Маккалоу Колин. Первый человек в Риме

   – Что он там делает? Скулит, что я побил его? – спросил Сулла, взяв у Бити блюдо с орехами и вновь улыбнувшись ей.
   – Конечно! Да еще приукрасил, я уверена. Я ни в коей мере не осуждаю тебя. Он отвратительный. Но он – ее единственный кровный родственник, и она любит его, поэтому не видит его недостатков. Но тебя она любит больше, заносчивый ты негодник! Поэтому, когда ты в следующий раз с нею встретишься, не будь надменным и гордым. Лучше преподнеси сцену с Липучкой Стихом в таком виде, чтобы затмить все, что он наговорил.
   Он смотрел на нее почти заинтригованный, однако не без доли скепсиса.
   – Нет. Она не такая дура, чтобы клюнуть на это.
   – О дорогой мой Луций! Когда ты захочешь, ты можешь заставить любую женщину проглотить любой крючок. Попробуй! Только разок! Ради меня! – умоляла Никополис.
   – Нет. Я окажусь в дураках, Ники.
   – Ты ведь знаешь, что не окажешься, – настаивала Никополис.
   – Никакие деньги в мире не заставят меня унижаться перед такими, как Клитумна!
   – Всех денег в мире у нее нет, но достанет на то, чтобы ты стал сенатором, – прошептала искусительница.
   – Нет! Это не так. Да, у нее есть этот дом, но она все тратит, а что не тратит она – транжирит этот Липучка Стих.
   – Да нет же! Как ты думаешь, почему банкиры ловят каждое ее слово, будто она – добродетельная Корнелия, мать Гракхов? Она вложила в их банки довольно приличное состояние. К тому же она не тратит и половины своего дохода. Кроме этого, отдадим должное Липучке Стиху, он тоже не нуждается. Пока счетовод и управляющий его покойного батюшки способны работать, бизнес Стиха будет процветать.
   Сулла рывком вскочил с ложа, складки его тоги освободились.
   – Ники, а ты уверена, что не рассказываешь мне сказки?
   – Я охотно рассказала бы тебе сказочку-другую, но только не про это, – отозвалась она, вдевая в иголку пурпурную шерстяную и золотую нить.
   – Она доживет до ста лет, – спокойно заметил он, вновь опускаясь на ложе. Не чувствуя больше голода, он отдал Бити блюдо с орехами.
   – Согласна, она может дожить до ста лет, – сказала Никополис, проткнув иглой ткань и очень осторожно протягивая блестящую нить. Ее большие черные глаза безмятежно смотрели на Суллу. – А может и не дожить. Ты знаешь, в ее роду не было долгожителей.
   За дверью послышался шум. Очевидно, Луций Гавий Стих покидал наконец свою тетку Клитумну.
   Сулла встал, служанка обула его в греческие сандалии. Его длинная и широкая тога спадала до самого пола, но он, кажется, не замечал этого.
   – Хорошо, Ники, я попробую, но это будет единственный раз, – произнес он и усмехнулся. – Пожелай мне удачи!
   Не успела она вымолвить слово, как он уже ушел.
 
   Разговор с Клитумной не клеился. Стих знал, как преподнести историю, а Сулла не мог заставить себя унизиться до оправданий.
   – Это ты виноват, Луций Корнелий, – раздраженно сказала Клитумна, нервно теребя унизанными кольцами пальцами дорогую бахрому своей шали. – Ты даже не хочешь постараться примириться с моим бедным мальчиком, в то время как он очень этого хочет!
   – Он – грязное маленькое ничтожество, – процедил Сулла сквозь зубы.
   В этот момент Никополис, подслушивавшая за дверью, грациозно вплыла в комнату и устроилась на скамье рядом с Клитумной. Скромницей посмотрела на Суллу.
   – В чем дело? – осведомилась Ники с невинным видом.
   – Это все мои два Луция, – пожаловалась Клитумна. – Не хотят ладить… А я так хочу, чтобы они поладили между собой!
   Никополис освободила пальцы Клитумны от бахромы, отцепила несколько нитей, зацепившихся за оправу колец, и поднесла ее руку к своей щеке.
   – Бедняжка моя! – сочувственно проговорила она. – Твои Луции – просто парочка драчливых петухов.
   – Но им придется договориться, – сказала Клитумна, – потому что мой дорогой Луций Гавий на будущей неделе переезжает к нам.
   – Тогда съезжаю я, – объявил Сулла.
   Обе женщины завизжали: Клитумна – пронзительно, Никополис – как маленький котенок, которому сделали бо-бо.
   – Хватит строить из себя деточек! – прошептал Сулла на ухо Клитумне. – Он более или менее знает ситуацию в доме. Как он сможет жить в доме с мужчиной, который спит между двух женщин, одна из которых – его собственная тетка?
   Клитумна залилась слезами:
   – Но он так хочет переехать ко мне! Как я могу отказать своему родному племяннику?
   – Не беспокойся! Не будет меня – не станет и причин для недовольства, – сказал Сулла.
   Увидев, что Сулла хочет уйти, Никополис схватила его за руку.
   – Сулла, дорогой Сулла, не делай этого! – воскликнула она. – Ты ведь можешь спать со мной, а когда Стиха не будет дома, Клитумна тоже присоединится к нам.
   – Хитро придумала! – Клитумна вся напряглась. – Хочешь заграбастать его только для себя, жадная свинья!
   Никополис побледнела:
   – Ну а что еще ты посоветуешь? Все твоя глупость! Из-за тебя мы попали в такое положение!
   – Заткнитесь вы обе! – тихо прорычал Сулла. Все, кто знал его, боялись этого шепота больше, чем крика любого другого мужчины. – Вы так много таскались в театр, что приучились ломать комедию в жизни. Пора взрослеть. Довольно вульгарщины. Меня тошнит от всей этой ситуации, я устал быть мужчиной наполовину!
   – Но ты вовсе не наполовину мужчина! Просто ты – две половинки. Одна моя, другая – Ники! – капризно возразила Клитумна.
   Нельзя было сказать, что причиняло большую боль – ярость или горе. Находясь на грани помешательства, Сулла смотрел на своих мучительниц, не в состоянии ни думать, ни видеть.
   – Я не могу так больше! – промолвил он вдруг с удивлением в голосе.
   – Чепуха! Конечно, можешь, – самодовольно возразила Никополис, нисколько не сомневаясь в том, что ее мужчина никуда не денется из-под ее каблука. – А теперь иди и сделай что-нибудь стоящее. Завтра ты почувствуешь себя лучше. У тебя всегда так бывает.
 
   Вон из дома, куда угодно! Сулла не соображал, куда идет. Ноги сами несли его по аллее с Гермала к той части Палатина, что выходила к Большому цирку и Капенским воротам.
   Здесь дома стояли реже, было больше зелени. Палатинский холм – не очень модный район, слишком далеко от Римского Форума. Не замечая холода, в одной только домашней тунике, Сулла опустился на камень. Он не видел пустых рядов Большого цирка и красивых храмов Авентина. Мысленно он разглядывал перспективу, которая лежала перед ним и терялась в бесконечности. Его будущее было ужасно, отвратительно. Он видел кривую дорогу, по которой ему предстояло идти до самой смерти – без всякой надежды подняться наверх, с тоской, с полуголодным существованием. Пронзившая его боль была невыносима, его трясло. Он вдруг услышал скрежет зубов и понял, что громко стонет.
   – Ты болен? – послышался чей-то голос, тихий и робкий.
   Сначала, подняв голову, он ничего не увидел. Боль застила глаза. Потом взгляд медленно прояснился, и он разглядел заостренный подбородок, золотистые волосы, лицо с широкими скулами, огромные глаза цвета меда.
   Девушка опустилась перед ним на колени, закутанная в кокон домашней пряжи, – точно такая же, как на пустыре Флакка.
   – Юлия! – вздрогнув, промолвил он.
   – Нет, Юлия – моя старшая сестра. А меня зовут Юлилла, – откликнулась она с улыбкой. – Ты болен, Луций Корнелий?
   – Болезнь мою не может вылечить врач. – Рассудок и память возвращались. Он осознал досадную правду последних слов Никополис. Завтра ему будет лучше. И это он ненавидел больше всего. – Я очень-очень хотел бы сойти с ума, – добавил он, – но, кажется, не смогу.
   Юлилла так и не поднялась с колен.
   – Если не можешь, значит, Фурии не хотят этого.
   – Ты здесь совсем одна? – спросил он неодобрительно. – О чем думают твои родители, отпуская тебя гулять одну в такой час?
   – Со мной моя служанка, – спокойно ответила она, откидываясь назад, на пятки. Вдруг глаза ее сверкнули озорно, уголки рта взлетели вверх. – Она хорошая девушка. Самая преданная и здравомыслящая.
   – Ты хочешь сказать, что она разрешает тебе идти, куда хочешь, и не доносит на тебя. Но когда-нибудь тебя поймают… – И это говорил человек, которого не поймали – до конца его дней!
   – Но пока-то меня не поймали, так зачем беспокоиться?
   Замолчав, она без всякого смущения принялась рассматривать его лицо, явно довольная тем, что видела.
   – Ступай домой, Юлилла, – вздохнул он. – Если тебя застукают, пусть это будет не со мной.
   – Потому что ты – плохой человек? – спросила она без обиняков.
   Сулла слабо улыбнулся:
   – Можно сказать и так.
   – А вот я не думаю, что ты плохой!
   Какое божество послало ее в этот недобрый час? Благодарю тебя, неизвестный бог! Вдруг ему стало легко, словно действительно какой-то светлый гений, милостивый и добрый, пролетая, коснулся его. Странное чувство для человека, который почти не ведал добра.
   – Нет, я плохой, Юлилла, – повторил он.
   – Неправда! – Голос девочки прозвучал твердо и решительно.
   Он уже распознал признаки нарождающегося девичьего обожания и знал, как можно убить его грубым словом или пугающим жестом. Но… не мог. Только не с ней. Она не заслуживала этого. Для нее он готов был порыться в своем заветном мешке, где хранил всякие трюки, ухватки и приемы, и вынуть из него самого лучшего Луция Корнелия Суллу, свободного от фальши, грязи, вульгарности.
   – Что ж, спасибо тебе за твою веру в меня, маленькая Юлилла, – проговорил он нерешительно, не зная, что она хотела услышать.
   – У меня есть еще время, – серьезно сказала она. – Мы можем поговорить?
   Он подвинулся на камне.
   – Хорошо. Сядь сюда, земля слишком сырая.
   – Говорят, что ты позоришь свое имя. Но я не понимаю, как это возможно. У тебя просто не было возможности доказать обратное.
   – Думаю, именно твой отец – автор этих слов.
   – Каких слов?
   – Что я позорю свое имя.
   Она возмутилась:
   – О нет! Это не папа! Он – самый умный человек на свете.
   – А мой был самым глупым. Мы с тобой находимся на противоположных концах римского общества, малышка Юлилла.
   Разговаривая, она выдергивала длинную траву вокруг камня, обрывала корневища и тонкими проворными пальчиками плела венок.
   – Вот, – сказала она наконец, протягивая венок ему.
   У него перехватило дыхание. Будущее сжалось, приоткрылось, чтобы показать ему нечто, и вновь померкло. Боль вернулась.
   – Венок из трав! – воскликнул он удивленно. – Нет! Это не для меня!
   – Конечно, для тебя, – возразила она и, поскольку он не протянул руку за венком, наклонилась и возложила венок на голову Суллы. – Это должны быть цветы, но в это время года цветов нет.
   Она не понимала! Ладно, он ничего не скажет ей. И все-таки сказал:
   – Венок из цветов вручают только любимому.
   – Ты и есть мой любимый, – тихо отозвалась она.
   – Это ненадолго, девочка. Это пройдет.
   – Никогда!
   Он встал с камня, засмеялся, глядя на нее:
   – Перестань! Ведь тебе не больше пятнадцати!
   – Шестнадцать! – быстро уточнила она.
   – Пятнадцать, шестнадцать, какая разница? Ты же еще ребенок. Она покраснела от негодования, черты лица ее заострились.
   – Я не ребенок! – закричала она.
   – Конечно, ребенок. – Он снова засмеялся. – Посмотри на себя, вся спеленутая, маленькая пухлая глупышка.
   Ну вот! Так-то лучше! Это должно поставить ее на место.
   Да. Это поставило ее на место. И если бы только… Теперь это был цветок, убитый морозом, – сморщенный, мертвый. Свет померк в ней.
   – Я некрасивая? – спросила она. – А я всегда думала, что красивая.
   – Взросление – жестокая вещь, – резко произнес Сулла. – Думаю, почти во всех семьях родители говорят своим дочкам, что они красивые. Но мир судит по другим меркам. Когда ты станешь взрослой, у тебя будет муж.
   – Я хочу только тебя, – прошептала она.
   – Ну вот еще! Выбрось это из головы, откормленный глупенький щенок. Беги прочь, пока я не прищемил тебе хвостик. Давай! Кыш!
   Она помчалась так быстро, что служанка не могла догнать ее, напрасно умоляя остановиться. Сулла стоял, глядя им вслед, пока они не исчезли за склоном холма.
   Венок все еще оставался у него на голове. Рыжевато-коричневая трава оттеняла огненно-рыжие кудри. Сулла снял венок, но не бросил, а долго глядел на него, держа в руках. Потом спрятал в складках туники и пошел прочь.
   Бедняжка. Он все-таки обидел ее. Но ее надо было отговорить. В его и без того сложной жизни не хватало только вздыхающей по нему соседской девчонки, да еще дочки сенатора.
   С каждым шагом сухие стебли венка кололи его, напоминая о себе. Corona Graminea. Венец из трав. Награда спасителю. Возложенная на его голову здесь, на Палатине, где сотни лет назад стоял первый город Ромула, – несколько хижин под соломенными крышами, наподобие той, которая сохранилась возле лестницы Кака. Венец из трав, подаренный ему олицетворением Венеры – Юлией. Предзнаменование.
   – Если это осуществится, я построю тебе храм, Венера-победительница! – громко крикнул Сулла.
   Ибо наконец он увидел свой путь. Опасный. Отчаянный. Но терять ему нечего, а получить он может много. И это – невзирая на все препоны – на самом деле возможно.
 
   Зимние сумерки уже опустились на город, когда Сулла вернулся в дом Клитумны и спросил, где женщины. Они были в столовой. О чем-то, как всегда, шептались в ожидании его. Еще не ужинали. Без сомнения, предметом разговора был он. При его появлении они быстро отодвинулись друг от друга с невинным выражением лица.
   – Мне нужны деньги, – смело заговорил он.
   – Но, Луций Корнелий… – начала было Клитумна, насторожившись.
   – Заткнись, старая шлюха! Мне нужны деньги!
   – Луций Корнелий!
   – Я уезжаю отдохнуть, – заявил он, не двинувшись с места. – Тебе решать. Если ты хочешь, чтобы я вернулся, если ты хочешь, чтобы все продолжалось, как прежде, – дай мне тысячу денариев. Иначе я покидаю Рим навсегда.
   – Каждая из нас даст тебе по половине этой суммы, – неожиданно вмешалась Никополис, пристально глядя на Суллу своими тревожными черными глазами.
   – Сейчас же! – добавил он.
   – Но в доме нет таких денег, – возразила Никополис.
   – Лучше, если они каким-нибудь образом найдутся, потому что ждать я не намерен.
   Пятнадцать минут спустя, когда Никополис вошла к нему в комнату, Сулла упаковывал вещи. Сев на его кровать, она молча смотрела, ожидая, когда он обратит на нее внимание.
   И все-таки первая прервала молчание:
   – Деньги у тебя будут. Клитумна послала управляющего к своему банкиру… Куда ты едешь?
   – Не знаю, мне все равно. Только бы подальше отсюда.
   – Ты складываешь вещи, как солдат.
   – Откуда ты знаешь, как солдат собирает свои вещи?
   – О, одно время я была любовницей военного трибуна. Поверишь ли, всюду ездила за ним! Чего только не сделаешь из-за любви – в молодости… Я обожала его. Я поехала за ним в Испанию, потом в Азию. – Она вздохнула.
   – И что случилось потом? – спросил он, не переставая заниматься своим делом.
   – Он был убит в Македонии, и я вернулась домой.
   Жалость наполнила ее сердце, но не к погибшему любовнику, а к Луцию Корнелию. К пойманному в ловушку красивому льву, которому суждена грязная, отвратительная арена. Почему человек любит? Это так больно… Она улыбнулась, но улыбка не украсила ее.
   – Он оставил мне по завещанию все, что имел, и я стала довольно богатой. В те дни было много трофеев.
   – Сердце мое истекает кровью, – фыркнул Сулла, положил бритвы в полотняный футляр и сунул в переметную суму.
   По ее лицу пробежала судорога.
   – Это мерзкий дом! – сказала она. – О, как я ненавижу его! Все мы злые и несчастные. Много ли истинно приятных слов говорим мы друг другу? Оскорбления, унижение, раздражение, злоба. Почему я здесь?
   – Потому, дорогая моя, что ты стареешь, – пояснил он (она и так это знала). – Ты уже не та молоденькая девица, которая таскалась за солдатами по Испании и Азии.
   – И ты ненавидишь нас, – продолжала она. – В этом причина? В тебе? И становится все хуже и хуже.
   – Согласен. Становится хуже. Поэтому я и уезжаю – на время. – Он связал вместе оба мешка, легко их поднял. – Хочу побыть свободным. Хорошо провести время в каком-нибудь сельском городишке, где меня никто не знает. Жрать там, пить до блевоты, обрюхатить хотя бы полдюжины девок, раз пятьдесят подраться с мужиками, которые думают, что со мной можно справиться одной левой. Попробую задницы всех симпатичных мальчиков. – Он зло усмехнулся. – А потом, дорогая моя, обещаю, покорно вернусь домой. К тебе, Липкому Стиху и тете Клити. И заживем мы счастливо.
   Он умолчал о том, что берет с собой Метробия. Старому Скилаксу он тоже ничего об этом не скажет.
   И уж вообще никому, даже Метробию, Сулла не сообщил, что он на самом деле собирается предпринять. У него не было намерения отдыхать. Поездка задумывалась как познавательная. Сулле предстояло познакомиться с фармакологией, химией и ботаникой.
 
   Он вернулся в Рим лишь в конце апреля. Оставив Метробия у Скилакса, на Целиевом холме, Сулла отправился в Капену, чтобы вернуть двуколку и мулов, которых там арендовал. Заплатив по счету, он перекинул через левое плечо переметные сумы и направил стопы в Рим. С ним не было слуги. Они с Метробием вынуждены были довольствоваться услугами персонала гостиниц и постоялых дворов, где останавливались, путешествуя по полуострову.
   Сулла медленно шел по Аппиевой дороге, туда, где в кирпичной кладке крепостного вала находились Капенские ворота. Рим нравился Сулле. Согласно легенде, Сервиева стена была воздвигнута царем Сервием Туллием еще до установления Республики, но, как большинство патрициев, Сулла знал, что по крайней мере триста лет назад, когда галлы разграбили город, этих фортификаций еще не было. Несметными ордами галлы спустились с западных склонов Альп, наводнили долину реки Пад на далеком севере. Многие так и осели в тех краях, особенно в Умбрии и Пицене. Но те, кто прошли по Кассиевой дороге через Этрурию, направились прямо в Рим. Достигнув Рима, галлы изгнали почти всех исконных жителей. И только после этой катастрофы была возведена городская Сервиева стена. Италийцы же из долины Пада, всей Умбрии и Северного Пицена смешали свою кровь с кровью галлов и стали презренными полукровками. С тех пор Рим всегда следил, чтобы крепостной вал содержался в порядке. Урок они получили суровый, и страх перед вторжением варваров все еще жил в душе каждого римлянина.
   Хотя на Целиевом холме имелось несколько дорогих высоких домов, местность до самых Капенских ворот в основном оставалась сельской. Здесь располагались скотный двор, скотобойня, курильни, пастбища для скота, который потом отсылали на самый большой рынок во всей Италии.
   А вот за Капенскими воротами начинался уже настоящий город. Не перенаселенное скопление домов, как Субура и Эсквилин, но тем не менее город. Сулла миновал Большой цирк, поднялся по лестнице Кака на Гермал. Оттуда уже недалеко до дома Клитумны.
   У входа в дом он глубоко вздохнул и – постучал. И мгновенно очутился среди визжащих женщин. Никополис и Клитумна плакали и верещали от восторга, они висели у него на шее, а когда он стряхнул их, продолжали кружить возле, не желая ни на мгновение оставить его в покое.
   – Где теперь я буду спать? – спросил он, отказываясь отдать свои переметные сумы слуге, которому очень хотелось их забрать.
   – Со мной, – ответила Никополис, бросив победный взгляд на вдруг поникшую Клитумну.
   Дверь в кабинет была плотно закрыта. Следуя за Никополис к колоннаде, Сулла приметил это. Он оставил мачеху в отчаянии ломать себе руки в атрии.
   – Я так понимаю, что Липучка Стих теперь хорошо устроился? – спросил он Никополис.
   – Сюда, – сказала она, не отвечая на его вопрос, – ей не терпелось показать ему его новое жилище.
   Она решила отдать ему свою просторную гостиную, оставив себе спальню и вторую комнату – маленькую. Сулла ощутил прилив благодарности. С едва уловимой печалью он посмотрел на нее, испытывая к ней в этот момент более теплые чувства, чем когда-либо.
   – Это мне? – спросил он.
   – Тебе, – ответила она, улыбаясь.
   Сулла швырнул сумки на кровать.
   – А Стих? – осведомился он, желая поскорее услышать худшее.
   Конечно, она хотела, чтобы он поцеловал ее, занялся с ней любовью, но она слишком хорошо знала его, чтобы понимать: длительная разлука с ней и Клитумной – еще не повод. Любовь должна подождать. Вздохнув, Никополис смирилась с ролью информатора.
   – Стих и правда основательно устроился, – признала она и прошла к сумкам, чтобы распаковать их.
   Он решительно отстранил ее, затолкал сумки за сундук для одежды и направился к своему любимому креслу – оно было здесь. Никополис присела на кровать.
   – Я хочу знать все новости, – сказал он.
   – Стих здесь. Спит в спальне хозяина и пользуется кабинетом, конечно. С одной стороны, это даже лучше, чем мы ожидали. Видеть Стиха рядом каждый день – невыносимо даже для Клитумны. Еще несколько месяцев – и, я уверена, она выгонит его. Умно ты поступил, что уехал. – Она рассеянно поглаживала подушки. – Признаюсь, что зимой я так не думала, но ты оказался прав, а я не права. Стих въехал как триумфатор, а тебя нет. Омрачать его славу некому… Что тут началось! Твои книги были отправлены в мусорный ящик… нет, нет, все в порядке, слуги спасли их! За книгами последовали все твои личные вещи и одежда. Поскольку слуги тебя любят, а его терпеть не могут, твои вещи сохранились. Они здесь, в этой комнате.
   Его тусклый взгляд скользнул по стенам, по красивому мозаичному полу.
   – Хорошая комната, – одобрил он. – Продолжай.
   – Клитумна пришла в отчаяние. Она не предполагала, что Стих выкинет твои вещи. Вообще я не думаю, что она сама хотела, чтобы он въехал, но когда он запросился к ней жить, не нашла способа отказать. Родная кровь, последний родственник, и все такое… Клитумна умом не блещет, но она очень хорошо знала: единственной причиной его переезда была надежда вышвырнуть тебя на улицу. Ведь Стих ни в чем не нуждается. Но тебя здесь не было, чтобы видеть, как выбрасывают твои вещи. Радость Стиха подкисла. Ни ссор, ни сопротивления, ни твоего присутствия. Лишь угрюмые вялые слуги, плачущая тетя Клити – и я. Но я смотрела на него как на пустое место.
   Маленькая служанка Бити робко вошла в комнату с подносом сдобных булочек, пирожков с мясом, сладких пирожных, поставила закуски на угол стола, застенчиво улыбнулась Сулле. Заметила за сундуком кожаный ремешок, соединяющий две сумки, направилась туда, желая распаковать вещи.
   Сулла метнулся к девушке, чтобы перехватить ее, – так быстро, что Никополис поначалу ничего даже не поняла. Только что он сидел, удобно развалившись в кресле, – и в следующее мгновение уже спокойно отстраняет девушку от сундука. Улыбнувшись служаночке, Сулла слегка ущипнул ее за щеку и выпроводил за дверь.
   Никополис удивилась:
   – В чем дело? Ты беспокоишься о своих сумках? Что в них? Ты как собака, стерегущая кость.
   – Налей мне немного вина, – велел он, вновь опускаясь в кресло и беря с блюда пирожок с мясом.
   Вина-то она налила – неразбавленного, но тему менять не собиралась.
   – Ну же, Луций Корнелий, что там такого, в этих сумках, что ты никому не хочешь показывать?
   Уголки губ его опустились. Он раздраженно всплеснул руками:
   – Как ты думаешь, что там может быть? Я почти четыре месяца провел вдали от моих девочек! Признаюсь, не все время я думал о вас, но все-таки думал! Особенно когда видел какую-нибудь безделушку, которая могла бы глянуться которой-нибудь из вас.
   Черты лица ее смягчились, лицо засветилось. Дарить подарки – это не в духе Суллы. Никополис не могла припомнить случая, чтобы Сулла подарил им что-нибудь, пусть даже самую пустяковую грошовую вещицу. Она хорошо разбиралась в людях и знала, что это не было признаком жадности или бедности. Щедрые люди дают, даже когда им нечего дать.
   – О Луций Корнелий! – воскликнула она, вся сияя. – Правда? Когда я могу посмотреть?
   – Когда я сделаюсь добреньким и буду готов показать, – ответил он, повернув кресло, чтобы выглянуть в окно. – Который час?
   – Не знаю… около восьми, наверное. Во всяком случае, ужина еще не подавали, – сказала она.
   Он встал, прошел к сундуку, зацепил пальцем ремешок и вытащил сумки. Перекинул их через плечо.
   – Я вернусь к ужину, – сообщил он.
   С открытым ртом она смотрела, как он идет к двери.
   – Сулла! Ты самый невыносимый человек на всем белом свете! Клянусь! Не успел вернуться домой – и уже уходишь куда-то! Сомневаюсь, что ты идешь навестить Метробия, потому что брал его с собой!
   При этих словах Сулла остановился. Усмехнувшись, он пристально посмотрел на женщину.
   – О, понимаю! Скилакс приходил жаловаться, да?
   – Можно сказать и так. Пришел как трагик, играющий Антигону, а ушел как комик, исполняющий роль евнуха. Клитумна определенно способствовала повышению его голоса! – Она засмеялась.
   – Так ему и надо, старому развратнику. Ты знаешь, что он нарочно не разрешал мальчику учиться читать и писать?
   Но сумки все-таки не давали Никополис покоя.
   – Не доверяешь нам, боишься их оставить здесь? – спросила она.
   – Я не дурак, – ответил он кратко – и отбыл.
   Женское любопытство. Все-таки он дурак. Не предусмотрел этого. Целый час Сулла транжирил на рынке свой последний серебряный денарий из тысячи. Хотел оставить его на будущее… Женщины! Любопытные, во все сующие свой нос свиньи! Почему он не подумал об этом раньше?