Страница:
Сумки наполнились шарфами, браслетами, легкомысленными восточными туфлями без задников, всякой ерундовой мишурой для волос. Слуга открыл Сулле, сообщив, что обе госпожи и господин Стих в столовой. Но он решил еще выждать и пока не встречаться с ними.
– Доложи, что я скоро присоединюсь к ним, – распорядился он и направился в комнаты Никополис.
В комнате никого не было. На всякий случай Сулла закрыл ставни и запер дверь на засов. Наспех купленные подарки вывалил кучей на стол вместе с несколькими новыми книгами. Выложил на кровать одежду. Затем с самого дна сумки извлек две пары носков, в которые были завернуты два небольших флакона, пробки которых были густо запечатаны воском. Вслед за флаконами появилась простая деревянная шкатулка – совсем небольшая, она могла уместиться на ладони. Не удержавшись, Сулла приподнял плотно прилегающую крышку. Там не было ничего особенного: только несколько унций белесого порошка. Сулла опустил крышку и решительно прихлопнул ее. Потом хмуро оглядел комнату. Куда?
Рядком выстроились на длинном узком столе старинные деревянные ларцы, выполненные в форме храмов. Реликвии дома Корнелия Суллы. Все, что он унаследовал от отца. Все, что отец не сумел выменять на вино – больше из-за того, что не мог найти покупателя, чем из нежелания продавать. Пять кубов со стороной в два фута, между колоннами – расписные деревянные дверцы. У каждого фронтон украшен резными храмовыми фигурками на коньке и на сливах. На простом антаблементе под фронтоном написано мужское имя. Первое – имя предка, общего для всех семи ветвей патрицианского дома Корнелиев. Второе – Публий Корнелий Руфин, консул и диктатор, который жил и умер около двухсот лет назад. Затем – его сын, дважды консул и один раз диктатор в период Самнитских войн, впоследствии изгнанный из Сената за утайку серебряного блюда. Первый Руфин, названный Суллой, – этот всю свою жизнь был фламином Юпитера Наилучшего Величайшего. И последнее имя – сын претора, Публий Корнелий Сулла Руфин, известный как основатель ludi Apollinares – Аполлоновых игр.
Реликвию первого Суллы открыл Сулла теперешний – очень осторожно, ибо дерево за долгие годы совершенно обветшало. Когда-то краска была яркой, миниатюрные рельефные фигурки имели четкие очертания. Теперь же краски потускнели, облупились, фигурки обтерлись.
Конечно, Сулла никогда не отказывался от мысли найти наконец деньги и подновить семейные реликвии. Он бы хотел иметь дом с внушительным атрием, где мог бы с гордостью выставить ларарии. Но сейчас его волновала иная мысль: как спрятать два флакона и шкатулку с порошком? Ему сразу пришло на ум, что для этого отменно подходит обиталище flamen Dialis – фламина Юпитера Наилучшего Величайшего, самого почитаемого человека в Риме тех дней.
Внутри находилась восковая маска в парике, выполненная с большим искусством, почти живое лицо. На Суллу смотрели глаза – голубые, в отличие от его собственных, бледно-серых. Кожа Руфина была светлой, но не такой белой, как у Суллы; волосы, густые и кудрявые, были скорее морковно-красного цвета, чем золотисто-рыжего. Маска была надета на деревянную болванку в форме головы, с которой ее можно было снять.
Последний раз ее извлекали во время похорон отца. Сулла оплатил эти похороны неприятной ценой нескольких свиданий с человеком, которого презирал.
Нежно, осторожно Сулла закрыл дверцу. Потрогал ступени подиума, которые выглядели гладкими и бесшовными. Но, как и у настоящего храма, на самом деле этот подиум был полым. Сулла нажал на нужное место – и из передних ступеней выдвинулся ящик. Он не предназначался для тайного хранения чего-либо. Просто служил надежным местом, где можно держать летопись подвигов предка, а также подробное описание его роста, походки, осанки, физических привычек, особых примет. Когда какой-нибудь очередной Корнелий Сулла умирал, родственники покойного нанимали актера. Он надевал маску и имитировал умершего предка настолько точно, что можно было подумать, будто тот нарочно вернулся, дабы увидеть, как усопшего потомка его патрицианского рода провожают из мира, украшением которого он сам когда-то был.
В ящике находились документы, относящиеся к Публию Корнелию Сулле Руфину-жрецу, но оставалось еще довольно места для флаконов и шкатулки. Сулла положил их туда и задвинул ящик. Руфин сбережет его тайну.
Успокоившись, Сулла открыл ставни, снял с двери засов. Сгреб безделушки, раскиданные по всему столу, и злобно усмехнулся, вынув нужный свиток из стопки других.
Уж конечно, Луций Гавий Стих занимал место хозяина на левом конце среднего ложа. Это была одна из немногих столовых, где женщины скорее возлежали, чем сидели на стульях с высокими спинками, поскольку ни Клитумна, ни Никополис не желали следовать устаревшим правилам.
– Это вам, девочки, – сказал Сулла. Прямо на ходу он кинул двум обожающим его женщинам горсть подарков. Он хорошо выбрал: такие вещи могли быть куплены где угодно, не только на римском рынке.
Прежде чем опуститься на первое ложе между Клитумной и Никополис, он швырнул перед Стихом свиток.
– И кое-что для тебя, Стих, – добавил он.
Пока Сулла устраивался между женщинами, хихикающими и мурлыкающими от удовольствия, пораженный Стих развязал тесьму и развернул свиток. Два алых пятна вспыхнули на его желтовато-бледных прыщавых щеках, когда он увидел великолепно нарисованные и раскрашенные мужские фигуры. Они выполняли друг с другом атлетические упражнения. И у каждого была эрекция. Трясущимися пальцами Стих свернул папирус и перевязал его тесьмой. После этого он еще должен был собраться с силами и взглянуть на дарителя. Страшные глаза Суллы презрительно смеялись поверх головы Клитумны.
– Спасибо, Луций Корнелий, – пропищал Стих.
– Пожалуйста, Луций Гавий, – ответил Сулла низким голосом.
В этот момент внесли закуски, приготовленные наскоро, как подозревал Сулла, в честь его приезда. Помимо обычных оливок, латука и яиц, сваренных вкрутую, подали также фазаньи сосиски и куски тунца в масле. Сулла ел с удовольствием, бросая злобные взгляды на Стиха, одиноко сидящего на своем ложе, в то время как его тетя старалась придвинуться поближе к Сулле, а Никополис без всякого стыда оглаживала его пах.
– Ну, и какие же новости на домашнем фронте? – осведомился он, когда с первым блюдом было покончено.
– Ничего особенного, – сказала Никополис, которую больше интересовало то, что происходило под ее рукой.
Сулла повернулся к Клитумне.
– Я не верю ей, – заявил он, взял Клитумну за руку и стал покусывать ей пальцы. Заметив на лице Стиха выражение отвращения, он начал демонстративно их лизать. – Скажи ты мне, любовь моя, – лизнул, – потому что я отказываюсь верить, – лизнул, – что ничего не случилось. – Лизнул, лизнул, лизнул.
К счастью, в этот момент внесли главное блюдо. Жадная Клитумна вырвала руку, чтобы схватить кусок жареной баранины в тимьяновом соусе.
– Наши соседи, – сказала она между глотками, – вполне компенсировали ту тишину, которая установилась в нашем доме, пока тебя не было. – Она вздохнула. – Жена Тита Помпония родила мальчика в феврале.
– Боги! Еще один будущий скряга-банкир! – прокомментировал событие Сулла. – Цецилия Пилия в порядке, надеюсь?
– В полном! Никаких осложнений вообще.
– А что у Цезаря? – Он думал о восхитительной Юлилле и о венце из трав, который она возложила на его голову.
– Там большие новости! – Клитумна облизала пальцы. – У них была свадьба. Собралось все высшее общество.
Что-то случилось с сердцем Суллы. Казалось, оно упало, словно камень, в самый низ живота да так и осталось там, болтаясь среди еды. Очень странное ощущение.
– Да? – переспросил он равнодушно.
– Правда! Старшая дочь Цезаря вышла замуж, и не за кого-нибудь, а за Гая Мария! Противный тип, правда?
– Гай Марий…
– Ты должен знать его, – заметила Клитумна.
– Не думаю. Марий… Должно быть, «новый человек».
– Именно. Пять лет назад он был претором, но стать сенатором ему так и не удалось. Зато он губернаторствовал в Верхней Испании и там сколотил крупное состояние: рудники и тому подобное, – пояснила Клитумна.
Почему-то Сулла вспомнил человека с лицом орла, которого видел на инаугурации новых консулов. На нем тогда была тога с пурпурной полосой.
– Как он выглядит?
– Гротескно, мой дорогой! Особенно брови! Как волосатые гусеницы. – Клитумна протянула руку к тушеной брокколи. – И кроме того, он лет на тридцать старше Юлии, бедняжки!
– Что в этом такого необычного? – резко спросил Стих, чувствуя, что пора и ему вставить словцо. – По крайней мере половина девиц в Риме выходят замуж за мужчин, которые годятся им в отцы.
Никополис нахмурилась.
– Я бы не сказала, что половина, – возразила она. – Правильнее было бы сказать, четверть.
– Но это же отвратительно! – воскликнул Стих.
– Отвратительно? Вздор! – энергично заявила Никополис, выпрямляясь, чтобы взгляд ее казался более эффектным. – Позволь заметить тебе, что старик многое может дать молодой девушке! Во всяком случае, более пожилые люди умеют быть заботливыми и благоразумными! Моим худшим любовникам было меньше двадцати пяти. Думают, что все об этом деле знают, а сами-то не знают ничего. Новобранцы! Кончают, не успев начать! Словно бык тебя боднул.
Поскольку Стиху было двадцать три года, он не сдержался.
– А ты? Полагаешь, ты все в этом деле постигла? – насмешливо осведомился он.
Она спокойно посмотрела на него:
– Да уж побольше тебя, недоносок.
– Ну, хватит! Сегодня давайте только веселиться! – воскликнула Клитумна. – Ведь наш дорогой Луций Корнелий вернулся!
Их дорогой Луций Корнелий тут же схватил свою мачеху, повалил ее на ложе и стал щекотать, пока она не завизжала, высоко вскинув ноги. Никополис в ответ принялась щекотать Суллу, и на ложе образовалась настоящая свалка.
Это уже было слишком. Схватив подаренную ему книгу, Стих поднялся с ложа и твердой походкой вышел из комнаты. А они даже не заметили, что он уходит! Как же все-таки изгнать этого человека? Тетка просто с ума по нему сходит! Даже когда Суллы не было, Стиху так и не удалось убедить ее выбросить его вещи. Она только плакала, жалуясь, что два ее дорогих мальчика не могут поладить.
Хотя Стих почти ничего не ел за обедом, расстраиваться он не стал. В таблинии у него имелся хороший склад съестных припасов: полный кувшин его любимых фиг в сиропе, небольшой поднос медовых пирожков, который повар должен был все время пополнять, несколько видов ароматного желе, доставленного из Парфии, коробка крупного, сочного изюма, медовые пряники, вино на меду. Стих вполне мог обойтись без жареной баранины и тушеной брокколи. Он был сладкоежкой.
Подперев подбородок рукой, при свете пяти свечей, рассеивающих вечерние сумерки, Луций Гавий Стих жевал засахаренные фиги и внимательно рассматривал иллюстрации в книге. Читал короткие пояснения на греческом. Конечно, этим подарком Сулла хотел сказать, что сам он не нуждается в подобных книгах, потому что все это уже проделал на практике. Но это не умаляло интереса; Стих не был таким гордым. Ах! Ах, ах, ах! Что-то происходило под его расшитой туникой! И он незаметно опустил руку на колени с таким невинным видом… Даже жаль становилось, что свидетелем этого был лишь кувшин с засахаренными фигами.
Поддавшись импульсу – и ненавидя себя за это, – Луций Корнелий Сулла на следующее утро шел через Палатин к тому месту, где он встретился с Юлиллой. Был самый разгар весны. То и дело попадались яркие пятна цветов: нарциссы, анемоны, гиацинты, фиалки, даже местами ранние розы. Дикие яблони в белорозовом цвету. Камень, на котором он сидел тогда, в январе, теперь стал почти невидим среди буйно разросшейся травы.
Юлилла со служанкой была там. Она похудела, медовый цвет ее волос поблек. Когда она увидела его, дикая радость залила краской ее лицо, кожу, волосы – она стала красивой! О, никогда в мире, ни одна женщина не была такой красивой! От этого зрелища волосы зашевелились на голове. Сулла остановился как вкопанный. Его охватил благоговейный страх, граничащий с ужасом.
Венера. Она была Венерой. Повелительницей жизни и смерти. Ибо для чего дается жизнь, как не для продолжения рода, и что такое смерть, как не прекращение этой жизни? Все остальное – декорация, безвкусные украшения, которые придумали мужчины, чтобы убедить себя, что жизнь и смерть должны значить больше.
О, она была Венерой!.. Но делало ли это его Марсом, равным ей божеством? Или же он – Анхиз, простой смертный, которого она остановила, только вообразив, будто полюбила его?
Нет, Марсом он не был. Жизнь определила его быть лишь украшением. И при этом – самым дешевым, мишурой, блесткой. Кем же он может быть, как не Анхизом, человеком, чья настоящая слава заключалась лишь в том, что Венера на какой-то момент снизошла до него? Его трясло от ярости. И он направил всю свою злость и разочарование против нее. В нем возникло желание ударить ее, низвести Венеру до Юлиллы.
– Я слышала, что ты вчера вернулся, – сказала она, не двигаясь с места.
– Шпионов разослала? – осведомился он, не приближаясь к ней.
– На нашей улице этого не требуется, Луций Корнелий. Слуги знают все, – возразила Юлилла.
– Надеюсь, ты не воображаешь, что я пришел сюда в поисках тебя? Потому что это не так. Я пришел сюда в поисках покоя.
Она действительно еще больше похорошела, хотя он не думал, что это возможно. «Моя девочка-мед», – подумал он. Юлилла… Имя сорвалось с губ, как капля меда. Как имя Венеры.
– Значит ли это, что я нарушила твой покой? – спросила она. И до чего уверена в себе – необычайно для такой молодой девушки!
Он засмеялся. Ему удалось сделать так, что смех прозвучал легко, весело.
– О боги! Девочка, сколько же тебе еще расти! – воскликнул он, смеясь. – Я сказал, что пришел сюда в поисках покоя. Это значит, что я надеялся здесь его найти. Если подумать хорошенько, то ни на йоту ты не нарушаешь моего покоя.
Она все еще сопротивлялась.
– И вовсе нет! Это должно означать, что ты не ожидал увидеть меня здесь.
– Вот мы и пришли к тому, с чего начали, – к равнодушию, – сказал он.
Конечно, состязание было не на равных. У него на глазах она съежилась, потускнела – бессмертная стала смертной.
Лицо ее сморщилось, но ей удалось сдержать слезы. Юлилла только смотрела на него – озадаченно. То, как он выглядел и что говорил, никак не соотносилось с тем, что чувствовало ее сердце. А сердце говорило, что он попал в ее сети.
– Я люблю тебя! – сказала она, словно это все объясняло.
Он опять засмеялся:
– Что ты можешь знать о любви в пятнадцать лет?
– Мне уже шестнадцать!
– Послушай, дитя, – резко сказал Сулла, – оставь меня в покое! Ты не только назойлива и несносна, но уже становишься обременительной. – Он повернулся и пошел прочь, ни разу не оглянувшись.
Юлилла не разразилась слезами; но было бы лучше, если бы она заплакала. Неистовые и мучительные рыдания помогли бы ей понять, что она была неправа. Что у нее нет ни шанса заполучить его.
Она направилась туда, где ждала Хрисеис, ее служанка, делая вид, будто разглядывает пустынный Большой цирк. Юлилла шла с высоко поднятой головой. Она была гордой.
– С ним будет трудно, – сказала она, – но ничего. Рано или поздно он будет моим, Хрисеис.
– Не думаю, что он хочет тебя, – сказала Хрисеис.
– Конечно, он хочет меня! – фыркнула Юлилла. – Он отчаянно хочет меня!
Зная Юлиллу, Хрисеис предпочла смолчать. Вместо того чтобы попытаться урезонить хозяйку, она лишь вздохнула, пожала плечами:
– Поступай, как знаешь.
– Я всегда так и делаю, – отрезала младшая дочь Юлия Цезаря.
Они молча направились домой. Это было для них необычно – обе считались болтушками. Госпожа и служанка были почти ровесницами – они и выросли вместе. Возле огромного храма Великой Матери Юлилла решительно сказала:
– Я откажусь есть.
Хрисеис остановилась.
– И как ты думаешь, к чему это приведет?
– Ну, в январе он сказал, что я толстая. Я и была толстой.
– Юлилла, ты не толстая!
– Толстая. Поэтому с января я не ела сладостей. И похудела, но еще недостаточно. Ему нравятся худые женщины. Посмотри на Никополис. У нее руки, как палочки.
– Но она старая! – воскликнула Хрисеис. – Что хорошо для тебя, нехорошо для нее. Кроме того, твои родители забеспокоятся, если ты перестанешь есть. Они подумают, что ты заболела!
– Вот и хорошо, – молвила Юлилла. – Если они решат, что я заболела, так же подумает и Луций Корнелий. И забеспокоится обо мне.
Лучших и более убедительных аргументов Хрисеис не могла и придумать, ибо она не блистала ни умом, ни здравомыслием. Поэтому она попросту залилась слезами, чем доставила Юлилле большое удовольствие.
Спустя четыре дня после возвращения Суллы в дом Клитумны Луций Гавий Стих слег с несварением желудка. Встревоженная Клитумна созвала полдюжины самых известных докторов Палатина; общий диагноз гласил: отравление пищей.
– Рвота, колики, понос – классическая картина, – заключил их спикер, римский врач Публий Попиллий.
– Но он же не ел ничего, чего не ели бы и мы! – возразила Клитумна с неподдельным страхом в голосе. – Он вообще ест куда меньше, чем мы, и это меня тревожит больше всего!
– Ах, госпожа, думаю, ты заблуждаешься, – еле слышно пробормотал длинноносый грек Афинодор Сикул, практикующий врач, известный своим стремлением всегда докопаться до самой сути. Он прошелся по дому, заглянул в каждую комнату, в атрий, в покои, расположенные вокруг внутреннего сада. – Тебе, разумеется, известно, что у Луция Гавия в кабинете целая лавка сладостей?
– Фи! – взвизгнула Клитумна. – Ну уж и лавка! Несколько фиг да пирожков, вот и все. Да он почти и не притрагивается к ним!
Шестеро ученых мужей переглянулись.
– Госпожа, он поглощает их весь день и еще полночи – так мне сообщили твои слуги, – сказал Афинодор-сицилиец. – Настоятельно советую убедить его отказаться от кондитерских изделий. Если он будет питаться надлежащей пищей, не только исчезнут проблемы с желудком, но и общее состояние существенно улучшится.
Луций Гавий Стих слушал все это, простертый на своем ложе. Он был слишком слаб, чтобы что-то сказать в свою защиту. Его слегка выпученные глаза перебегали с одного лица на другое.
– У него прыщи, кожа плохого цвета, – заметил другой врач, грек из Афин. – Он делает упражнения?
– Ему этого не требуется, – сказала Клитумна, но в голосе ее прозвучало едва уловимое сомнение. – По роду своих занятий он гоняется по всему городу, постоянно на ногах, уверяю вас!
– И чем же ты занимаешься, Луций Гавий? – поинтересовался врач-испанец.
– Я – работорговец, – сказал Стих.
Поскольку все участники консилиума, кроме Публия Попиллия, начинали свою жизнь в Риме как рабы, в их глазах вспыхнула злость. Они отошли подальше от больного – под тем предлогом, что им пора уходить.
– Если он захочет сладкого, пусть ограничится медовым вином, – рекомендовал напоследок Публий Попиллий. – Дня два-три лучше воздержаться от еды, а потом, когда он вновь почувствует голод, давай ему нормальную пищу. Обрати внимание, госпожа, я сказал: нормальную! Бобы, а не засахаренные фрукты. Холодные закуски, а не сладости.
Через неделю состояние Стиха улучшилось, но полностью он так и не поправился. Хотя он и ел теперь только питательную и здоровую пищу, его иногда мучили тошнота, рвота, боль и диарея. Приступы были не так сильны, как вначале, но изнурительны. Он начал понемногу терять в весе, но пока этого в доме никто не замечал.
К концу лета он уже не мог дойти до своей конторы в портике Метеллов. Потрясающая книга с иллюстрациями, которую подарил ему Сулла, перестала его интересовать. Он не мог проглотить пищу. Единственное, что ему иногда удавалось, – это выпить медового вина.
К сентябрю у него перебывали все врачи Рима. Диагнозы ставились самые разнообразные, не говоря уже о средствах лечения, особенно после того, как Клитумна прибегла к помощи знахарей.
– Давайте ему кушать все, что он хочет, – советовал один врач.
– Не давайте ему ничего, пусть поголодает, – рекомендовал другой.
– Только бобы! – настаивал врач, последователь Пифагора.
– Успокойтесь, – сказал домашним Стиха носатый Афинодор Сикул. – Что бы это ни было, оно не заразно. Я считаю, что у больного злокачественное образование в пищеводе. Однако следует проследить, чтобы те, кто контактирует с больным, и те, кто чистит его горшок, после этого тщательно мыли руки. Не допускайте их к кухне и к приготовлению пищи.
Прошло еще два дня – и Луций Гавий Стих умер. Вне себя от горя Клитумна после похорон сразу же покинула Рим, умоляя Суллу и Никополис поехать с ней в Цирцею. Там у нее была вилла. Сулла проводил ее до побережья Кампании, однако он и Никополис отказались покинуть Рим.
Возвратившись из Цирцеи, Сулла поцеловал Никополис и выехал из ее комнат.
– Я возвращаюсь в таблиний и свою спальню, – объявил он. – В конце концов, теперь, когда Липкий Стих помер, я – ближайший наследник Клитумны, почти сын.
Он бросил иллюстрированные свитки в ведро и сжег их. С искаженным от омерзения лицом он жестом пригласил Никополис, которая стояла на пороге кабинета.
– Полюбуйся! В этой комнате нет ни пяди чистого, не липкого пространства!
Кувшин медового вина стоял на бесценной консоли из цитрусового дерева. Подняв кувшин, Сулла увидел липкие пятна, въевшиеся в древесину среди изящных завитушек. Процедил сквозь зубы:
– Что за таракан! Прощай же, Липкий Стих!
И швырнул кувшин в открытое окно на колоннаду перистиля. Но кувшин пролетел дальше и разбился на тысячу осколков о цоколь «любимой» статуи Суллы – Аполлона, преследующего Дафну. Огромное пятно густого вина разлилось по гладкому камню и длинными струйками стало стекать на землю.
Метнувшись к окну, Никополис захихикала.
– Ты прав, – сказала женщина. – Сущий таракан!
И послала свою маленькую служанку Бити помыть пьедестал и вытереть тряпкой насухо.
Никто не заметил следов белого порошка, приставшего к мрамору, потому что мрамор был тоже белый. Вода сделала свое дело: порошок исчез.
– Я рада, что ты не попал в саму статую, – сказала Никополис, сидя у Суллы на коленях. Оба смотрели, как Бити отмывает скульптуру.
– А мне жаль, – сказал Сулла, но вид у него был очень довольный.
– Жаль? Луций Корнелий, эти восхитительные краски статуи были бы испорчены! Хорошо, что цоколь каменный и не раскрашен.
Верхняя губа Суллы вздернулась, обнажив зубы.
– Ох! Почему так получается, что меня всегда окружают безвкусные дураки? – воскликнул он, сталкивая Никополис со своих колен.
Пятно исчезло полностью. Бити выжала тряпку и вылила воду из таза на анютины глазки.
– Бити! – крикнул Сулла. – Вымой руки, девочка, очень хорошо вымой! Неизвестно, от чего умер Стих, а он очень любил медовое вино. Давай, иди!
Вся засияв от счастья, что Сулла заметил ее, Бити ушла.
Они стояли возле храма Теллус-Земли в Каринах – одном из самых богатых кварталов Рима, по соседству с домом Рутилия Руфа. В этот ветреный день здесь приветливо светило солнышко.
– Здесь солнца больше, чем в моем перистиле, – заметил Рутилий Руф, подводя своего гостя к деревянной скамье возле просторного, но обветшалого храма. – Исконными древними богами пренебрегают в наши дни, особенно моей дорогой Теллус, – продолжал он. – Все нынче бьют поклоны Великой Матери Азийской и забыли, что Риму лучше бы молиться своей собственной Земле!
Гай Марий заговорил о своей встрече с интересным человеком, чтобы предотвратить угрожающую ему проповедь об исконных римских богах – самых древних, самых призрачных и таинственных. Прием сработал. Рутилий Руф всегда был неравнодушен к интересным людям любого возраста и пола.
– И кто же это был? – спросил он, подставляя лицо лучам солнца и жмурясь от удовольствия, словно старый пес.
– Молодой Марк Ливий Друз. Ему лет семнадцать-восемнадцать.
– Мой племянник Друз?
Марий изумленно повернулся:
– Как? Он?..
– Да, если, конечно, твой «интересный молодой человек» – сын Марка Ливия Друза, который одержал победу в январе и намерен выставить свою кандидатуру на должность цензора на следующий год, – сказал Рутилий Руф.
Марий засмеялся, качая головой:
– О, как неловко! Почему я никогда не запоминаю таких вещей?!
– Просто моя жена Ливия никогда не выходила на люди. Никогда не обедала со мной в присутствии гостей. Она умерла несколько лет назад. Она – это я говорю так, просто чтобы освежить твою рассеянную память – была сестрой отца интересующего тебя юноши… Ливии Друзы склонны, к сожалению, подавлять своих женщин. Замечательная у меня была жена. Подарила мне двух чудесных детей, никогда мне не перечила. Я высоко ценил ее.
– Я знаю, – смущенно проговорил Марий. Ему не нравилось, когда его так «ловили». Неужели он никогда их всех так и не запомнит? Но действительно, хотя Рутилий Руф и был его давним другом, Марий ни разу не видел его застенчивую жену. – Ты должен снова жениться, – сказал он наконец, в восторге от собственной недавней женитьбы.
– Доложи, что я скоро присоединюсь к ним, – распорядился он и направился в комнаты Никополис.
В комнате никого не было. На всякий случай Сулла закрыл ставни и запер дверь на засов. Наспех купленные подарки вывалил кучей на стол вместе с несколькими новыми книгами. Выложил на кровать одежду. Затем с самого дна сумки извлек две пары носков, в которые были завернуты два небольших флакона, пробки которых были густо запечатаны воском. Вслед за флаконами появилась простая деревянная шкатулка – совсем небольшая, она могла уместиться на ладони. Не удержавшись, Сулла приподнял плотно прилегающую крышку. Там не было ничего особенного: только несколько унций белесого порошка. Сулла опустил крышку и решительно прихлопнул ее. Потом хмуро оглядел комнату. Куда?
Рядком выстроились на длинном узком столе старинные деревянные ларцы, выполненные в форме храмов. Реликвии дома Корнелия Суллы. Все, что он унаследовал от отца. Все, что отец не сумел выменять на вино – больше из-за того, что не мог найти покупателя, чем из нежелания продавать. Пять кубов со стороной в два фута, между колоннами – расписные деревянные дверцы. У каждого фронтон украшен резными храмовыми фигурками на коньке и на сливах. На простом антаблементе под фронтоном написано мужское имя. Первое – имя предка, общего для всех семи ветвей патрицианского дома Корнелиев. Второе – Публий Корнелий Руфин, консул и диктатор, который жил и умер около двухсот лет назад. Затем – его сын, дважды консул и один раз диктатор в период Самнитских войн, впоследствии изгнанный из Сената за утайку серебряного блюда. Первый Руфин, названный Суллой, – этот всю свою жизнь был фламином Юпитера Наилучшего Величайшего. И последнее имя – сын претора, Публий Корнелий Сулла Руфин, известный как основатель ludi Apollinares – Аполлоновых игр.
Реликвию первого Суллы открыл Сулла теперешний – очень осторожно, ибо дерево за долгие годы совершенно обветшало. Когда-то краска была яркой, миниатюрные рельефные фигурки имели четкие очертания. Теперь же краски потускнели, облупились, фигурки обтерлись.
Конечно, Сулла никогда не отказывался от мысли найти наконец деньги и подновить семейные реликвии. Он бы хотел иметь дом с внушительным атрием, где мог бы с гордостью выставить ларарии. Но сейчас его волновала иная мысль: как спрятать два флакона и шкатулку с порошком? Ему сразу пришло на ум, что для этого отменно подходит обиталище flamen Dialis – фламина Юпитера Наилучшего Величайшего, самого почитаемого человека в Риме тех дней.
Внутри находилась восковая маска в парике, выполненная с большим искусством, почти живое лицо. На Суллу смотрели глаза – голубые, в отличие от его собственных, бледно-серых. Кожа Руфина была светлой, но не такой белой, как у Суллы; волосы, густые и кудрявые, были скорее морковно-красного цвета, чем золотисто-рыжего. Маска была надета на деревянную болванку в форме головы, с которой ее можно было снять.
Последний раз ее извлекали во время похорон отца. Сулла оплатил эти похороны неприятной ценой нескольких свиданий с человеком, которого презирал.
Нежно, осторожно Сулла закрыл дверцу. Потрогал ступени подиума, которые выглядели гладкими и бесшовными. Но, как и у настоящего храма, на самом деле этот подиум был полым. Сулла нажал на нужное место – и из передних ступеней выдвинулся ящик. Он не предназначался для тайного хранения чего-либо. Просто служил надежным местом, где можно держать летопись подвигов предка, а также подробное описание его роста, походки, осанки, физических привычек, особых примет. Когда какой-нибудь очередной Корнелий Сулла умирал, родственники покойного нанимали актера. Он надевал маску и имитировал умершего предка настолько точно, что можно было подумать, будто тот нарочно вернулся, дабы увидеть, как усопшего потомка его патрицианского рода провожают из мира, украшением которого он сам когда-то был.
В ящике находились документы, относящиеся к Публию Корнелию Сулле Руфину-жрецу, но оставалось еще довольно места для флаконов и шкатулки. Сулла положил их туда и задвинул ящик. Руфин сбережет его тайну.
Успокоившись, Сулла открыл ставни, снял с двери засов. Сгреб безделушки, раскиданные по всему столу, и злобно усмехнулся, вынув нужный свиток из стопки других.
Уж конечно, Луций Гавий Стих занимал место хозяина на левом конце среднего ложа. Это была одна из немногих столовых, где женщины скорее возлежали, чем сидели на стульях с высокими спинками, поскольку ни Клитумна, ни Никополис не желали следовать устаревшим правилам.
– Это вам, девочки, – сказал Сулла. Прямо на ходу он кинул двум обожающим его женщинам горсть подарков. Он хорошо выбрал: такие вещи могли быть куплены где угодно, не только на римском рынке.
Прежде чем опуститься на первое ложе между Клитумной и Никополис, он швырнул перед Стихом свиток.
– И кое-что для тебя, Стих, – добавил он.
Пока Сулла устраивался между женщинами, хихикающими и мурлыкающими от удовольствия, пораженный Стих развязал тесьму и развернул свиток. Два алых пятна вспыхнули на его желтовато-бледных прыщавых щеках, когда он увидел великолепно нарисованные и раскрашенные мужские фигуры. Они выполняли друг с другом атлетические упражнения. И у каждого была эрекция. Трясущимися пальцами Стих свернул папирус и перевязал его тесьмой. После этого он еще должен был собраться с силами и взглянуть на дарителя. Страшные глаза Суллы презрительно смеялись поверх головы Клитумны.
– Спасибо, Луций Корнелий, – пропищал Стих.
– Пожалуйста, Луций Гавий, – ответил Сулла низким голосом.
В этот момент внесли закуски, приготовленные наскоро, как подозревал Сулла, в честь его приезда. Помимо обычных оливок, латука и яиц, сваренных вкрутую, подали также фазаньи сосиски и куски тунца в масле. Сулла ел с удовольствием, бросая злобные взгляды на Стиха, одиноко сидящего на своем ложе, в то время как его тетя старалась придвинуться поближе к Сулле, а Никополис без всякого стыда оглаживала его пах.
– Ну, и какие же новости на домашнем фронте? – осведомился он, когда с первым блюдом было покончено.
– Ничего особенного, – сказала Никополис, которую больше интересовало то, что происходило под ее рукой.
Сулла повернулся к Клитумне.
– Я не верю ей, – заявил он, взял Клитумну за руку и стал покусывать ей пальцы. Заметив на лице Стиха выражение отвращения, он начал демонстративно их лизать. – Скажи ты мне, любовь моя, – лизнул, – потому что я отказываюсь верить, – лизнул, – что ничего не случилось. – Лизнул, лизнул, лизнул.
К счастью, в этот момент внесли главное блюдо. Жадная Клитумна вырвала руку, чтобы схватить кусок жареной баранины в тимьяновом соусе.
– Наши соседи, – сказала она между глотками, – вполне компенсировали ту тишину, которая установилась в нашем доме, пока тебя не было. – Она вздохнула. – Жена Тита Помпония родила мальчика в феврале.
– Боги! Еще один будущий скряга-банкир! – прокомментировал событие Сулла. – Цецилия Пилия в порядке, надеюсь?
– В полном! Никаких осложнений вообще.
– А что у Цезаря? – Он думал о восхитительной Юлилле и о венце из трав, который она возложила на его голову.
– Там большие новости! – Клитумна облизала пальцы. – У них была свадьба. Собралось все высшее общество.
Что-то случилось с сердцем Суллы. Казалось, оно упало, словно камень, в самый низ живота да так и осталось там, болтаясь среди еды. Очень странное ощущение.
– Да? – переспросил он равнодушно.
– Правда! Старшая дочь Цезаря вышла замуж, и не за кого-нибудь, а за Гая Мария! Противный тип, правда?
– Гай Марий…
– Ты должен знать его, – заметила Клитумна.
– Не думаю. Марий… Должно быть, «новый человек».
– Именно. Пять лет назад он был претором, но стать сенатором ему так и не удалось. Зато он губернаторствовал в Верхней Испании и там сколотил крупное состояние: рудники и тому подобное, – пояснила Клитумна.
Почему-то Сулла вспомнил человека с лицом орла, которого видел на инаугурации новых консулов. На нем тогда была тога с пурпурной полосой.
– Как он выглядит?
– Гротескно, мой дорогой! Особенно брови! Как волосатые гусеницы. – Клитумна протянула руку к тушеной брокколи. – И кроме того, он лет на тридцать старше Юлии, бедняжки!
– Что в этом такого необычного? – резко спросил Стих, чувствуя, что пора и ему вставить словцо. – По крайней мере половина девиц в Риме выходят замуж за мужчин, которые годятся им в отцы.
Никополис нахмурилась.
– Я бы не сказала, что половина, – возразила она. – Правильнее было бы сказать, четверть.
– Но это же отвратительно! – воскликнул Стих.
– Отвратительно? Вздор! – энергично заявила Никополис, выпрямляясь, чтобы взгляд ее казался более эффектным. – Позволь заметить тебе, что старик многое может дать молодой девушке! Во всяком случае, более пожилые люди умеют быть заботливыми и благоразумными! Моим худшим любовникам было меньше двадцати пяти. Думают, что все об этом деле знают, а сами-то не знают ничего. Новобранцы! Кончают, не успев начать! Словно бык тебя боднул.
Поскольку Стиху было двадцать три года, он не сдержался.
– А ты? Полагаешь, ты все в этом деле постигла? – насмешливо осведомился он.
Она спокойно посмотрела на него:
– Да уж побольше тебя, недоносок.
– Ну, хватит! Сегодня давайте только веселиться! – воскликнула Клитумна. – Ведь наш дорогой Луций Корнелий вернулся!
Их дорогой Луций Корнелий тут же схватил свою мачеху, повалил ее на ложе и стал щекотать, пока она не завизжала, высоко вскинув ноги. Никополис в ответ принялась щекотать Суллу, и на ложе образовалась настоящая свалка.
Это уже было слишком. Схватив подаренную ему книгу, Стих поднялся с ложа и твердой походкой вышел из комнаты. А они даже не заметили, что он уходит! Как же все-таки изгнать этого человека? Тетка просто с ума по нему сходит! Даже когда Суллы не было, Стиху так и не удалось убедить ее выбросить его вещи. Она только плакала, жалуясь, что два ее дорогих мальчика не могут поладить.
Хотя Стих почти ничего не ел за обедом, расстраиваться он не стал. В таблинии у него имелся хороший склад съестных припасов: полный кувшин его любимых фиг в сиропе, небольшой поднос медовых пирожков, который повар должен был все время пополнять, несколько видов ароматного желе, доставленного из Парфии, коробка крупного, сочного изюма, медовые пряники, вино на меду. Стих вполне мог обойтись без жареной баранины и тушеной брокколи. Он был сладкоежкой.
Подперев подбородок рукой, при свете пяти свечей, рассеивающих вечерние сумерки, Луций Гавий Стих жевал засахаренные фиги и внимательно рассматривал иллюстрации в книге. Читал короткие пояснения на греческом. Конечно, этим подарком Сулла хотел сказать, что сам он не нуждается в подобных книгах, потому что все это уже проделал на практике. Но это не умаляло интереса; Стих не был таким гордым. Ах! Ах, ах, ах! Что-то происходило под его расшитой туникой! И он незаметно опустил руку на колени с таким невинным видом… Даже жаль становилось, что свидетелем этого был лишь кувшин с засахаренными фигами.
Поддавшись импульсу – и ненавидя себя за это, – Луций Корнелий Сулла на следующее утро шел через Палатин к тому месту, где он встретился с Юлиллой. Был самый разгар весны. То и дело попадались яркие пятна цветов: нарциссы, анемоны, гиацинты, фиалки, даже местами ранние розы. Дикие яблони в белорозовом цвету. Камень, на котором он сидел тогда, в январе, теперь стал почти невидим среди буйно разросшейся травы.
Юлилла со служанкой была там. Она похудела, медовый цвет ее волос поблек. Когда она увидела его, дикая радость залила краской ее лицо, кожу, волосы – она стала красивой! О, никогда в мире, ни одна женщина не была такой красивой! От этого зрелища волосы зашевелились на голове. Сулла остановился как вкопанный. Его охватил благоговейный страх, граничащий с ужасом.
Венера. Она была Венерой. Повелительницей жизни и смерти. Ибо для чего дается жизнь, как не для продолжения рода, и что такое смерть, как не прекращение этой жизни? Все остальное – декорация, безвкусные украшения, которые придумали мужчины, чтобы убедить себя, что жизнь и смерть должны значить больше.
О, она была Венерой!.. Но делало ли это его Марсом, равным ей божеством? Или же он – Анхиз, простой смертный, которого она остановила, только вообразив, будто полюбила его?
Нет, Марсом он не был. Жизнь определила его быть лишь украшением. И при этом – самым дешевым, мишурой, блесткой. Кем же он может быть, как не Анхизом, человеком, чья настоящая слава заключалась лишь в том, что Венера на какой-то момент снизошла до него? Его трясло от ярости. И он направил всю свою злость и разочарование против нее. В нем возникло желание ударить ее, низвести Венеру до Юлиллы.
– Я слышала, что ты вчера вернулся, – сказала она, не двигаясь с места.
– Шпионов разослала? – осведомился он, не приближаясь к ней.
– На нашей улице этого не требуется, Луций Корнелий. Слуги знают все, – возразила Юлилла.
– Надеюсь, ты не воображаешь, что я пришел сюда в поисках тебя? Потому что это не так. Я пришел сюда в поисках покоя.
Она действительно еще больше похорошела, хотя он не думал, что это возможно. «Моя девочка-мед», – подумал он. Юлилла… Имя сорвалось с губ, как капля меда. Как имя Венеры.
– Значит ли это, что я нарушила твой покой? – спросила она. И до чего уверена в себе – необычайно для такой молодой девушки!
Он засмеялся. Ему удалось сделать так, что смех прозвучал легко, весело.
– О боги! Девочка, сколько же тебе еще расти! – воскликнул он, смеясь. – Я сказал, что пришел сюда в поисках покоя. Это значит, что я надеялся здесь его найти. Если подумать хорошенько, то ни на йоту ты не нарушаешь моего покоя.
Она все еще сопротивлялась.
– И вовсе нет! Это должно означать, что ты не ожидал увидеть меня здесь.
– Вот мы и пришли к тому, с чего начали, – к равнодушию, – сказал он.
Конечно, состязание было не на равных. У него на глазах она съежилась, потускнела – бессмертная стала смертной.
Лицо ее сморщилось, но ей удалось сдержать слезы. Юлилла только смотрела на него – озадаченно. То, как он выглядел и что говорил, никак не соотносилось с тем, что чувствовало ее сердце. А сердце говорило, что он попал в ее сети.
– Я люблю тебя! – сказала она, словно это все объясняло.
Он опять засмеялся:
– Что ты можешь знать о любви в пятнадцать лет?
– Мне уже шестнадцать!
– Послушай, дитя, – резко сказал Сулла, – оставь меня в покое! Ты не только назойлива и несносна, но уже становишься обременительной. – Он повернулся и пошел прочь, ни разу не оглянувшись.
Юлилла не разразилась слезами; но было бы лучше, если бы она заплакала. Неистовые и мучительные рыдания помогли бы ей понять, что она была неправа. Что у нее нет ни шанса заполучить его.
Она направилась туда, где ждала Хрисеис, ее служанка, делая вид, будто разглядывает пустынный Большой цирк. Юлилла шла с высоко поднятой головой. Она была гордой.
– С ним будет трудно, – сказала она, – но ничего. Рано или поздно он будет моим, Хрисеис.
– Не думаю, что он хочет тебя, – сказала Хрисеис.
– Конечно, он хочет меня! – фыркнула Юлилла. – Он отчаянно хочет меня!
Зная Юлиллу, Хрисеис предпочла смолчать. Вместо того чтобы попытаться урезонить хозяйку, она лишь вздохнула, пожала плечами:
– Поступай, как знаешь.
– Я всегда так и делаю, – отрезала младшая дочь Юлия Цезаря.
Они молча направились домой. Это было для них необычно – обе считались болтушками. Госпожа и служанка были почти ровесницами – они и выросли вместе. Возле огромного храма Великой Матери Юлилла решительно сказала:
– Я откажусь есть.
Хрисеис остановилась.
– И как ты думаешь, к чему это приведет?
– Ну, в январе он сказал, что я толстая. Я и была толстой.
– Юлилла, ты не толстая!
– Толстая. Поэтому с января я не ела сладостей. И похудела, но еще недостаточно. Ему нравятся худые женщины. Посмотри на Никополис. У нее руки, как палочки.
– Но она старая! – воскликнула Хрисеис. – Что хорошо для тебя, нехорошо для нее. Кроме того, твои родители забеспокоятся, если ты перестанешь есть. Они подумают, что ты заболела!
– Вот и хорошо, – молвила Юлилла. – Если они решат, что я заболела, так же подумает и Луций Корнелий. И забеспокоится обо мне.
Лучших и более убедительных аргументов Хрисеис не могла и придумать, ибо она не блистала ни умом, ни здравомыслием. Поэтому она попросту залилась слезами, чем доставила Юлилле большое удовольствие.
Спустя четыре дня после возвращения Суллы в дом Клитумны Луций Гавий Стих слег с несварением желудка. Встревоженная Клитумна созвала полдюжины самых известных докторов Палатина; общий диагноз гласил: отравление пищей.
– Рвота, колики, понос – классическая картина, – заключил их спикер, римский врач Публий Попиллий.
– Но он же не ел ничего, чего не ели бы и мы! – возразила Клитумна с неподдельным страхом в голосе. – Он вообще ест куда меньше, чем мы, и это меня тревожит больше всего!
– Ах, госпожа, думаю, ты заблуждаешься, – еле слышно пробормотал длинноносый грек Афинодор Сикул, практикующий врач, известный своим стремлением всегда докопаться до самой сути. Он прошелся по дому, заглянул в каждую комнату, в атрий, в покои, расположенные вокруг внутреннего сада. – Тебе, разумеется, известно, что у Луция Гавия в кабинете целая лавка сладостей?
– Фи! – взвизгнула Клитумна. – Ну уж и лавка! Несколько фиг да пирожков, вот и все. Да он почти и не притрагивается к ним!
Шестеро ученых мужей переглянулись.
– Госпожа, он поглощает их весь день и еще полночи – так мне сообщили твои слуги, – сказал Афинодор-сицилиец. – Настоятельно советую убедить его отказаться от кондитерских изделий. Если он будет питаться надлежащей пищей, не только исчезнут проблемы с желудком, но и общее состояние существенно улучшится.
Луций Гавий Стих слушал все это, простертый на своем ложе. Он был слишком слаб, чтобы что-то сказать в свою защиту. Его слегка выпученные глаза перебегали с одного лица на другое.
– У него прыщи, кожа плохого цвета, – заметил другой врач, грек из Афин. – Он делает упражнения?
– Ему этого не требуется, – сказала Клитумна, но в голосе ее прозвучало едва уловимое сомнение. – По роду своих занятий он гоняется по всему городу, постоянно на ногах, уверяю вас!
– И чем же ты занимаешься, Луций Гавий? – поинтересовался врач-испанец.
– Я – работорговец, – сказал Стих.
Поскольку все участники консилиума, кроме Публия Попиллия, начинали свою жизнь в Риме как рабы, в их глазах вспыхнула злость. Они отошли подальше от больного – под тем предлогом, что им пора уходить.
– Если он захочет сладкого, пусть ограничится медовым вином, – рекомендовал напоследок Публий Попиллий. – Дня два-три лучше воздержаться от еды, а потом, когда он вновь почувствует голод, давай ему нормальную пищу. Обрати внимание, госпожа, я сказал: нормальную! Бобы, а не засахаренные фрукты. Холодные закуски, а не сладости.
Через неделю состояние Стиха улучшилось, но полностью он так и не поправился. Хотя он и ел теперь только питательную и здоровую пищу, его иногда мучили тошнота, рвота, боль и диарея. Приступы были не так сильны, как вначале, но изнурительны. Он начал понемногу терять в весе, но пока этого в доме никто не замечал.
К концу лета он уже не мог дойти до своей конторы в портике Метеллов. Потрясающая книга с иллюстрациями, которую подарил ему Сулла, перестала его интересовать. Он не мог проглотить пищу. Единственное, что ему иногда удавалось, – это выпить медового вина.
К сентябрю у него перебывали все врачи Рима. Диагнозы ставились самые разнообразные, не говоря уже о средствах лечения, особенно после того, как Клитумна прибегла к помощи знахарей.
– Давайте ему кушать все, что он хочет, – советовал один врач.
– Не давайте ему ничего, пусть поголодает, – рекомендовал другой.
– Только бобы! – настаивал врач, последователь Пифагора.
– Успокойтесь, – сказал домашним Стиха носатый Афинодор Сикул. – Что бы это ни было, оно не заразно. Я считаю, что у больного злокачественное образование в пищеводе. Однако следует проследить, чтобы те, кто контактирует с больным, и те, кто чистит его горшок, после этого тщательно мыли руки. Не допускайте их к кухне и к приготовлению пищи.
Прошло еще два дня – и Луций Гавий Стих умер. Вне себя от горя Клитумна после похорон сразу же покинула Рим, умоляя Суллу и Никополис поехать с ней в Цирцею. Там у нее была вилла. Сулла проводил ее до побережья Кампании, однако он и Никополис отказались покинуть Рим.
Возвратившись из Цирцеи, Сулла поцеловал Никополис и выехал из ее комнат.
– Я возвращаюсь в таблиний и свою спальню, – объявил он. – В конце концов, теперь, когда Липкий Стих помер, я – ближайший наследник Клитумны, почти сын.
Он бросил иллюстрированные свитки в ведро и сжег их. С искаженным от омерзения лицом он жестом пригласил Никополис, которая стояла на пороге кабинета.
– Полюбуйся! В этой комнате нет ни пяди чистого, не липкого пространства!
Кувшин медового вина стоял на бесценной консоли из цитрусового дерева. Подняв кувшин, Сулла увидел липкие пятна, въевшиеся в древесину среди изящных завитушек. Процедил сквозь зубы:
– Что за таракан! Прощай же, Липкий Стих!
И швырнул кувшин в открытое окно на колоннаду перистиля. Но кувшин пролетел дальше и разбился на тысячу осколков о цоколь «любимой» статуи Суллы – Аполлона, преследующего Дафну. Огромное пятно густого вина разлилось по гладкому камню и длинными струйками стало стекать на землю.
Метнувшись к окну, Никополис захихикала.
– Ты прав, – сказала женщина. – Сущий таракан!
И послала свою маленькую служанку Бити помыть пьедестал и вытереть тряпкой насухо.
Никто не заметил следов белого порошка, приставшего к мрамору, потому что мрамор был тоже белый. Вода сделала свое дело: порошок исчез.
– Я рада, что ты не попал в саму статую, – сказала Никополис, сидя у Суллы на коленях. Оба смотрели, как Бити отмывает скульптуру.
– А мне жаль, – сказал Сулла, но вид у него был очень довольный.
– Жаль? Луций Корнелий, эти восхитительные краски статуи были бы испорчены! Хорошо, что цоколь каменный и не раскрашен.
Верхняя губа Суллы вздернулась, обнажив зубы.
– Ох! Почему так получается, что меня всегда окружают безвкусные дураки? – воскликнул он, сталкивая Никополис со своих колен.
Пятно исчезло полностью. Бити выжала тряпку и вылила воду из таза на анютины глазки.
– Бити! – крикнул Сулла. – Вымой руки, девочка, очень хорошо вымой! Неизвестно, от чего умер Стих, а он очень любил медовое вино. Давай, иди!
Вся засияв от счастья, что Сулла заметил ее, Бити ушла.
* * *
– Сегодня я увидел очень интересного молодого человека, – сказал Гай Марий Публию Рутилию Руфу.Они стояли возле храма Теллус-Земли в Каринах – одном из самых богатых кварталов Рима, по соседству с домом Рутилия Руфа. В этот ветреный день здесь приветливо светило солнышко.
– Здесь солнца больше, чем в моем перистиле, – заметил Рутилий Руф, подводя своего гостя к деревянной скамье возле просторного, но обветшалого храма. – Исконными древними богами пренебрегают в наши дни, особенно моей дорогой Теллус, – продолжал он. – Все нынче бьют поклоны Великой Матери Азийской и забыли, что Риму лучше бы молиться своей собственной Земле!
Гай Марий заговорил о своей встрече с интересным человеком, чтобы предотвратить угрожающую ему проповедь об исконных римских богах – самых древних, самых призрачных и таинственных. Прием сработал. Рутилий Руф всегда был неравнодушен к интересным людям любого возраста и пола.
– И кто же это был? – спросил он, подставляя лицо лучам солнца и жмурясь от удовольствия, словно старый пес.
– Молодой Марк Ливий Друз. Ему лет семнадцать-восемнадцать.
– Мой племянник Друз?
Марий изумленно повернулся:
– Как? Он?..
– Да, если, конечно, твой «интересный молодой человек» – сын Марка Ливия Друза, который одержал победу в январе и намерен выставить свою кандидатуру на должность цензора на следующий год, – сказал Рутилий Руф.
Марий засмеялся, качая головой:
– О, как неловко! Почему я никогда не запоминаю таких вещей?!
– Просто моя жена Ливия никогда не выходила на люди. Никогда не обедала со мной в присутствии гостей. Она умерла несколько лет назад. Она – это я говорю так, просто чтобы освежить твою рассеянную память – была сестрой отца интересующего тебя юноши… Ливии Друзы склонны, к сожалению, подавлять своих женщин. Замечательная у меня была жена. Подарила мне двух чудесных детей, никогда мне не перечила. Я высоко ценил ее.
– Я знаю, – смущенно проговорил Марий. Ему не нравилось, когда его так «ловили». Неужели он никогда их всех так и не запомнит? Но действительно, хотя Рутилий Руф и был его давним другом, Марий ни разу не видел его застенчивую жену. – Ты должен снова жениться, – сказал он наконец, в восторге от собственной недавней женитьбы.