раз будете осмотрительнее.
— Да. И конечно, мне очень повезло, что у меня может быть следующий раз. — Ее лицо еще хранило следы, словно оставленные каленым железом. Стереть их могло только время. — Вас Ларри Гейнс ранил?
— Об этом, Элла, я не могу с вами говорить.
— Но все равно, это он, да? И он скрылся!
— Не думайте о нем, — сказал я. — Он не вернется и никакого вреда вам не причинит.
— Я его не боюсь. Просто не хочу, чтобы он остался безнаказанным.
— Выкиньте из головы и это.
— Я стараюсь. Это как болезнь, вы же сами сказали. Ну, не буду вам больше надоедать. Если я могу хоть что-нибудь для вас сделать, так в любое время... — Вместо конца фразы она поправила на мне одеяло.
Очень скоро, подумал я, кто-то обретет в ней прекрасную жену. Единственное удовлетворение, которое пока принесло мне это дело.
Она обошла кровать и снова нагнулась надо мной. Прежде чем я успел понять ее намерения, она чмокнула меня в уголок рта и побежала к двери.
Такие поцелуи в голову не ударяют, но от слабости я был восприимчив. Выбравшись из кровати, в стенном шкафу за своим костюмом я обнаружил полосатый халат, кое-как влез в него и вышел на разведку в коридор. Дверцы лифта виднелись рядом с постом дежурной сестры, и я побрел в противоположную сторону к пожарной лестнице. На третьем этаже мне встретился седой санитар с отеческим выражением лица. Я объяснил ему, в чем дело, опуская наиболее яркие подробности. Он проводил меня до палаты Салли.
Волосы у нее рассыпались по подушке, лицо было бледное, измученное и удивительно прекрасное.
Я поцеловал ее в улыбающиеся губы, и она поцеловала меня в ответ. Ее руки обвились вокруг моей шеи, теплые, настоящие. Потом она оттолкнула меня, чтобы видеть мое лицо.
— Я получила твою записку. Она очень хорошая. Но ты дикий человек. Билл, ты себя хорошо чувствуешь?
— Прекрасно. Рана поверхностная.
— Тогда почему у тебя рука в лубке? И вообще, кто в тебя стрелял?
— Не знаю. Было темно.
— Кроме того, у тебя на лице помада, а у меня губы не подкрашены. Ты целовал сестер?
— Нет. Они целовали меня. Элла Баркер зашла сказать мне спасибо.
— Еще бы она посмела не зайти! — Ее рука крепко сжала мою. — Билл, обещай мне одну вещь. Одну-единственную, хорошо? Обещай больше не брать уголовных дел, не рыскать неизвестно где, и вообще.
— Обещаю. — Но про себя я сделал несколько оговорок. Вероятно, моя жена что-то почувствовала.
— Ты теперь должен думать о своей семье, а не только обо мне. Она такая красивая, Билл!
— Как ее мать.
— Нет, я сегодня совсем некрасивая. Сегодня утром я какая-то испитая. Но ты обратил внимание на мой живот? Он уже почти плоский. Я даже вижу пальцы на ногах!
В доказательство она пошевелила пальцами под одеялом.
— Родная, ты плоская, как доска.
— Ну, уж все-таки не настолько, Билл? — Она повернулась ко мне, отбросив волосы с лица. Никогда еще ее глаза не были такими глубокими и нежными. — А ты ужасно расстроен, что наше совместное произведение не мальчик, а девочка? Ты ведь любишь маленьких девочек?
— Я люблю всяких девочек, и маленьких и больших.
— Не надо шутить. Положение очень серьезное.
— Но ведь ты же чувствуешь себя хорошо?
— Я? Прекрасно. Хотя какой-то пустой. Как шахта лифта, когда лифт спустился. Но только пока не приносят ее. Тогда я больше пустоты не чувствую.
— Ас ней что-нибудь не так? Где она?
— Не паникуй. Она в палате для новорожденных, и красива необыкновенно. Это физически. А духовно не по возрасту умна и развита. Я сразу это определила по тому, как она берет грудь. Но от этого положение становится только серьезнее. Мы должны дать ей имя, чтобы ее личность могла формироваться на его основе. Нельзя же называть ее Она на манер Райдера Хаггарта!
— А если Салли?
— Отвергается. Одной Салли на семью вполне достаточно. Как тебе Шарон? Или Шарон Гуннарсон слишком уж космополитично? А Роза Шарона Гуннарсон совсем уж громоздко. Но вот такой я ее ощущаю. Роза Шарона Гуннарсон, — произнесла она мечтательно.
— Отвергается. Роза Шарон Гуннарсон еще пожалуй.
— Но Роза отдельно — такое клумбовое имя! А Сара тебе нравится? Сьюзен? Марта? Энн? Элизабет? Сандра?
— Как ни странно, они мне все нравятся. Ну, а Нэнси?
— Нэнси мне нравится. Но дай я подумаю. Мы оба подумаем. А теперь иди отдохни, Билл, у тебя очень усталый вид. Вдруг завтра я смогу тебя навестить? Доктор Тренч говорит, что мой таз создан для материнства, и силы ко мне должны вернуться очень быстро.
Я сказал Салли, что обожаю ее таз. Она слабо пошевелила им под одеялом в мою честь.
В коридоре мне встретился доктор Тренч — невысокий мужчина лет сорока в роговых очках и с быстрой умной улыбкой.
Пожалуй, чересчур уж умной для этой минуты.
— Ну-ну! Блудный муж собственной персоной. Странник вернулся.
— Валяйте, поострите в свой черед. Никто еще не удержался. А потом я хотел бы поговорить с вами серьезно.
— Салли в прекрасной форме, если вас это тревожит. Ваше счастье, что у вас есть секретарша, которая разбирается в родовых схватках.
— Тревожит меня не Салли. Не могли бы вы уделить мне несколько минут?
— Меня ждут пациентки. В том числе ваша жена.
— Дело касается одной из ваших пациенток. Он взглянул на часы.
— Хорошо. Пять минут. Но где?
— Наверху. У меня в палате.
Я был весь мокрый и пошатывался, когда добрался до кровати. Присев на край, я посмотрел на доктора Тренча, который остался стоять.
— Вы, я полагаю, подразумевали миссис Фергюсон? — сказал он.
— Да. Вы видели ее после... э... того, что произошло?
— Я ее осмотрел, совершенно верно. Ее муж просил меня ни с кем не говорить о ее состоянии.
— Отлично. Я адвокат Фергюсона, и все, что вы мне скажете, оглашению подлежать не будет.
— Так что вы хотите узнать про нее?
— В частности, каково ее психическое состояние?
— Неплохое, если учесть, что она перенесла. По-видимому, на ее счастье, нервная система у нее очень крепкая. Я опасался выкидыша, но как будто все обошлось благополучно.
— Она дома?
— Да. Госпитализировать ее надобности не возникло. Ничего серьезнее ушибов и ссадин я не обнаружил.
— Она в состоянии отвечать на вопросы?
— Смотря какие вопросы и кто их будет задавать. Она спокойно спала, во всяком случае, два часа назад. На вашем месте я отложил бы это на два-три дня. Да и вам самому покой не помешает.
— Откладывать нельзя, доктор. Я должен получить от нее показания о событиях прошлой ночи. А также позапрошлой. И позапозапрошлой.
— Не вижу, чем она может вам помочь. Она же, как вам известно, была без сознания. В буквальном смысле слова мертва для всего вокруг.
— Так вам сказала она?
— Да. И как врачу у меня нет никаких оснований сомневаться в этом. На протяжении всего времени своего... насильственного задержания она спала под действием наркотиков. Еще счастье, что ее похитители в них что-то понимали. Ошибка в дозе — и она бы уже не проснулась.
— Ей наркотики давали они?
— Кто же еще? Судя по ее обрывочным воспоминаниям и по некоторым симптомам, ей насильно ввели наркотик практически в момент похищения. Произошло оно на автостоянке клуба «Предгорья». Заманили ее туда, позвонив и подделав голос кого-то из ее близких. Схватили, когда она открывала дверцу своей машины, и вкололи ей пентотал или какой-то другой быстродействующий препарат.
— Вы всему этому верите?
— Смахивает на мелодраму, я согласен, но у нее на руке следы уколов. Чтобы не давать ей очнуться, они, видимо, кололи ей морфий или меперидин. Полагаю, чтобы помешать ей сопротивляться или потом опознать их.
— А если я скажу вам, что разговаривал с ней вчера ночью?
— Когда именно?
— В горы меня привезли около часа ночи. Ваша пациентка была вполне бодра и деятельна.
— Что она говорила?
— Противно повторять.
Тренч снял очки и протер их носовым платком, тем временем внимательно вглядываясь мне в лицо.
— В таком случае кто-то из вас либо лжет, либо бредит. Я осматривал миссис Фергюсон на рассвете, и она все еще находилась под сильным действием наркотика. Когда ее удалось привести в сознание, она ничего не помнила о двух прошедших сутках. Ее физическое состояние вполне соответствовало тому, что она говорила.
— Видели бы вы ее вчера ночью! Она металась, как кошка на горячей плите, и шипела, как кошка. Мне сразу показалось, что без наркотиков не обошлось. Не могла ли она вколоть лишнее и через какое-то время потерять сознание?
— Сама вколоть?
— Да. Есть основание полагать, что она наркоманка.
Доктор широко раскрыл глаза и поспешно надел очки, словно стараясь помешать им увидеть лишнее.
— Вы явно ошибаетесь. В течение двух месяцев она дважды в неделю показывалась мне, и я бы заметил, если бы... — Он смолк, скосил глаза на потолок и принялся его разглядывать.
— Вы что-то вспомнили, доктор?
Он ответил с некоторым смущением:
— Уверен, что это никакого значения не имеет. Как-то раз миссис Фергюсон заговорила со мной о наркомании. В чисто академическом плане... Во всяком случае так мне казалось... Ее интересовало, какое воздействие могут оказать наркотики на неуравновешенную психику. Я ответил, что наркоманы в большинстве в той или иной степени страдают какими-то психическими или нервными отклонениями, помогающими им пристраститься к наркотикам. Эта тема как будто очень ее интересовала.
— В личном плане?
Тренч снова уставился в потолок, словно балансируя на подбородке все «за» и «против».
— Пожалуй, да. Из другого разговора с ней я вынес впечатление, что кто-то из ее друзей или родственников страдает психопатией. Ее живо интересовал вопрос, передаются ли дефекты психики по наследству. Я заверил ее, что нет. Конечно, это не совсем так, однако о воздействии генов на сознание и эмоции пока известно столь мало, что не имело ни малейшего смысла волновать по такому поводу беременную женщину.
— Она сама страдает психопатией?
— Никаких признаков этого я не замечал. — Однако между его бровями залегла глубокая складка. — Мне хотелось бы знать, что стоит за вашими вопросами.
— И мне тоже. Взвесьте такую возможность: что, если этот близкий человек или родственник, на которого перекладывается ответственность, она сама? Ее второе "я", которое под стрессом вырывается из-под контроля и подчиняет себе первое?
— Если так, я этого ни разу не наблюдал. И насколько мне известно, романам и фильмам вопреки, подлинные случаи раздвоения личности большая редкость. Конечно, я не психиатр. — После паузы он добавил: — Возможно, вам будет интересно, что я посоветовал миссис Фергюсон пройти нервно-психиатрическую проверку. Раз уж это так важно, попросите у нее разрешение ознакомиться с результатами.
— А почему вы дали такой совет?
— Чисто профилактически. Судя по всему, то, что ей пришлось перенести, никак на деятельности мозга не сказалось. Но находиться столько времени под наркотиками даже в умелых руках всегда опасно. — Он нетерпеливо взглянул на часы.
— Вы упомянули про ее интерес к наследственности. Вопроса о прерывании беременности не вставало?
— Она очень хочет иметь ребенка. Как и его отец. Теперь, когда он узнал про него. Конечно, пожилой возраст отца повышает вероятность всяких отклонений, но не настолько, чтобы принимать радикальные меры.
— Следовательно, отец ее ребенка Фергюсон?
— У меня нет оснований сомневаться в этом. — Тренч посмотрел на меня с холодным недоумением. — В любом случае я убежден, что ваш клиент не одобрил бы подобного вопроса о моей пациентке.
— Это равно отрицательному ответу?
— Ни в коем случае. Такой вопрос вообще не заслуживает ответа. Вы словно бы тщитесь отыскать хоть какую-то грязь о миссис Фергюсон!
— Очень сожалею, доктор, если у вас сложилось такое впечатление. Однако мне необходимо знать о ней самое худшее, или я буду лишен возможности что-нибудь для нее сделать.
— А что вы пытаетесь для нее сделать?
— Обеспечить ей юридическую защиту, на которую у нее есть право. Не исключено, что ее сегодня же арестуют.
— По каком обвинению?
— Я предпочту не уточнять. Если полиция или сотрудники прокуратуры будут задавать вам вопросы, отвечайте, что все сведения о ней вы уже сообщили мне. Скажите, что в случае, если ей предъявят обвинения, я намерен вызвать вас как свидетеля защиты. И больше ни единого слова им не говорите.
28
Фергюсон приехал вскоре после второго завтрака. Он даже не побрился и выглядел неряшливым и затравленным. Дон-Кихот, который в очередной раз бросился с копьем на мельницы и обнаружил, что это все-таки не мельницы, а великаны.
— Вы запоздали.
— Я вообще здесь только потому, что многим вам обязан — жизнью Холли. Но требовать, чтобы я оставлял ее одну, вы не можете. Ее жизнь все еще в опасности. И мне пришлось ждать, пока не приехал доктор Тренч.
— Тренч говорит, что она относительно в хорошем состоянии.
— Физически, слава Богу, так и есть. Но психически она выведена из равновесия. Утром был чрезвычайно неприятный звонок. Флоридский индюк Солемен настаивает на свидании с ней.
— Не пускайте его.
— Но как я могу ему воспрепятствовать? Прибегнуть к помощи закона у меня права нет.
— Вы намерены заплатить ему?
— Не знаю. Холли говорит, что ничего ему не должна. Что вообще только сегодня узнала о его существовании.
— И вы ей верите?
Сам того не сознавая, Фергюсон встал по стойке смирно.
— Моей жене я верю абсолютно.
— Как она объясняет так называемое похищение?
— Мне не нравится ваша формулировка.
— Что поделать! Как она его объясняет?
— Никак. С того момента, когда она вышла из клуба, у нее в памяти полный провал.
— Ей следует подыскать объяснение поубедительней избитой ссылки на потерю памяти. Вы же видели ее в машине Гейнса, когда он забирал ваши деньги.
— Я ошибся. Принял за нее другую женщину. — Он прикрыл ладонью свой распухший нос, словно защищаясь.
— Так утверждает миссис Фергюсон?
— Мы с ней этот эпизод не обсуждали.
— Но почему? Она могла бы сообщить вам множество интересных фактов о Гейнсе и о себе.
Он встал надо мной, весь дрожа. День был не настолько холодным, чтобы вызвать озноб у канадца.
— Черт бы вас побрал! Я этого не потерплю. И прошу вас взять свои слова назад.
— Какие именно?
— Все ваши намеки, будто в их отношениях было что-то безнравственное.
— Идею эту мне внушили вы.
— Я ошибался, трагически ошибался. Я неверно понял ситуацию, преувеличивая близость между ними. Старческая ревность, и ничего больше.
— Ну, а ребенок?
— Ребенок мой. В этом смысле у нее с Гейнсом не было ничего. Просто ей хотелось по-человечески ему помочь. Моя жена редкая женщина.
Глаза его блаженно сияли. Только теперь я осознал весь размах владевшей им мечты. В ней объединялись страсть к жене, надежда на вторую юность, а теперь еще и вера в то, что он станет отцом. Последнее было мне особенно понятно.
Но мечту эту надо было разрушить. И роль разрушителя выпала на мою долю.
— Настоящее имя вашей жены Хильда Дотери. Оно вам что-нибудь говорит?
— Ничего.
— Но есть люди, которым оно говорит немало. У меня есть свидетели, по словам которых Хильда Дотери находилась в тесных отношениях с Гейнсом последние семь лет, еще со школьной скамьи, когда им обоим пришлось иметь дело с полицией. Кстати, его настоящее имя Генри Хейнс.
— Кто эти свидетели?
— Их родители. Аделаида Хейнс, Джеймс и Кэт Дотери. Я говорил с ними всеми вчера в Маунтин-Гроуве.
— Они лгут.
— Да, кто-то лжет. Но поверьте, не я. У меня нет ни малейших сомнений, что похищение было разыграно, что ваша жена помогала Гейнсу. И это еще не самое скверное. Вчера ночью она стреляла в меня. Нападение с целью убийства — преступление крайне тяжелое, но надо смотреть правде в глаза. Вы не можете прятать ее дома в надежде, что все само собой уладится. С этого момента я требую от вас обоих полного доверия и содействия.
Фергюсон погрозил мне кулаком. Сияние в его глазах преобразилось в пляшущее пламя.
— Вы такой же, как все. Вы думаете, что взяли меня за глотку и будете трясти из меня деньги!
Я сел на кровати и здоровой рукой отбросил его кулак.
— Деньги ваш пунктик, верно? Царь Мидас, в чьих руках все превращается в золото. Пожалуй, вы правы, Фергюсон, но от обратного. Не будь вы богаты, никто в здравом уме и на сто шагов к вам не подошел бы. Вы ведь всего лишь злость, разгуливающая в человеческом облике. Дурная злость. Дурная, невежественная злость. Вы настолько нравственно глупы, что даже не знаете, где вам больно и отчего.
Сейчас боль ему причинял я. Он моргал и вздрагивал под ударами слов. Казалось, они пробивали панцирь его представлений о себе. Он отошел от кровати и сел в углу у двери, нянчась со своей болью. Потом сказал:
— Насчет денег вы правы, насчет их сущности. Все зло в моей жизни от них. Мой отец умер бедняком, но таким человеком, каким был он, мне не стать никогда.
Я начал расспрашивать его про отца, отчасти потому, что мне было искренне интересно, а отчасти потому, что он, как мне представлялось теперь, отнюдь не случайно оказался жертвой пары молодых преступников. Одним из тех, чья натура и вся жизнь обрекают их стать жертвой именно такого преступления.
— Вы запоздали.
— Я вообще здесь только потому, что многим вам обязан — жизнью Холли. Но требовать, чтобы я оставлял ее одну, вы не можете. Ее жизнь все еще в опасности. И мне пришлось ждать, пока не приехал доктор Тренч.
— Тренч говорит, что она относительно в хорошем состоянии.
— Физически, слава Богу, так и есть. Но психически она выведена из равновесия. Утром был чрезвычайно неприятный звонок. Флоридский индюк Солемен настаивает на свидании с ней.
— Не пускайте его.
— Но как я могу ему воспрепятствовать? Прибегнуть к помощи закона у меня права нет.
— Вы намерены заплатить ему?
— Не знаю. Холли говорит, что ничего ему не должна. Что вообще только сегодня узнала о его существовании.
— И вы ей верите?
Сам того не сознавая, Фергюсон встал по стойке смирно.
— Моей жене я верю абсолютно.
— Как она объясняет так называемое похищение?
— Мне не нравится ваша формулировка.
— Что поделать! Как она его объясняет?
— Никак. С того момента, когда она вышла из клуба, у нее в памяти полный провал.
— Ей следует подыскать объяснение поубедительней избитой ссылки на потерю памяти. Вы же видели ее в машине Гейнса, когда он забирал ваши деньги.
— Я ошибся. Принял за нее другую женщину. — Он прикрыл ладонью свой распухший нос, словно защищаясь.
— Так утверждает миссис Фергюсон?
— Мы с ней этот эпизод не обсуждали.
— Но почему? Она могла бы сообщить вам множество интересных фактов о Гейнсе и о себе.
Он встал надо мной, весь дрожа. День был не настолько холодным, чтобы вызвать озноб у канадца.
— Черт бы вас побрал! Я этого не потерплю. И прошу вас взять свои слова назад.
— Какие именно?
— Все ваши намеки, будто в их отношениях было что-то безнравственное.
— Идею эту мне внушили вы.
— Я ошибался, трагически ошибался. Я неверно понял ситуацию, преувеличивая близость между ними. Старческая ревность, и ничего больше.
— Ну, а ребенок?
— Ребенок мой. В этом смысле у нее с Гейнсом не было ничего. Просто ей хотелось по-человечески ему помочь. Моя жена редкая женщина.
Глаза его блаженно сияли. Только теперь я осознал весь размах владевшей им мечты. В ней объединялись страсть к жене, надежда на вторую юность, а теперь еще и вера в то, что он станет отцом. Последнее было мне особенно понятно.
Но мечту эту надо было разрушить. И роль разрушителя выпала на мою долю.
— Настоящее имя вашей жены Хильда Дотери. Оно вам что-нибудь говорит?
— Ничего.
— Но есть люди, которым оно говорит немало. У меня есть свидетели, по словам которых Хильда Дотери находилась в тесных отношениях с Гейнсом последние семь лет, еще со школьной скамьи, когда им обоим пришлось иметь дело с полицией. Кстати, его настоящее имя Генри Хейнс.
— Кто эти свидетели?
— Их родители. Аделаида Хейнс, Джеймс и Кэт Дотери. Я говорил с ними всеми вчера в Маунтин-Гроуве.
— Они лгут.
— Да, кто-то лжет. Но поверьте, не я. У меня нет ни малейших сомнений, что похищение было разыграно, что ваша жена помогала Гейнсу. И это еще не самое скверное. Вчера ночью она стреляла в меня. Нападение с целью убийства — преступление крайне тяжелое, но надо смотреть правде в глаза. Вы не можете прятать ее дома в надежде, что все само собой уладится. С этого момента я требую от вас обоих полного доверия и содействия.
Фергюсон погрозил мне кулаком. Сияние в его глазах преобразилось в пляшущее пламя.
— Вы такой же, как все. Вы думаете, что взяли меня за глотку и будете трясти из меня деньги!
Я сел на кровати и здоровой рукой отбросил его кулак.
— Деньги ваш пунктик, верно? Царь Мидас, в чьих руках все превращается в золото. Пожалуй, вы правы, Фергюсон, но от обратного. Не будь вы богаты, никто в здравом уме и на сто шагов к вам не подошел бы. Вы ведь всего лишь злость, разгуливающая в человеческом облике. Дурная злость. Дурная, невежественная злость. Вы настолько нравственно глупы, что даже не знаете, где вам больно и отчего.
Сейчас боль ему причинял я. Он моргал и вздрагивал под ударами слов. Казалось, они пробивали панцирь его представлений о себе. Он отошел от кровати и сел в углу у двери, нянчась со своей болью. Потом сказал:
— Насчет денег вы правы, насчет их сущности. Все зло в моей жизни от них. Мой отец умер бедняком, но таким человеком, каким был он, мне не стать никогда.
Я начал расспрашивать его про отца, отчасти потому, что мне было искренне интересно, а отчасти потому, что он, как мне представлялось теперь, отнюдь не случайно оказался жертвой пары молодых преступников. Одним из тех, чья натура и вся жизнь обрекают их стать жертвой именно такого преступления.