Страница:
– А где он сейчас?
– Да вон там, за большим фургоном.
Джейк на ходу снял галстук и сунул его в карман. На западе садилось солнце. Над черной линией крыш алело небо. Владелец аттракционов стоял в одиночестве и курил. Рыжие волосы торчали пружинками у него на макушке; он поглядел на Джейка серыми водянистыми глазами.
– Вы тут хозяин?
– Угу. Паттерсон моя фамилия.
– Я насчет работы. Утром прочел ваше объявление.
– Ага. Новички мне не нужны. Мне нужен опытный механик.
– Опыт у меня большой, – сказал Джейк.
– А вы кем работали?
– Ткачом, наладчиком. Работал в гаражах и на автосборке. Самые разные вещи делал.
Паттерсон повел его к полунакрытой карусели. При свете заходящего солнца неподвижные деревянные лошадки имели странный, причудливый вид. Они замерли на скаку, пронзенные тускло позолоченными брусьями. У лошадки рядом с Джейком была трещина в деревянном облезлом крупе, а с закатившихся глаз – слепых и обезумевших – облетела краска. Джейку казалось, что эта мертвая карусель может привидеться только в пьяном сне.
– Мне нужен опытный механик, чтобы он мог пускать все это в ход и содержать машины в порядке, – сказал Паттерсон.
– Это я смогу.
– Тут надо работать за двоих, – объяснял хозяин. – Самому заправлять всеми аттракционами. Кроме ухода за механизмами, надо следить за порядком. Проверять, чтобы у всех были билеты. И чтобы это были наши билеты, а не с какой-нибудь танцульки. Все хотят покататься на лошадках – просто удивляешься, как ловчат негры, чтобы вас обставить, когда у них нет денег. За ними надо следить в оба.
Паттерсон подвел его к механизму внутри лошадиного круга и стал показывать разные его части. Он опустил рычаг, и заводная музыка тонко задребезжала. Окружавшая их деревянная кавалькада, казалось, отгораживала их от внешнего мира. Когда лошадки остановились, Джейк стал задавать вопросы и сам пустил в ход механизм.
– Парень, который у меня работал, уволился, – сказал Паттерсон, когда они снова вышли на лужайку. – А я терпеть не могу обучать новых людей.
– Когда мне приступать?
– Завтра после обеда. Мы работаем шесть раз в неделю. С четырех дня до двенадцати ночи. Вам надо прийти около трех и помочь запустить аттракционы. И после закрытия надо еще час, чтобы все убрать.
– А как насчет платы?
– Двенадцать долларов.
Джейк кивнул, и Паттерсон протянул ему мертвенно-белую вялую руку с грязными ногтями.
Когда он ушел с пустыря, было уже поздно. Ядовито-голубое небо побледнело, и на востоке появилась белая луна. Сумерки смягчали силуэты домов. Джейк не пошел прямо на Уиверс-лейн, а покружил по соседним улицам. Какие-то запахи, какие-то отдаленные голоса то и дело заставляли его резко останавливаться у пыльной обочины. Он бродил наугад, бесцельно сворачивая то вправо, то влево. Голова у него была легкая-легкая, словно сделанная из тонкого стекла. В нем происходил какой-то химический процесс. Пиво и водка, которые он в таких количествах поглощал, вызвали в его организме реакцию. Его сшибало с ног опьянение. Улицы, казавшиеся такими мертвыми, вдруг ожили. Неровная полоска травы, окаймлявшая тротуар, поднималась навстречу шагавшему по ней Джейку к самому его лицу. Он сел на траву и прислонился спиной к телефонному столбу. Потом он устроился поудобнее, скрестив по-турецки ноги, и стал разглаживать кончики усов. В голове у него возникли слова, и он мечтательно произнес их вслух:
– Протест – самый драгоценный цветок нищеты. Это точно.
Поговорить было приятно. Звук собственного голоса доставлял ему удовольствие. Ему будто вторило эхо, оно долго звучало в воздухе, как если бы каждое слово произносилось дважды. Джейк проглотил слюну, облизнул пересохшие губы и заговорил снова. Ему вдруг захотелось вернуться в тихую комнату немого и высказать бродившие в нем мысли. Странная охота поговорить с глухонемым! Но одному ему было тоскливо.
С наступлением вечера улица потускнела. Иногда мимо него по узкому тротуару шагали мужчины, монотонно перебрасываясь словами; каждый их шаг поднимал облачко пыли. Пробегали парами девушки, прошла мать с ребенком на плече. Джейк тупо посидел, не двигаясь, а потом поднялся на ноги и побрел дальше. На Уиверс-лейн было темно. Керосиновые лампы бросали желтые дрожащие пятна света из проемов дверей и окон. В некоторых домах был полный мрак – семья сидела на крылечке, довольствуясь лишь отблеском света от соседей. Из окна высунулась женщина и выплеснула ведро помоев прямо на улицу. Несколько капель попало Джейку на лицо. Иногда из глубины дома доносились визгливые, сердитые голоса. Но обычно слышно было только мерное поскрипывание качалки.
Джейк остановился возле крыльца, где сидели трое мужчин. Из дома на них падал бледно-желтый свет лампы. Двое были в рабочих комбинезонах, без рубашек и босиком. Один был высокий и какой-то развинченный. У другого, щуплого, в углу рта гноилась болячка. Третий, в рубашке и брюках, держал на коленях соломенную шляпу.
– Эй, – окликнул их Джейк.
Все трое повернули к нему застывшие, покрытые нездоровой бледностью лица фабричных рабочих. Они что-то пробормотали, но даже не пошевелились. Джейк вынул из кармана пачку табака и пустил по кругу. Он сел на нижнюю ступеньку и разулся. Остывшая, влажная земля приятно холодила подошвы.
– Работаете?
– Ага, – сказал человек в соломенной шляпе. – Почти все время.
Джейк поковырял грязь между пальцами ног.
– Во мне ищет выхода слово божие, – сказал он. – Хочу кому-нибудь его передать.
Мужчины улыбнулись. С другой стороны улочки донеслось женское пение. Табачный дым низко висел над ними в неподвижном воздухе. Проходивший по улице мальчонка остановился и расстегнул ширинку, чтобы помочиться.
– За углом там навес, и сегодня – воскресенье, – помолчав, сказал щуплый. – Можете туда пойти и проповедовать слово божие сколько душе угодно.
– Да не та у меня проповедь. Лучше. Я хочу рассказать правду.
– О чем?
Джейк пососал ус, не отвечая. Помолчав, он сказал:
– У вас тут забастовки бывают?
– Раз была, – ответил высокий. – Была тут у них эта самая забастовка лет шесть назад.
– Ну и что?
Человек с болячкой на губе пошаркал подошвами и бросил на землю окурок.
– Да ничего… Просто бросили работу, потому что хотели получать двадцать центов в час. На это пошло человек триста. Болтались целый день по улицам, и все. Тогда фабрика послала грузовики, и через неделю в городе было полно людей, согласных на любую работу.
Джейк повернулся к ним лицом. Рабочие сидели на две ступеньки выше его, и ему пришлось закинуть голову, чтобы заглянуть им в глаза.
– А вас это не бесит? – спросил он.
– То есть как это – бесит?
Жила на лбу у Джейка налилась и побагровела.
– Господи спаси! Вот так – бесит, понимаешь, б-е-с-и-т! – рявкнул он прямо в их недоумевающие бескровные лица. За спинами рабочих через открытую дверь был виден весь дом. В проходной комнате стояли три кровати и умывальник. В дальней босая женщина спала, сидя на стуле. С одной из неосвещенных веранд по соседству доносились переборы гитары.
– Я и сам из тех, кто приехал на грузовике, – сказал высокий.
– Это ничего не меняет. То, что я вам хочу объяснить, просто и понятно. Ублюдки, которым принадлежит эти фабрики, – миллионеры. А вот чесальщики, мойщики и все, кто стоит за ткацкими и прядильными станками, с трудом вырабатывают столько, чтобы у них не сводило кишки. Ясно? Вот когда ты идешь по улице и видишь голодных, изнуренных людей и рахитичную детвору, разве тебя это не бесит? Неужели же нет?
Лицо Джейка потемнело, губы вздрагивали. Те трое смотрели на него с опаской. Потом человек в соломенной шляпе расхохотался.
– Ладно, можешь ржать. Сиди тут и лопайся от смеха.
Мужчины смеялись легко, от души, как всегда смеются трое над кем-нибудь одним. Джейк, смахнув пыль со своих ступней, надел туфли. Кулаки его были крепко сжаты, а рот свела злая усмешка.
– Смейтесь, больше вы ни на что не годны. Так и будете скалить зубы, пока не подохнете!
Он надменно зашагал по улице и еще долго слышал за спиной их смех и оскорбительные выкрики.
Главная улица была ярко освещена. Джейк послонялся по перекрестку, позвякивая мелочью в кармане. Голова у него болела, и, хотя ночь стояла жаркая, тело его тряс озноб. Он вспомнил о немом, и ему захотелось сейчас же к нему пойти и посидеть возле него. Во фруктово-кондитерской лавке, где он днем покупал газету, он приглядел корзинку с фруктами, обернутую в целлофан.
Грек за прилавком сказал, что цена ей шестьдесят центов, поэтому, когда Джейк заплатил, у него осталась одна десятицентовая монетка. Но стоило ему выйти из лавки, как ему показалось нелепым нести такой подарок здоровому мужчине. Из-под целлофана высовывалось несколько виноградин, и он с жадностью их съел.
Сингер был дома. Он сидел у окна над шахматной доской. Комната была такой же, какой оставил ее Джейк: вентилятор включен и кувшин с холодной водой под руками. На кровати лежали панама и бумажный пакет – как видно, немой недавно вернулся. Коротким кивком он указал Джейку на стул напротив и сдвинул шахматную доску в сторону. Потом он откинулся назад, засунул руки в карманы и посмотрел на Джейка, словно спрашивая взглядом, что произошло с ним за то время, что они не виделись.
Джейк поставил фрукты на стол.
– На сегодняшний день лозунг был такой: «Ступай в мир, найди осьминога и надень на него носки».
Немой улыбнулся, но Джейк так и не понял, дошла ли до него шутка. Сингер с удивлением посмотрел на фрукты, а потом снял с них целлофановую обертку. Когда он перебирал фрукты, на лице его было какое-то особенное выражение. Джейк пытался его разгадать – и не мог. Но вдруг Сингер широко улыбнулся.
– Я сегодня получил работу при аттракционах. Буду пускать карусель.
Немой, видно, ничуть не удивился. Он подошел к стенному шкафу и вынул бутылку вина и два стакана. Они молча выпили. Джейку казалось, что он никогда еще не бывал в такой тихой комнате. Свет над головой причудливо преломил его отражение в огнистом стакане с вином, который он держал перед собой, – такие карикатуры на себя – яйцевидное сплюснутое лицо с усами, торчащими чуть не до ушей, – он не раз наблюдал на округлой поверхности кувшинов и оловянных кружек. Немой сидел напротив него и держал свой стакан обеими руками. Вино забродило у Джейка в жилах, и он почувствовал, что снова погружается в пеструю неразбериху опьянения. Усы его от возбуждения стали нервно подергиваться. Он наклонился всем корпусом вперед, упер локти в колени и уставился на Сингера требовательным взглядом.
– Держу пари, что я в этом городе единственный сумасшедший. Я имею в виду – самый настоящий буйный псих, да и только, право слово. Вот и сейчас чуть было не ввязался в драку. Иногда мне кажется, что я и вправду ненормальный. Не пойму, так это или нет.
Сингер пододвинул гостю вино. Джейк отпил из бутылки и потер макушку.
– Понимаете, во мне сидят два человека. Один – образованный. Я сиживал в самых больших библиотеках страны. Читал. Без конца читал. Книги, в которых сказана настоящая, истинная правда. Тут в чемодане у меня книги Карла Маркса, Торстина Веблера[3] и других писателей вроде этого. Я их без конца перечитываю и чем больше узнаю, тем больше бешусь. Я знаю в них каждое слово и на какой странице оно напечатано. Во-первых, я люблю слова: диалектический материализм, иезуитская уклончивость, теологическое пристрастие, – любовно и старательно выговаривал Джейк.
Немой отер лоб аккуратно сложенным платком.
– Но я вот что хочу сказать. Как быть человеку, когда он что-то знает, но не может объяснить другим?
Сингер потянулся за стаканом Джейка, наполнил его до краев и сунул в покрытую ссадинами руку.
– Напоить хочешь? – спросил Джейк, отдергивая руку, отчего на его белые брюки пролилось несколько капель вина. – Нет, лучше послушай. Куда ни глянь, повсюду подлость и продажность. И вот эта комната, и эта бутылка виноградного вина, и фрукты в корзине – все это продукты купли и продажи. Человек не может существовать, если он хотя бы пассивно не приемлет окружающей его подлости. Кто-то надрывается как вол за каждый глоток пищи, которую мы едим, и каждый клочок одежды, которую мы носим, но никто не желает об этом подумать. Все люди слепы, немы и тупоголовы – глупые, подлые существа.
Джейк прижал кулаки к вискам. Мысли его разбегались в стороны, и он не мог их собрать. Ему хотелось дать волю своей ярости. Ему хотелось выбежать на людную улицу и затеять драку.
Немой по-прежнему глядел на него терпеливо и участливо, а потом, вынув серебряный карандаш, старательно вывел на клочке бумаги: «Вы демократ или республиканец?» – и протянул записку через стол. Джейк смял бумажку в руке. Комната снова начала кружиться у него перед глазами, и он не смог ничего прочесть.
Он не сводил глаз с лица немого, чтобы вернуть равновесие. Глаза Сингера, казалось, были единственной устойчивой точкой в этой комнате. Они были разноцветные, в янтарных, серых и светло-нефритовых крапинках. Джейк так долго в них вглядывался, что чуть было себя не загипнотизировал. У него пропала всякая охота бушевать, и он успокоился. Глаза, казалось, понимали все, что он хочет сказать, и что-то старались выразить в ответ. Немного погодя перестала кружиться и комната.
– Вы-то понимаете, – пробормотал Джейк заплетающимся языком. – Вы знаете, что я думаю…
Издалека донесся нежный, серебристый звон церковных колоколов. Лунный свет лег белой полосой на соседнюю крышу, а небо мягко, по-летнему синело. Было договорено без слов, что Джейк пробудет у Сингера несколько дней, пока не найдет себе комнату. Когда вино было допито, немой разложил на полу возле кровати тюфяк. Джейк лег, не раздеваясь, и мгновенно заснул.
– Да вон там, за большим фургоном.
Джейк на ходу снял галстук и сунул его в карман. На западе садилось солнце. Над черной линией крыш алело небо. Владелец аттракционов стоял в одиночестве и курил. Рыжие волосы торчали пружинками у него на макушке; он поглядел на Джейка серыми водянистыми глазами.
– Вы тут хозяин?
– Угу. Паттерсон моя фамилия.
– Я насчет работы. Утром прочел ваше объявление.
– Ага. Новички мне не нужны. Мне нужен опытный механик.
– Опыт у меня большой, – сказал Джейк.
– А вы кем работали?
– Ткачом, наладчиком. Работал в гаражах и на автосборке. Самые разные вещи делал.
Паттерсон повел его к полунакрытой карусели. При свете заходящего солнца неподвижные деревянные лошадки имели странный, причудливый вид. Они замерли на скаку, пронзенные тускло позолоченными брусьями. У лошадки рядом с Джейком была трещина в деревянном облезлом крупе, а с закатившихся глаз – слепых и обезумевших – облетела краска. Джейку казалось, что эта мертвая карусель может привидеться только в пьяном сне.
– Мне нужен опытный механик, чтобы он мог пускать все это в ход и содержать машины в порядке, – сказал Паттерсон.
– Это я смогу.
– Тут надо работать за двоих, – объяснял хозяин. – Самому заправлять всеми аттракционами. Кроме ухода за механизмами, надо следить за порядком. Проверять, чтобы у всех были билеты. И чтобы это были наши билеты, а не с какой-нибудь танцульки. Все хотят покататься на лошадках – просто удивляешься, как ловчат негры, чтобы вас обставить, когда у них нет денег. За ними надо следить в оба.
Паттерсон подвел его к механизму внутри лошадиного круга и стал показывать разные его части. Он опустил рычаг, и заводная музыка тонко задребезжала. Окружавшая их деревянная кавалькада, казалось, отгораживала их от внешнего мира. Когда лошадки остановились, Джейк стал задавать вопросы и сам пустил в ход механизм.
– Парень, который у меня работал, уволился, – сказал Паттерсон, когда они снова вышли на лужайку. – А я терпеть не могу обучать новых людей.
– Когда мне приступать?
– Завтра после обеда. Мы работаем шесть раз в неделю. С четырех дня до двенадцати ночи. Вам надо прийти около трех и помочь запустить аттракционы. И после закрытия надо еще час, чтобы все убрать.
– А как насчет платы?
– Двенадцать долларов.
Джейк кивнул, и Паттерсон протянул ему мертвенно-белую вялую руку с грязными ногтями.
Когда он ушел с пустыря, было уже поздно. Ядовито-голубое небо побледнело, и на востоке появилась белая луна. Сумерки смягчали силуэты домов. Джейк не пошел прямо на Уиверс-лейн, а покружил по соседним улицам. Какие-то запахи, какие-то отдаленные голоса то и дело заставляли его резко останавливаться у пыльной обочины. Он бродил наугад, бесцельно сворачивая то вправо, то влево. Голова у него была легкая-легкая, словно сделанная из тонкого стекла. В нем происходил какой-то химический процесс. Пиво и водка, которые он в таких количествах поглощал, вызвали в его организме реакцию. Его сшибало с ног опьянение. Улицы, казавшиеся такими мертвыми, вдруг ожили. Неровная полоска травы, окаймлявшая тротуар, поднималась навстречу шагавшему по ней Джейку к самому его лицу. Он сел на траву и прислонился спиной к телефонному столбу. Потом он устроился поудобнее, скрестив по-турецки ноги, и стал разглаживать кончики усов. В голове у него возникли слова, и он мечтательно произнес их вслух:
– Протест – самый драгоценный цветок нищеты. Это точно.
Поговорить было приятно. Звук собственного голоса доставлял ему удовольствие. Ему будто вторило эхо, оно долго звучало в воздухе, как если бы каждое слово произносилось дважды. Джейк проглотил слюну, облизнул пересохшие губы и заговорил снова. Ему вдруг захотелось вернуться в тихую комнату немого и высказать бродившие в нем мысли. Странная охота поговорить с глухонемым! Но одному ему было тоскливо.
С наступлением вечера улица потускнела. Иногда мимо него по узкому тротуару шагали мужчины, монотонно перебрасываясь словами; каждый их шаг поднимал облачко пыли. Пробегали парами девушки, прошла мать с ребенком на плече. Джейк тупо посидел, не двигаясь, а потом поднялся на ноги и побрел дальше. На Уиверс-лейн было темно. Керосиновые лампы бросали желтые дрожащие пятна света из проемов дверей и окон. В некоторых домах был полный мрак – семья сидела на крылечке, довольствуясь лишь отблеском света от соседей. Из окна высунулась женщина и выплеснула ведро помоев прямо на улицу. Несколько капель попало Джейку на лицо. Иногда из глубины дома доносились визгливые, сердитые голоса. Но обычно слышно было только мерное поскрипывание качалки.
Джейк остановился возле крыльца, где сидели трое мужчин. Из дома на них падал бледно-желтый свет лампы. Двое были в рабочих комбинезонах, без рубашек и босиком. Один был высокий и какой-то развинченный. У другого, щуплого, в углу рта гноилась болячка. Третий, в рубашке и брюках, держал на коленях соломенную шляпу.
– Эй, – окликнул их Джейк.
Все трое повернули к нему застывшие, покрытые нездоровой бледностью лица фабричных рабочих. Они что-то пробормотали, но даже не пошевелились. Джейк вынул из кармана пачку табака и пустил по кругу. Он сел на нижнюю ступеньку и разулся. Остывшая, влажная земля приятно холодила подошвы.
– Работаете?
– Ага, – сказал человек в соломенной шляпе. – Почти все время.
Джейк поковырял грязь между пальцами ног.
– Во мне ищет выхода слово божие, – сказал он. – Хочу кому-нибудь его передать.
Мужчины улыбнулись. С другой стороны улочки донеслось женское пение. Табачный дым низко висел над ними в неподвижном воздухе. Проходивший по улице мальчонка остановился и расстегнул ширинку, чтобы помочиться.
– За углом там навес, и сегодня – воскресенье, – помолчав, сказал щуплый. – Можете туда пойти и проповедовать слово божие сколько душе угодно.
– Да не та у меня проповедь. Лучше. Я хочу рассказать правду.
– О чем?
Джейк пососал ус, не отвечая. Помолчав, он сказал:
– У вас тут забастовки бывают?
– Раз была, – ответил высокий. – Была тут у них эта самая забастовка лет шесть назад.
– Ну и что?
Человек с болячкой на губе пошаркал подошвами и бросил на землю окурок.
– Да ничего… Просто бросили работу, потому что хотели получать двадцать центов в час. На это пошло человек триста. Болтались целый день по улицам, и все. Тогда фабрика послала грузовики, и через неделю в городе было полно людей, согласных на любую работу.
Джейк повернулся к ним лицом. Рабочие сидели на две ступеньки выше его, и ему пришлось закинуть голову, чтобы заглянуть им в глаза.
– А вас это не бесит? – спросил он.
– То есть как это – бесит?
Жила на лбу у Джейка налилась и побагровела.
– Господи спаси! Вот так – бесит, понимаешь, б-е-с-и-т! – рявкнул он прямо в их недоумевающие бескровные лица. За спинами рабочих через открытую дверь был виден весь дом. В проходной комнате стояли три кровати и умывальник. В дальней босая женщина спала, сидя на стуле. С одной из неосвещенных веранд по соседству доносились переборы гитары.
– Я и сам из тех, кто приехал на грузовике, – сказал высокий.
– Это ничего не меняет. То, что я вам хочу объяснить, просто и понятно. Ублюдки, которым принадлежит эти фабрики, – миллионеры. А вот чесальщики, мойщики и все, кто стоит за ткацкими и прядильными станками, с трудом вырабатывают столько, чтобы у них не сводило кишки. Ясно? Вот когда ты идешь по улице и видишь голодных, изнуренных людей и рахитичную детвору, разве тебя это не бесит? Неужели же нет?
Лицо Джейка потемнело, губы вздрагивали. Те трое смотрели на него с опаской. Потом человек в соломенной шляпе расхохотался.
– Ладно, можешь ржать. Сиди тут и лопайся от смеха.
Мужчины смеялись легко, от души, как всегда смеются трое над кем-нибудь одним. Джейк, смахнув пыль со своих ступней, надел туфли. Кулаки его были крепко сжаты, а рот свела злая усмешка.
– Смейтесь, больше вы ни на что не годны. Так и будете скалить зубы, пока не подохнете!
Он надменно зашагал по улице и еще долго слышал за спиной их смех и оскорбительные выкрики.
Главная улица была ярко освещена. Джейк послонялся по перекрестку, позвякивая мелочью в кармане. Голова у него болела, и, хотя ночь стояла жаркая, тело его тряс озноб. Он вспомнил о немом, и ему захотелось сейчас же к нему пойти и посидеть возле него. Во фруктово-кондитерской лавке, где он днем покупал газету, он приглядел корзинку с фруктами, обернутую в целлофан.
Грек за прилавком сказал, что цена ей шестьдесят центов, поэтому, когда Джейк заплатил, у него осталась одна десятицентовая монетка. Но стоило ему выйти из лавки, как ему показалось нелепым нести такой подарок здоровому мужчине. Из-под целлофана высовывалось несколько виноградин, и он с жадностью их съел.
Сингер был дома. Он сидел у окна над шахматной доской. Комната была такой же, какой оставил ее Джейк: вентилятор включен и кувшин с холодной водой под руками. На кровати лежали панама и бумажный пакет – как видно, немой недавно вернулся. Коротким кивком он указал Джейку на стул напротив и сдвинул шахматную доску в сторону. Потом он откинулся назад, засунул руки в карманы и посмотрел на Джейка, словно спрашивая взглядом, что произошло с ним за то время, что они не виделись.
Джейк поставил фрукты на стол.
– На сегодняшний день лозунг был такой: «Ступай в мир, найди осьминога и надень на него носки».
Немой улыбнулся, но Джейк так и не понял, дошла ли до него шутка. Сингер с удивлением посмотрел на фрукты, а потом снял с них целлофановую обертку. Когда он перебирал фрукты, на лице его было какое-то особенное выражение. Джейк пытался его разгадать – и не мог. Но вдруг Сингер широко улыбнулся.
– Я сегодня получил работу при аттракционах. Буду пускать карусель.
Немой, видно, ничуть не удивился. Он подошел к стенному шкафу и вынул бутылку вина и два стакана. Они молча выпили. Джейку казалось, что он никогда еще не бывал в такой тихой комнате. Свет над головой причудливо преломил его отражение в огнистом стакане с вином, который он держал перед собой, – такие карикатуры на себя – яйцевидное сплюснутое лицо с усами, торчащими чуть не до ушей, – он не раз наблюдал на округлой поверхности кувшинов и оловянных кружек. Немой сидел напротив него и держал свой стакан обеими руками. Вино забродило у Джейка в жилах, и он почувствовал, что снова погружается в пеструю неразбериху опьянения. Усы его от возбуждения стали нервно подергиваться. Он наклонился всем корпусом вперед, упер локти в колени и уставился на Сингера требовательным взглядом.
– Держу пари, что я в этом городе единственный сумасшедший. Я имею в виду – самый настоящий буйный псих, да и только, право слово. Вот и сейчас чуть было не ввязался в драку. Иногда мне кажется, что я и вправду ненормальный. Не пойму, так это или нет.
Сингер пододвинул гостю вино. Джейк отпил из бутылки и потер макушку.
– Понимаете, во мне сидят два человека. Один – образованный. Я сиживал в самых больших библиотеках страны. Читал. Без конца читал. Книги, в которых сказана настоящая, истинная правда. Тут в чемодане у меня книги Карла Маркса, Торстина Веблера[3] и других писателей вроде этого. Я их без конца перечитываю и чем больше узнаю, тем больше бешусь. Я знаю в них каждое слово и на какой странице оно напечатано. Во-первых, я люблю слова: диалектический материализм, иезуитская уклончивость, теологическое пристрастие, – любовно и старательно выговаривал Джейк.
Немой отер лоб аккуратно сложенным платком.
– Но я вот что хочу сказать. Как быть человеку, когда он что-то знает, но не может объяснить другим?
Сингер потянулся за стаканом Джейка, наполнил его до краев и сунул в покрытую ссадинами руку.
– Напоить хочешь? – спросил Джейк, отдергивая руку, отчего на его белые брюки пролилось несколько капель вина. – Нет, лучше послушай. Куда ни глянь, повсюду подлость и продажность. И вот эта комната, и эта бутылка виноградного вина, и фрукты в корзине – все это продукты купли и продажи. Человек не может существовать, если он хотя бы пассивно не приемлет окружающей его подлости. Кто-то надрывается как вол за каждый глоток пищи, которую мы едим, и каждый клочок одежды, которую мы носим, но никто не желает об этом подумать. Все люди слепы, немы и тупоголовы – глупые, подлые существа.
Джейк прижал кулаки к вискам. Мысли его разбегались в стороны, и он не мог их собрать. Ему хотелось дать волю своей ярости. Ему хотелось выбежать на людную улицу и затеять драку.
Немой по-прежнему глядел на него терпеливо и участливо, а потом, вынув серебряный карандаш, старательно вывел на клочке бумаги: «Вы демократ или республиканец?» – и протянул записку через стол. Джейк смял бумажку в руке. Комната снова начала кружиться у него перед глазами, и он не смог ничего прочесть.
Он не сводил глаз с лица немого, чтобы вернуть равновесие. Глаза Сингера, казалось, были единственной устойчивой точкой в этой комнате. Они были разноцветные, в янтарных, серых и светло-нефритовых крапинках. Джейк так долго в них вглядывался, что чуть было себя не загипнотизировал. У него пропала всякая охота бушевать, и он успокоился. Глаза, казалось, понимали все, что он хочет сказать, и что-то старались выразить в ответ. Немного погодя перестала кружиться и комната.
– Вы-то понимаете, – пробормотал Джейк заплетающимся языком. – Вы знаете, что я думаю…
Издалека донесся нежный, серебристый звон церковных колоколов. Лунный свет лег белой полосой на соседнюю крышу, а небо мягко, по-летнему синело. Было договорено без слов, что Джейк пробудет у Сингера несколько дней, пока не найдет себе комнату. Когда вино было допито, немой разложил на полу возле кровати тюфяк. Джейк лег, не раздеваясь, и мгновенно заснул.
5
Вдали от Главной улицы в одном из негритянских кварталов города одиноко бодрствовал в своей темной кухне доктор Бенедикт Мэди Копленд. Шел десятый час, и воскресный благовест уже смолк. И хотя ночь была душной, в пузатой дровяной печи горел неяркий огонь. Доктор Копленд сидел возле печки на жестком кухонном стуле, наклонившись вперед и подпирая голову длинными тонкими руками. На его лице лежали красные отсветы пламени из печных щелей; при этом освещении его губы на черной коже казались почти лиловыми, а седые волосы, облегавшие череп как шерстяная шапочка, отливали голубизной. Он давно сидел в такой позе. Даже глаза, мрачно устремленные в одну точку из-под серебряной оправы очков, не меняли выражения. Потом он хрипло откашлялся и поднял с пола книгу. В комнате было очень темно, и, чтобы различать буквы, доктору приходилось держать книгу возле самого огня. Сегодня он читал Спинозу. Ему трудно было постигать сложное хитросплетение мыслей и тяжелые фразы, но, читая, он ощущал за словами могучую, ясную цель и чувством доходил до понимания.
Часто по ночам резкое дребезжание звонка нарушало его покой, и в приемной его дожидался пациент с переломом кости или раной от бритвы. Но сегодня вечером его никто не тревожил. Проводя долгие одинокие часы в темной кухне, он вдруг начинал медленно раскачиваться из стороны в сторону, а из горла его вырывался звук, напоминавший не то пение, не то стон. Вот как раз в такой момент и застала его Порция.
Доктор Копленд заранее узнал о ее приходе. С улицы донеслись звуки гармоники, наигрывавшей блюз, и он сразу понял, что это играет его сын Вильям. Не зажигая света, он прошел через переднюю и отпер входную дверь. На веранду он не вышел, остановился в темной прихожей. Луна светила ярко, и тени Порции, Вильяма и Длинного отчетливо чернели на пыльной улице. Соседние дома выглядели убого. Дом доктора Копленда отличался от других зданий поблизости. Он был прочно выстроен из кирпича и оштукатурен. Небольшой палисадник был огорожен штакетником. Порция попрощалась с мужем и братом у калитки и постучалась в дверь веранды.
– А почему это ты сидишь в темноте?
Они прошли через темную приемную в кухню.
– У тебя ведь такие шикарные электрические лампы – странно, почему ты вечно сидишь в темноте?
Доктор Копленд ввернул лампочку над столом, и комната ярко осветилась.
– Мне хорошо в темноте, – сказал он.
Комната была голая, но чистая. На одном краю кухонного стола лежали книги и стояла чернильница, на другом – тарелка, вилка и ложка. Доктор Копленд сидел очень прямо, перекинув длинную ногу за ногу, и поначалу Порция тоже вела себя чинно. Отец и дочь были очень похожи – у обоих одинаково плоские широкие носы, одинаковые рот и лоб. Но по сравнению с отцом кожа у Порции выглядела совсем светлой.
– Да у тебя тут изжариться можно, – сказала она. – По-моему, зря ты подкладываешь дрова, когда не готовишь.
– Хочешь, перейдем в приемную? – предложил доктор Копленд.
– Нет, не хочу ничего, посидим и тут.
Доктор Копленд поправил на носу очки в серебряной оправе и сложил на коленях руки.
– Как ты жила с тех пор, как мы не виделись? Ты и твой муж… и твой брат?
Порция уселась поудобнее и скинула с ног лодочки.
– Длинный, Вилли и я живем очень хорошо.
– Вильям до сих пор с вами питается?
– Конечно. Понимаешь, у нас ведь свой распорядок, свой уговор. Длинный платит за квартиру. Я за свои деньги на всех покупаю еду. А Вилли заведует церковными взносами, страховкой и субботними развлечениями. Мы трое соблюдаем распорядок, каждый вносит свою долю.
Доктор Копленд сидел, опустив голову, и методично дергал свои длинные пальцы, хрустя суставами. Чистые манжеты спускались ниже запястья, тонкие кисти казались более светлыми, чем лицо, а ладони – бледно-желтыми. Руки свои доктор держал в безупречной чистоте, на них даже сморщилась кожа, словно их без конца терли щеткой и мочили в тазу с водой.
– Чуть не забыла, тут я тебе кое-что принесла, – сказала Порция. – Ты небось еще не ужинал?
Доктор Копленд тщательно произносил слова, словно процеживая каждый слог сквозь выпяченные тугие губы.
– Нет, я еще не ел.
Порция открыла бумажный кулек, который она, придя, положила на кухонный стол.
– Я принесла тебе порядочную головку цветной капусты. Думала, не поужинать ли нам с тобой вместе? И кусок грудинки прихватила, одной зеленью ведь не наешься. Ты не против, если цветную капусту тушить прямо с мясом?
– Мне все равно.
– Ты все еще не ешь мяса?
– Нет. По глубоко личным мотивам я вегетарианец, но если ты хочешь тушить капусту с мясом – пожалуйста.
Порция, не надевая туфель, подошла к столу и стала аккуратно чистить овощи.
– Господи, до чего же приятно ногам на этом полу. Ничего, если я так похожу, в одних чулках? А то лодочки ужас как жмут…
– Не возражаю. Пожалуйста.
– Ладно, тогда покушаем капустку и выпьем кофейку с кукурузной лепешкой. А себе я еще поджарю парочку ломтиков этой жирной грудинки.
Доктор Копленд следил взглядом за Порцией. Она медленно двигалась по комнате в одних чулках, снимала со стены начищенные сковородки, раздувала огонь, отмывала капусту. Он приоткрыл рот, хотел что-то сказать, но снова сжал губы.
Наконец он спросил:
– Значит, вы с мужем и братом живете по общему плану?
– Вот именно.
Доктор Копленд подергал себя за пальцы и похрустел суставами.
– А насчет детей планы у вас есть?
Порция, не глядя на отца, сердито слила воду из кастрюльки с капустой.
– Такие вещи, – сказала она, – я думаю, зависят только от бога.
Больше они не разговаривали. Порция поставила капусту с мясом тушиться и сидела молча, свесив длинные руки между коленей. Голова доктора Копленда опустилась на грудь, словно он спал. Но он не спал; по лицу его то и дело пробегала нервная дрожь. Тогда он глубоко вздыхал, стараясь придать лицу спокойное выражение. В душной комнате запахло едой. В тишине часы на буфете тикали очень громко, и, оттого ли, что об этом был разговор, они будто монотонно твердили одно и то же слово: де-ти, де-ти…
Он повсюду натыкался на кого-нибудь из этих детей – они голышом ползали по полу, играли в камешки, а те, что постарше, обнимались с девушками на темных улицах. Всех мальчиков подряд звали Бенедиктами Коплендами. А вот у девочек были разные имена: Бенни-Мэй, или Мэдибен, или Беннедейн-Медайн. Как-то он подсчитал: в его честь было названо больше дюжины ребят.
Всю свою жизнь он выговаривал, втолковывал, убеждал. Вы не должны этого делать, объяснял он. Все основания к тому, чтобы этот шестой, или пятый, или девятый ребенок не появлялся на свет. Не нужно нам больше детей, нам нужны лучшие условия для тех, кто уже родился. Евгеника должна определять рождаемость у негритянской расы. Вот к чему он их призывал. Он объяснял им простыми словами одно и то же, и с годами это превратилось в гневную поэму, которую он знал наизусть.
Он изучал этот вопрос и следил за развитием каждой новой теории. Он бесплатно раздавал своим пациентам противозачаточные средства. Он был первый и единственный врач в городе, который посмел хотя бы заговорить об этом. Давая противозачаточные средства, он объяснял, для чего они, давал и уговаривал. А потом принимал новорожденных, не менее четырех десятков в неделю. Их называли Мэдибен и Бенни-Мэй.
Это был только один из неразрешимых вопросов. Только один.
Всю свою жизнь он знал, для чего он работает. Он всегда знал, что призван учить свой народ. Целый день он ходил со своим саквояжем из дома в дом и рассказывал обо всем на свете.
После долгого дня его одолевала мучительная усталость. Но вечерами, когда он открывал свою калитку, усталость проходила. Потому что тут его ждали Гамильтон, Карл Маркс, Порция и маленький Вильям. И Дэзи.
Порция сняла с кастрюльки крышку и вилкой помешала капусту.
– Отец… – начала она после долгого молчания.
Доктор Копленд откашлялся и сплюнул в платок. Голос его прозвучал хрипло и сердито:
– Что?
– Давай больше не будем ссориться.
– Мы и не ссорились, – сказал доктор Копленд.
– Можно ссориться и без слов, – сказала Порция. – Мне всегда кажется, что мы только и делаем, что грыземся, даже когда оба молчим. У меня все время такое чувство. Честное слово. Каждый раз, когда я к тебе прихожу, меня это просто мучает. Давай уж больше ни из-за чего не ссориться.
– Я-то никак не хочу с тобой ссориться. Мне очень обидно, что у тебя такое неприятное чувство, дочка.
Она налила кофе без сахара и дала отцу. В свою чашку она положила несколько ложек сахара.
– Я уже проголодалась, так что, наверное, поем с удовольствием. Пей свой кофе, а я тебе расскажу, что с нами недавно было. Теперь, когда уже все прошло, меня даже смех берет, но тогда, честное слово, нам было не до смеха.
– Рассказывай, – сказал доктор Копленд.
– Ну вот… Не так давно в город к нам приехал один очень представительный мужчина. Одет шикарно. Цветной. Назвался мистером Б.Ф.Мейсоном и сказал, что он из Вашингтона, округ Колумбия. Каждый день прогуливался в красивой яркой рубашке, с тросточкой. А вечерами ходил в кафе «Сосаети». И брал самую шикарную еду. Каждый божий раз бутылку джина и две свиных отбивных. Для всех у него улыбочка, девушкам низкий поклон, и даже дверь придерживал, когда они входят или выходят. Целую неделю старался всех обворожить. Люди даже удивляться стали и все спрашивали, откуда он взялся, такой богач. Но потом он осмотрелся немного и принялся за дело. – Порция вытянула губы и подула на блюдце с кофе. – Ты небось тоже читал в газетах про эти пензии для стариков от государства?
Доктор кивнул.
– Пенсии, – поправил он.
– Ага, так вот он по этому делу и приехал. Будто бы от правительства из Вашингтона. От самого президента. Чтобы все записались на эти государственные пензии. По домам ходил, говорил, что надо внести доллар вступительных, а потом платить двадцать пять центов в неделю, и, когда тебе стукнет сорок пять, правительство будет выдавать тебе каждый месяц, всю твою жизнь, по пятьдесят долларов. Ну, конечно, все были до смерти рады. А кто вступал, тем он бесплатно давал фотографию президента с его собственноручной подписью. И рассказывал, что через полгода каждый член получит задаром костюм по форме этого клуба, который называется «Великая лига цветных пензионеров», и через два месяца каждый член получит оранжевую ленту с надписью ВЛЦП. Ну, знаешь, они ведь там любят эти буквы вместо названий. Ходил по домам со своей книжкой, и все вступали в члены. А он записывал в этой книжечке фамилии и собирал деньги. Каждую субботу принимал взносы. За три недели этот мистер Мейсон записал в члены столько людей, что в субботу уже не мог их всех обойти. Пришлось нанять помощников, чтобы они собирали взносы, – по человеку на каждые три или четыре квартала. Я по субботам тоже собирала деньги по соседству от нас и за каждый сбор получала по двадцать пять центов. Ну, Вилли, конечно, сразу вступил и записал нас с Длинным…
– Действительно, я сам видел много фотографий президента в домах вашего района и теперь вспоминаю, что слышал фамилию Мейсон, – сказал доктор Копленд. – Он жулик?
– Еще какой, – ответила Порция. – Кто-то решил разузнать про этого мистера Б.Ф.Мейсона, и его арестовали. Оказалось, что сам он всего-навсего из Атланты и отродясь не видел Вашингтона, округ Колумбия, а тем более – президента. Деньги он то ли спрятал куда-то, то ли прожил. И Вилли целых семь с половиной долларов, можно считать, выбросил на помойку.
Часто по ночам резкое дребезжание звонка нарушало его покой, и в приемной его дожидался пациент с переломом кости или раной от бритвы. Но сегодня вечером его никто не тревожил. Проводя долгие одинокие часы в темной кухне, он вдруг начинал медленно раскачиваться из стороны в сторону, а из горла его вырывался звук, напоминавший не то пение, не то стон. Вот как раз в такой момент и застала его Порция.
Доктор Копленд заранее узнал о ее приходе. С улицы донеслись звуки гармоники, наигрывавшей блюз, и он сразу понял, что это играет его сын Вильям. Не зажигая света, он прошел через переднюю и отпер входную дверь. На веранду он не вышел, остановился в темной прихожей. Луна светила ярко, и тени Порции, Вильяма и Длинного отчетливо чернели на пыльной улице. Соседние дома выглядели убого. Дом доктора Копленда отличался от других зданий поблизости. Он был прочно выстроен из кирпича и оштукатурен. Небольшой палисадник был огорожен штакетником. Порция попрощалась с мужем и братом у калитки и постучалась в дверь веранды.
– А почему это ты сидишь в темноте?
Они прошли через темную приемную в кухню.
– У тебя ведь такие шикарные электрические лампы – странно, почему ты вечно сидишь в темноте?
Доктор Копленд ввернул лампочку над столом, и комната ярко осветилась.
– Мне хорошо в темноте, – сказал он.
Комната была голая, но чистая. На одном краю кухонного стола лежали книги и стояла чернильница, на другом – тарелка, вилка и ложка. Доктор Копленд сидел очень прямо, перекинув длинную ногу за ногу, и поначалу Порция тоже вела себя чинно. Отец и дочь были очень похожи – у обоих одинаково плоские широкие носы, одинаковые рот и лоб. Но по сравнению с отцом кожа у Порции выглядела совсем светлой.
– Да у тебя тут изжариться можно, – сказала она. – По-моему, зря ты подкладываешь дрова, когда не готовишь.
– Хочешь, перейдем в приемную? – предложил доктор Копленд.
– Нет, не хочу ничего, посидим и тут.
Доктор Копленд поправил на носу очки в серебряной оправе и сложил на коленях руки.
– Как ты жила с тех пор, как мы не виделись? Ты и твой муж… и твой брат?
Порция уселась поудобнее и скинула с ног лодочки.
– Длинный, Вилли и я живем очень хорошо.
– Вильям до сих пор с вами питается?
– Конечно. Понимаешь, у нас ведь свой распорядок, свой уговор. Длинный платит за квартиру. Я за свои деньги на всех покупаю еду. А Вилли заведует церковными взносами, страховкой и субботними развлечениями. Мы трое соблюдаем распорядок, каждый вносит свою долю.
Доктор Копленд сидел, опустив голову, и методично дергал свои длинные пальцы, хрустя суставами. Чистые манжеты спускались ниже запястья, тонкие кисти казались более светлыми, чем лицо, а ладони – бледно-желтыми. Руки свои доктор держал в безупречной чистоте, на них даже сморщилась кожа, словно их без конца терли щеткой и мочили в тазу с водой.
– Чуть не забыла, тут я тебе кое-что принесла, – сказала Порция. – Ты небось еще не ужинал?
Доктор Копленд тщательно произносил слова, словно процеживая каждый слог сквозь выпяченные тугие губы.
– Нет, я еще не ел.
Порция открыла бумажный кулек, который она, придя, положила на кухонный стол.
– Я принесла тебе порядочную головку цветной капусты. Думала, не поужинать ли нам с тобой вместе? И кусок грудинки прихватила, одной зеленью ведь не наешься. Ты не против, если цветную капусту тушить прямо с мясом?
– Мне все равно.
– Ты все еще не ешь мяса?
– Нет. По глубоко личным мотивам я вегетарианец, но если ты хочешь тушить капусту с мясом – пожалуйста.
Порция, не надевая туфель, подошла к столу и стала аккуратно чистить овощи.
– Господи, до чего же приятно ногам на этом полу. Ничего, если я так похожу, в одних чулках? А то лодочки ужас как жмут…
– Не возражаю. Пожалуйста.
– Ладно, тогда покушаем капустку и выпьем кофейку с кукурузной лепешкой. А себе я еще поджарю парочку ломтиков этой жирной грудинки.
Доктор Копленд следил взглядом за Порцией. Она медленно двигалась по комнате в одних чулках, снимала со стены начищенные сковородки, раздувала огонь, отмывала капусту. Он приоткрыл рот, хотел что-то сказать, но снова сжал губы.
Наконец он спросил:
– Значит, вы с мужем и братом живете по общему плану?
– Вот именно.
Доктор Копленд подергал себя за пальцы и похрустел суставами.
– А насчет детей планы у вас есть?
Порция, не глядя на отца, сердито слила воду из кастрюльки с капустой.
– Такие вещи, – сказала она, – я думаю, зависят только от бога.
Больше они не разговаривали. Порция поставила капусту с мясом тушиться и сидела молча, свесив длинные руки между коленей. Голова доктора Копленда опустилась на грудь, словно он спал. Но он не спал; по лицу его то и дело пробегала нервная дрожь. Тогда он глубоко вздыхал, стараясь придать лицу спокойное выражение. В душной комнате запахло едой. В тишине часы на буфете тикали очень громко, и, оттого ли, что об этом был разговор, они будто монотонно твердили одно и то же слово: де-ти, де-ти…
Он повсюду натыкался на кого-нибудь из этих детей – они голышом ползали по полу, играли в камешки, а те, что постарше, обнимались с девушками на темных улицах. Всех мальчиков подряд звали Бенедиктами Коплендами. А вот у девочек были разные имена: Бенни-Мэй, или Мэдибен, или Беннедейн-Медайн. Как-то он подсчитал: в его честь было названо больше дюжины ребят.
Всю свою жизнь он выговаривал, втолковывал, убеждал. Вы не должны этого делать, объяснял он. Все основания к тому, чтобы этот шестой, или пятый, или девятый ребенок не появлялся на свет. Не нужно нам больше детей, нам нужны лучшие условия для тех, кто уже родился. Евгеника должна определять рождаемость у негритянской расы. Вот к чему он их призывал. Он объяснял им простыми словами одно и то же, и с годами это превратилось в гневную поэму, которую он знал наизусть.
Он изучал этот вопрос и следил за развитием каждой новой теории. Он бесплатно раздавал своим пациентам противозачаточные средства. Он был первый и единственный врач в городе, который посмел хотя бы заговорить об этом. Давая противозачаточные средства, он объяснял, для чего они, давал и уговаривал. А потом принимал новорожденных, не менее четырех десятков в неделю. Их называли Мэдибен и Бенни-Мэй.
Это был только один из неразрешимых вопросов. Только один.
Всю свою жизнь он знал, для чего он работает. Он всегда знал, что призван учить свой народ. Целый день он ходил со своим саквояжем из дома в дом и рассказывал обо всем на свете.
После долгого дня его одолевала мучительная усталость. Но вечерами, когда он открывал свою калитку, усталость проходила. Потому что тут его ждали Гамильтон, Карл Маркс, Порция и маленький Вильям. И Дэзи.
Порция сняла с кастрюльки крышку и вилкой помешала капусту.
– Отец… – начала она после долгого молчания.
Доктор Копленд откашлялся и сплюнул в платок. Голос его прозвучал хрипло и сердито:
– Что?
– Давай больше не будем ссориться.
– Мы и не ссорились, – сказал доктор Копленд.
– Можно ссориться и без слов, – сказала Порция. – Мне всегда кажется, что мы только и делаем, что грыземся, даже когда оба молчим. У меня все время такое чувство. Честное слово. Каждый раз, когда я к тебе прихожу, меня это просто мучает. Давай уж больше ни из-за чего не ссориться.
– Я-то никак не хочу с тобой ссориться. Мне очень обидно, что у тебя такое неприятное чувство, дочка.
Она налила кофе без сахара и дала отцу. В свою чашку она положила несколько ложек сахара.
– Я уже проголодалась, так что, наверное, поем с удовольствием. Пей свой кофе, а я тебе расскажу, что с нами недавно было. Теперь, когда уже все прошло, меня даже смех берет, но тогда, честное слово, нам было не до смеха.
– Рассказывай, – сказал доктор Копленд.
– Ну вот… Не так давно в город к нам приехал один очень представительный мужчина. Одет шикарно. Цветной. Назвался мистером Б.Ф.Мейсоном и сказал, что он из Вашингтона, округ Колумбия. Каждый день прогуливался в красивой яркой рубашке, с тросточкой. А вечерами ходил в кафе «Сосаети». И брал самую шикарную еду. Каждый божий раз бутылку джина и две свиных отбивных. Для всех у него улыбочка, девушкам низкий поклон, и даже дверь придерживал, когда они входят или выходят. Целую неделю старался всех обворожить. Люди даже удивляться стали и все спрашивали, откуда он взялся, такой богач. Но потом он осмотрелся немного и принялся за дело. – Порция вытянула губы и подула на блюдце с кофе. – Ты небось тоже читал в газетах про эти пензии для стариков от государства?
Доктор кивнул.
– Пенсии, – поправил он.
– Ага, так вот он по этому делу и приехал. Будто бы от правительства из Вашингтона. От самого президента. Чтобы все записались на эти государственные пензии. По домам ходил, говорил, что надо внести доллар вступительных, а потом платить двадцать пять центов в неделю, и, когда тебе стукнет сорок пять, правительство будет выдавать тебе каждый месяц, всю твою жизнь, по пятьдесят долларов. Ну, конечно, все были до смерти рады. А кто вступал, тем он бесплатно давал фотографию президента с его собственноручной подписью. И рассказывал, что через полгода каждый член получит задаром костюм по форме этого клуба, который называется «Великая лига цветных пензионеров», и через два месяца каждый член получит оранжевую ленту с надписью ВЛЦП. Ну, знаешь, они ведь там любят эти буквы вместо названий. Ходил по домам со своей книжкой, и все вступали в члены. А он записывал в этой книжечке фамилии и собирал деньги. Каждую субботу принимал взносы. За три недели этот мистер Мейсон записал в члены столько людей, что в субботу уже не мог их всех обойти. Пришлось нанять помощников, чтобы они собирали взносы, – по человеку на каждые три или четыре квартала. Я по субботам тоже собирала деньги по соседству от нас и за каждый сбор получала по двадцать пять центов. Ну, Вилли, конечно, сразу вступил и записал нас с Длинным…
– Действительно, я сам видел много фотографий президента в домах вашего района и теперь вспоминаю, что слышал фамилию Мейсон, – сказал доктор Копленд. – Он жулик?
– Еще какой, – ответила Порция. – Кто-то решил разузнать про этого мистера Б.Ф.Мейсона, и его арестовали. Оказалось, что сам он всего-навсего из Атланты и отродясь не видел Вашингтона, округ Колумбия, а тем более – президента. Деньги он то ли спрятал куда-то, то ли прожил. И Вилли целых семь с половиной долларов, можно считать, выбросил на помойку.