Страница:
– Пока! – сказал Гарри. Он уже был слишком взрослый; чтобы лазать через заборы, и побежал по переулочку к своему парадному.
– Фу, какая жара! – сказала она. – Прямо задохнуться можно.
Порция грела ей в духовке ужин. Ральф заколотил ложкой по передку высокого стульчика. Джордж с отсутствующим видом подбирал овсянку зажатым в грязной ручонке куском хлеба. Мик наложила себе мяса с подливкой, овсяной каши, добавила изюму и все это перемешала. Она съела целых три тарелки, прикончила всю овсянку, но так и не наелась.
Весь день она думала о мистере Сингере и сразу после ужина пошла наверх. Когда она поднялась на третий этаж, она увидела, что дверь в его комнату открыта и там темно. На душе у нее сразу стало пусто.
Она не могла усидеть на месте, хотя ей надо было готовиться к контрольной по английскому. Какой-то избыток энергии мешал ей спокойно посидеть в комнате, как все люди. Казалось, что сейчас она порушит тут стены, а потом зашагает по улицам, громадная, как великанша.
В конце концов она вытащила из-под кровати заветную коробку, легла на ковер и стала просматривать свою тетрадь. Теперь в ней было уже около двадцати песен, но они ей не нравились. Вот если бы она могла написать симфонию! Для целого оркестра. Но как их пишут? Иногда ведь несколько инструментов играют одну и ту же ноту, поэтому нотные линейки должны быть очень широкими. Она начертила на большом листе бумаги для контрольной пять линеек, расстояние между ними было сантиметра по три. Когда нота предназначалась для скрипки, виолончели или флейты, она помечала рядом название инструмента. А когда все играли одну и ту же ноту, она ее окружала кружочком. Сверху она написала заглавными буквами: СИМФОНИЯ. А ниже – такими же – МИК КЕЛЛИ. Но дальше этого дело не пошло.
Эх, если бы она могла брать уроки музыки!
Эх, если бы у нее было настоящее пианино!
Она долго не могла начать. Мелодии сидели у нее в голове, но она никак не могла придумать, как их записывают на бумаге. Да, видно, это труднее всего на свете. Но она продолжала ломать себе голову, пока не пришли Этта и Хейзел, не легли в постель и не сказали ей, чтобы она тушила свет, потому что скоро одиннадцать часов.
– Фу, какая жара! – сказала она. – Прямо задохнуться можно.
Порция грела ей в духовке ужин. Ральф заколотил ложкой по передку высокого стульчика. Джордж с отсутствующим видом подбирал овсянку зажатым в грязной ручонке куском хлеба. Мик наложила себе мяса с подливкой, овсяной каши, добавила изюму и все это перемешала. Она съела целых три тарелки, прикончила всю овсянку, но так и не наелась.
Весь день она думала о мистере Сингере и сразу после ужина пошла наверх. Когда она поднялась на третий этаж, она увидела, что дверь в его комнату открыта и там темно. На душе у нее сразу стало пусто.
Она не могла усидеть на месте, хотя ей надо было готовиться к контрольной по английскому. Какой-то избыток энергии мешал ей спокойно посидеть в комнате, как все люди. Казалось, что сейчас она порушит тут стены, а потом зашагает по улицам, громадная, как великанша.
В конце концов она вытащила из-под кровати заветную коробку, легла на ковер и стала просматривать свою тетрадь. Теперь в ней было уже около двадцати песен, но они ей не нравились. Вот если бы она могла написать симфонию! Для целого оркестра. Но как их пишут? Иногда ведь несколько инструментов играют одну и ту же ноту, поэтому нотные линейки должны быть очень широкими. Она начертила на большом листе бумаги для контрольной пять линеек, расстояние между ними было сантиметра по три. Когда нота предназначалась для скрипки, виолончели или флейты, она помечала рядом название инструмента. А когда все играли одну и ту же ноту, она ее окружала кружочком. Сверху она написала заглавными буквами: СИМФОНИЯ. А ниже – такими же – МИК КЕЛЛИ. Но дальше этого дело не пошло.
Эх, если бы она могла брать уроки музыки!
Эх, если бы у нее было настоящее пианино!
Она долго не могла начать. Мелодии сидели у нее в голове, но она никак не могла придумать, как их записывают на бумаге. Да, видно, это труднее всего на свете. Но она продолжала ломать себе голову, пока не пришли Этта и Хейзел, не легли в постель и не сказали ей, чтобы она тушила свет, потому что скоро одиннадцать часов.
8
Порция уже полтора месяца ждала вестей от Вильяма. Каждый вечер она приходила к доктору Копленду и задавала ему один и тот же вопрос:
– Не знаешь, никто не получал письма от Вилли?
И каждый вечер ему приходилось отвечать, что он ничего не знает.
Наконец она перестала его спрашивать. Она просто входила в приемную и смотрела на него, не говоря ни слова. Она начала выпивать. Кофточка на ней часто бывала полурасстегнутой, а шнурки на туфлях болтались.
Наступил февраль. Погода стала помягче, а потом прочно установилась жара. Солнце бросало вниз палящие, ослепительные лучи. В голых ветвях пели птицы, а ребятишки бегали по улице босиком и голые до пояса. Ночи были душные, как в середине лета. Но прошло несколько дней, и на город снова спустилась зима. Нежная голубизна неба потемнела. Пошел холодный дождь; сырость пронизывала до костей. Негры очень страдали от непогоды. Запасы топлива кончились, и люди выбивались из сил, чтобы хоть как-то согреться. На мокрых узких улицах бушевала эпидемия пневмонии, и целую неделю доктор Копленд спал урывками, не раздеваясь. А от Вильяма по-прежнему не было вестей. Порция написала ему четыре письма, а доктор Копленд – два.
Большую часть суток ему некогда было думать. Но иногда ему удавалось урвать минутку для отдыха. Он пил кофе возле кухонной плиты, и в сердце его поднималась сосущая тревога. Пятеро его пациентов умерли. Одним из них был глухонемой мальчик Огастэс-Бенедикт-Мэди Льюис. Доктора просили сказать надгробную речь, но, так как у него было правило никогда не ходить на похороны, он отклонил это предложение. Все пятеро пациентов умерли не по его недосмотру. Виной были долгие годы нужды; ведь питались они одним кукурузным хлебом, грудинкой и патокой, а жили в тесноте – по четыре-пять человек в одной комнате. Смерть от бедности. Доктор мрачно раздумывал об этом и пил кофе, чтобы не заснуть. Он часто придерживал рукой подбородок – в последнее время, когда он уставал, из-за легкой дрожи шейных связок у него начинала трястись голова.
Но вот как-то в конце февраля к нему пришла Порция. Было только шесть часов утра, и он сидел на кухне у плиты и грел молоко себе на завтрак. Порция была сильно пьяна. Он почуял острый, сладковатый запах джина, и его ноздри раздулись от отвращения. Ему не хотелось на нее смотреть, и он занялся приготовлением завтрака. Накрошив хлеба в миску, он залил его горячим молоком. Потом заварил кофе и накрыл на стол.
Только сев завтракать, он поднял на дочь суровый взгляд.
– Ты уже ела?
– Я не хочу.
– Надо поесть, если ты собираешься на работу.
– Я не пойду на работу.
Он почувствовал страх. Но расспрашивать ему тоже не хотелось. Он тянул нетвердой рукой ложку ко рту, не поднимая глаз от миски. Поев, он уперся взглядом в стену над ее головой.
– Ты что, языка лишилась?
– Сейчас скажу. Не бойся, сейчас все услышишь. Дай только с духом собраться, и я тебе расскажу.
Порция неподвижно сидела на стуле, только медленно водила взглядом из одного угла в другой. Руки ее беспомощно свисали вниз, а ноги она как-то нелепо зацепила одну за другую. Доктор отвернулся, на миг ощутив губительный покой и свободу, и ощущение это было тем острее, что он знал, как скоро оно пройдет. Подправив огонь, он погрел возле него руки. Потом свернул себе сигарету. На кухне царили безукоризненная чистота и порядок. Сковородки на стене горели, отсвечивая огонь от плиты, и отбрасывали круглые черные тени.
– Это насчет Вилли…
– Знаю. – Он стал неуверенно катать сигарету в ладонях. Его глаза кидали быстрые отчаянные взгляды вокруг, словно не могли насмотреться на всю эту прелесть.
– Я же тебе говорила про этого Бастера Джонсона – про то, что он в тюрьме, там же, где Вилли. Мы с ним раньше были знакомы. А вчера его отпустили домой.
– Ну и что?
– Бастера покалечило на всю жизнь.
Голова у него затряслась. Он прижал подбородок рукой, чтобы остановить эту дрожь, но она упорно не поддавалась его усилиям.
– Вчера вечером к нам пришли наши друзья и сообщили, что Бастер уже дома и что он хочет нам рассказать кое-что насчет брата Вилли. Я бежала туда всю дорогу, и он мне сказал…
– Да?
– Они были втроем – Вилли, Бастер и еще один парень. Трое приятелей. И тут с ними случилась эта беда… – Порция замолчала. Она послюнявила палец, а потом намочила им пересохшие губы. – Все началось потому, что белый охранник к ним все время цеплялся. В тот день они работали на дороге. Бастер не смолчал, а другой парень – давай в лес. Забрали всех троих. Всех троих отвели в лагерь и посадили в холодную как лед каморку.
Он снова сказал: «Да?» Но голова у него тряслась, и слово надтреснуто продребезжало в горле.
– Это произошло почти шесть недель назад, – продолжала Порция. – Помнишь, какие стояли холода? А Вилли и тех двоих парней засадили просто в настоящий ледник.
Порция говорила тихо; слова догоняли друг друга без остановки, а лицо словно закаменело в горестном удивлении. Речь ее была похожа на тихий напев. Но доктор не понимал того, что она говорит. Звуки отчетливо достигали его ушей, но были лишены склада и смысла. Словно голова его была носом лодки, а звуки – волнами, которые бились о нее и текли мимо. Ему казалось, что, если он обернется назад, он там найдет упущенные им слова.
– …и ноги у них пораспухали, и лежали они там, и корчились на полу, и вопили не своим голосом. Но никто не приходил. А они вопили три дня и три ночи, но никто не приходил…
– Я, наверно, оглох, – сказал доктор Копленд. – Ничего не понимаю.
– Нашего Вилли и тех двоих кинули в холодное, как ледник, помещение. С потолка висела веревка. Со всех троих сняли ботинки и босые ноги привязали к этой веревке. Вилли и те двое лежали на холодном полу на спине, а ноги у них были вздернуты вверх. И ноги у них пораспухали, и корчились они на полу, и орали не своим голосом. И было там холодно, как в леднике, и ноги у них пораспухали и отмерзли. И орали они три дня и три ночи. Но никто не приходил…
Доктор Копленд сжал голову руками, но все равно не мог остановить неотвязную дрожь.
– Я не слышу, что ты говоришь!
– И вот наконец за ними пришли. И быстро потащили Вилли и тех двоих в больницу – ведь ноги у них распухли и отмерзли. Гангрена. У нашего Вилли отпилили обе ноги. Бастер Джонсон потерял только одну ногу, а у третьего все обошлось. А наш Вилли на всю жизнь остался калекой. Обе ноги у него теперь отпилены.
Произнеся эти слова. Порция нагнулась и стукнулась головой о стол. Она не стонала, не плакала, только билась головой о добела вымытую столешницу. Миска и ложка задребезжали, и доктор убрал их в раковину. Слова ее никак не укладывались у него в голове, да он и не пытался их усвоить. Он ошпарил кипятком миску и ложку и сполоснул посудное полотенце. Потом что-то поднял с пола и куда-то это положил.
– Калека? – спросил он. – Кто, Вильям?
Порция билась головой о стол; удары были ритмичны, как медленный бой барабана, и сердце его переняло этот ритм. Слова потихоньку ожили, наполнились смыслом, и он наконец понял.
– Когда его отошлют домой?
Порция уронила голову на руку.
– Бастер не знает. После этого их троих распределили по разным местам. Бастера послали в другой лагерь. А нашему Вилли осталось сидеть всего несколько месяцев, он небось скоро будет дома.
Они долго пили кофе, глядя друг на друга. Зубы у него стучали о край чашки. Она налила себе кофе в блюдце, и несколько капель пролилось ей на колени.
– Вильям… – заговорил доктор Копленд. Когда он произносил это имя, он крепко прикусил язык, и челюсть дернулась от боли. Они долго просидели молча. Порция держала его за руку. Блеклый утренний свет серел за окнами. Там все еще шел дождь.
– Уж если идти на работу, то пора, – сказала Порция.
Он проводил ее до прихожей и подошел к вешалке, чтобы надеть пальто и шаль. В открытую дверь ворвался сырой, холодный воздух. На обочине тротуара сидел Длинный, с головы его свисала промокшая газета, которой он спасался от дождя. Вдоль тротуара тянулась ограда. Порция держалась за нее, чтобы не упасть. Доктор Копленд шел за ней в нескольких шагах и тоже хватался то и дело за штакетины. Длинный плелся сзади.
Доктор ждал, что на него нападет черный, неукротимый гнев, словно зверь из ночи. Но гнев не приходил. Внутренности его словно были налиты свинцом, и он шел медленно, то и дело придерживаясь за забор или за холодную мокрую стену. Он неуклонно погружался в бездну, пока уже дальше некуда было падать, – наконец он достиг самого дна отчаяния и мог отдохнуть.
Он даже почувствовал от этого какую-то могучую священную радость. Недаром гонимые смеются и черный раб под ударами бича поет о своей оскорбленной душе. Вот и сейчас в нем звучала песня, хотя это и не было мелодией, а лишь ощущением ее. Но свинцовая тяжесть примирения налила его ноги, и толкала его вперед только истинная, неуклонная цель… Однако зачем идти дальше? Почему не остаться здесь, на самом дне беспредельного унижения, и не отвести хотя бы на время душу?
Но он продолжал свой путь.
– Дядечка, – сказала ему Мик. – Выпейте горячего кофе, может, это вас подкрепит?
Доктор Копленд поглядел на нее, но не подал виду, что слышит. Они с дочерью пересекли весь город и наконец дошли до переулка за домом Келли. Сначала вошла Порция, а за ней и он. Длинный остался сидеть на крыльце. Мик и ее двое братишек были уже на кухне. Порция рассказала ей о Вильяме. Доктор Копленд не вслушивался в слова, но голос ее то повышался, то понижался: в каждой фразе было начало, середина и конец. Кончив рассказ, она повторила его сначала. В кухню пришли другие люди и тоже стали слушать.
Доктор Копленд сидел на стуле в углу. От его пальто и шали, висевших на другом стуле возле печки, шел пар. Шляпу он держал на коленях и длинными темными пальцами нервно перебирал ее потертые поля. Желтые ладони были такими влажными, что ему то и дело приходилось их обтирать носовым платком. Голова у него тряслась, и все мускулы ныли от старания держать ее неподвижно.
В кухню вошел мистер Сингер. Доктор Копленд поднял голову.
– Вы слышали? – спросил он.
Мистер Сингер кивнул. В глазах его не было ни ужаса, ни гнева, ни сострадания. Из всех, кто знал, что произошло, только его глаза не выражали ни одного из этих чувств. Ибо он один до конца понимал то, что произошло.
Мик шепнула Порции:
– Как зовут твоего отца?
– Его церковное имя Бенедикт-Мэди Копленд.
Мик нагнулась к доктору Копленду и закричала ему в ухо, как глухонемому:
– Бенедикт, выпейте горячего кофе, он вас подкрепит.
Доктор Копленд даже привскочил.
– Не ори, – сказала Порция. – Он слышит не хуже твоего.
– А-а, – растерялась Мик. Она вылила из кофейника гущу и снова поставила его кипятить.
Немой все еще стоял в дверях. Доктор Копленд не сводил с него глаз.
– Вы слышали?
– А что теперь сделают с этими тюремщиками? – спросила Мик.
– Детка, почем я знаю? – устало ответила Порция. – Ничего я не знаю.
– Ну, уж я бы с ними что-нибудь сделала. Непременно сделала.
– Ничего не поможет, что тут ни делай. Самое лучшее для нас – это держать язык за зубами.
– С ними надо поступить так, как они поступили с Вилли и с двумя другими. Еще похлеще. Эх, если бы я могла собрать народ, я бы просто убила этих тюремщиков своими руками!
– Нехорошо так говорить, не по-христиански, – сказала Порция. – Мы можем только утешать себя, что их порубят вилами на куски и будут жарить на вечном огне у сатаны.
– Слава богу, что Вилли хоть может играть на своей гармонике.
– Раз ему отрезали обе ноги, что ему еще остается?
В доме было шумно и суматошно. В комнате над кухней кто-то передвигал мебель. В столовой было тесно, там завтракали постояльцы. Миссис Келли, подавая им, бегала из столовой в кухню и обратно. Мистер Келли разгуливал в старых брюках и купальном халате. Младшие дети с жадностью ели на кухне. Хлопали двери, и во всех уголках дома слышались голоса.
Мик подала доктору Копленду чашку кофе, разбавленного водянистым молоком. Молоко покрывало темную жидкость серовато-голубой пленкой. Немного кофе пролилось на блюдце, поэтому он сперва обтер блюдце и края чашки носовым платком. Ему вовсе не хотелось пить кофе.
– Я бы их убила собственными руками, – повторила Мик.
Дом притих. Люди, сидевшие в столовой, разошлись на работу. Мик и Джордж отправились в школу, а младенца закрыли в одной из комнат с окнами на улицу. Миссис Келли повязала волосы полотенцем и, вооружившись половой щеткой, поднялась наверх.
Немой по-прежнему стоял в дверях, а доктор Копленд на него смотрел.
– Вы знаете, что произошло? – спросил он снова. Произнес он эти слова беззвучно – они застревали у него в горле, но глаза его требовательно задавали вопрос. Потом немой вдруг исчез. Доктор Копленд и Порция остались вдвоем. Он посидел еще немного в углу. И наконец собрался уходить.
– Садись-ка назад, на место, отец. Давай сегодня побудем вместе. Сейчас я буду жарить рыбу, гренки и картошку на обед. А ты побудь здесь, я накормлю тебя вкусным, горячим обедом.
– Ты же знаешь, что мне надо обойти больных.
– Давай побудем вместе хоть один этот день. Ну пожалуйста. Не то я просто не знаю, что натворю. И потом, я не хочу, чтобы ты шатался один по улицам.
Доктор заколебался и пощупал воротник своего пальто. Он был еще сырой.
– Дочка, мне самому неохота уходить. Но ты же знаешь – у меня больные.
Порция подержала шаль над плитой, пока шерсть не нагрелась. Она застегнула на нем пальто и подняла повыше воротник. Он прочистил горло и сплюнул в одну из бумажных салфеток, которые всегда носил в кармане. Потом сжег ее в печке. Выйдя во двор, он поговорил с сидевшим на крыльце Длинным и посоветовал побыть с Порцией, если ему удастся отпроситься с работы.
Ветер на улице был пронизывающим и очень холодным. С низкого, темного неба безостановочно сыпал мелкий дождик. Он залил мусорные ящики, и в переулке воняло гнилыми отбросами. Доктор уставился хмурыми глазами в землю и кое-как умудрялся сохранять равновесие, хватаясь за штакетник.
Он сделал самые неотложные визиты. Потом, от двенадцати до двух, принимал больных у себя. После этого он долго сидел за письменным столом, крепко сжав кулаки. Но над тем, что случилось, бесполезно было раздумывать.
Ему хотелось бы никогда больше не видеть ни одного человеческого лица. И в то же время невтерпеж было сидеть в пустой комнате одному. Он надел пальто и снова вышел на мокрую, холодную улицу. В кармане у него лежало несколько рецептов, которые надо было сдать в аптеку. Но ему не хотелось разговаривать и с Маршаллом Николлсом. Он вошел в аптеку и молча положил рецепты на прилавок. Фармацевт оторвался от порошков, которые он развешивал, и протянул ему обе руки. Его толстые губы безмолвно шевелились, пока наконец он не овладел собой.
– Доктор, – сказал он церемонно, – я хочу довести до вашего сведения, что и я, и все наши коллеги, так же как и члены нашей ложи, и все прихожане глубоко потрясены вашим горем и хотим выразить вам свое глубочайшее сочувствие.
Доктор Копленд круто повернулся и вышел, не произнеся ни слова. Нет, этого ему мало. Тут нужно что-то большее. Неуклонная, истинная цель, воля добиваться справедливости… Он шел прямо, держа руки по швам, к Главной улице. И безуспешно пытался решить, что ему делать. Во всем городе он не знал ни одного влиятельного белого, который был бы человеком смелым и справедливым. Он перебрал в памяти всех адвокатов, всех судей, всех официальных лиц, которых знал хотя бы понаслышке, – но мысль о каждом из этих белых вызывала у него только горечь в душе. Наконец выбор его остановился на члене Верховного суда. Дойдя до здания суда, доктор, не колеблясь, вошел, решив повидать судью сегодня же.
Просторный вестибюль был пуст, только в дверях судейских комнат по обе его стороны околачивалось несколько бездельников. Доктор не знал, где сидит тот, кого он ищет, и стал неуверенно бродить по всему зданию, читая таблички на дверях. Наконец он вошел в узкий коридор. Посредине, загораживая проход, разговаривали трое белых. Он прижался к стене, чтобы их не задеть, но один из белых обернулся и его остановил.
– Чего тебе?
– Не будете ли вы любезны сказать мне, где помещается приемная верховного судьи?
Белый ткнул большим пальцем в конец коридора. Доктор Копленд узнал в нем помощника шерифа. Они встречались десятки раз, но тот его не помнил. На взгляд негра, все белые выглядят одинаково, но негры стараются их различать. С другой стороны, все негры кажутся одинаковыми белым, но белые редко дают себе труд запомнить лицо негра. Поэтому белый спросил:
– Чего вам нужно, преподобный?
Привычная шутовская кличка его разозлила.
– Я не священник, – сказал он. – Я – врач, доктор медицины. Меня зовут Бенедикт-Мэди Копленд, и я хочу увидеть судью по очень срочному делу.
Как и все белые, помощник приходил в бешенство, если негр правильно выговаривал слова.
– Да ну? – с издевкой осведомился он и подмигнул своим дружкам. – А вот я – помощник шерифа, меня зовут мистер Вильсов, и я тебе говорю, что судья занят. Зайди как-нибудь в другой раз.
– Мне необходимо видеть судью, – сказал доктор Копленд. – Я обожду.
В начале коридора стояла скамья, и он на нее сел. Трое белых продолжали разговаривать, но доктор знал, что помощник за ним наблюдает. Он твердо решил не уходить. Прошло больше получаса. Несколько белых прошли взад и вперед по коридору без всякой помехи. Доктор знал, что помощник за ним следит, и сидел как каменный, сжав руки между колен. Чувство самосохранения ему подсказывало, что лучше уйти и вернуться попозже, когда шерифа уже не будет. Всю жизнь он был крайне осторожен в общении с подобными людьми. Но сейчас что-то мешало ему отказаться от своего намерения.
– Эй ты, поди-ка сюда, – в конце концов крикнул помощник шерифа.
Голова у доктора затряслась, и, когда он встал, ноги с трудом ему повиновались.
– В чем дело?
– Для чего, ты сказал, тебе нужен судья?
– Я ничего не сказал, – ответил доктор. – Я говорил только, что у меня к нему срочное дело.
– Ты же на ногах не держишься! Напился небось, а? От тебя так и разит.
– Это ложь, – медленно произнес доктор Копленд. – Я не…
Шериф ударил его по лицу. Он откачнулся к стене. Двое белых схватили его за руки и потащили по лестнице вниз. Он не сопротивлялся.
– Вот в чем беда нашей страны, – сказал помощник. – В таких вот паршивых черномазых, которые забывают свое место.
Он не произнес ни слова, позволяя им делать с собой все, что они хотят. Прислушиваясь к себе, он ждал приступа неукротимой ярости и почувствовал, как она просыпается. Бешенство сразу обессилило его, и он споткнулся. Его посадили в полицейский фургон с двумя стражниками, отвезли в полицию, а оттуда в тюрьму. И только когда его ввели в тюрьму, ярость взяла свое. Он вдруг вырвался у них из рук. Его загнали в угол и окружили. Его колотили по голове и по плечам дубинками. А он чувствовал в себе могучую, чудесную силу и, отбиваясь, слышал, как громко хохочет вслух. Он и всхлипывал, и смеялся. Он яростно пинал их ногами. Он бил их кулаками и даже ударил кого-то головой. Тогда его прижали так, что он не мог даже пошевельнуться. Его волоком протащили через приемную тюрьмы. Дверь в камеру отворилась. Кто-то лягнул его в пах, и он упал на колени.
В темной каморке было еще пять заключенных – три негра и два белых. Один из белых, глубокий старик, был пьян. Он сидел на полу и чесался. Другому белому, совсем мальчику, не было и пятнадцати лет. Все трое негров были молодые. Лежа на койке, доктор Копленд вгляделся в их лица и узнал одного из них.
– Как вы сюда попали? – спросил молодой человек. – Вы же доктор Копленд!
Доктор кивнул.
– А я – Дэри Уайт. В прошлом году вы у моей сестры вырезали гланды.
Ледяная камера насквозь провоняла какой-то гнилью. В углу стояла полная до краев параша. По стенам ползали тараканы. Он закрыл глаза и, как видно, сразу же заснул, потому что, когда он снова их открыл, в оконце за решеткой стало черно, а в коридоре горел яркий свет. На полу стояло пять пустых жестяных тарелок. Его ждал обед из капусты с кукурузной лепешкой.
Он присел и сразу же отчаянно расчихался. Его душила мокрота. Немного погодя зачихал и белый мальчишка. У доктора Копленда кончились бумажные салфетки, и ему пришлось пустить в ход листки из записной книжки. Белый мальчишка либо сморкался в парашу, либо вовсе не вытирал носа, и сопли текли у него прямо на рубаху. Зрачки у него были расширены, щеки горели от жара. Он скорчился на краю койки и стонал.
Вскоре их повели в уборную, а вернувшись, они стали готовиться ко сну. На шестерых было только четыре койки. Старик храпел на полу. Дэри и другой парень кое-как умостились вдвоем на одной койке.
Часы текли медленно. Свет из коридора бил в глаза, а вонь в камере мешала дышать. Он никак не мог согреться. Зубы у него стучали, его тряс озноб. Он сел, укутавшись в грязное одеяло, и стал раскачиваться взад и вперед. Дважды он наклонялся, чтобы укрыть белого мальчика, который бормотал и раскидывал руки во сне. Доктор раскачивался, подперев голову руками; из горла его то и дело вырывался певучий стон. Думать о Вильяме он не мог. И даже не в силах был размышлять о своей истинной, неуклонной цели, черпая из этого силу. Он был слишком поглощен своими страданиями.
Потом на смену ознобу пришел жар. По телу разлилось тепло. Он лег и словно погрузился во что-то горячее, красное и очень приятное.
Наутро показалось солнце. Нелепая южная зима кончилась. Доктора Копленда выпустили. У ворот тюрьмы его дожидалась кучка людей. Там был и мистер Сингер. Пришли также Порция, Длинный и Маршалл Николлс. Лица их расплывались, и он был не в силах их разглядеть. Солнце светило слишком ярко.
– Отец, неужели ты не понимаешь, что так нашему Вилли не поможешь? И чего ты поднял скандал у белых в суде? Самое для нас лучшее – это держать язык за зубами. И ждать.
Ее громкий голос надсадно отдавался у него в ушах. Они влезли в такси, и вот он уже дома – лежит, уткнувшись лицом в чистую белую подушку.
– Не знаешь, никто не получал письма от Вилли?
И каждый вечер ему приходилось отвечать, что он ничего не знает.
Наконец она перестала его спрашивать. Она просто входила в приемную и смотрела на него, не говоря ни слова. Она начала выпивать. Кофточка на ней часто бывала полурасстегнутой, а шнурки на туфлях болтались.
Наступил февраль. Погода стала помягче, а потом прочно установилась жара. Солнце бросало вниз палящие, ослепительные лучи. В голых ветвях пели птицы, а ребятишки бегали по улице босиком и голые до пояса. Ночи были душные, как в середине лета. Но прошло несколько дней, и на город снова спустилась зима. Нежная голубизна неба потемнела. Пошел холодный дождь; сырость пронизывала до костей. Негры очень страдали от непогоды. Запасы топлива кончились, и люди выбивались из сил, чтобы хоть как-то согреться. На мокрых узких улицах бушевала эпидемия пневмонии, и целую неделю доктор Копленд спал урывками, не раздеваясь. А от Вильяма по-прежнему не было вестей. Порция написала ему четыре письма, а доктор Копленд – два.
Большую часть суток ему некогда было думать. Но иногда ему удавалось урвать минутку для отдыха. Он пил кофе возле кухонной плиты, и в сердце его поднималась сосущая тревога. Пятеро его пациентов умерли. Одним из них был глухонемой мальчик Огастэс-Бенедикт-Мэди Льюис. Доктора просили сказать надгробную речь, но, так как у него было правило никогда не ходить на похороны, он отклонил это предложение. Все пятеро пациентов умерли не по его недосмотру. Виной были долгие годы нужды; ведь питались они одним кукурузным хлебом, грудинкой и патокой, а жили в тесноте – по четыре-пять человек в одной комнате. Смерть от бедности. Доктор мрачно раздумывал об этом и пил кофе, чтобы не заснуть. Он часто придерживал рукой подбородок – в последнее время, когда он уставал, из-за легкой дрожи шейных связок у него начинала трястись голова.
Но вот как-то в конце февраля к нему пришла Порция. Было только шесть часов утра, и он сидел на кухне у плиты и грел молоко себе на завтрак. Порция была сильно пьяна. Он почуял острый, сладковатый запах джина, и его ноздри раздулись от отвращения. Ему не хотелось на нее смотреть, и он занялся приготовлением завтрака. Накрошив хлеба в миску, он залил его горячим молоком. Потом заварил кофе и накрыл на стол.
Только сев завтракать, он поднял на дочь суровый взгляд.
– Ты уже ела?
– Я не хочу.
– Надо поесть, если ты собираешься на работу.
– Я не пойду на работу.
Он почувствовал страх. Но расспрашивать ему тоже не хотелось. Он тянул нетвердой рукой ложку ко рту, не поднимая глаз от миски. Поев, он уперся взглядом в стену над ее головой.
– Ты что, языка лишилась?
– Сейчас скажу. Не бойся, сейчас все услышишь. Дай только с духом собраться, и я тебе расскажу.
Порция неподвижно сидела на стуле, только медленно водила взглядом из одного угла в другой. Руки ее беспомощно свисали вниз, а ноги она как-то нелепо зацепила одну за другую. Доктор отвернулся, на миг ощутив губительный покой и свободу, и ощущение это было тем острее, что он знал, как скоро оно пройдет. Подправив огонь, он погрел возле него руки. Потом свернул себе сигарету. На кухне царили безукоризненная чистота и порядок. Сковородки на стене горели, отсвечивая огонь от плиты, и отбрасывали круглые черные тени.
– Это насчет Вилли…
– Знаю. – Он стал неуверенно катать сигарету в ладонях. Его глаза кидали быстрые отчаянные взгляды вокруг, словно не могли насмотреться на всю эту прелесть.
– Я же тебе говорила про этого Бастера Джонсона – про то, что он в тюрьме, там же, где Вилли. Мы с ним раньше были знакомы. А вчера его отпустили домой.
– Ну и что?
– Бастера покалечило на всю жизнь.
Голова у него затряслась. Он прижал подбородок рукой, чтобы остановить эту дрожь, но она упорно не поддавалась его усилиям.
– Вчера вечером к нам пришли наши друзья и сообщили, что Бастер уже дома и что он хочет нам рассказать кое-что насчет брата Вилли. Я бежала туда всю дорогу, и он мне сказал…
– Да?
– Они были втроем – Вилли, Бастер и еще один парень. Трое приятелей. И тут с ними случилась эта беда… – Порция замолчала. Она послюнявила палец, а потом намочила им пересохшие губы. – Все началось потому, что белый охранник к ним все время цеплялся. В тот день они работали на дороге. Бастер не смолчал, а другой парень – давай в лес. Забрали всех троих. Всех троих отвели в лагерь и посадили в холодную как лед каморку.
Он снова сказал: «Да?» Но голова у него тряслась, и слово надтреснуто продребезжало в горле.
– Это произошло почти шесть недель назад, – продолжала Порция. – Помнишь, какие стояли холода? А Вилли и тех двоих парней засадили просто в настоящий ледник.
Порция говорила тихо; слова догоняли друг друга без остановки, а лицо словно закаменело в горестном удивлении. Речь ее была похожа на тихий напев. Но доктор не понимал того, что она говорит. Звуки отчетливо достигали его ушей, но были лишены склада и смысла. Словно голова его была носом лодки, а звуки – волнами, которые бились о нее и текли мимо. Ему казалось, что, если он обернется назад, он там найдет упущенные им слова.
– …и ноги у них пораспухали, и лежали они там, и корчились на полу, и вопили не своим голосом. Но никто не приходил. А они вопили три дня и три ночи, но никто не приходил…
– Я, наверно, оглох, – сказал доктор Копленд. – Ничего не понимаю.
– Нашего Вилли и тех двоих кинули в холодное, как ледник, помещение. С потолка висела веревка. Со всех троих сняли ботинки и босые ноги привязали к этой веревке. Вилли и те двое лежали на холодном полу на спине, а ноги у них были вздернуты вверх. И ноги у них пораспухали, и корчились они на полу, и орали не своим голосом. И было там холодно, как в леднике, и ноги у них пораспухали и отмерзли. И орали они три дня и три ночи. Но никто не приходил…
Доктор Копленд сжал голову руками, но все равно не мог остановить неотвязную дрожь.
– Я не слышу, что ты говоришь!
– И вот наконец за ними пришли. И быстро потащили Вилли и тех двоих в больницу – ведь ноги у них распухли и отмерзли. Гангрена. У нашего Вилли отпилили обе ноги. Бастер Джонсон потерял только одну ногу, а у третьего все обошлось. А наш Вилли на всю жизнь остался калекой. Обе ноги у него теперь отпилены.
Произнеся эти слова. Порция нагнулась и стукнулась головой о стол. Она не стонала, не плакала, только билась головой о добела вымытую столешницу. Миска и ложка задребезжали, и доктор убрал их в раковину. Слова ее никак не укладывались у него в голове, да он и не пытался их усвоить. Он ошпарил кипятком миску и ложку и сполоснул посудное полотенце. Потом что-то поднял с пола и куда-то это положил.
– Калека? – спросил он. – Кто, Вильям?
Порция билась головой о стол; удары были ритмичны, как медленный бой барабана, и сердце его переняло этот ритм. Слова потихоньку ожили, наполнились смыслом, и он наконец понял.
– Когда его отошлют домой?
Порция уронила голову на руку.
– Бастер не знает. После этого их троих распределили по разным местам. Бастера послали в другой лагерь. А нашему Вилли осталось сидеть всего несколько месяцев, он небось скоро будет дома.
Они долго пили кофе, глядя друг на друга. Зубы у него стучали о край чашки. Она налила себе кофе в блюдце, и несколько капель пролилось ей на колени.
– Вильям… – заговорил доктор Копленд. Когда он произносил это имя, он крепко прикусил язык, и челюсть дернулась от боли. Они долго просидели молча. Порция держала его за руку. Блеклый утренний свет серел за окнами. Там все еще шел дождь.
– Уж если идти на работу, то пора, – сказала Порция.
Он проводил ее до прихожей и подошел к вешалке, чтобы надеть пальто и шаль. В открытую дверь ворвался сырой, холодный воздух. На обочине тротуара сидел Длинный, с головы его свисала промокшая газета, которой он спасался от дождя. Вдоль тротуара тянулась ограда. Порция держалась за нее, чтобы не упасть. Доктор Копленд шел за ней в нескольких шагах и тоже хватался то и дело за штакетины. Длинный плелся сзади.
Доктор ждал, что на него нападет черный, неукротимый гнев, словно зверь из ночи. Но гнев не приходил. Внутренности его словно были налиты свинцом, и он шел медленно, то и дело придерживаясь за забор или за холодную мокрую стену. Он неуклонно погружался в бездну, пока уже дальше некуда было падать, – наконец он достиг самого дна отчаяния и мог отдохнуть.
Он даже почувствовал от этого какую-то могучую священную радость. Недаром гонимые смеются и черный раб под ударами бича поет о своей оскорбленной душе. Вот и сейчас в нем звучала песня, хотя это и не было мелодией, а лишь ощущением ее. Но свинцовая тяжесть примирения налила его ноги, и толкала его вперед только истинная, неуклонная цель… Однако зачем идти дальше? Почему не остаться здесь, на самом дне беспредельного унижения, и не отвести хотя бы на время душу?
Но он продолжал свой путь.
– Дядечка, – сказала ему Мик. – Выпейте горячего кофе, может, это вас подкрепит?
Доктор Копленд поглядел на нее, но не подал виду, что слышит. Они с дочерью пересекли весь город и наконец дошли до переулка за домом Келли. Сначала вошла Порция, а за ней и он. Длинный остался сидеть на крыльце. Мик и ее двое братишек были уже на кухне. Порция рассказала ей о Вильяме. Доктор Копленд не вслушивался в слова, но голос ее то повышался, то понижался: в каждой фразе было начало, середина и конец. Кончив рассказ, она повторила его сначала. В кухню пришли другие люди и тоже стали слушать.
Доктор Копленд сидел на стуле в углу. От его пальто и шали, висевших на другом стуле возле печки, шел пар. Шляпу он держал на коленях и длинными темными пальцами нервно перебирал ее потертые поля. Желтые ладони были такими влажными, что ему то и дело приходилось их обтирать носовым платком. Голова у него тряслась, и все мускулы ныли от старания держать ее неподвижно.
В кухню вошел мистер Сингер. Доктор Копленд поднял голову.
– Вы слышали? – спросил он.
Мистер Сингер кивнул. В глазах его не было ни ужаса, ни гнева, ни сострадания. Из всех, кто знал, что произошло, только его глаза не выражали ни одного из этих чувств. Ибо он один до конца понимал то, что произошло.
Мик шепнула Порции:
– Как зовут твоего отца?
– Его церковное имя Бенедикт-Мэди Копленд.
Мик нагнулась к доктору Копленду и закричала ему в ухо, как глухонемому:
– Бенедикт, выпейте горячего кофе, он вас подкрепит.
Доктор Копленд даже привскочил.
– Не ори, – сказала Порция. – Он слышит не хуже твоего.
– А-а, – растерялась Мик. Она вылила из кофейника гущу и снова поставила его кипятить.
Немой все еще стоял в дверях. Доктор Копленд не сводил с него глаз.
– Вы слышали?
– А что теперь сделают с этими тюремщиками? – спросила Мик.
– Детка, почем я знаю? – устало ответила Порция. – Ничего я не знаю.
– Ну, уж я бы с ними что-нибудь сделала. Непременно сделала.
– Ничего не поможет, что тут ни делай. Самое лучшее для нас – это держать язык за зубами.
– С ними надо поступить так, как они поступили с Вилли и с двумя другими. Еще похлеще. Эх, если бы я могла собрать народ, я бы просто убила этих тюремщиков своими руками!
– Нехорошо так говорить, не по-христиански, – сказала Порция. – Мы можем только утешать себя, что их порубят вилами на куски и будут жарить на вечном огне у сатаны.
– Слава богу, что Вилли хоть может играть на своей гармонике.
– Раз ему отрезали обе ноги, что ему еще остается?
В доме было шумно и суматошно. В комнате над кухней кто-то передвигал мебель. В столовой было тесно, там завтракали постояльцы. Миссис Келли, подавая им, бегала из столовой в кухню и обратно. Мистер Келли разгуливал в старых брюках и купальном халате. Младшие дети с жадностью ели на кухне. Хлопали двери, и во всех уголках дома слышались голоса.
Мик подала доктору Копленду чашку кофе, разбавленного водянистым молоком. Молоко покрывало темную жидкость серовато-голубой пленкой. Немного кофе пролилось на блюдце, поэтому он сперва обтер блюдце и края чашки носовым платком. Ему вовсе не хотелось пить кофе.
– Я бы их убила собственными руками, – повторила Мик.
Дом притих. Люди, сидевшие в столовой, разошлись на работу. Мик и Джордж отправились в школу, а младенца закрыли в одной из комнат с окнами на улицу. Миссис Келли повязала волосы полотенцем и, вооружившись половой щеткой, поднялась наверх.
Немой по-прежнему стоял в дверях, а доктор Копленд на него смотрел.
– Вы знаете, что произошло? – спросил он снова. Произнес он эти слова беззвучно – они застревали у него в горле, но глаза его требовательно задавали вопрос. Потом немой вдруг исчез. Доктор Копленд и Порция остались вдвоем. Он посидел еще немного в углу. И наконец собрался уходить.
– Садись-ка назад, на место, отец. Давай сегодня побудем вместе. Сейчас я буду жарить рыбу, гренки и картошку на обед. А ты побудь здесь, я накормлю тебя вкусным, горячим обедом.
– Ты же знаешь, что мне надо обойти больных.
– Давай побудем вместе хоть один этот день. Ну пожалуйста. Не то я просто не знаю, что натворю. И потом, я не хочу, чтобы ты шатался один по улицам.
Доктор заколебался и пощупал воротник своего пальто. Он был еще сырой.
– Дочка, мне самому неохота уходить. Но ты же знаешь – у меня больные.
Порция подержала шаль над плитой, пока шерсть не нагрелась. Она застегнула на нем пальто и подняла повыше воротник. Он прочистил горло и сплюнул в одну из бумажных салфеток, которые всегда носил в кармане. Потом сжег ее в печке. Выйдя во двор, он поговорил с сидевшим на крыльце Длинным и посоветовал побыть с Порцией, если ему удастся отпроситься с работы.
Ветер на улице был пронизывающим и очень холодным. С низкого, темного неба безостановочно сыпал мелкий дождик. Он залил мусорные ящики, и в переулке воняло гнилыми отбросами. Доктор уставился хмурыми глазами в землю и кое-как умудрялся сохранять равновесие, хватаясь за штакетник.
Он сделал самые неотложные визиты. Потом, от двенадцати до двух, принимал больных у себя. После этого он долго сидел за письменным столом, крепко сжав кулаки. Но над тем, что случилось, бесполезно было раздумывать.
Ему хотелось бы никогда больше не видеть ни одного человеческого лица. И в то же время невтерпеж было сидеть в пустой комнате одному. Он надел пальто и снова вышел на мокрую, холодную улицу. В кармане у него лежало несколько рецептов, которые надо было сдать в аптеку. Но ему не хотелось разговаривать и с Маршаллом Николлсом. Он вошел в аптеку и молча положил рецепты на прилавок. Фармацевт оторвался от порошков, которые он развешивал, и протянул ему обе руки. Его толстые губы безмолвно шевелились, пока наконец он не овладел собой.
– Доктор, – сказал он церемонно, – я хочу довести до вашего сведения, что и я, и все наши коллеги, так же как и члены нашей ложи, и все прихожане глубоко потрясены вашим горем и хотим выразить вам свое глубочайшее сочувствие.
Доктор Копленд круто повернулся и вышел, не произнеся ни слова. Нет, этого ему мало. Тут нужно что-то большее. Неуклонная, истинная цель, воля добиваться справедливости… Он шел прямо, держа руки по швам, к Главной улице. И безуспешно пытался решить, что ему делать. Во всем городе он не знал ни одного влиятельного белого, который был бы человеком смелым и справедливым. Он перебрал в памяти всех адвокатов, всех судей, всех официальных лиц, которых знал хотя бы понаслышке, – но мысль о каждом из этих белых вызывала у него только горечь в душе. Наконец выбор его остановился на члене Верховного суда. Дойдя до здания суда, доктор, не колеблясь, вошел, решив повидать судью сегодня же.
Просторный вестибюль был пуст, только в дверях судейских комнат по обе его стороны околачивалось несколько бездельников. Доктор не знал, где сидит тот, кого он ищет, и стал неуверенно бродить по всему зданию, читая таблички на дверях. Наконец он вошел в узкий коридор. Посредине, загораживая проход, разговаривали трое белых. Он прижался к стене, чтобы их не задеть, но один из белых обернулся и его остановил.
– Чего тебе?
– Не будете ли вы любезны сказать мне, где помещается приемная верховного судьи?
Белый ткнул большим пальцем в конец коридора. Доктор Копленд узнал в нем помощника шерифа. Они встречались десятки раз, но тот его не помнил. На взгляд негра, все белые выглядят одинаково, но негры стараются их различать. С другой стороны, все негры кажутся одинаковыми белым, но белые редко дают себе труд запомнить лицо негра. Поэтому белый спросил:
– Чего вам нужно, преподобный?
Привычная шутовская кличка его разозлила.
– Я не священник, – сказал он. – Я – врач, доктор медицины. Меня зовут Бенедикт-Мэди Копленд, и я хочу увидеть судью по очень срочному делу.
Как и все белые, помощник приходил в бешенство, если негр правильно выговаривал слова.
– Да ну? – с издевкой осведомился он и подмигнул своим дружкам. – А вот я – помощник шерифа, меня зовут мистер Вильсов, и я тебе говорю, что судья занят. Зайди как-нибудь в другой раз.
– Мне необходимо видеть судью, – сказал доктор Копленд. – Я обожду.
В начале коридора стояла скамья, и он на нее сел. Трое белых продолжали разговаривать, но доктор знал, что помощник за ним наблюдает. Он твердо решил не уходить. Прошло больше получаса. Несколько белых прошли взад и вперед по коридору без всякой помехи. Доктор знал, что помощник за ним следит, и сидел как каменный, сжав руки между колен. Чувство самосохранения ему подсказывало, что лучше уйти и вернуться попозже, когда шерифа уже не будет. Всю жизнь он был крайне осторожен в общении с подобными людьми. Но сейчас что-то мешало ему отказаться от своего намерения.
– Эй ты, поди-ка сюда, – в конце концов крикнул помощник шерифа.
Голова у доктора затряслась, и, когда он встал, ноги с трудом ему повиновались.
– В чем дело?
– Для чего, ты сказал, тебе нужен судья?
– Я ничего не сказал, – ответил доктор. – Я говорил только, что у меня к нему срочное дело.
– Ты же на ногах не держишься! Напился небось, а? От тебя так и разит.
– Это ложь, – медленно произнес доктор Копленд. – Я не…
Шериф ударил его по лицу. Он откачнулся к стене. Двое белых схватили его за руки и потащили по лестнице вниз. Он не сопротивлялся.
– Вот в чем беда нашей страны, – сказал помощник. – В таких вот паршивых черномазых, которые забывают свое место.
Он не произнес ни слова, позволяя им делать с собой все, что они хотят. Прислушиваясь к себе, он ждал приступа неукротимой ярости и почувствовал, как она просыпается. Бешенство сразу обессилило его, и он споткнулся. Его посадили в полицейский фургон с двумя стражниками, отвезли в полицию, а оттуда в тюрьму. И только когда его ввели в тюрьму, ярость взяла свое. Он вдруг вырвался у них из рук. Его загнали в угол и окружили. Его колотили по голове и по плечам дубинками. А он чувствовал в себе могучую, чудесную силу и, отбиваясь, слышал, как громко хохочет вслух. Он и всхлипывал, и смеялся. Он яростно пинал их ногами. Он бил их кулаками и даже ударил кого-то головой. Тогда его прижали так, что он не мог даже пошевельнуться. Его волоком протащили через приемную тюрьмы. Дверь в камеру отворилась. Кто-то лягнул его в пах, и он упал на колени.
В темной каморке было еще пять заключенных – три негра и два белых. Один из белых, глубокий старик, был пьян. Он сидел на полу и чесался. Другому белому, совсем мальчику, не было и пятнадцати лет. Все трое негров были молодые. Лежа на койке, доктор Копленд вгляделся в их лица и узнал одного из них.
– Как вы сюда попали? – спросил молодой человек. – Вы же доктор Копленд!
Доктор кивнул.
– А я – Дэри Уайт. В прошлом году вы у моей сестры вырезали гланды.
Ледяная камера насквозь провоняла какой-то гнилью. В углу стояла полная до краев параша. По стенам ползали тараканы. Он закрыл глаза и, как видно, сразу же заснул, потому что, когда он снова их открыл, в оконце за решеткой стало черно, а в коридоре горел яркий свет. На полу стояло пять пустых жестяных тарелок. Его ждал обед из капусты с кукурузной лепешкой.
Он присел и сразу же отчаянно расчихался. Его душила мокрота. Немного погодя зачихал и белый мальчишка. У доктора Копленда кончились бумажные салфетки, и ему пришлось пустить в ход листки из записной книжки. Белый мальчишка либо сморкался в парашу, либо вовсе не вытирал носа, и сопли текли у него прямо на рубаху. Зрачки у него были расширены, щеки горели от жара. Он скорчился на краю койки и стонал.
Вскоре их повели в уборную, а вернувшись, они стали готовиться ко сну. На шестерых было только четыре койки. Старик храпел на полу. Дэри и другой парень кое-как умостились вдвоем на одной койке.
Часы текли медленно. Свет из коридора бил в глаза, а вонь в камере мешала дышать. Он никак не мог согреться. Зубы у него стучали, его тряс озноб. Он сел, укутавшись в грязное одеяло, и стал раскачиваться взад и вперед. Дважды он наклонялся, чтобы укрыть белого мальчика, который бормотал и раскидывал руки во сне. Доктор раскачивался, подперев голову руками; из горла его то и дело вырывался певучий стон. Думать о Вильяме он не мог. И даже не в силах был размышлять о своей истинной, неуклонной цели, черпая из этого силу. Он был слишком поглощен своими страданиями.
Потом на смену ознобу пришел жар. По телу разлилось тепло. Он лег и словно погрузился во что-то горячее, красное и очень приятное.
Наутро показалось солнце. Нелепая южная зима кончилась. Доктора Копленда выпустили. У ворот тюрьмы его дожидалась кучка людей. Там был и мистер Сингер. Пришли также Порция, Длинный и Маршалл Николлс. Лица их расплывались, и он был не в силах их разглядеть. Солнце светило слишком ярко.
– Отец, неужели ты не понимаешь, что так нашему Вилли не поможешь? И чего ты поднял скандал у белых в суде? Самое для нас лучшее – это держать язык за зубами. И ждать.
Ее громкий голос надсадно отдавался у него в ушах. Они влезли в такси, и вот он уже дома – лежит, уткнувшись лицом в чистую белую подушку.
9
Мик не спала всю ночь. Этта заболела, и ей пришлось лечь в гостиной. Кушетка для нее была слишком короткой и узкой. Ей снились кошмары о Вилли. Прошел уже почти месяц с тех пор, как Порция рассказала, что с ним сделали, а она все не могла этого забыть. Два раза за ночь ей приснился страшный сон, и она просыпалась на полу. На лбу у нее даже выскочила шишка. А в шесть часов утра она услышала, как Билл пошел на кухню готовить себе завтрак. День уже настал, но шторы были спущены, и в комнате царила полутьма. Ей было странно просыпаться в гостиной. Даже как-то неприятно. Простыня сбилась и свисала на пол. Подушка валялась посреди комнаты. Она встала и открыла дверь в прихожую. На лестнице никого не было. Тогда она в одной ночной рубашке побежала в комнату окнами во двор.
– Джордж, подвинься!
Мальчишка лежал, свернувшись, на самой середине кровати. Ночь была теплая, и он был совсем голенький. Кулаки у него были крепко сжаты, и даже во сне глаза прищурены, словно он решал какую-то трудную задачу. Рот был открыт, и на подушке виднелось мокрое пятнышко. Она его толкнула.
– Джордж, подвинься!
Мальчишка лежал, свернувшись, на самой середине кровати. Ночь была теплая, и он был совсем голенький. Кулаки у него были крепко сжаты, и даже во сне глаза прищурены, словно он решал какую-то трудную задачу. Рот был открыт, и на подушке виднелось мокрое пятнышко. Она его толкнула.