Настолько близко, что страх ударил Мэтью как кулаком в живот. Если тюрьма горит, а Рэйчел заперта в камере...
С перекошенным от страха лицом он бросился бежать к улице Истины. Пролетел мимо источника, где одинокая лошадь увозила фургон с грузом бочек воды, а на его место подъезжал уже другой.
— Что горит? — закричала женщина, когда он проходил мимо чьего-то дома, но Мэтью не смел ответить. Группа жителей собралась возле пожара, кое-кто еще в ночной одежде. Мэтью опередил фургон с водой и с острой благодарностью обнаружил, что огонь пощадил тюрьму, зато пожирает школу.
Пламя было жаркое и действовало быстро. Стоял здесь Бидвелл в напудренном парике, но в ночном халате и в шлепанцах, — он орал на зевак, чтобы пропустили фургон. Лошади подъехали, и шестеро пожарных бросились вытаскивать бочки. Один зачерпнул ведром воды и побежал плеснуть на пламя, но — как и на предыдущем пожаре, который видел Мэтью, — было ясно, что здание школы обречено.
— Сбивайте пламя! Быстрее, все вы! — раздался крик.
Это был полуприказ-полумольба.
Обернувшись, Мэтью увидел учителя — с обнаженной головой, одетого в темно-зеленый халат с желтой оторочкой. Джонстон стоял опасно близко к ревущему пожару, опираясь одной рукой на трость, а другой направляя пожарных. Искры вились вокруг него красными осами, лицо его исказилось.
— Быстрее, умоляю вас! Быстрее!
— Алан, назад! — крикнул ему Бидвелл. — Там опасно!
Кто-то схватил Джонстона за руку и попытался оттащить от огня, но учитель, гневно скривив губы, вырвал руку.
— Черт побери! — заорал Джонстон на пожарных, которые явно изо всех сил старались побыстрее лить воду в огонь, но осатанелый жар не подпускал их близко. — Сбейте пламя, идиоты! Ну что, быстрее не можете?
К сожалению, они не могли, и все, похоже, кроме учителя, понимали тщетность борьбы. Даже Бидвелл стоял молча, подбоченясь, и не пытался в своей хамской манере подгонять пожарных.
Поскольку школа была небольшой, а огонь — яростным, Мэтью сомневался, чтобы даже шестьдесят пожарных с шестьюдесятью ведрами могли бы его спасти.
Подъехал второй фургон, привез еще людей. Еще несколько крепких добровольцев из толпы вышли помогать, но дело было не в нехватке рук или мужества, а в нехватке ведер и времени.
— Черт побери!
Джонстон перестал умолять и явно разъярился. Он, хромая, метался из стороны в сторону, время от времени испуская возглас отвращения или презрения в адрес безруких пожарных, потом проклинал сам пожар. Огонь стал прорываться сквозь крышу здания. Еще несколько секунд — и ярость Джонстона утихла. Кажется, он смирился, что битва поистине проиграна — проиграна еще до ее начала, — и отошел прочь от пламени и дыма. Пожарные продолжали работать, но теперь уже просто чтобы оправдать свое присутствие. Мэтью смотрел на Джонстона, а тот глядел на огонь остекленелыми глазами, и плечи его поникли под гнетом поражения.
А потом Мэтью случайно повернул голову на несколько градусов вправо — и у него сердце взлетело к горлу. Не далее десяти футов от него стоял Сет Хейзелтон. Кузнец, все еще с повязкой на раненом лице, внимательно смотрел на огненный спектакль и потому не заметил своего недруга. Вряд ли Хейзелтон вообще что-то вокруг себя видит, подумал Мэтью, когда кузнец снял с пояса темную глиняную флягу и приложился к ней как следует. Медленно моргающие глаза и отвисшая челюсть явно говорили, что за жидкость плещется в этой фляге, а грязные рубаха и штаны подтверждали, что Хейзелтон действительно больше любит вино, чем воду.
Мэтью осторожно отступил на несколько шагов, оставив между собой и кузнецом пару зевак на случай, если Хейзелтон вдруг оглянется. Потом ему пришла в голову мысль — нехорошая мысль, но все же заманчивая. Сейчас отличный момент обыскать сарай Хейзелтона. Пока этот человек здесь, на пожаре, да еще и слаб от крепкого напитка...
"Ну нет! — сказал себе Мэтью. — Этот сарай — и то, что там спрятано, — и так уже дорого тебе обошлись! Черт с ним, не лезь!"
Но Мэтью себя хорошо знал. И знал, что может приводить любые доводы не ходить в сарай кузнеца и не искать этот неуловимый мешок вплоть до напоминаний о плетях и обещании новых. Однако его целеустремленное желание знать — качество, от которого он, по мнению магистрата, "пьянеет до потери разума", — уже брало его в оборот. У него есть фонарь и представился случай. Если когда он и сможет найти этот тщательно охраняемый мешок, то сейчас. Осмелится ли он попытаться? Или стоит прислушаться к тихому голосу осторожности и списать полосы на спине как выученный урок?
Мэтью повернулся и быстро зашагал прочь. Оглянувшись, он отметил, что Хейзелтон так и не заметил его присутствия, но снова припал к любимой фляжке. Коллегия присяжных в его голове все еще не пришла к выводу относительно будущих действий. Он знал, что сказал бы Вудворд, и знал, что сказал бы Бидвелл. Но опять же: никто из этих двоих не сомневался в виновности Рэйчел. Если то, что прячет Хейзелтон, как-то связано с ее делом...
Он отлично понимал, что именно такие рассуждения в прошлый раз потянули его открывать мешок. Но все же это правильные рассуждения, если учесть обстоятельства. Так какое же будет решение?
При подходе к перекрестку весы уже склонились в ту сторону, в которую и должны были склониться, как заранее знал Мэтью. Он оглянулся через плечо, проверяя, не идет ли сзади кузнец, а потом выставил фонарь впереди себя и пустился бегом к сараю Хейзелтона.
Добежав до сарая, Мэтью приподнял запорное бревно и отодвинул дверь так, чтобы только-только пролезть. Две стоящие в сарае лошади беспокойно переступили, когда он прошел мимо, светя фонарем. Мэтью направился прямо туда, где нашел мешок в прошлый раз, поставил фонарь и стал искать в соломе. Но обнаружил солому, и только солому, да еще солому. Конечно же, Хейзелтон перепрятал мешок, оттащил его куда-то в другое место в этом же сарае или вообще унес в дом. Мэтью встал, подошел к другой груде соломы, справа, и поискал там, но снова ничего не нашел. Он перетряс всю солому до самой стены сарая, где она была уложена в массивные кучи вперемешку с обильной добавкой конских яблок. Мэтью совал руки в неприятно пахнущие кучи, пальцы искали грубую мешковину и не получали ответа.
Наконец до него дошло, что пора идти, потому что он здесь застрял дольше, чем было бы разумно. Мешок, если он вообще остался в соломе, сегодня найден не будет. Вот тебе и представившийся случай!
Он встал с колен, взял фонарь и пошел к двери. Когда он до нее добрался, что-то — инстинкт, быть может, или зашевелившиеся волосы на затылке — заставило его остановиться и задуть свечу в лампе, потому что этот выдающий его свет уже больше не нужен.
И это оказалось благословением фортуны. Когда Мэтью приготовился уходить из сарая, он увидел, как приближается какой-то человек, шатаясь, и уже так близко, что Мэтью испугался: сейчас Хейзелтон его увидит, заревет от ярости и набросится, замахиваясь флягой. Мэтью застрял в дверях, не зная, бежать или отступить. На принятие решения оставалось всего несколько секунд. Хейзелтон шел прямо на него. Голова кузнеца свалилась на грудь, колени подкашивались.
Мэтью отступил внутрь. Он пробрался к самой стене сарая, распластался и лихорадочно стал закапываться в кучу соломы вместе с фонарем. Но не успел сделать даже половину этой работы, как дверь распахнулась, и показалась долговязая фигура Хейзелтона.
— Кто тут? — пьяным голосом заревел Хейзелтон. — Лопни мои глаза, убью! — Мэтью перестал закапываться и застыл лежа, затаив дыхание. — Я знаю, что ты тут! Я эту проклятую дверь закрывал!
Мэтью не решался шевельнуться, хотя какая-то наглая соломинка нестерпимо щекотала верхнюю губу.
— Закрывал! — повторил Хейзелтон. — Я помню! — Он поднял фляжку, и Мэтью услышал звучный глоток. Кузнец вытер рот рукавом и сказал: — Закрывал ведь, Люси?
Мэтью не сразу понял, что он обращается к лошади.
— Вроде бы закрывал. Блин, до чего же я пьян! — Он неприятно засмеялся. — Как тебе это, Люси?
Он шагнул к стойлу, и Мэтью услышал, как похлопывает ладонь по лошадиному крупу.
— Девочка моя милая. Я тебя люблю, это точно.
Звук поглаживания стих. Кузнец стоял молча, наверное, прислушиваясь, не выдаст ли себя звуком взломщик, проникший в сарай.
— Есть тут кто? — спросил Хейзелтон неуверенно. — Ты, если ты там, выходи, пока я тебя топором не порешил на фиг!
Качаясь, он снова оказался в поле зрения Мэтью, встал посередине сарая, склонив голову набок и опустив флягу болтаться на ремне.
— Выходи, тебе ничего не будет! — объявил он. — Отпущу, блин!
Искушение было, но Мэтью опасался, что кузнец даже и пьяный успеет его схватить раньше, чем он добежит до двери. Лучше полежать здесь и подождать, пока кузнец уйдет.
Хейзелтон стоял молча и неподвижно, кажется, целую минуту. Наконец он поднес фляжку к губам и стал пить. Допив до дна, кузнец бросил фляжку в стену почти точно над головой Мэтью. Она стукнулась о доски и упала на пол, разбившись на пять-шесть кусков. Испуганные лошади заржали и забились в стойлах.
— А ну его к черту! — крикнул Хейзелтон. Развернувшись, он вышел из сарая, оставив дверь открытой.
Перед Мэтью стоял опасный выбор: броситься наружу, пока есть возможность, рискуя, что кузнец может поджидать за дверью, или остаться лежать как лежит? Он решил пока что сохранить свою удачную позицию и, конечно, воспользовался возможностью укрыться соломой получше.
Через минуту-другую Хейзелтон вернулся, принеся зажженный фонарь, хотя с таким грязным стеклом, что вряд ли это можно было счесть освещением. Но фонарь не так напугал Мэтью, как топорик с коротким топорищем, который Хейзелтон держал в правой руке.
Мэтью поглубже вдохнул и постарался получше выдохнуть, распластавшись на соломе и конских яблоках. Хейзелтон, покачиваясь, направился в обход сарая, светя тусклым фонарем и держа топор занесенным для сокрушительного удара. По дороге он пнул кучу соломы, да так, что этот пинок мог бы сломать Мэтью ребра. Потом, бормоча себе под нос и ругаясь, еще и потоптался на этой соломе для порядку. Затем Хейзелтон поднял фонарь. Несмотря на лохмотья соломы, заслоняющие лицо кузнеца, Мэтью заметил в его глазах безумный блеск и понял, что Хейзелтон глядит именно туда, где он прячется.
"Не шевелись! — предостерег себя Мэтью. — Ради Бога, лежи тихо!"
"И ради собственного черепа", — мог бы добавить он.
Хейзелтон зашагал к убежищу Мэтью, топоча тяжелыми сапогами. В приливе ужаса Мэтью понял, что сейчас кузнец на него наступит, и подобрался для прыжка к двери. Если он выскочит с воплем и визгом, то, быть может, Хейзелтон остолбенеет он неожиданности или хотя бы промахнется первым ударом топора.
Он был готов. Еще два шага — и кузнец на него наступит.
Хрусть!
Хейзелтон остановился по колено в соломе. Свободной рукой он пошарил у себя под ногами. Мэтью знал, что это был за треск. Лопнуло стекло фонаря, лежавшего всего дюймах в восьми от пальцев правой руки Мэтью. Он рефлекторно сжал пальцы в кулак.
Кузнец увидел, на что наступил. Он держал фонарь за рукоятку, рассматривая. Наступило долгое и жуткое молчание. Мэтью стиснул зубы и ждал — выдержка готова была вот-вот изменить ему.
Наконец Хейзелтон хмыкнул.
— Люси, я нашел эту чертову лампу! Хорошая была лампа, блин! Черт бы все побрал.
Презрительным жестом он отбросил сломанный фонарь, и Мэтью понял: кузнец решил, что это была какая-то лампа, которую он раньше куда-то сунул и забыл куда. Будь Хейзелтон чуть потрезвее, он мог бы сообразить, что разбитое стекло еще теплое. Но кузнец повернулся и затопал через солому к голому полу сарая, оставив Мэтью размышлять, как близко была катастрофа.
Но, как говорит пословица, "чуть-чуть" спасает человека. Мэтью задышал спокойнее, хотя полной грудью дышать остерегался, пока Хейзелтон не отошел подальше. Тут ему в голову стукнула лезвием топора другая мысль: если Хейзелтон сейчас выйдет и запрет дверь, он окажется в ловушке. И на рассвете или позже, когда Хейзелтон снова придет в сарай, Мэтью все равно придется с ним встретиться! Лучше попытаться прорваться сейчас, пока можно, решил он. Но тут мешает солома. Она скрывает его, но она же помешает бежать.
Однако сейчас его внимание снова переключилось на кузнеца. Тот повесил фонарь на крюк в стене рядом со стойлом и сейчас обращался к лошади, к которой явно был неравнодушен.
— Милая моя Люси! — говорил он расплывающимся голосом. — Девочка моя хорошая, красивая! Ты меня любишь? Знаю, знаю, что любишь!
Он что-то ворковал и шептал лошади на ухо, и хотя Мэтью не все слышал, он начал понимать, что эта привязанность куда сильнее, чем у человека к своему четвероногому помощнику.
Хейзелтон снова появился перед его глазами. Он всадил топорик в стену возле двери и дверь притворил. Когда он повернулся, у него на лице блестела испарина, и глаза — направленные на Люси — будто утонули в темно-багровых впадинах.
— Прекрасная моя дама, — сказал Хейзелтон с улыбкой, которую иначе как похотливой назвать было бы нельзя.
У Мэтью холодок пополз по спине. Он начинал понимать, что собирается делать кузнец.
Хейзелтон вошел в стойло Люси.
— Хорошая Люси, — сказал он. — Хорошая и красивая Люси. Ну-ка! Легче, легче!
Мэтью осторожно поднял голову, чтобы следить за движениями кузнеца. Света было мало, и поле зрения ограничено, но видно было, что Хейзелтон поворачивает лошадь задом к двери. Потом он, продолжая тихим и пьяным голосом что-то приговаривать, подвинул ее вперед и всунул ее голову и шею в станок, предназначенный для фиксации лошадей во время ковки. Закончив, он закрыл станок, и лошадь уже не могла бы выйти.
— Хорошая девочка, — сказал он. — Красавица моя!
Отойдя в угол сарая, он покопался в куче сена, запасенного на корм Люси. Он куда-то сунул руку и вытащил некий предмет. Был это тот мешок или нет, Мэтью не мог разглядеть, но предположил, что это может по крайней мере быть содержимым того мешка.
Хейзелтон вышел из стойла, неся что-то вроде тщательно сделанной упряжи из гладкой воловьей кожи. Кузнец покачнулся и чуть не упал под тяжестью ноши, но жгучее желание придавало ему силы. У этой упряжи были железные кольца на концах: те два кольца, которые Мэтью нащупал сквозь мешковину. Одно кольцо Хейзелтон закрепил на стенном крюке, а второе на крюке в ближайшей балке, растянув упряжь во всю длину перед входом в стойло Люси.
Мэтью понял, что за приспособление сделал Хейзелтон. Вспомнились слова Гвинетта Линча: "Изобретательный мужик, когда дает себе труд шевелить мозгами". Однако сейчас он явно не мозгам собирался дать работу.
В середине этого похожего на упряжь приспособления находилось сиденье, сделанное из кожаной решетки. Крюки располагались так, что железные кольца растягивали упряжь и поднимали сиденье на такую высоту, что сидящий оказывался прямо под хвостом Люси.
— Хорошая Люси, — задыхаясь, бормотал Хейзелтон. — Милая моя красивая девочка.
С голым задом и торчащим штырем он подкатил бочонок — пустой, судя по тому, с какой легкостью он с ним управлялся. Потом кузнец встал на бочонок, задом опустился на кожаное сиденье и поднял лошади хвост, который начал тут же мотаться в стороны, будто в радостном предвкушении.
— Ага! — выдохнул Хейзелтон, вводя свой член в канал Люси. — Ух ты девочка моя!
Мясистые бедра кузнеца задергались взад-вперед, глаза его закрылись, лицо раскраснелось.
Мэтью вспомнил, что говорила миссис Неттльз о покойной жене Хейзелтона: "Я случайно знаю, что он обращался с Софи как с трехногой конягой до самой ее смерти". Теперь было совершенно ясно, что Хейзелтон предпочитает кобыл четвероногой разновидности.
И еще ясно было, почему Хейзелтон так хотел, чтобы аппаратура для его странных удовольствий не была обнаружена. В большинстве колоний скотоложство каралось смертью через повешение, а в некоторых — колесованием и четвертованием. Преступление было редким, но отвратительным. Два года назад Вудворд приговорил к повешению работника, который совершил акт скотоложства с курицей, свиньей и кобылой. Закон также предписывал предать смерти животное и похоронить в одной могиле с насильником.
Мэтью перестал смотреть на мерзкое зрелище и уставился в землю. Но он не мог усилием воли перестать слышать звуки страсти, которыми награждал Хейзелтон свою четвероногую возлюбленную.
Наконец — непонятно, сколько прошло времени — конюшенный донжуан застонал и вздрогнул: копуляция подошла к высшей точке. Люси тоже фыркнула, но скорее с облегчением, что этот жеребец закончил свое дело. Хейзелтон рухнул на круп лошади и заговорил с такой фамильярностью любовника, что Мэтью покраснел до корней волос. Такие речи были бы недостойны между мужчиной и его женщиной и уж совершенно бесстыдны между человеком и его кобылой. Явно кузнец перестарался, куя подковы на раскаленном докрасна горне.
Хейзелтон не пытался вылезти из упряжи. Голос его стал тише, неразборчивей. Вскоре его речь сменилась присвистыванием и храпом.
Как раньше Мэтью увидел возможность проникнуть в сарай, так теперь он увидел возможность его покинуть. Медленно-медленно начал он вылезать из соломы, стараясь не порезаться об осколки разбитого стекла лампы. Храп Хейзелтона звучал так же мерно и громко, а Люси явно не возражала стоять в станке, пока хозяин отдыхает на ее крупе. Мэтью приподнялся, потом медленно встал. Он сообразил, что даже если Хейзелтон сейчас очнется и увидит его, он не сможет сразу вылезти из своей упряжи и вряд ли захочет гнаться. Но Мэтью не оказался выше мелочного побуждения дать кузнецу повод к размышлениям, и потому, прихватив грязные штаны Хейзелтона, неспешно подошел с ними к выходу, распахнул двери и покинул место столь безнравственного преступления. Он пожалел не Хейзелтона, а беднягу Люси.
Пожар на улице Истины уже погас. Мэтью прикинул, что вошел в сарай где-то около часа назад, и почти все здание школы уже, наверное, сгорело. Завтра много будет разговоров и предположений об огненной руке Сатаны. И Мэтью не сомневался, что снова один-два фургона покинут Фаунт-Роял.
Бриджи Хейзелтона он оставил посередине улицы Трудолюбия, после чего с удовольствием прополоскал руки в ближайшей водопойной колоде. Потом направился к особняку Бидвелла, целиком и с избытком утолив свою любознательность насчет того самого мешка.
Час был поздний, ажиотаж из-за пожара уже улегся, и улицы были пусты. Мэтью увидел, что в одном-двух домах еще горят фонари — наверное, освещая беседу мужа с женой о том, когда бежать из города, сожженного Сатаной, — но в остальном Фаунт-Роял снова заснул. Только на одном крыльце сидел пожилой человек, куря глиняную трубку, и рядом с ним растянулась белая собака. Когда Мэтью приблизился, старик сказал только:
— Погода меняется.
— Да, сэр, — согласился Мэтью, не сбавляя шага.
Он глянул на широкий простор неба и увидел, что облака стали тоньше и реже, открыв множество мерцающих звезд. Появился и серп луны тыквенного цвета. Все еще сыр и прохладен был воздух, но легкий ветерок нес запах сосны, а не застойной воды болот. Мэтью подумал, что, если погода переменится и удержится, здоровью магистрата это будет на пользу.
О действиях кузнеца он решил Вудворду не сообщать. Может быть, это его долг — донести о таком преступлении, за которое Хейзелтон наверняка заплясал бы в воздухе, но магистрату никакие осложнения сейчас не нужны. Кроме того, утрата кузнеца была бы для Фаунт-Рояла тяжелым ударом. Мэтью подумал, что кто-нибудь рано или поздно обнаружит необычные вкусы Хейзелтона и привлечет к ним внимание общественности, но сам он будет держать язык за зубами.
По дороге к особняку, к своей постели, Мэтью подошел к источнику и остановился около дуба на травянистом берегу. В темноте гремел хор лягушек, какие-то животные — черепахи, наверное, — плескались в воде справа от него. Медленная рябь колебала отражения луны и звезд.
Почему это в черепахах оказались золотые и серебряные испанские монеты — а еще и серебряные ложки и черепки? Мэтью сел на корточки, взялся за траву и стал смотреть на эбеновую водную гладь.
"Сие мой дар тебе", — сказал в его сне Сатана.
Вспомнились монеты, сыплющиеся из черепашьего брюха. Гуд тогда показывал ему, что нашел, и Мэтью сказал: "Это вопрос, который требует ответа".
Действительно, требует. Откуда могли черепахи добыть такие монеты? Проглотили их, конечно. Границы их мира — это скорее всего вот этот источник. Значит...
"Что, если... — мелькнула мысль. — А!"
Гипотеза взорвалась в голове пушечным залпом. Он вспомнил, что слышал этот залп еще когда Гуд показал ему свои монеты, но слишком много тогда других вопросов роилось в голове. Но сейчас, в тишине и темноте, мысль гремела раскатами грома.
Гуд нашел золотые и серебряные испанские монеты в брюхе черепах, которые живут в источнике... потому что в этом источнике находятся золотые и серебряные испанские монеты.
Мэтью резко встал. Взялся рукой за ствол дуба, чтобы успокоить собственные мысли. Эта гипотеза — как раздираемая черепаха в его сне — была битком набита блестящими возможностями.
Одна золотая монета, одна серебряная, керамический осколок, серебряная ложечка — это еще не клад... но кто знает, что там еще лежит в иле самого центра существования Фаунт-Рояла?
Обостренные чувства напомнили ему слова Николаса Пейна, когда там, в таверне Шоукомба, рассматривали ту золотую монету: "Ни один чернофлажник в здравом уме не будет прятать добычу в индейских лесах. Они свое золото прячут там, где его легко откопать, но дурак был бы пират, если бы его нажитое смогли найти и выкопать дикари".
Откопать? А если утопить на дне пресного источника?
Мысли разгорались пламенем. Бидвелл решил построить Фаунт-Роял возле источника, потому что среди прочего удобно будет иметь источник пресной воды для торговых кораблей, приходящих из Индий.
Но пресная вода нужна не только купцам, а тем, кто под флагом потемнее, — разве не так? И нельзя ли допустить, что источник был найден и использовался для этой цели куда раньше, чем Бидвелл даже взглянул на него? И если это так, то источник — прекрасное хранилище для — как назвал это Пейн — "нажитого".
Но пока что все это — лишь безосновательные умозаключения. И все же... как объяснить монеты в брюхе черепах? Эти черепахи, пасясь на дне источника, могли прихватить монеты из ила либо проглотить нарочно, привлеченные их блеском. То же самое насчет черепка и серебряной ложечки. И тогда остается вопрос: что еще там есть, спрятанное для сохранности?
Да, но откуда испанская монета у индейца? Если действительно в источнике лежит пиратский клад, так что — индейцы его нашли и подняли еще до рождения Фаунт-Рояла? Если да, то несколько пустячков они пропустили. Нет, эти вопросы надо отложить до утра, которое вечера мудренее. Что-то может знать Бидвелл, но к этому человеку следует подходить осторожно.
Мэтью еще постоял, глядя на пруд, который теперь заключал в себе загадку. Сегодня ответов не будет, так что пора идти ложиться, хотя уснуть вряд ли удастся.
Мэтью направился по улице Мира к особняку, где было уже темно. Который час, он не знал, хотя должно было быть далеко за полночь.
Вдруг на очередном шаге он застыл, глядя прямо перед собой.
Мимо особняка быстрым шагом прошел человек в черном плаще и треуголке, направляясь к невольничьим хижинам. Не более пяти-шести секунд — и эта фигура скрылась из виду. Мэтью не видел, был ли у этого человека с собой незажженный фонарь, но он знал, кто это. Та самая лиса рыщет, подумал он. Куда же она идет и зачем?
Ночь представившихся возможностей, подумал Мэтью, хотя и понимал, что эта может оказаться куда опаснее кузнеца с топором.
Во рту пересохло, сердце колотилось. Мэтью огляделся, но не увидел на улице больше никого. Догорали тускло-красным угли школьного здания, ветер поднимал в небо вихри искр.
Надо идти, Мэтью это знал. Но надо и поспешить, пока лиса не скрылась в болотах. Она будет осторожной вблизи дозорной башни, и Мэтью тоже придется быть осторожным; он не может полагаться как на факт, что дозорный будет спать.
Иголочка страха шевельнулась у Мэтью в груди. Кто бы ни был этот ночной прохожий, он, вероятно, станет опасен, если увидит, что за ним следят. Там, в болотах, может случиться что угодно, но ничего хорошего.
Однако времени дрейфить не было. Страх надлежит преодолевать. Лиса бежит быстро, и Мэтью должен не отстать.
Книга вторая
Зло разоблаченное
Глава 1
Едва слышно доносился издали шум прибоя. Валы били по островам и песчаным мелям за болотом, по которому он сейчас пробирался с большим трудом. Впереди, почти исчезая в темноте, шел тот ночной путник — темное движущееся пятно на таком же темном фоне, — которого Мэтью безнадежно потерял бы из виду, если бы не слабый свет оранжевой луны, да и это скудное освещение ревниво закрывали полосы несущихся облаков.
Человек не впервые шел этим путем, это было ясно. И даже не второй раз. Он шагал быстро и уверенно, даже без помощи фонаря. Мэтью был готов к работе преследования в траве по пояс, через топь, затягивающую башмаки, но это был трудный и тяжелый путь.