Маккалоу Колин. Первый человек в Риме

   Однако народный трибун не обладал империем. Он не являлся старшим магистратом. Он вообще мало что собой представлял и мало что мог себе позволить. Но реальная сила имелась и у него. Только в его руках было «право вето».
   «Право вето» срабатывало всегда, за исключением действий диктаторов. Но диктаторов в Риме не было сто последних лет. Народный трибун мог запретить своим «вето» действия цензора, консула, претора, всего Сената и девяти своих плебейских товарищей в придачу. Трибун мог воспользоваться им на митинге, на собрании и на выборах. К тому же его персона защищалась священной неприкосновенностью, и устранить его физически, когда он находился у власти, было сложно.
   Трибун также мог самостоятельно придумывать законы. Это было серьезно – Сенат, к примеру, такими полномочиями не обладал. В Сенате могли лишь рассматривать эти законы и предлагать к ним всякие поправки или настаивать на принятии того или иного закона.
   Безусловно, эта система сдержек и противовесов была придумана для того, чтобы ограничить в политической силе как любую партию, так и отдельное лицо. Путного из этого ничего не выходило. Будь римляне существами стадными, послушными воле стаи, общественные механизмы, вероятно, срабатывали бы, но поскольку они, как и другие народы, на протяжении всей своей истории то и дело отыскивали тропинки в обход законов, система частенько давала сбои.
   Царь Югурта Нумидийский понял, что ему нужен его собственный трибун – не настоящий аристократ, не представитель Славных Семей, не благородный человек. Ему нужен был плебей. И в один прекрасный момент выборный народный трибун Гай Бебий с изумлением увидел у себя на столе груду серебряных денариев. Он в жизни своей не видел столько денег сразу, поэтому, слегка побледнев и подумав с минуту, молча сгреб серебро в дюжину больших мешков и перешел в собственность Югурты.
   И вот в самом конце уходящего года великий царь стоит на Фламинианской ростре, в цирке, набитом простолюдинами, и готовится отвечать на дурацкие вопросы.
   Гай Меммий задает свой первый дурацкий вопрос:
   – Подкупал ли ты Луция Опимия?
   Югурта едва успевает открыть рот, чтобы ответить, как вскакивает с места трибун Гай Бебий и кричит:
   – Я запрещаю тебе отвечать Гаю Меммию, царь Югурта!
   Вот что выкрикнул Бебий. Более он не издал ни звука.
   Это было «право вето» во всей красе. Теперь Югурта мог ответить, лишь нарушив закон.
   Народное собрание закончилось. Все расходились по домам в разочаровании. Гай Меммий был в ярости – друзья удерживали его под руки и уговаривали «выйти подышать». Вышел и Гай Бебий. От него на стадию несло честностью и неподкупностью. Дураков поверить, впрочем, не нашлось.
   Однако Сенат по каким-то неясным причинам не спешил отпускать Югурту домой. Вот почему в этот новогодний день он торчит на снятой вилле, на лоджии под дождем и проклинает судьбу, Рим и римлян.
   До сих пор ни один из новых консулов не намекнул, что весьма обрадуется приватному подарочку. Из новых преторов никто даже не стоил взятки. О народных трибунах нечего и говорить – они не внушали вдохновения.
   О взяточничество, ты дело тонкое, не то что ремесло удильщика рыбы! Лакомая рыбешка должна сама высунуться на поверхность и намекнуть, что приметила наживку и готова проглотить золоченого червячка… Но если никто долго не подплывает, не проявляет никакого интереса, вам остается лишь сидеть сиднем и глазеть на поплавок. Терпение – первый помощник рыболова и взяткодателя.
   Но кто будет терпелив, когда его царство превращается в сладкую цель для следующих алчных претендентов? Гауда, легитимный сын Мастанабала, и Массива – наследник Гулуссы. Их требования набирают силу. О, если бы только требования! Возвращение домой – дело жизненной важности. Сидение на бережку – бесплодно. Но, увы, если Югурта отъедет на родину без разрешения Сената, это будет равнозначно объявлению войны.
   Сенат не перепрыгнуть. Он не сможет на этот раз обойти закон. А Сенат, в свою очередь, уделит максимум внимания внешним делам. В их руках все: от объявления войны до управления римскими провинциями.
   Агенты Югурты докладывали: «вето» Гая Бебия взбесило Марка Эмилия Скавра. А Скавр имеет в Сенате чудовищный вес. Однажды он уже перетащил его на свою сторону. И что самое неприятное – по мнению Скавра, Югурта Риму бесполезен.
 
   Бомилькар-полубратец спокойно ждал, пока Югурта не развеет тяжких своих мыслей. У него было что сообщить царю, но он знал его слишком хорошо, чтобы не раздражать новостями, не прерывать величавого гнева, подобного отголоску грозы.
   Югурта прекрасен. А сколько врожденных способностей! Возможно, он таков именно благодаря обстоятельствам своего низкого рождения. Интересно, кто выделил более материала, чтобы слепить Югурту? Пуническая карфагенская кровь, кровь благороднейшая в Нумидии, очень в нем видна. Но и берберийская, кровь его матери, – тот еще букет. Оба народа эти – семитские. Странно, что карфагеняне мнят себя выше: берберы дольше живут в Северной Африке, чем пунийцы.
   Царь сочетал в себе лучшее из обеих семитских кровей. Материнская, горячая, подарила ему высокий рост, светло-серые глаза, точеный нос и удлиненное, с тонкими чертами лицо. Но черные, спирально закрученные, блестящие кудри и черные же густые волосы на теле – от отца, Мастанабалапунийца. Отцовская также и смуглая кожа, и широкий, мощный костяк. Вместе с внешним Югурта унаследовал от отца и порывистость, страстность. Порою от сильных эмоций его глаза темнели и взгляд их пугал.
   Эллинизированная в течение столетий Грецией, нумидийская знать предпочитала эллинское платье. Но это ненастоящая одежда для Югурты, – это знали все те, кто видел царя в боевом шлеме, в кольчуге, со щитом, при мече, на коне, грызущем удила…
   «Какая жалость, – подумалось Бомилькару, – что римляне никогда не лицезрели Югурту в бою. Уж он бы наслал на них страха и ужаса! Недоумки – они искушают его войной!»
   Он тут же ужаснулся своим мыслям. Думать так – воистину искушать судьбу. Нужно обязательно принести искупительную жертву Фортуне.
   Однако царь постепенно успокоился, и лицо его смягчилось. Ужасно, но дрянненький, вынужденный мир добывался с невероятным трудом и волнениями. Югурта дал понять своему преданному слуге, что слушает его, – он знал, что Бомилькар располагает новостями. Не теми, что спутанной кучей вываливал идиот-агент, падкий на собственные выводы и предельно пугливый. Другими.
   – Мой государь, – начал Бомилькар с поклоном, увидел согласие в серых глазах царя и продолжил: – Мой государь, вчера я слышал кое-что в доме Квинта Цецилия Метелла.
   Это ожгло Югурту, будто удар хлыстом. Ну конечно, Бомилькар бывает в той части Рима, куда не пускают царя. И теперь он жаждет похвастать тем, где обедал.
   – Что же ты слышал? – проговорил Югурта, раздражаясь.
   – Массива появился в Риме. Скажу больше – он снюхался с консулом Спурием Постумием Альбином. Теперь Альбин, вероятно, пишет петицию в его поддержку в Сенат.
   Царь мгновенно сел и развернул кресло так, чтобы смотреть Бомилькару прямо в лицо.
   – Интересно, куда еще пролезет эта ничтожная козявка! – сказал он. – Но почему он, а не я? Альбин наверняка должен знать, что моя благодарность будет щедрее, чем у Массивы.
   – У меня другие сведения. Суть моего сообщения в следующем, – произнес Бомилькар смущенно. – Я подозреваю Альбина в некоторых личных амбициях. Он собирается лично опекать африканские провинции. Теперь сообрази: ты торчишь в Риме, Альбин уезжает в Африку, собирает небольшое войско и быстрым маршем мчится к стенам Цитры. Мгновенный штурм – и ура Массиве, царю Нумидийскому! Ну и, в свою очередь, Массива Нумидийский не забудет благодетеля и станет выполнять любые прихоти Альбина.
   – Я должен быть дома! – взревел царь.
   – Да знаю я. Только скажи – как? Каким образом?
   – Неужели нет ни малейшей возможности перекупить этого Альбина? Сколько Массива сунул ему в лапу? Я дам больше!
   Бомилькар расстроенно покачал головой.
   – Новый консул не любит тебя, государь, – проговорил он печально. – Ты пренебрег возможностью одарить Альбина на его день рождения. Он был в прошлом месяце. А Массива не пренебрег и одарил. Любопытный факт: он послал подарок, когда Альбина избрали консулом, а потом еще один, на день рождения…
   – Все мои агенты, чтоб им… – прошипел Югурта сквозь зубы. – Им кажется, что я начинаю сдавать, вот и валяют дурака. – Он облизал губы и неожиданно спросил: – Я проигрываю, ведь верно?
   Бомилькар улыбнулся:
   – Ты? Никогда!
   – Не знаю, не знаю… Массива! Ты полагаешь, я запамятовал о нем? Я думал, что он в Киренаике с Птолемеем Апейоном! – Югурта передернул плечами, но все же попытался сохранить спокойствие. – Может быть, все это ерунда. Кто поведал тебе об этом?
   – Метелл, самолично. Похоже, он знает, о чем говорит. Он собирает все сплетни, ведь в следующем году он собирается стать консулом. Он не одобряет политики Альбина – еще бы! Если бы одобрял, то не обмолвился бы ни словом. Но ты знаешь Метелла – он образец виртуозной римской честности. Он совершенно неподкупен. Будь его воля, цари не стояли бы в ожидании у римского порога.
   – Метелл может позволить себе роскошь честности, – произнес Югурта раздраженно. – Разве он не богаче Креза? Разве они не поделили между собою Испанию и Азию? Хорошо хоть не добрались до Нумидии! Не доберется до моего царства и Спурий Постумий Альбин. Так ты говоришь, Массива в Риме? – Югурта застыл в кресле.
   – Со слов Метелла, государь.
   – Мы должны ждать, пока не узнаем, кого из консулов изберут управлять Африкой, а кого – Македонией.
   Бомилькар глянул на него удивленно:
   – Неужто, царь, для тебя так важны результаты голосования?
   – Никогда не знаешь, чего можно ожидать от римлян, – отвечал Югурта спокойно. – Может быть, все уже решено. А может, они нарочно распускают слухи, чтобы поиздеваться над нами. Поэтому я буду ждать, Бомилькар. Узнаю результаты голосования – решу, что мне делать.
   С этими словами он повернул кресло и возвратился к своим размышлениям о дожде.

* * *

   Трое детей росло в старом деревенском доме в Арпине. Гай Марий был старшим. У него была сестра Мария и младший брат Марк Марий.
   Все предполагали – и не без основания, – что они займут значительное место в жизни этого города и края, но никому и в голову не приходило, что кто-нибудь из них замахнется на нечто большее.
   Их семья представляла собою типичную семью сельских нобилей. То были простые, сердечные, чуть старомодные землевладельцы – без всяких претензий. Марии, казалось, испокон века будут известны лишь в Арпине. Мысль о том, что один из них войдет в римский Сенат, их никогда не посещала.
   Цензор Катон со своим низким происхождением наделал было волнений. Но земли его отца находились в Тускуле – в пятнадцати милях от Сервиевой стены, римской городской границы, – так что провинциальным землевладельцам он казался даже аристократом.
   Нет, арпинские помещики не стремились к тому, чтобы их сыновья стали сенаторами. Они и так жили богато, и денежки всегда водились у них в избытке. Самые жирные арпинские земли были поделены кусками во много квадратных миль между тремя семьями – Мариями, Грацидиями и Туллиями Цицеронами. Семьи были велики и обеспеченны. Когда кому-нибудь в этих семьях требовались муж или жена, то за будущими супругами отправлялись не в Рим, а в Путеолы, где жила семья Граниев. Эти Гранин, презревшие сельский быт, занимались морской торговлей и арпинцами являлись не по духу, но лишь по происхождению.
   Невеста Гая Мария была просватана за него, когда он был еще маленьким мальчиком. Она терпеливо ждала достижения совершеннолетия в доме Граниев в Путеолах, потому что была еще моложе жениха. Увы, любовь у молодого Гая уже была. Правда, не женщину он любил. И не мужчину. Гай Марий полюбил армию. Полюбил всем сердцем, всей душой – и на всю жизнь.
   В семнадцать лет он стал кадетом и сокрушался: ох, нет серьезной войны, беда! Впрочем, рвение его не остыло, и скоро он сделался младшим офицером в консульском легионе. А когда пошел ему двадцать третий год, его взяли в личную ставку Сципиона Эмилиана. На настоящую войну, в Нуманцию, в Испанию.
   Немного потребовалось времени, чтобы там подружился он с Публием Рутилием Руфом и Югуртой, царевичем нумидийским. Храбро и весело они вместе сражались, за что заслужили уважение Сципиона Эмилиана. Он, посмеиваясь, но любя, именовал их «кошмарным трио». Никто из них не был вхож в высшие круги Рима. Югурта – из-за того, что был иноземцем. Семья Публия Рутилия Руфа не заседала в Сенате уже более сотни лет, а сейчас не могла купить себе и консульства. А Гай Марий – из-за того, что слыл деревенщиной. В то время, бесспорно, они и не думали о политике. Они были солдаты, и это их устраивало.
   Правда, Гай Марий – случай особый. Он был рожден для службы, но более того – он был рожден для лидерства.
   – Ты всегда знаешь, что, когда и как нужно делать, – говаривал ему Сципион Эмилиан с некоторой завистью. Сам-то он не то чтобы не знал, но – увы! – с ранней юности он почтительно внимал старшим – на плацу, за учебой, за обеденным столом. И как следствие, редко решался на спонтанные действия. Этому-то он и завидовал. К счастью, не слишком, ибо обладал другими талантами. Он был великий организатор, а не солдат. Он предпочитал сражаться, глядя на карты. Он считал, что если план кампании до тонкостей продуман военачальником еще до того, как первый легионер призван на службу, то победа предрешена и солдатам делать уже нечего.
   Однако Гай Марий всего лишь вел себя естественно. Совсем еще недавно он был ребенком, маленьким и худеньким, изнеженным любителем вкусненького. Любимец матери, он был втайне презираем отцом. Но с тех пор как Гай Марий надел первую свою пару военных сандалий и латы из гладких бронзовых пластин поверх кожаного доспеха, он начал расти прямо на глазах – и телом, и духом. И вскоре сделался истинным воином, превосходя окружающих силой, отвагой и независимым нравом. Изменилось и отношение к нему в семье: теперь уже мать не принимала сына – таким, каким он стал; зато отец впервые проникся к нему уважением.
   Сам же Гай Марий полагал, что нет счастья выше, нежели ощущать себя одной из шестеренок прекрасно отлаженной и грозной военной машины. Ни поражения, ни тяготы долгих учений, ни близкое дыхание смерти – ничто не могло заглушить в нем восторженности. Что ему приказывали, его не заботило; дело солдата – повиноваться.
   В Нуманции он впервые встретил семнадцатилетнего новичка, который, едва прибыв из Рима, тотчас присоединился к свите Сципиона Эмилиана. То был Квинт Цецилий Метелл, младший брат знаменитого Цецилия Метелла, который после военных действий против племен, населявших Далматийские горы Иллирии, получил почетное прозвание «Далматик» и выдвинулся на пост Великого Понтифика.
   Молодой Метелл был типичным Метеллом – медлительным флегматиком. Работал и думал он медленно, но если уж что-то втемяшится ему в голову… Самоуверенности ему было не занимать.
   Эта черта – как бы помягче сказать – раздражала Сципиона Эмилиана, обычно довольно терпимого к молодым представителям своего класса. Чтобы подросток не путался под ногами и по-настоящему почувствовал войну, его прикрепили к «кошмарному трио». Разумеется, Марию, Рутилию и Югурте совершенно не понравилось, что им подсунули мельничный жернов с собственным мнением! Друзья приняли новичка как обузу.
   Покуда Сципион Эмилиан был занят захватом Нуманции, бедный парень испытывал свою судьбу.
   И вот Нуманция пала. Была повержена, уничтожена. Неудивительно, что всем – от старшего командира до новобранца – позволено было пьянствовать. «Кошмарное трио» не просыхало. На беду Квинт Цецилий Метелл решил отпраздновать с ними свой день рождения. Ему стукнуло восемнадцать. Трое балбесов сочли это поводом к прекрасной шутке, и после долгих совместных возлияний «новорожденный» был заброшен ими в свинарник. Он выбрался, протрезвевший от вони, обтекающий жидким навозом и сочащийся яростью, плюнул и сказал:
   – Вы! Вы, напыщенные выскочки! Что вы воображаете о себе? Слушайте, у меня есть что вам сказать. Ты, Югурта, – грязный варвар, дикарь, не годный даже на обтирку римских сапог! А ты, Рутилий, – попрыгунчик, курьер-любимчик! А ты, Гай Марий, – италийский деревенщина, по-гречески не разумеющий! Как вы смеете? Как смеете вы?.. Вам что, неизвестно, кто я таков? Вы не знаете о моей семье? Я Цецилий Метелл! Мы были царями Этрурии задолго до возникновения Рима! Месяцами я терпел ваши издевательства, но хватит! Как вы смеете обращаться со мной хуже, чем с вашими подчиненными? Как вы смеете?
   Югурта, Публий Рутилий и Гай Марий подвесили извивающегося барчука на ограду свинарника, при этом они зловредно улыбались и сверкали глазами.
   Публий Рутилий Руф слыл среди солдатни человеком начитанным – он умел в любой ситуации изъясняться свободно и спокойно. И вот он уселся на ограду верхом и широко улыбнулся.
   – Пойми меня правильно, Квинт Цецилий, – сказал он. – Мне очень понравилось, как ты изъясняешься. Но проблема в том, что грязная, жирная свинья останется таковой, даже нахлобучив корону, о царь Этрурии! – Здесь он поклонился, а его друзья хихикнули. – Поди прими ванну и повтори все снова. Может, тогда мы не будем так смеяться.
   Метелл рвался и мотал головой в ярости. Неизвестно, что более его раздражало: унизительное положение или улыбки на лицах его мучителей. Собравшись с силами, молодой человек прошипел:
   – Рутилий! Какого сорта имя нужно иметь, чтобы кувырком вылететь из Сената? Ты провинциальное ничтожество, Рутилий!
   – О-о! – сказал Руф. – Мой этрусский достаточно хорош для того, чтобы перевести имя «Метелл» на латынь! – Руф повернулся к Югурте и Марию. – Напомню: оно означает «солдат, ставший наемником».
   Это было уж слишком. Юный Метелл рванулся так сильно, что освободился сам и при этом сокрушил с ограды своего мучителя – тот рухнул в «ароматное» месиво. После этого Метелл набросился на обидчика с явным желанием нанести ему наибольший ущерб. Оба покатились по грязи, молотя друг друга – без всякого, впрочем, вреда. Югурта и Гай Марий нашли развлечение довольно забавным и бросились в общую кучу. Заливаясь смехом, сидели они в луже, перемазавшись, как свиньи. Наконец им надоело сидеть верхом на Метелле и насмехаться над его попытками встать. Освобожденный, он вскочил, отбежал немного и завопил:
   – Вы заплатите за это!
   – Похлебай еще говна! – посоветовал ему Югурта, сотрясаясь от неудержимого смеха.
 
   «Однако, – думал Гай Марий, насухо вытираясь после ванны жестким полотенцем, – колесо вращается и будет вращаться независимо от того, что мы делаем. Ненависть, прозвучавшая в голосе потомка одного из знатнейших родов, была по-своему справедлива. Кто мы были тогда, на самом-то деле? Один – варвар, иноземец; другой вознесся на волне военной удачи, а я… необразованный потомок италийцев. В Риме всякому сверчку полагается знать свой шесток».
   Югурта должен был стать признанным в Риме царем Нумидии, сразу попав в разряд клиентов-царей с четко очерченным кругом привилегий и возможностей. Но, заслужив в свое время упорную, неприкрытую ненависть со стороны всего рода Метеллов, он живет теперь за городскими стенами без права войти в Рим, в непрестанной борьбе с претендентами на свой трон, стремясь купить то, что при других обстоятельствах мог бы добыть без особого труда.
   Ветреная голова – Публий Рутилий Руф, любимчик Панеция-философа, покоривший и восхитивший членов Сципионова кружка, поэт, воин, остроязыкий политик, человек блестящих свойств и качеств… Не добыл себе консульства в тот же год, когда и Марий еле обеспечился местом претора. И дело тут не в креслах. Он имел врага в лице Цецилия Метелла. Кроме того, он дружил с Югуртой, что сразу разозлило Марка Эмилия Скавра, ближайшего союзника Метелла – и гордости их фракции в Сенате.
   Остался он, Гай Марий, тот, кого Метелл Свинка назвал италийским деревенщиной, по-гречески не разумеющим. Для чего он, несчастный, вернулся в Рим и занялся политической грязной возней? Да потому, что Сципион Эмилиан, не будучи зазнайкой, уважал простых деревенских помещиков и обещал Марию помощь. Он считал, что Гай Марий должен попробовать, ибо достоин большего, чем участь провинциального землевладельца. Не получив хотя бы преторского поста, он никогда не сможет водить в походы римские легионы.
   Поэтому Марий выставил свою кандидатуру на выборах военных трибунов – здесь было нетрудно добиться успеха. Затем его избрали квестором, и цензор ввел его – не патриция! – в Сенат. Как поразилась семья Гая Мария! Мало-помалу Гай Марий из Арпин приобретал солидный вес. Забавно! Именно Цецилий Метелл помог ему стать народным трибуном в тревожное время, наступившее после смерти Гая Гракха. Правда, Марий не смог стать трибуном с первого раза. А в тот год, когда его наконец выбрали, Метеллы начали утверждать, что этим он обязан именно им. Род Метеллов играл с судьбой провинциального выскочки, как кошка с мышкой. Но мышка вдруг показала зубки: Гай Марий добился сохранения свободы Народного собрания, страдавшего от чрезмерного контроля со стороны Сената. Луций Цецилий Метелл Далматик попытался провести закон, ограничивавший право Народного собрания сочинять законы, но тут Гай Марий наложил вето. И ничто не смогло сломить того упорства, с которым он отстаивал свое решение.
   Однако несладко пришлось и ему. После срока на посту плебейского трибуна Гай Марий попытался пройти в один из плебейских эдильных магистратов, но встретил яростное сопротивление все тех же Метеллов. Крахом окончилась и его попытка стать претором. Метеллы во главе с Далматиком прибегли к наиболее распространенному способу борьбы с политическим противником – клевете. Оказалось, что Гай Марий – импотент, который развращает маленьких мальчиков, жрет экскременты, является вместе с тем членом тайных оргиастических обществ Бахуса и Орфея и, когда не спит со своей сестрой или матерью, берет обильные взятки. Но самый сильный из их доводов был таким: «Для чего нам в качестве претора растленный и гнусный тип, который к тому же еще и не римлянин? У Рима вполне хватает своих, порядочных и честных сыновей, а этот – вообще никто. Не нужен он нам».
   И это поставило точку.
   Плохую службу сослужили ему и слухи о том, что он невежда, не говорящий по-гречески. Самое нелепое в этих нападках было то, что Гай Марий говорил по-гречески. Причем свободно. Его воспитатель был вывезен из азиатской Греции, из Лапасаки на Геллеспонте. А его грамматик был родом из Амиза, что на берегу Понта. Но оба они говорили по-гречески с сильным акцентом. В глазах римлян не владеть греческим вовсе или говорить на азиатском его варианте – все едино. Только тот, кто знал эллинский, считался человеком образованным и культурным.
   Тем не менее преторского поста Гай Марий добился. А потом довелось ему пережить дикое обвинение в подкупе, которое бросили ему сразу после выборов. Подкуп! Как будто у него было чем подкупать выборщиков. Но многие знали, чего стоит Гай Марий, – или слышали о нем от тех, кто был с ним хорошо знаком.
   В Риме всегда благосклонно относились к доблестным солдатам. Именно это обстоятельство и помогло Гаю Марию сохранить тогда звание претора.
   Сенат направил его наместником в Верхнюю Испанию, при этом кое-кто, конечно, надеялся, что Марий там и сгинет навсегда. Но Марий был абсолютно военным человеком. Он не сгинул.
 
   Испанцы – особенно полудикие племена на западе Лузитании и северо-западе Кантабрии – отличались особыми нормами ведения войн, которые никак не укладывались в обычную тактику римских легионов. Эти испанцы расстраивали все планы римских военачальников. Они никогда не выстраивались к бою, никогда не придерживались устоявшихся правил, гласивших, что лучше рискнуть всем ради единого мощного натиска и быстрой победы, чем втягиваться в расточительную и скучную затяжную кампанию. Испанцы, напротив, полагали, что выгодно придерживаться именно такой тактики. Они продолжали войну столько, сколько требовалось, чтобы вымотать врага. Таким образом, они постоянно находились в состоянии войны, не давая пришельцам укорениться и привить здесь чуждую культуру.
   Открытых сражений испанцы избегали, предпочитая засады, налеты, покушения на отдельных римлян, поджоги, угоны коней. Они появлялись то здесь, то там, иногда одновременно в нескольких местах; не было у них ни военной формы, ни постоянных формирований. Налетят – и быстро отступают обратно в горы, где им знакомы каждый камень, каждая тропка и ложбинка. Если же римляне решались предпринимать ответные действия и занимали какой-нибудь городок, жители тут же прикидывались ну такими безобидными, такими простодушными – прямо покорные и терпеливые ослики.
   Сказочно богатая страна Испания. Поэтому все так стремятся овладеть ею. Коренные жители, иберийцы, на протяжении тысячелетий смешивались с кельтскими народами, что понемногу просачивались через Пиренеи, а берберы-мавры, переплывая узкий пролив, отсекающий Испанию от Африки, добавляли в палитру народов свои краски.
   Примерно тысячелетие назад из Тира и Сидона с побережья Сирии прибыли финикийцы. Затем появились греки. Два столетия спустя пунические племена из Карфагена – они сами были потомками сирийских финикийцев – присоединили полуостров к своей империи. Испания перестала находиться в относительной изоляции. Карфагеняне искали здесь месторождения металлов. Золото, серебро, цинк, медь, железо – горы полуострова изобиловали ими. Мир жаждал металлов. Они стали силой пунийцев. Даже олово поступало из Испании; на самом полуострове оно не встречалось, но его отовсюду свозили мореплаватели в испанский порт в Кантабрии, и отсюда испанские торговцы отправляли его на рынки Средиземноморья.