Маккалоу Колин. Первый человек в Риме

   – Ну и почему же ты не пошел? – спросила Никополис. – Они так снизили ценз, что ты, с твоим именем, быстро попал бы в списки.
   Он хищно улыбнулся, обнажив длинные острые клыки, – оскалился:
   – Я, патриций из рода Корнелиев, буду топать – ать-два! – как простой солдат в легионе? Да лучше пусть меня германцы продадут в рабство!
   – Это вполне возможно, если германцев не остановят. Правда, Луций Корнелий, иногда ты очень хорошо демонстрируешь, что самый главный твой враг – ты сам! Клитумна лишь попросила тебя сделать одолжение – навестить умирающую девушку, а ты ворчишь, что у тебя нет ни времени, ни желания. Ты поражаешь меня! – Ее глаза хитро блеснули. – В конце концов, Луций Корнелий, признай: твоя жизнь стала намного комфортнее с тех пор, как Луций Гавий так кстати скончался. – И она замурлыкала мелодию популярной песенки, в которой говорилось о том, что певец убил своего соперника и сбежал со своей любовью. – Кста-а-а-ти скончаа-а-лся! – пропела она.
   Лицо Суллы окаменело.
   – Дорогая моя Никополис, почему бы тебе не спуститься к Тибру и не оказать мне отромную услугу, прыгнув в него?
   Тема Юлиллы была благоразумно закрыта. На время. То и дело она возникала – вновь и вновь. В глубине души Сулла тайно мучился, сознавая свою уязвимость. В любой момент глупую служанку Юлиллы могут поймать, когда она будет пробираться к нему с письмом. Или саму Юлиллу застанут за написанием письма… И тогда – что будет с ним? Кто поверит, что он, с его-то прошлым, не был замешан ни в какой интриге? Одно дело – иметь сомнительную репутацию, и совсем другое, если цензоры объявят его виновным в совращении дочери сенатора. Он уже никогда, никогда не сможет стать сенатором. А войти в Сенат было его целью.
   Он очень хотел уехать из Рима, но не смел. Что еще могла вытворить строптивая девушка в его отсутствие? Признаваться в этом, даже себе самому, было противно, но он не мог покинуть ее сейчас, когда она так больна. Мысли крутились в его голове, словно сбитое с толку животное, неспособные остановиться, выстроиться.
   Он вынимал увядший венец, который прятал в одной из своих семейных реликвий, и сидел, держа его в руках и чуть не плача от страстного желания. Он знал, куда собирается идти и что намерен сделать. Эта несчастная девушка невыносимо осложняла его жизнь, и все же она была началом всего – со своим венцом из трав. Что делать, что делать? Выход из путаницы намерений требовалось отыскать один-единственный – сразу безошибочный. И без дополнительного осложнения в виде Юлиллы.
   Он даже подумывал о самоубийстве. Это он-то, последний человек в мире, способный это сделать! А потом его мысли вновь возвращались к Юлилле. Всегда к Юлилле. Почему? Он не любил ее, он не способен был любить. И все же наступали минуты, когда он жаждал ее, страстно желал кусать ее, целовать ее, пронзать до тех пор, пока она не закричит в экстазе. Но были и другие минуты – особенно когда он лежал без сна между любовницей и мачехой. Тогда он ненавидел ее, хотел ощутить свои руки на ее тощем горле, видеть ее багровое лицо и выпученные глаза, когда последний вздох вылетит из ее обессилевших легких.
   Потом приходило новое письмо. Почему он не выбрасывал эти послания или не относил их ее отцу с требованием прекратить эту агрессию? Ни разу он так не сделал. Он читал письма, эти страстные и отчаянные мольбы, которые ее служанка продолжала прятать в складках его тоги. Это происходило в слишком людных местах и не привлекало внимания. Он перечитывал каждое письмо десятки раз, потом складывал вместе с другими.
   Но никогда не менял своего решения – не видеть ее.
   Весна перешла в лето, и летом наступили жаркие дни секстилия, когда Сириус из созвездия Псов мрачно мерцал над Римом, парализованным жарой. А потом, когда Силан уже двигался вверх по течению Родана навстречу несметным полчищам германцев, в Центральной Италии начались затяжные дожди. Для жителей солнечного Рима это было хуже невыносимой жары. Началась депрессия, все боялись наводнения. Рынки закрывались, политическая жизнь остановилась, судебные процессы откладывались, преступность росла. Мужчины заставали своих жен с любовниками и убивали их. Зернохранилища протекали, зерно мокло, Тибр поднялся настолько, что затопил общественные уборные – их содержимое выплеснулось на улицы. Не стало овощей, когда затопило Марсово поле и Ватикан. Построенные наспех высокие дома рушились, по стенам и фундаментам змеились огромные трещины. Все простужались. Старые и хворые умирали от воспаления легких, молодые – от крупа и гнойного тонзиллита. И независимо от возраста, люди заболевали таинственной болезнью, которая парализовала тело, а если человек и выживал, то нога или рука у него усыхала, мертвела.
   Клитумна и Никополис ежедневно ссорились. Каждый день Никополис не забывала шепнуть Сулле, как кстати для него умер Стих.
   Потом, после двух недель беспощадного дождя, низкие облака протащили свои последние клочья за горизонт, на восток, и появилось солнце. От Рима пошел пар. Струйки пара отрывались от камней мостовых и черепиц крыш. Воздух был пропитан влагой. Балконы, лоджии, окна покрылись пятнами плесени. Стояла невыносимая духота. В домах с маленькими детьми в перистилях сушились многочисленные пеленки. Обувь требовалось очистить от налета, каждый свиток развернуть и тщательно проверить на наличие бумажной плесени, проветрить сундуки с одеждой и буфеты.
   Но нашлась в этой зловонной сырости и утешительная сторона: начался обильный сезон грибов. Римляне, жадные до ароматных зонтиков, богатые и бедные, – все объедались грибами.
   После двух восхитительных мокрых недель, которые мешали служанке Юлиллы найти Суллу и сунуть ему в тогу очередное письмо, он вновь начал получать послания от своей мучительницы. Его желание покинуть Рим все усиливалось. Однажды он понял, что если хотя бы на день не стряхнет с себя миазмы городского пара, то действительно сойдет с ума. Метробий отдыхал в Кумах со своим телохранителем Скилаксом, и Сулле тоже не хотелось проводить день отдыха в одиночестве. Поэтому он решил взять с собой на загородный пикник Клитумну и Никополис.
   – Вставайте, девочки, – приказал он им на рассвете третьего дня хорошей погоды. – Наденьте свои лучшие платьица, и я возьму вас на пикник!
   «Девочки» посмотрели на него недовольно. Им не нравилось, что их пытаются вытащить из их хандры, из этой смятой коммунальной постели, хотя влажная ночь пропитала ее потом.
   – Вам обеим необходим свежий воздух, – настаивал Сулла.
   – Мы живем на Палатинском холме, где воздух и так хороший, – сказала Клитумна и отвернулась к стене.
   – В данный момент воздух на Палатине не лучше, чем во всем городе, – воняет отходами и стираным бельем! – сказал он. – Ну, вставайте же! Я нашел экипаж, и мы отправимся в сторону Тибура – позавтракаем в лесу. Можно поймать одну-две рыбки, а можно и купить. А еще жирного кролика прямо из капкана. Вернемся домой еще до темноты и почувствуем себя немного счастливее.
   – Не-е-т, – жалобно протянула Клитумна.
   Никополис колебалась:
   – Ну…
   Для Суллы этого было достаточно.
   – Будьте готовы, я скоро вернусь, – сказал он и с наслаждением потянулся. – Как же я устал торчать взаперти в этом доме!
   – Я тоже, – согласилась Никополис, вставая с постели.
   Клитумна продолжала лежать, отвернувшись к стене, а Сулла отправился на кухню, чтобы приказать слугам подготовить все для пикника.
   – Поедем, – опять позвал он Клитумну, надевая чистую тогу и зашнуровывая открытые сандалии.
   Она не ответила.
   – Ну как знаешь, – сказал он и направился к двери. – В таком случае увидимся вечером.
   Она опять промолчала.
   Таким образом, на пикник поехали только Никополис и Сулла да еще большая корзина всякой снеди, которую успел собрать повар. У подножия лестницы Кака их поджидала открытая двуколка. Сулла помог Никополис подняться на сиденье пассажира, а сам взобрался на место возницы.
   – Поехали! – весело воскликнул он, подбирая вожжи. Он чувствовал необыкновенную легкость, непривычное ощущение свободы пьянило. Он не жалел о том, что Клитумна отказалась ехать. Достаточно одной Никополис.
   Мулы легко тронулись с места. Двуколка протарахтела по Марсову полю, где был расположен Большой цирк, и они выехали из города через Капенские ворота. Увы, сначала открывшийся перед ними вид был вовсе не интересен. Кольцевая дорога, по которой Сулла двинулся на восток, пересекала самые большие кладбища Рима. Надгробия, надгробия… Не внушительные мавзолеи и склепы богатых и знатных, обрамляющие каждую главную магистраль, выходящую из города, а могильные камни простых людей. Каждый римлянин и грек, даже самый бедный, даже раб, мечтал оставить после себя приличный памятник – свидетельство о том, что и он когда-то жил на земле. По этой причине и бедные, и рабы были членами похоронных клубов и вносили каждый свободный грош в фонд этого клуба. За фондом хорошо присматривали. Воровство процветало в Риме, как и в любом другом месте обитания человека, но похоронные клубы так ревностно охранялись их членами, что управляющим ничего не оставалось, кроме как быть честными.
   Перекресток был центром огромного некрополя, раскинувшегося по всему Эсквилинскому полю. Там, посреди священной лиственной рощи, стоял храм Венеры Либитины, богини мертвых. В подиуме храма хранились регистрационные книги, куда заносили имена умерших граждан Рима. Там же стояли сундуки с деньгами – то была плата за регистрацию покойников, умерших за несколько столетий. В результате храм оказался неимоверно богат. Фонды принадлежали государству, но их никогда не трогали. Эта Венера правила мертвыми, а не живыми. Она распоряжалась прекращением детородной силы. Ее роща служила штабом римской гильдии владельцев похоронных бюро. За пределами территории храма Венеры Либитины находилось открытое пространство, где жгли погребальные костры, а дальше простиралось кладбище бедных – постоянно меняющаяся сеть траншей, наполненных телами, известью, землей. Редкие граждане или неграждане предпочитали быть захороненными прямо в земле, кроме евреев, которых закапывали в одной из секций Некрополя, и аристократов знаменитой фамилии Корнелиев, которых хоронили вдоль Аппиевой дороги. Таким образом, памятники превратили Эсквилинское поле в перенаселенный маленький каменный город, хранящий в основном урны с прахом, а не разлагающиеся тела. Никто не мог быть захоронен в священных границах Рима, даже самые великие.
   Однако после того, как двуколка проехала под арками двух акведуков, по которым поднималась вода на холмы северо-восточной части города, вид изменился. Везде была возделанная земля: сначала огороды, овощи с которых продавались на римских рынках, за огородами начинались пастбища, а дальше расстилались поля пшеницы.
   Ливень почти размыл Тибуртинскую дорогу – плотный слой гравия, туфовой пыли и песка на камнях мостовой были смыты. Двое в двуколке веселились от всего сердца. Солнце светило жарко, но ветерок приятно освежал, а зонт Никополис был достаточно велик, чтобы скрыть белоснежную кожу Суллы от солнечных лучей. Мулы оказались очень послушными. Поскольку они хорошо реагировали на кнут, Сулла отпустил вожжи, и мулы сами с удовольствием побежали рысью.
   Любимое место Суллы находилось совсем рядом с началом подъема к Тибуру. На некотором расстоянии от Рима начинался лес, раскинувшийся вплоть до Великой Скалы – самой высокой горы Италии. Этот лес пересекал дорогу по диагонали на протяжении почти мили, а потом отступал в сторону от нее. Дорога доходила до плодородной долины реки Анио, притока Тибра.
   На протяжении почти мили почва в лесу была твердая. Сулла свернул с большой дороги, направляя мулов по грунтовке, уходящей в лес. Грунтовка наконец кончилась.
   – Вот мы и приехали! – объявил Сулла, спрыгнув с двуколки. Он обошел ее, чтобы помочь Никополис, которая вдруг сделалась серьезной и немного недовольной. – Я знаю, вид не очень привлекательный, но давай немного прогуляемся, и я покажу тебе место, ради которого стоило приехать.
   Сначала он распряг мулов, спутал их, потом откатил двуколку с дороги под тень кустов, вынул корзину и поставил на плечо.
   – Где ты научился обращаться с мулами и упряжью? – спросила Никополис, осторожно ступая среди деревьев следом за Суллой.
   – Каждый, кто работал в римском порту, это умеет, – отозвался Сулла, не поворачиваясь. – Не торопись, нам недалеко.
   Действительно, они хорошо провели время. Было начало сентября, они приехали на место за два часа до полудня.
   – Это не дикий лес, – объяснил он. – В стародавние времена здешняя земля была распахана под пшеницу, но после того как зерно начали завозить с Сицилии, Сардинии и из Африканской провинции, крестьяне перебрались в Рим, и земля снова заросла лесом. Почва здесь бедная.
   – Ты меня удивляешь, Луций Корнелий, – проговорила Никополис, стараясь не отстать от Суллы. – Как это получилось, что ты так много знаешь?
   – Мне просто повезло. Запоминаю все, что слышу или читаю.
   И тут они вышли на прелестную полянку, поросшую травой, усеянную поздними осенними цветами – заросли розовых и белых ползучих роз, люпинов, тоже розовых и белых, на длинных стеблях. По поляне протекал ручей, довольно глубокий после прошедших дождей. Его дно было усеяно острыми камнями, которые разделяли его воды на глубокие тихие запруды и пенящиеся каскады. Солнце сверкало и отражалось на его поверхности, а кругом летали стрекозы и птицы.
   – О, как красиво! – воскликнула Никополис.
   – Я нашел это место в прошлом году, когда на несколько месяцев уехал из Рима, – сказал Сулла, снимая корзину с плеча и ставя ее в тень. – От моей коляски отвалилось колесо – как раз там, где дорога уходит в лес. Я вынужден был посадить Метробия на одного из мулов и послать его в Тибур за помощью. Ожидая его, я все здесь осмотрел.
   Никополис не очень-то приятно было услышать, что презренный, противный Метробий первым увидел это восхитительное место. Однако она ничего не сказала – просто опустилась на траву и стала смотреть, как Сулла вынимает из корзины большой бурдюк с вином. Он опустил бурдюк в ручей, между камнями, которые не позволяли ему уплыть, потом снял тунику и сандалии – все, что на нем было.
   Настроение Суллы оставалось приподнятым, оно согревало его изнутри подобно тому, как солнце грело его кожу снаружи. Он потянулся, улыбнувшись, и оглядел поляну с нежностью, которая ничего общего не имела ни с Метробием, ни с Никополис. Просто он был доволен, что хоть ненадолго избавился от неприятностей и разочарований, которые то и дело случались в его жизни. Доволен местом, где мог сказать себе, что время остановилось, что политики не существует, люди не делятся на классы и денег еще не изобрели. Моментов настоящего счастья было так мало и так редко случались они на его жизненном пути, что он отчетливо помнил каждый из них. День, когда замысловатые каракули на листе бумаги вдруг обернулись понятными мыслями. Час, когда один очень добрый и заботливый человек показал ему, каким идеальным может быть акт любви. Ошеломляющее ощущение свободы после смерти отца. И наконец, осознание того, что эта поляна в лесу была первым клочком земли, который он мог назвать своим собственным. Никому и в голову не приходило приехать сюда. Только ему. Вот и все моменты. Больше ничего. Счастья он не нашел ни в красоте, ни даже в самом процессе жизни. Счастье оказалось в овладении грамотой, в получении эротических удовольствий и в возможности никому не подчиняться. Еще – в недвижимости. Ибо эти вещи Сулла ценил, именно ими хотел обладать.
   Очарованная, Никополис наблюдала за ним, не понимая, в чем источник его счастья. Она восхищалась белизной его тела, освещенного солнцем, – зрелище, никогда не виданное ею раньше. Огненное золото волос окутывало голову, грудь, пах.
   Это было уж слишком – не устоять! Она скинула свое легкое платье и сорочку, длинный подол которой был просунут между ног и закреплен спереди, – и тоже сделалась обнаженной. Солнечные лучи целовали ее кожу.
   Они вошли в одну из глубоких запруд, ахнув от холода, и стояли в воде, пока не согрелись. Сулла играл ее сосками, вдруг затвердевшими. Потом они вышли из воды, упали на густую мягкую траву и занимались любовью, пока не обсохли. После этого они поели – хлеб, сыр, яйца вкрутую, крылышки цыпленка – и все это запили холодным вином. Никополис сплела венок из цветов для Суллы, потом для себя. И стала кататься по траве – от избытка радости и благодарности за то, что она жива и здорова.
   – Как хорошо! – вздохнула она. – Клитумна не знает, чего лишается!
   – Клитумна никогда не знает, чего она лишается, – заметил Сулла.
   – Может быть, – лениво отозвалась Никополис. Сомнения опять зашевелились у нее в голове. – Ей не хватает Луция Стиха.
   И стала тихонько напевать песенку об убийстве, пока не заметила вспыхнувший взгляд Суллы – он начинал сердиться. Если честно, она не верила, что Сулла как-то причастен к смерти Стиха. Но когда она в первый раз намекнула об этом, то заметила реакцию Суллы и продолжала дразнить его из пустого любопытства.
   – Ну, хватит! – Вскочив на ноги, она протянула руки Сулле, который продолжал лежать на траве, растянувшись во весь рост. – Вставай, лентяй, я хочу погулять в лесу, чтобы охладиться.
   Он покорно поднялся, взял ее за руку и пошел с ней под кроны деревьев, где земля была покрыта опавшими листьями, теплыми после дневной порции солнечных лучей. Идти босиком по такому ковру было наслажденьем.
   И вдруг! Целая армия крошечных изящных грибов, каких Никополис никогда не видела, не тронутых ни червем, ни копытом животного. Белые, толстые, мясистые шляпки на изящных тонких ножках, от которых исходил восхитительный аромат земли.
   – О боги! – воскликнула она, упав на колени.
   Сулла поморщился:
   – Пошли.
   – Нет, ну не будь такой врединой только потому, что сам не любишь грибов! Пожалуйста, Луций Корнелий, ну пожалуйста! Пойди к корзине и принеси мне какую-нибудь тряпку. Я наберу для ужина, – попросила Никополис.
   – Они могут оказаться несъедобными, – сказал он, не двигаясь с места.
   – Ерунда, конечно, они съедобные! Посмотри! Внизу на шляпках нет пластинок, нет бахромы вокруг шляпок, нет пятен, и цвет не красный. И пахнут они великолепно. И ведь это не дуб? – Она подняла голову и посмотрела на дерево, под которым росли грибы.
   Сулла глянул на листья, изрезанные глубокими зубцами, и увидел знак неотвратимой судьбы, указующий перст своей богини удачи.
   – Нет, это не дуб, – подтвердил он.
   – Ну тогда пожалуйста… – ластилась к нему Никополис.
   Он вздохнул:
   – Хорошо, делай, как знаешь.
   И вся эта армия грибов исчезла. Никополис собрала их все до единого, завернула в салфетку, принесенную Суллой, и уложила свой клад на дно корзины, где он будет надежно укрыт от солнца.
   – Я не знаю, почему вы с Клитумной не любите грибов, – сказала она, когда они снова сидели на двуколке, а мулы резво бежали по направлению к своим стойлам.
   – Мне они никогда не нравились, – равнодушно отозвался Сулла.
   – Мне больше достанется! – хихикнув, сказала она.
   – И что в них такого особенного? – осведомился Сулла. – Сейчас можно купить целую тонну грибов на рынках, и совсем дешево.
   – Но эти – мои, – пыталась она объяснить. – Это я нашла их, я увидела, что они очень хорошие, я собрала их. Те, что на рынках, – старые, червивые, дырявые, они полны пауков и еще боги знают чего. Мои будут вкуснее, обещаю.
   И они действительно оказались вкуснее. Когда Никополис принесла их на кухню, повар взял их не без подозрения, но даже и он должен был признать, что они безупречны – и на глаз, и по запаху.
   – Слегка поджарь их в масле, – распорядилась Никополис.
   Случилось так, что в то утро раб, отвечающий за покупку овощей, тоже принес с рынка огромную корзину грибов – таких дешевых, что вся прислуга получила разрешение съесть их. Чем они и занимались – целый день. Поэтому ни у кого не появилось желания стащить несколько из хозяйской корзины. Повар жарил их, пока они не стали мягкими, потом выложил на блюдо, добавил молотого перца, полил соком оливок и отослал в столовую для Никополис. Та жадно их съела – за день нагуляла аппетит. У Клитумны был очередной приступ дурного настроения. Она, конечно, пожалела, что отказалась поехать на пикник, но посылать слугу, чтобы догнать их, было уже поздно.
   Вынужденная слушать в течение всего обеда хвалебные речи по поводу пикника, она отреагировала на все очень плохо и к концу дня объявила, что спать будет одна.
   Через восемнадцать часов Никополис почувствовала боль в животе. Ее стало тошнить, но желудок не расстроился. Боль была несильная, бывала и сильнее. Потом вдруг она увидела в моче кровь и впала в панику.
   Сразу же позвали докторов. Домашние в тревоге метались по дому. Клитумна послала слуг найти Суллу, который рано утром ушел, не сказав куда.
   Когда пульс участился и давление упало, доктора помрачнели. У Никополис сделались судороги, дыхание замедлилось, стало поверхностным, началась фибрилляция сердца. Она впала в кому. Когда это случилось, никто даже не подумал о грибах.
   – Почки отказали, – сказал Афинодор из Сицилии, теперь самый преуспевающий врач на Палатине.
   Все согласились.
   К тому времени, как Сулла прибежал домой, Никополис уже умерла от внутреннего кровотечения.
   – Надо сделать вскрытие, – сказал Афинодор.
   – Согласен, – ответил Сулла, ни словом не упомянув о грибах.
   – А это заразно? – жалостно спросила Клитумна, сразу постаревшая, больная и жутко одинокая.
   Все сказали, что нет.
 
   Вскрытие подтвердило диагноз: почки и печень вздутые, переполненные кровью. Околосердечная сумка, внутренняя поверхность желудка, тонкий кишечник, ободочная кишка полны крови. Невинные с виду грибы хорошо сделали свое дело.
   Сулла организовал похороны (Клитумна была слишком подавлена) и шел в процессии как самый близкий родственник, впереди звезд римских театров комедии и мимов. Их присутствие понравилось бы Никополис.
   А когда Сулла возвратился домой после похорон, его ждал Гай Юлий Цезарь. Скинув темную траурную тогу, Сулла присоединился к Клитумне и ее гостю в гостиной. Он видел Гая Юлия Цезаря всего несколько раз и совсем его не знал. Странным показалось Сулле, что сенатор посетил Клитумну в связи со скоропостижной смертью греческой проститутки, поэтому он держался настороже и был педантично корректен, когда его представляли.
   – Привет тебе, Гай Юлий, – молвил он.
   – Привет тебе, Луций Корнелий, – откликнулся Цезарь, тоже кланяясь.
   Они не пожали друг другу рук, но когда Сулла сел, Цезарь сел тоже, явно успокоенный. Он повернулся к плачущей Клитумне:
   – Дорогая моя, зачем здесь оставаться? Марсия ждет тебя в нашем доме. Пусть твой управляющий проводит тебя к ней. Когда приходит горе, женщинам легче в компании друг друга.
   Не сказав ни слова, Клитумна поднялась и засеменила к выходу, а гость сунул руку в складки своей темной тоги и вынул небольшой свиток, который положил на стол.
   – Луций Корнелий, твоя подруга Никополис давно уже попросила меня составить ее завещание и сохранить его у весталок. Госпожа Клитумна знает о его содержании, поэтому ей не обязательно слушать, как я буду его зачитывать.
   – Да? – растерянно переспросил Сулла. Он не знал, что говорить дальше, поэтому молча сидел, тупо глядя на Цезаря.
   Цезарь перешел к сути дела:
   – Луций Корнелий, госпожа Никополис сделала тебя своим единственным наследником.
   Лицо Суллы не дрогнуло:
   – Вот как?
   – Да.
   – По справедливости, она просто обязана была это сделать, – заметил Сулла, очнувшись. – Но это не имеет значения. Она растратила все, что имела.
   Цезарь пристально посмотрел на него:
   – Нет, не растратила. Госпожа Никополис была вполне состоятельной женщиной.
   – Ерунда! – сказал Сулла.
   – Нет, это правда, Луций Корнелий, у нее было состояние. Она не владела каким-либо имуществом, однако являлась вдовой военного трибуна, который разбогател на трофеях. То, что он оставил ей, она вложила в дело. На сегодняшний день ее состояние составляет больше двухсот тысяч денариев, – произнес Цезарь.
   Можно не сомневаться – шок у Суллы был настоящий. Что бы ни думал Цезарь о нем до настоящего момента, он знал, что сейчас перед ним человек, который понятия не имел об этой информации. Сулла сидел, ошеломленный.
   Потом он откинулся в кресле, закрыл лицо руками, задрожал весь, ахнул:
   – Так много! Никополис!..
   – Так много. Двести тысяч денариев. Или восемьсот тысяч сестерциев, если тебе так больше нравится. Состояние всадника.
   Сулла опустил руки:
   – О Никополис!
   Цезарь встал, протянул руку. Сулла взял ее, изумленный.
   – Нет, Луций Корнелий, не вставай, – сердечно проговорил Цезарь. – Дорогой друг, не могу сказать, как я рад за тебя. Трудно переносить боль в первые часы… Но я хотел бы, чтобы ты знал: всем сердцем я желал, чтобы однажды удача улыбнулась тебе и твое материальное положение улучшилось. Утром я оглашу завещание. Встречаемся на Форуме во втором часу. У храма Весты. А сейчас разреши откланяться.
   После того как Цезарь ушел, Сулла еще долго сидел, не двигаясь. В доме было тихо, как в могиле Никополис. Клитумна, наверное, до сих пор в соседнем доме, у Марсии, а слуги старались ходить неслышно.