Страница:
Сингер провел свой летний отпуск в том городе, где Антонапулос сидел в сумасшедшем доме. Он месяцами мечтал об этом отпуске и о том, как они будут вместе проводить каждую минуту. Он заказал номер в гостинице за две недели и носил в кармане конвертик с железнодорожным билетом.
Антонапулос нисколько не изменился. Когда Сингер вошел в палату, он спокойно заковылял ему навстречу. Грек стал еще толще, но сонная улыбка осталась прежней. Сингер был нагружен пакетами, и громадный грек прежде всего занялся ими. Он получил в подарок ярко-красный халат, мягкие комнатные туфли и две ночные сорочки с вышитыми на них монограммами. Антонапулос тщательно обшарил картонки, нет ли там чего-нибудь еще. Убедившись, что в них нет ничего вкусного, он презрительно швырнул подарки на кровать и больше ими не интересовался.
В большой солнечной палате стояло в ряд несколько кроватей. Трое стариков в углу играли в дурачка. Они не замечали Сингера с Антонапулосом, и друзья уселись в сторонке вдвоем.
Сингеру казалось, что целые годы прошли с тех пор, как они жили вместе. Ему столько надо было рассказать, что руки не поспевали передавать поток знаков. Его зеленые глаза горели, и на лбу блестел пот. Он вновь испытывал такое блаженное, радостное возбуждение, что с трудом сдерживался.
Антонапулос сидел неподвижно и не сводил с друга темных маслянистых глаз. Только пальцы его теребили штанину. Сингер, среди всего прочего, рассказал ему о людях, которые его посещали. Он говорил своему другу, что эти посетители скрашивают его одиночество. Он говорил Антонапулосу, что все они – странные люди и слишком много болтают, но что он всегда рад их приходу. Он быстро набросал портреты Джейка Блаунта, Мик и доктора Копленда. Но, заметив, что Антонапулоса это не интересует, Сингер скомкал рисунки и забыл о них. Когда пришел служитель и объявил, что время посещения больных истекло, Сингер еще не успел рассказать и половины того, что у него накопилось. Вышел он из палаты хоть и усталый, но счастливый.
К больным пускали только по четвергам и воскресеньям. В те дни, когда Сингер не мог попасть к Антонапулосу, он шагал по своему номеру в гостинице.
Второе его посещение ничем не отличалось от первого, только старики в палате уже не играли в дурачка, а вяло его разглядывали.
С большим трудом Сингер получил разрешение повести Антонапулоса на несколько часов погулять. Он заранее продумал эту небольшую вылазку во всех подробностях. Они поехали за город на такси, а в половине пятого зашли в ресторан гостиницы. Антонапулос очень обрадовался случаю лишний раз поесть. Он заказал половину блюд, перечисленных в меню, и ел с жадностью. Но, покончив с обедом, он ни за что не хотел выйти из-за стола. Сингер тщетно его уламывал, и шофер попробовал вытащить его силой. Антонапулос невозмутимо сидел и отталкивал их, когда они подходили вплотную. Наконец Сингер догадался купить у хозяина ресторана бутылку виски и выманить ею грека в машину. Когда Сингер выбросил нераскупоренную бутылку в окно, Антонапулос заплакал от обиды. Неудачный конец прогулки сильно опечалил Сингера.
Следующее посещение было последним – двухнедельный отпуск Сингера подходил к концу. Антонапулос не помнил о том, что произошло в прошлый раз. Они опять сидели в том же углу палаты. Минуты летели быстро. Руки Сингера отчаянно складывали слова, а худое лицо было очень бледным. Наконец пришло время прощаться. Сингер сжал руку друга и заглянул ему в глаза, как делал это раньше, когда они расставались по утрам перед работой. Антонапулос сонно на него уставился и даже не пошевельнулся. Сингер вышел из палаты, глубоко засунув руки в карманы.
Вскоре после того, как Сингер вернулся в пансион, его снова стали навещать Мик, Джейк Блаунт и доктор Копленд. Все они расспрашивали, где он был и почему заранее не сообщил им о своих намерениях. Но Сингер делал вид, будто не понимает их вопросов, и только загадочно улыбался.
Они приходили в комнату Сингера поодиночке, чтобы провести с ним вечер. Немой всегда был сдержан и задумчив. Его ласковые разноцветные глаза смотрели серьезно, загадочно, словно глаза какого-нибудь мага. Мик Келли, Джейк Блаунт и доктор Копленд приходили в эту тихую комнату поговорить – им казалось, что немой непременно поймет все, что у них на душе. А может, и не только это.
Антонапулос нисколько не изменился. Когда Сингер вошел в палату, он спокойно заковылял ему навстречу. Грек стал еще толще, но сонная улыбка осталась прежней. Сингер был нагружен пакетами, и громадный грек прежде всего занялся ими. Он получил в подарок ярко-красный халат, мягкие комнатные туфли и две ночные сорочки с вышитыми на них монограммами. Антонапулос тщательно обшарил картонки, нет ли там чего-нибудь еще. Убедившись, что в них нет ничего вкусного, он презрительно швырнул подарки на кровать и больше ими не интересовался.
В большой солнечной палате стояло в ряд несколько кроватей. Трое стариков в углу играли в дурачка. Они не замечали Сингера с Антонапулосом, и друзья уселись в сторонке вдвоем.
Сингеру казалось, что целые годы прошли с тех пор, как они жили вместе. Ему столько надо было рассказать, что руки не поспевали передавать поток знаков. Его зеленые глаза горели, и на лбу блестел пот. Он вновь испытывал такое блаженное, радостное возбуждение, что с трудом сдерживался.
Антонапулос сидел неподвижно и не сводил с друга темных маслянистых глаз. Только пальцы его теребили штанину. Сингер, среди всего прочего, рассказал ему о людях, которые его посещали. Он говорил своему другу, что эти посетители скрашивают его одиночество. Он говорил Антонапулосу, что все они – странные люди и слишком много болтают, но что он всегда рад их приходу. Он быстро набросал портреты Джейка Блаунта, Мик и доктора Копленда. Но, заметив, что Антонапулоса это не интересует, Сингер скомкал рисунки и забыл о них. Когда пришел служитель и объявил, что время посещения больных истекло, Сингер еще не успел рассказать и половины того, что у него накопилось. Вышел он из палаты хоть и усталый, но счастливый.
К больным пускали только по четвергам и воскресеньям. В те дни, когда Сингер не мог попасть к Антонапулосу, он шагал по своему номеру в гостинице.
Второе его посещение ничем не отличалось от первого, только старики в палате уже не играли в дурачка, а вяло его разглядывали.
С большим трудом Сингер получил разрешение повести Антонапулоса на несколько часов погулять. Он заранее продумал эту небольшую вылазку во всех подробностях. Они поехали за город на такси, а в половине пятого зашли в ресторан гостиницы. Антонапулос очень обрадовался случаю лишний раз поесть. Он заказал половину блюд, перечисленных в меню, и ел с жадностью. Но, покончив с обедом, он ни за что не хотел выйти из-за стола. Сингер тщетно его уламывал, и шофер попробовал вытащить его силой. Антонапулос невозмутимо сидел и отталкивал их, когда они подходили вплотную. Наконец Сингер догадался купить у хозяина ресторана бутылку виски и выманить ею грека в машину. Когда Сингер выбросил нераскупоренную бутылку в окно, Антонапулос заплакал от обиды. Неудачный конец прогулки сильно опечалил Сингера.
Следующее посещение было последним – двухнедельный отпуск Сингера подходил к концу. Антонапулос не помнил о том, что произошло в прошлый раз. Они опять сидели в том же углу палаты. Минуты летели быстро. Руки Сингера отчаянно складывали слова, а худое лицо было очень бледным. Наконец пришло время прощаться. Сингер сжал руку друга и заглянул ему в глаза, как делал это раньше, когда они расставались по утрам перед работой. Антонапулос сонно на него уставился и даже не пошевельнулся. Сингер вышел из палаты, глубоко засунув руки в карманы.
Вскоре после того, как Сингер вернулся в пансион, его снова стали навещать Мик, Джейк Блаунт и доктор Копленд. Все они расспрашивали, где он был и почему заранее не сообщил им о своих намерениях. Но Сингер делал вид, будто не понимает их вопросов, и только загадочно улыбался.
Они приходили в комнату Сингера поодиночке, чтобы провести с ним вечер. Немой всегда был сдержан и задумчив. Его ласковые разноцветные глаза смотрели серьезно, загадочно, словно глаза какого-нибудь мага. Мик Келли, Джейк Блаунт и доктор Копленд приходили в эту тихую комнату поговорить – им казалось, что немой непременно поймет все, что у них на душе. А может, и не только это.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
1
Нынешнее лето было совсем не похоже на все, что помнила Мик. И не так уж много случилось событий, о которых она могла бы подумать или хотя бы подробно рассказать, но в ней явно произошла какая-то перемена. Она постоянно испытывала странное возбуждение. По утрам ей не терпелось вскочить с постели и начать новый день. А по ночам ее злило, что снова приходится спать.
Сразу после завтрака она выводила гулять малышей и, не считая обеденных часов, бродила с ними чуть не весь день. Чаще они просто слонялись по улицам – она тащила повозочку с Ральфом, а Братишка шел следом. Голова ее вечно была занята всевозможными планами. Иногда; опомнившись, она вдруг замечала, что они забрели в какую-то совсем незнакомую часть города. Раз или два им встретился по дороге Билл, но Мик была так поглощена своими мыслями, что Биллу пришлось дернуть ее за руку, чтобы она его заметила.
Рано утром на улице бывало довольно прохладно, и их тени далеко вытягивались перед ними на тротуаре. К середине дня небо накалялось. Ослепительный свет резал глаза и заставлял жмуриться. И часто, представляя свое будущее, она мысленно видела снег и лед. Вот она в Швейцарии, все горы покрыты снегами, и она катается на коньках по холодному зеленоватому льду. Рядом с ней катается мистер Сингер. А может быть, Кэрол Ломбард или Артуро Тосканини, который играет по радио. Они катаются вместе, а потом мистер Сингер вдруг проваливается под лед, и она ныряет, не думая о верной гибели, плывет подо льдом и спасает ему жизнь. Эту историю она больше всего любила воображать.
Побродив немного, она пристраивала Братишку и Ральфа куда-нибудь в тень. Братишка был мировой парень, и она здорово его вышколила. Если она не велит ему отходить далеко от Ральфа, чтобы он услышал, когда тот заревет, – будьте спокойны, он не смоется за два или за три квартала поиграть в камешки с ребятами, а будет играть один возле повозочки, и, оставляя братьев, Мик могла не беспокоиться. Она шла в библиотеку, посмотреть «Отечественный географический журнал», либо просто болталась по улице, думая о своем. Если у нее бывали деньги, она покупала воду с сиропом или «Млечный Путь» у мистера Бреннона. Детям он делал скидку: вместо пяти центов брал три.
Но что бы она ни делала, с ней всегда была ее музыка. Иногда она на ходу гудела себе под нос, иногда молча прислушивалась к тому, что звучало внутри. А в голове у нее звучала самая разная музыка. И та, что она слышала по радио, и никогда еще не слышанная, та, что возникала сама по себе.
По вечерам, когда малышей укладывали спать, она могла делать все, что ей вздумается. Тут начиналось самое лучшее время. Столько всего случалось, когда она оставалась одна и кругом было темно. Сразу же после ужина она опять убегала из дому. Мик никому не могла рассказать, чем она занимается по вечерам, и, когда мама ее спрашивала, она рассказывала все, что ей приходило в голову, лишь бы это звучало правдоподобно. Но чаще всего, если ее окликали, она делала вид, будто не слышит, и убегала. Это удавалось со всеми, кроме папы. В голосе папы было что-то такое, от чего нельзя убежать. Он был одним из самых приметных, самых высоких людей в городе. Но голос у него был такой тихий и добрый, что люди удивлялись, когда он заговаривал. И как бы ни спешила Мик, она всегда останавливалась, когда ее звал папа.
Этим Летом она вдруг открыла в своем папе то, о чем раньше и не подозревала. До сих пор она никогда не воспринимала его самого по себе, отдельно от всех. Сколько раз он зазывал ее к себе. Она входила в комнату, где он работал, и простаивала возле него несколько минут, но, слушая его, думала всегда о своем. И вдруг как-то вечером до нее дошло, что за человек ее папа. Ничего особенного в тот вечер не произошло, и она сама не знала, почему это поняла. Но вдруг она почувствовала, что стала старше и знает его так близко, как вообще можно знать другого человека.
Случилось это вечером в конце августа. Мик очень торопилась. Ей во что бы то ни стало надо было попасть в тот дом к девяти часам. А папа позвал ее, и она пошла к нему в комнату. Он сидел, ссутулившись над верстаком. Ей почему-то всегда было странно его там видеть. До несчастного случая в прошлом году он был маляром и плотником. Каждое утро, еще до зари, он уходил из дома в комбинезоне и не возвращался весь день. Он не раз пытался поступить на работу к ювелиру, где можно весь день сидеть за столом в чистой белой рубашке с галстуком. Теперь, когда он больше не мог плотничать, он повесил на фасаде объявление: «Дешевая починка стенных и карманных часов». Но он не был похож на обычного часовщика; городские часовщики были, как правило, юркими, низенькими и темноволосыми евреями. А папа был слишком высок для верстака, и его крупные, костлявые руки и ноги, казалось, были кое-как привинчены к туловищу.
Отец молча смотрел на нее. Мик понимала, что он позвал ее без особой надобности. Просто ему до смерти хотелось с ней поговорить. Он не знал, как подступиться к разговору. Карие глаза выглядели слишком большими на его длинном, худом лице, а с тех пор, как он совсем облысел, гладкая бледная макушка придавала ему какой-то голый вид. Он все молчал, а ей было некогда. Попасть в тот дом надо было точно к девяти часам, и времени оставалось в обрез. Отец догадался, что она торопится, и откашлялся.
– Я тут для тебя малость деньжонок припас, – сказал он. – Не бог весть сколько, но сможешь себя побаловать.
Ему вовсе не обязательно было давать ей пять или десять центов только потому, что он скучал и ему хотелось хоть с кем-нибудь поговорить. Из своего заработка он оставлял себе гроши – чтобы раза два в неделю выпить пива. Вот и сейчас возле его стула стояли две бутылки – одна пустая, а другая только что откупоренная. А когда он пил пиво, он любил с кем-нибудь поговорить. Отцу было неловко расстегивать при ней пояс, и Мик отвернулась. Этим летом он стал прятать монетки, припасенные на пиво, совсем как ребенок. То засунет их в башмаки, то в прорезь на поясе. Ей не очень-то хотелось брать у него десять центов, но, когда он их протянул, рука ее сама собой раскрылась навстречу.
– У меня столько работы, прямо не знаю, за что взяться, – сказал он.
Это было чистейшей неправдой, и она это знала не хуже его. Часов для починки ему носили мало, и, покончив с ними, он бродил по дому в поисках какого-нибудь дела. А по вечерам сидел у верстака и чистил старые пружины и колесики, чтобы скоротать время до сна. С тех пор как он сломал бедро и больше не мог каждый день ходить на работу, ему невмоготу было сидеть хоть минуту без дела.
– Я вот сегодня все думаю… – заговорил отец. Он налил себе пива и высыпал несколько крупиц соли на тыльную сторону руки. Слизнув соль, он сделал глоток из стакана.
Она так торопилась, что не могла устоять на месте. Отец это заметил. Он пытался что-то сказать – но ведь у него не было к ней никакого дела. Ему просто хотелось с ней немножко поговорить. Он открыл рот и тут же словно проглотил язык. Они глядели друг на друга. Молчание тянулось, и оба не могли произнести ни слова.
Вот тогда-то она и поняла кое-что про своего папу. И не то чтобы она узнала о нем что-нибудь новое, все это она понимала и раньше, но только умом. А сейчас до нее вдруг дошло по-настоящему, что она его знает. Ему очень одиноко, и он уже старик, а потому, что дети ни за чем к нему не обращаются и он мало зарабатывает, ему кажется, что он отгорожен от семьи. И в этом одиночестве ему хочется быть поближе к кому-нибудь из своих детей, а они заняты своими делами и не понимают этого. У него же такое чувство, что он, в сущности, никому не нужен.
Это она и поняла, когда они друг на друга смотрели. И внутри у нее что-то сжалось. Отец взял часовую пружину и стал чистить ее кисточкой, смоченной в керосине.
– Вижу, ты спешишь. А я просто так тебя позвал – хотел поздороваться, и все.
– Да я совсем не тороплюсь, – сказала она. – Честное слово.
В тот вечер она села на стул возле верстака, и они немножко поговорили. Отец рассказывал ей о расходах по дому, о долгах и о том, как все у них было бы ладно, если бы он распорядился деньгами по-другому. Он пил пиво, и один раз на глаза его даже навернулись слезы; шмыгнув носом, он вытер их рукавом. В тот вечер она долго сидела с ним. А ей так надо было спешить! Но она почему-то не могла рассказать ему про все, что у нее на уме, – про все, что она передумала в эти жаркие, темные ночи.
Эти ночи были ее тайной, и в то лето – самым главным временем в жизни. Она бродила одна в темноте, словно во всем городе, кроме нее, никого не было. Почти каждая улица становилась ночью такой же знакомой, как родной квартал. Многие ребята боятся ходить в темноте по незнакомым местам, а она нет. Девчонки боятся, что из темного угла выскочит мужчина и полезет на них, словно они замужем. Девчонки вообще ненормальные. Если на нее кинется какой-нибудь верзила вроде, например, Джо Луиса, она просто смоется, и все. Ну а если это будет кто-нибудь примерно одного с ней веса или даже чуть побольше, она ему вмажет как следует и пойдет дальше.
Ночью было так замечательно, что ей некогда было бояться. В темноте она всегда думала о музыке. Шагая по улицам, она пела. Ей казалось, что весь город слушает, только не знает, что это Мик Келли.
Она многое поняла в музыке во время этих одиноких летних ночей. Когда она ходила по кварталам, где жили богатые, в каждом доме играло радио. Все окна были раскрыты, и она могла слушать самую чудесную музыку. Она скоро выяснила, в каких домах ловят программу, которую ей хотелось послушать. И был один дом, где по радио играли все самые хорошие оркестры. По ночам она подходила к этому дому и пробиралась на темный двор, чтобы получше слышать. Вокруг дома росла красивая живая изгородь, и она усаживалась под кустом, поближе к окну. А когда музыка кончалась, она еще долго стояла во дворе, глубоко засунув руки в карманы, и думала. Это была самая главная часть ее жизни в то лето: слушать музыку по радио и запоминать.
– Cerra la puerta, senor,[4] – произнесла Мик.
Братишка все впитывал как губка.
– Hagame usted el favor, senorita,[5] – отпарировал он.
Ей нравилось учить испанский в профессиональном училище. Когда разговариваешь на иностранном языке, кажется, будто ты много путешествовала. С тех пор как начались занятия, она каждый день заучивала новые испанские слова и фразы.
Поначалу Братишка терялся; ей было смешно на него смотреть, когда она заговаривала с ним на иностранном языке. Но потом он стал быстро схватывать и скоро научился повторять за ней слова. И запоминал их навсегда. Конечно, он не понимал смысла этих фраз, но ведь и она произносила их не ради того, что они означают. Скоро мальчишка стал так быстро все схватывать, что ей не хватало запаса испанских слов и приходилось выдумывать бессмысленные сочетания звуков. Но он сразу же поймал ее на этом – Братишке Келли палец в рот не клади.
– Сейчас я войду в дом как будто в самый первый раз, – сказала Мик. – И погляжу, хорошо ли мы его украсили.
Она вышла на парадное крыльцо, а потом снова вернулась в прихожую. Весь день они с отцом. Братишкой и Порцией украшали прихожую и столовую к приему гостей. Вешали гирлянды из осенних листьев, дикого винограда и красной гофрированной бумаги. На каминной доске в столовой и над вешалкой желтели яркие листья. Виноградные плети тянулись по стенам и поперек стола, где будет стоять ведерко с пуншем. Длинная бахрома из красной гофрированной бумаги свисала с каминной доски и обвивала спинки стульев. Да, украшено все как надо. Порядок!
Она потерла рукою лоб и прищурила глаза. Братишка стоял рядом и повторял каждый ее жест, как обезьяна.
– Как я хочу, чтобы вечеринка удалась! Так хочу!
Она ведь первый раз сама устраивает вечеринку. Да она и вообще-то была всего на четырех или пяти вечеринках. Прошлым летом она пошла на одну такую вечеринку. Но ни один мальчишка не пригласил ее погулять или потанцевать, и она так и простояла возле ведерка с пуншем, пока все не было выпито и съедено, а потом пошла домой. Но сегодня все должно быть совсем, совсем по-другому. Через несколько часов начнут собираться гости, и тогда дом пойдет ходуном.
Теперь даже трудно вспомнить, почему ей пришло в голову позвать гостей. Эта мысль появилась у нее вскоре после поступления в профессиональное училище. Средняя школа – совсем не то, что начальная. Конечно, ей бы там не так нравилось, если бы пришлось учить стенографию, как Хейзел и Этте, но она получила специальное разрешение заниматься в механической мастерской с мальчишками. Мастерская, алгебра и испанский – вот это вещь! Зато английский – это тебе не шутки. Англичанка у них мисс Миннер. Говорят, будто мисс Миннер продала свои мозги знаменитому доктору за десять тысяч долларов, чтобы, когда она умрет, он их разрезал и поглядел, отчего она такая умная. На письменном она подкидывала такие, например, вопросики: «Назовите восемь знаменитых современников доктора Джонсона».[6] – или: «Процитируйте десять строк из „Векфильдского священника“» [7]. Вызывала она по алфавиту и весь урок держала классный журнал открытым. Пусть она умная, все равно она старая ведьма. А испанская учительница раз даже ездила в Европу. Она говорит, что во Франции хлебные батоны носят домой без обертки. Стоят на улице, спорят – и как дадут батоном по фонарному столбу! И потом, во Франции нет воды, одно вино.
В профессиональном вообще замечательно. Кроме одного. На переменах гуляют по коридору, а на большой перемене сшиваются возле гимнастического зала. В коридорах все прогуливаются группами, своей компанией. Вот это ее скоро и начало беспокоить.
Недели за две Мик перезнакомилась со многими ребятами и в коридоре и в классе, она с ними даже заговаривала, но на этом дело и кончалось. Ни в одну компанию она не входила. В начальной школе стоило ей подойти к какой-нибудь кучке ребят, с которыми ей хотелось водиться, и дело с концом. А тут все было иначе.
Первую неделю она бродила по коридорам и раздумывала, как быть. Она мечтала примкнуть к какой-нибудь компании почти так же неотвязно, как мечтала о музыке. И то и другое не выходило у нее из головы. В конце концов она придумала устроить вечеринку.
Приглашения были строго ограничены. Никаких ребят из начальной школы и никого моложе двенадцати лет. Она позвала только мальчиков и девочек от тринадцати до пятнадцати. Всех их она в общем знала и разговаривала с ними на переменах, а если и не помнила, как кого зовут, то могла через кого-нибудь узнать. Тем, у кого был телефон, она позвонила, а остальных пригласила в школе.
По телефону она говорила одно и то же и разрешила Братишке слушать, приложив ухо к трубке. «Это Мик Келли, – объясняла она. Если имя ее не могли разобрать, она повторяла его снова. – Я устраиваю вечеринку в субботу, в 8 часов вечера, и приглашаю вас. Живу в доме N103 по Четвертой улице, квартира „А“». Квартира «А» шикарно звучало по телефону. Почти все отвечали, что будут очень рады прийти. Кое-кто из мальчишек понахальнее начинал валять дурака и без конца переспрашивал ее имя. Один даже стал ломаться: «Я вас не знаю». Она с ходу его осадила: «Иди ты к свиньям!» Не считая этого нахала, она пригласила десять мальчиков и десять девочек, и все они наверняка придут. Тогда будет самая настоящая вечеринка, совсем не такая, как те, на которых она бывала, и даже лучше всех, о которых она слышала.
Мик в последний раз осмотрела комнаты. У вешалки она остановилась возле Старого Замарахи. Это была фотография маминого деда. Он когда-то воевал на гражданской войне майором, и его убили в бою. Кто-то из ребят пририсовал ему бороду и очки, а когда их стерли резинкой, физиономия у него стала какая-то грязная. Поэтому Мик и прозвала его Старым Замарахой. Портрет был в центре трехстворчатой рамы. По бокам – фотографии двух сыновей Старого Замарахи. На вид им столько же лет, сколько Братишке. Оба в мундирах, а на лицах – удивление. Их тоже убили в бою. Давным-давно.
– Я на вечер это сниму. По-моему, у них мещанский вид. Как по-твоему?
– Не знаю, – сказал Братишка. – А мы мещане, Мик?
– Я лично нет.
Она сунула фотографию под вешалку. Да, комнаты убраны на совесть. Мистер Сингер будет доволен, когда вернется домой. В доме было как-то очень пусто и тихо. Стол накрыт. После ужина можно будет принимать гостей. Мик пошла на кухню посмотреть, готово ли угощение.
– Как по-твоему, все в порядке? – спросила она Порцию.
Порция пекла бисквитное печенье. Угощение стояло на плите: бутерброды с ореховым маслом и заливным, шоколадные палочки и пунш. Бутерброды были прикрыты влажным полотенцем. Мик заглянула под него, но ничего даже не попробовала.
– Я тебе сто раз говорила, что все будет в лучшем виде, – заявила Порция. – Накормлю своих дома ужином и сразу вернусь, надену белый передник и буду подавать, как положено. А в половине десятого смотаюсь. Сегодня ведь суббота. У нас с Длинным и Вилли тоже есть свои планы на вечер.
– Конечно, – сказала Мик. – Я бы только хотела, чтобы ты помогла, пока все вроде как не наладится, понимаешь?
Она не вытерпела и взяла бутербродик. Затем, приказав Братишке побыть с Порцией, вышла в среднюю комнату. Платье, которое она наденет, было разложено на кровати. Хейзел и Этта раздобрились и одолжили ей свое самое лучшее, особенно если учесть, что на вечеринке их самих не будет: голубое крепдешиновое вечернее платье Этты, белые лодочки и тиару из поддельных бриллиантов для волос. Наряд был в самом деле роскошный. Даже трудно представить, как шикарно она будет выглядеть.
Приближался вечер, и заходящее солнце длинными желтыми полосами пробивалось сквозь жалюзи. Ей нужно не меньше двух часов на одевание, так что пора начинать. От одной мысли, что она наденет это нарядное платье, ее пробирала приятная дрожь. Она медленно направилась в ванную, скинула старые шорты и рубашку и пустила воду. Потом стала изо всех сил тереть шершавую кожу на пятках, на коленках и особенно на локтях. Ванну она принимала долго.
Прибежав нагишом в комнату, она принялась одеваться. Натянула шелковую комбинацию, шелковые чулки и даже один из Эттиных лифчиков – просто так, для пущего шику. Потом она осторожно влезла в платье и сунула ноги в лодочки. Первый раз в жизни она надела вечернее платье. И долго любовалась собой в зеркале. При ее росте платье больше чем на пять сантиметров не доставало до щиколоток, а туфли жали. Она долго простояла перед зеркалом и наконец решила, что выглядит либо дура дурой, либо настоящей красавицей. Либо – либо.
Мешали вихры, поэтому она послюнявила челку и закрутила три локона. А потом воткнула в волосы бриллиантовую тиару и не пожалела румян и губной помады. Наведя красоту, она вздернула подбородок и полуприкрыла веки, как самая настоящая кинозвезда. Она медленно поворачивала голову перед зеркалом из стороны в сторону. Красавица, самая настоящая красавица!
Ей даже казалось, что это вовсе не она, а кто-то совсем не похожий на Мик Келли. До вечеринки оставалось еще два часа, и ей стыдно было показывать домашним, что она так рано вырядилась. Она снова пошла в ванную и заперлась. Сесть она боялась, чтобы не измять платья, поэтому так и стояла посреди ванной комнаты. Тесные стены вокруг, казалось, нагнетали возбуждение. Она чувствовала себя совсем не такой, как та, бывшая Мик Келли, и знала: да, эта вечеринка сегодня будет самым прекрасным из всего, что было в ее жизни.
– Ура! Пунш!
– А платье-то какое…
– Послушай, ты решил задачку с треугольником сорок шесть на два?
– Пропустите! Дайте пройти!
Входная дверь беспрерывно хлопала от нашествия гостей. Пронзительные и глухие голоса звучали разом, сливаясь в общий, все покрывающий шум. Девочки в длинных, красивых вечерних платьях стояли кучками, а мальчишки слонялись по комнатам кто в чистых парусиновых брюках, кто в форме резервистов, кто в новых темных осенних костюмах. Толчея была такая, что Мик не могла различить в ней знакомых лиц. Она стояла у вешалки и озирала свою вечеринку как бы с птичьего полета.
– Пусть все возьмут карточки и напишут, кто с кем хочет гулять.
Шум заглушил ее слова, и никто не обратил на них внимания. Мальчишки так плотно обступили ведерко с пуншем, что ни стола, ни гирлянд из виноградных листьев не было видно. Только голова отца возвышалась над мальчишескими затылками; он, улыбаясь, разливал пунш в картонные стаканчики. Рядом с Мик на сиденье под вешалкой лежала коробка конфет и два носовых платка. Какие-то девчонки решили, что сегодня ее день рождения, а она поблагодарила их и взяла подарки, не признавшись, что ей до четырнадцати лет осталось еще целых восемь месяцев. Все были такие же чистые и нарядные, как и она. От всех хорошо пахло. Мальчишки гладко прилизали мокрые волосы. Группы девочек в длинных разноцветных платьях были похожи на яркие букеты цветов. Поначалу все шло чудесно. Вечеринка получалась мировая.
Сразу после завтрака она выводила гулять малышей и, не считая обеденных часов, бродила с ними чуть не весь день. Чаще они просто слонялись по улицам – она тащила повозочку с Ральфом, а Братишка шел следом. Голова ее вечно была занята всевозможными планами. Иногда; опомнившись, она вдруг замечала, что они забрели в какую-то совсем незнакомую часть города. Раз или два им встретился по дороге Билл, но Мик была так поглощена своими мыслями, что Биллу пришлось дернуть ее за руку, чтобы она его заметила.
Рано утром на улице бывало довольно прохладно, и их тени далеко вытягивались перед ними на тротуаре. К середине дня небо накалялось. Ослепительный свет резал глаза и заставлял жмуриться. И часто, представляя свое будущее, она мысленно видела снег и лед. Вот она в Швейцарии, все горы покрыты снегами, и она катается на коньках по холодному зеленоватому льду. Рядом с ней катается мистер Сингер. А может быть, Кэрол Ломбард или Артуро Тосканини, который играет по радио. Они катаются вместе, а потом мистер Сингер вдруг проваливается под лед, и она ныряет, не думая о верной гибели, плывет подо льдом и спасает ему жизнь. Эту историю она больше всего любила воображать.
Побродив немного, она пристраивала Братишку и Ральфа куда-нибудь в тень. Братишка был мировой парень, и она здорово его вышколила. Если она не велит ему отходить далеко от Ральфа, чтобы он услышал, когда тот заревет, – будьте спокойны, он не смоется за два или за три квартала поиграть в камешки с ребятами, а будет играть один возле повозочки, и, оставляя братьев, Мик могла не беспокоиться. Она шла в библиотеку, посмотреть «Отечественный географический журнал», либо просто болталась по улице, думая о своем. Если у нее бывали деньги, она покупала воду с сиропом или «Млечный Путь» у мистера Бреннона. Детям он делал скидку: вместо пяти центов брал три.
Но что бы она ни делала, с ней всегда была ее музыка. Иногда она на ходу гудела себе под нос, иногда молча прислушивалась к тому, что звучало внутри. А в голове у нее звучала самая разная музыка. И та, что она слышала по радио, и никогда еще не слышанная, та, что возникала сама по себе.
По вечерам, когда малышей укладывали спать, она могла делать все, что ей вздумается. Тут начиналось самое лучшее время. Столько всего случалось, когда она оставалась одна и кругом было темно. Сразу же после ужина она опять убегала из дому. Мик никому не могла рассказать, чем она занимается по вечерам, и, когда мама ее спрашивала, она рассказывала все, что ей приходило в голову, лишь бы это звучало правдоподобно. Но чаще всего, если ее окликали, она делала вид, будто не слышит, и убегала. Это удавалось со всеми, кроме папы. В голосе папы было что-то такое, от чего нельзя убежать. Он был одним из самых приметных, самых высоких людей в городе. Но голос у него был такой тихий и добрый, что люди удивлялись, когда он заговаривал. И как бы ни спешила Мик, она всегда останавливалась, когда ее звал папа.
Этим Летом она вдруг открыла в своем папе то, о чем раньше и не подозревала. До сих пор она никогда не воспринимала его самого по себе, отдельно от всех. Сколько раз он зазывал ее к себе. Она входила в комнату, где он работал, и простаивала возле него несколько минут, но, слушая его, думала всегда о своем. И вдруг как-то вечером до нее дошло, что за человек ее папа. Ничего особенного в тот вечер не произошло, и она сама не знала, почему это поняла. Но вдруг она почувствовала, что стала старше и знает его так близко, как вообще можно знать другого человека.
Случилось это вечером в конце августа. Мик очень торопилась. Ей во что бы то ни стало надо было попасть в тот дом к девяти часам. А папа позвал ее, и она пошла к нему в комнату. Он сидел, ссутулившись над верстаком. Ей почему-то всегда было странно его там видеть. До несчастного случая в прошлом году он был маляром и плотником. Каждое утро, еще до зари, он уходил из дома в комбинезоне и не возвращался весь день. Он не раз пытался поступить на работу к ювелиру, где можно весь день сидеть за столом в чистой белой рубашке с галстуком. Теперь, когда он больше не мог плотничать, он повесил на фасаде объявление: «Дешевая починка стенных и карманных часов». Но он не был похож на обычного часовщика; городские часовщики были, как правило, юркими, низенькими и темноволосыми евреями. А папа был слишком высок для верстака, и его крупные, костлявые руки и ноги, казалось, были кое-как привинчены к туловищу.
Отец молча смотрел на нее. Мик понимала, что он позвал ее без особой надобности. Просто ему до смерти хотелось с ней поговорить. Он не знал, как подступиться к разговору. Карие глаза выглядели слишком большими на его длинном, худом лице, а с тех пор, как он совсем облысел, гладкая бледная макушка придавала ему какой-то голый вид. Он все молчал, а ей было некогда. Попасть в тот дом надо было точно к девяти часам, и времени оставалось в обрез. Отец догадался, что она торопится, и откашлялся.
– Я тут для тебя малость деньжонок припас, – сказал он. – Не бог весть сколько, но сможешь себя побаловать.
Ему вовсе не обязательно было давать ей пять или десять центов только потому, что он скучал и ему хотелось хоть с кем-нибудь поговорить. Из своего заработка он оставлял себе гроши – чтобы раза два в неделю выпить пива. Вот и сейчас возле его стула стояли две бутылки – одна пустая, а другая только что откупоренная. А когда он пил пиво, он любил с кем-нибудь поговорить. Отцу было неловко расстегивать при ней пояс, и Мик отвернулась. Этим летом он стал прятать монетки, припасенные на пиво, совсем как ребенок. То засунет их в башмаки, то в прорезь на поясе. Ей не очень-то хотелось брать у него десять центов, но, когда он их протянул, рука ее сама собой раскрылась навстречу.
– У меня столько работы, прямо не знаю, за что взяться, – сказал он.
Это было чистейшей неправдой, и она это знала не хуже его. Часов для починки ему носили мало, и, покончив с ними, он бродил по дому в поисках какого-нибудь дела. А по вечерам сидел у верстака и чистил старые пружины и колесики, чтобы скоротать время до сна. С тех пор как он сломал бедро и больше не мог каждый день ходить на работу, ему невмоготу было сидеть хоть минуту без дела.
– Я вот сегодня все думаю… – заговорил отец. Он налил себе пива и высыпал несколько крупиц соли на тыльную сторону руки. Слизнув соль, он сделал глоток из стакана.
Она так торопилась, что не могла устоять на месте. Отец это заметил. Он пытался что-то сказать – но ведь у него не было к ней никакого дела. Ему просто хотелось с ней немножко поговорить. Он открыл рот и тут же словно проглотил язык. Они глядели друг на друга. Молчание тянулось, и оба не могли произнести ни слова.
Вот тогда-то она и поняла кое-что про своего папу. И не то чтобы она узнала о нем что-нибудь новое, все это она понимала и раньше, но только умом. А сейчас до нее вдруг дошло по-настоящему, что она его знает. Ему очень одиноко, и он уже старик, а потому, что дети ни за чем к нему не обращаются и он мало зарабатывает, ему кажется, что он отгорожен от семьи. И в этом одиночестве ему хочется быть поближе к кому-нибудь из своих детей, а они заняты своими делами и не понимают этого. У него же такое чувство, что он, в сущности, никому не нужен.
Это она и поняла, когда они друг на друга смотрели. И внутри у нее что-то сжалось. Отец взял часовую пружину и стал чистить ее кисточкой, смоченной в керосине.
– Вижу, ты спешишь. А я просто так тебя позвал – хотел поздороваться, и все.
– Да я совсем не тороплюсь, – сказала она. – Честное слово.
В тот вечер она села на стул возле верстака, и они немножко поговорили. Отец рассказывал ей о расходах по дому, о долгах и о том, как все у них было бы ладно, если бы он распорядился деньгами по-другому. Он пил пиво, и один раз на глаза его даже навернулись слезы; шмыгнув носом, он вытер их рукавом. В тот вечер она долго сидела с ним. А ей так надо было спешить! Но она почему-то не могла рассказать ему про все, что у нее на уме, – про все, что она передумала в эти жаркие, темные ночи.
Эти ночи были ее тайной, и в то лето – самым главным временем в жизни. Она бродила одна в темноте, словно во всем городе, кроме нее, никого не было. Почти каждая улица становилась ночью такой же знакомой, как родной квартал. Многие ребята боятся ходить в темноте по незнакомым местам, а она нет. Девчонки боятся, что из темного угла выскочит мужчина и полезет на них, словно они замужем. Девчонки вообще ненормальные. Если на нее кинется какой-нибудь верзила вроде, например, Джо Луиса, она просто смоется, и все. Ну а если это будет кто-нибудь примерно одного с ней веса или даже чуть побольше, она ему вмажет как следует и пойдет дальше.
Ночью было так замечательно, что ей некогда было бояться. В темноте она всегда думала о музыке. Шагая по улицам, она пела. Ей казалось, что весь город слушает, только не знает, что это Мик Келли.
Она многое поняла в музыке во время этих одиноких летних ночей. Когда она ходила по кварталам, где жили богатые, в каждом доме играло радио. Все окна были раскрыты, и она могла слушать самую чудесную музыку. Она скоро выяснила, в каких домах ловят программу, которую ей хотелось послушать. И был один дом, где по радио играли все самые хорошие оркестры. По ночам она подходила к этому дому и пробиралась на темный двор, чтобы получше слышать. Вокруг дома росла красивая живая изгородь, и она усаживалась под кустом, поближе к окну. А когда музыка кончалась, она еще долго стояла во дворе, глубоко засунув руки в карманы, и думала. Это была самая главная часть ее жизни в то лето: слушать музыку по радио и запоминать.
– Cerra la puerta, senor,[4] – произнесла Мик.
Братишка все впитывал как губка.
– Hagame usted el favor, senorita,[5] – отпарировал он.
Ей нравилось учить испанский в профессиональном училище. Когда разговариваешь на иностранном языке, кажется, будто ты много путешествовала. С тех пор как начались занятия, она каждый день заучивала новые испанские слова и фразы.
Поначалу Братишка терялся; ей было смешно на него смотреть, когда она заговаривала с ним на иностранном языке. Но потом он стал быстро схватывать и скоро научился повторять за ней слова. И запоминал их навсегда. Конечно, он не понимал смысла этих фраз, но ведь и она произносила их не ради того, что они означают. Скоро мальчишка стал так быстро все схватывать, что ей не хватало запаса испанских слов и приходилось выдумывать бессмысленные сочетания звуков. Но он сразу же поймал ее на этом – Братишке Келли палец в рот не клади.
– Сейчас я войду в дом как будто в самый первый раз, – сказала Мик. – И погляжу, хорошо ли мы его украсили.
Она вышла на парадное крыльцо, а потом снова вернулась в прихожую. Весь день они с отцом. Братишкой и Порцией украшали прихожую и столовую к приему гостей. Вешали гирлянды из осенних листьев, дикого винограда и красной гофрированной бумаги. На каминной доске в столовой и над вешалкой желтели яркие листья. Виноградные плети тянулись по стенам и поперек стола, где будет стоять ведерко с пуншем. Длинная бахрома из красной гофрированной бумаги свисала с каминной доски и обвивала спинки стульев. Да, украшено все как надо. Порядок!
Она потерла рукою лоб и прищурила глаза. Братишка стоял рядом и повторял каждый ее жест, как обезьяна.
– Как я хочу, чтобы вечеринка удалась! Так хочу!
Она ведь первый раз сама устраивает вечеринку. Да она и вообще-то была всего на четырех или пяти вечеринках. Прошлым летом она пошла на одну такую вечеринку. Но ни один мальчишка не пригласил ее погулять или потанцевать, и она так и простояла возле ведерка с пуншем, пока все не было выпито и съедено, а потом пошла домой. Но сегодня все должно быть совсем, совсем по-другому. Через несколько часов начнут собираться гости, и тогда дом пойдет ходуном.
Теперь даже трудно вспомнить, почему ей пришло в голову позвать гостей. Эта мысль появилась у нее вскоре после поступления в профессиональное училище. Средняя школа – совсем не то, что начальная. Конечно, ей бы там не так нравилось, если бы пришлось учить стенографию, как Хейзел и Этте, но она получила специальное разрешение заниматься в механической мастерской с мальчишками. Мастерская, алгебра и испанский – вот это вещь! Зато английский – это тебе не шутки. Англичанка у них мисс Миннер. Говорят, будто мисс Миннер продала свои мозги знаменитому доктору за десять тысяч долларов, чтобы, когда она умрет, он их разрезал и поглядел, отчего она такая умная. На письменном она подкидывала такие, например, вопросики: «Назовите восемь знаменитых современников доктора Джонсона».[6] – или: «Процитируйте десять строк из „Векфильдского священника“» [7]. Вызывала она по алфавиту и весь урок держала классный журнал открытым. Пусть она умная, все равно она старая ведьма. А испанская учительница раз даже ездила в Европу. Она говорит, что во Франции хлебные батоны носят домой без обертки. Стоят на улице, спорят – и как дадут батоном по фонарному столбу! И потом, во Франции нет воды, одно вино.
В профессиональном вообще замечательно. Кроме одного. На переменах гуляют по коридору, а на большой перемене сшиваются возле гимнастического зала. В коридорах все прогуливаются группами, своей компанией. Вот это ее скоро и начало беспокоить.
Недели за две Мик перезнакомилась со многими ребятами и в коридоре и в классе, она с ними даже заговаривала, но на этом дело и кончалось. Ни в одну компанию она не входила. В начальной школе стоило ей подойти к какой-нибудь кучке ребят, с которыми ей хотелось водиться, и дело с концом. А тут все было иначе.
Первую неделю она бродила по коридорам и раздумывала, как быть. Она мечтала примкнуть к какой-нибудь компании почти так же неотвязно, как мечтала о музыке. И то и другое не выходило у нее из головы. В конце концов она придумала устроить вечеринку.
Приглашения были строго ограничены. Никаких ребят из начальной школы и никого моложе двенадцати лет. Она позвала только мальчиков и девочек от тринадцати до пятнадцати. Всех их она в общем знала и разговаривала с ними на переменах, а если и не помнила, как кого зовут, то могла через кого-нибудь узнать. Тем, у кого был телефон, она позвонила, а остальных пригласила в школе.
По телефону она говорила одно и то же и разрешила Братишке слушать, приложив ухо к трубке. «Это Мик Келли, – объясняла она. Если имя ее не могли разобрать, она повторяла его снова. – Я устраиваю вечеринку в субботу, в 8 часов вечера, и приглашаю вас. Живу в доме N103 по Четвертой улице, квартира „А“». Квартира «А» шикарно звучало по телефону. Почти все отвечали, что будут очень рады прийти. Кое-кто из мальчишек понахальнее начинал валять дурака и без конца переспрашивал ее имя. Один даже стал ломаться: «Я вас не знаю». Она с ходу его осадила: «Иди ты к свиньям!» Не считая этого нахала, она пригласила десять мальчиков и десять девочек, и все они наверняка придут. Тогда будет самая настоящая вечеринка, совсем не такая, как те, на которых она бывала, и даже лучше всех, о которых она слышала.
Мик в последний раз осмотрела комнаты. У вешалки она остановилась возле Старого Замарахи. Это была фотография маминого деда. Он когда-то воевал на гражданской войне майором, и его убили в бою. Кто-то из ребят пририсовал ему бороду и очки, а когда их стерли резинкой, физиономия у него стала какая-то грязная. Поэтому Мик и прозвала его Старым Замарахой. Портрет был в центре трехстворчатой рамы. По бокам – фотографии двух сыновей Старого Замарахи. На вид им столько же лет, сколько Братишке. Оба в мундирах, а на лицах – удивление. Их тоже убили в бою. Давным-давно.
– Я на вечер это сниму. По-моему, у них мещанский вид. Как по-твоему?
– Не знаю, – сказал Братишка. – А мы мещане, Мик?
– Я лично нет.
Она сунула фотографию под вешалку. Да, комнаты убраны на совесть. Мистер Сингер будет доволен, когда вернется домой. В доме было как-то очень пусто и тихо. Стол накрыт. После ужина можно будет принимать гостей. Мик пошла на кухню посмотреть, готово ли угощение.
– Как по-твоему, все в порядке? – спросила она Порцию.
Порция пекла бисквитное печенье. Угощение стояло на плите: бутерброды с ореховым маслом и заливным, шоколадные палочки и пунш. Бутерброды были прикрыты влажным полотенцем. Мик заглянула под него, но ничего даже не попробовала.
– Я тебе сто раз говорила, что все будет в лучшем виде, – заявила Порция. – Накормлю своих дома ужином и сразу вернусь, надену белый передник и буду подавать, как положено. А в половине десятого смотаюсь. Сегодня ведь суббота. У нас с Длинным и Вилли тоже есть свои планы на вечер.
– Конечно, – сказала Мик. – Я бы только хотела, чтобы ты помогла, пока все вроде как не наладится, понимаешь?
Она не вытерпела и взяла бутербродик. Затем, приказав Братишке побыть с Порцией, вышла в среднюю комнату. Платье, которое она наденет, было разложено на кровати. Хейзел и Этта раздобрились и одолжили ей свое самое лучшее, особенно если учесть, что на вечеринке их самих не будет: голубое крепдешиновое вечернее платье Этты, белые лодочки и тиару из поддельных бриллиантов для волос. Наряд был в самом деле роскошный. Даже трудно представить, как шикарно она будет выглядеть.
Приближался вечер, и заходящее солнце длинными желтыми полосами пробивалось сквозь жалюзи. Ей нужно не меньше двух часов на одевание, так что пора начинать. От одной мысли, что она наденет это нарядное платье, ее пробирала приятная дрожь. Она медленно направилась в ванную, скинула старые шорты и рубашку и пустила воду. Потом стала изо всех сил тереть шершавую кожу на пятках, на коленках и особенно на локтях. Ванну она принимала долго.
Прибежав нагишом в комнату, она принялась одеваться. Натянула шелковую комбинацию, шелковые чулки и даже один из Эттиных лифчиков – просто так, для пущего шику. Потом она осторожно влезла в платье и сунула ноги в лодочки. Первый раз в жизни она надела вечернее платье. И долго любовалась собой в зеркале. При ее росте платье больше чем на пять сантиметров не доставало до щиколоток, а туфли жали. Она долго простояла перед зеркалом и наконец решила, что выглядит либо дура дурой, либо настоящей красавицей. Либо – либо.
Мешали вихры, поэтому она послюнявила челку и закрутила три локона. А потом воткнула в волосы бриллиантовую тиару и не пожалела румян и губной помады. Наведя красоту, она вздернула подбородок и полуприкрыла веки, как самая настоящая кинозвезда. Она медленно поворачивала голову перед зеркалом из стороны в сторону. Красавица, самая настоящая красавица!
Ей даже казалось, что это вовсе не она, а кто-то совсем не похожий на Мик Келли. До вечеринки оставалось еще два часа, и ей стыдно было показывать домашним, что она так рано вырядилась. Она снова пошла в ванную и заперлась. Сесть она боялась, чтобы не измять платья, поэтому так и стояла посреди ванной комнаты. Тесные стены вокруг, казалось, нагнетали возбуждение. Она чувствовала себя совсем не такой, как та, бывшая Мик Келли, и знала: да, эта вечеринка сегодня будет самым прекрасным из всего, что было в ее жизни.
– Ура! Пунш!
– А платье-то какое…
– Послушай, ты решил задачку с треугольником сорок шесть на два?
– Пропустите! Дайте пройти!
Входная дверь беспрерывно хлопала от нашествия гостей. Пронзительные и глухие голоса звучали разом, сливаясь в общий, все покрывающий шум. Девочки в длинных, красивых вечерних платьях стояли кучками, а мальчишки слонялись по комнатам кто в чистых парусиновых брюках, кто в форме резервистов, кто в новых темных осенних костюмах. Толчея была такая, что Мик не могла различить в ней знакомых лиц. Она стояла у вешалки и озирала свою вечеринку как бы с птичьего полета.
– Пусть все возьмут карточки и напишут, кто с кем хочет гулять.
Шум заглушил ее слова, и никто не обратил на них внимания. Мальчишки так плотно обступили ведерко с пуншем, что ни стола, ни гирлянд из виноградных листьев не было видно. Только голова отца возвышалась над мальчишескими затылками; он, улыбаясь, разливал пунш в картонные стаканчики. Рядом с Мик на сиденье под вешалкой лежала коробка конфет и два носовых платка. Какие-то девчонки решили, что сегодня ее день рождения, а она поблагодарила их и взяла подарки, не признавшись, что ей до четырнадцати лет осталось еще целых восемь месяцев. Все были такие же чистые и нарядные, как и она. От всех хорошо пахло. Мальчишки гладко прилизали мокрые волосы. Группы девочек в длинных разноцветных платьях были похожи на яркие букеты цветов. Поначалу все шло чудесно. Вечеринка получалась мировая.