— Обряд Честного Положения? — подозрительно скривился Бидвелл. — Минутку, проповедник! Кажется, вы называли его обрядом санктимонии?
— А... да, он называется и так! — Голос Иерусалима чуть дрогнул, но тут же снова набрал горячего ветра. — Неужто верил ты, что столь важный обряд имеет не более одного имени? Ведь даже сам Господь еще носит имя Иегова! О Боже Небесный, избави слугу твоего от зрелища слепой гордыни, иже столь обильна в горнице сей!
Мэтью был не настолько, однако, слеп, чтобы не заметить, что сам Иерусалим по своей природе на ярмарке гордыни занял центральное место. Брайтмен и Смайт жались к стене, спасая собственные уши, Бидвелл отступил на несколько шагов, и даже стойкий учитель отшатнулся, и костяшки сжимавших трость пальцев побелели.
Однако Уинстон проявил стойкость:
— Почему вы так назойливо лезете в личные дела мистера Бидвелла?
— Сэр, в Царстве Божием нет дел личных! — отрезал Иерусалим. — Лишь Сатана стремится к тайне! Вот почему я столь негодую, что вы скрыли от очей моих сию встречу с сими лицедеями!
— Я ни от кого ничего не скрывал! — возмутился Бидвелл. — И вообще, каким чертом... то есть как вы вообще узнали, что актеры здесь?
— Я пребывал бы в неведении, когда бы не посетил стан лицедеев — как муж добролюбивый, исполненный братских чувств, — дабы говорить с их предводителем. И вот узнаю я от некоего жирного лицедея, чей бог, очевидно, обжорство, — что здесь, с тобою, этот мистер Брайтмен! Тогда открыто стало мне то, что надлежит сделать ведомо всем!
— И что именно надлежит сделать ведомо всем? — спросил Уинстон.
— Намерения ваши, о коих ты довольно осведомлен! — Голос проповедника сочился язвительностью. — Оставить в стороне меня в день казни!
— Что?! — Бидвелл заметил, что миссис Неттльз и две служанки заглядывают в комнату, быть может, испугавшись сотрясающего стены грома. Он махнул им рукой, чтобы ушли. — Проповедник, я не понимаю, что вам...
— Пришел я увидеть тебя, брат мой Брайтмен, — обратился к актеру проповедник, — дабы заключить уговор с тобою. Понятно мне, что ты собрался давать представление после того, как сожжена будет ведьма. В тот же вечер, как слышал я. Я же, скромный служитель Божий, намеревался в тот самый вечер обратиться с проповедью к добрым гражданам на пылающем еще поле битвы. Постигнув глубоко низменность человеческой натуры, я полностью понимаю, что существуют грешники весьма заблудшие, кои предпочтут смотреть на нечестивые забавы, нежели слышать слово Бога Вседержителя, сколь бы красноречивые уста ни произносили его. И потому желал я — как муж мирный и братолюбивый — предложить службу мою, дабы обогатить представление ваше. Скажем... если послание будет обращено к собранию между всеми сценами, нарастая к финалу, не богаче ли станем все мы?
Воцарилось ошеломленное молчание. Его нарушил Брайтмен, разразившись громовой тирадой:
— Это отвратительно! Не знаю, где вы услышали эту ложь, но мы не собирались играть в вечер казни! Мы собирались показывать сцены моралите лишь несколько вечеров спустя!
— Так от кого же вы получили эти сведения, проповедник? — требовательно спросил Уинстон.
— От доброй жены града вашего. Мадам Лукреция Воган пришла говорить со мною сегодня. Она желала осчастливить собравшихся хлебами и пирогами, образец коих счастлива была поднести мне на пробу.
Мэтью подумал, единственное ли это, что было поднесено на пробу сластолюбивому плуту.
— И должно быть ведомо, что мадам Воган создала особый хлеб для этого сожжения, именуемый ею "Каравай избавления от ведьмы".
— Боже правый! — вырвалось у Мэтью, который не мог больше ни секунды сдержаться. — Выбросите этого дурака отсюда!
— Вот речи истинного ученика демона! — обернулся к нему Иерусалим с перекошенной в оскале физиономией. — Да если бы магистрат твой хоть понятие имел о правосудии Господнем, то второй костер был бы рядом сооружен для тебя!
— Его магистрат... имеет понятие о правосудии Господнем, сэр, — прозвучал от дверей слабый, но решительный голос.
Все головы обернулись на звук.
Там — о чудо! — стоял Айзек Темпль Вудворд, вернувшийся из преддверия страны мертвых.
— Магистрат! — воскликнул Мэтью. — Вам нельзя было вставать с постели!
Он подбежал к нему поддержать, но Вудворд вытянул предупреждающую ладонь, другой рукой держась за стену.
— Я вполне в состоянии... встать, выйти и пойти. Отойди, будь добр... дай мне вздохнуть.
Вудворд не только вылез из постели и сумел преодолеть лестницу, он также оделся в коричневые бриджи и чистую белую рубашку. Тощие икры остались, однако, голыми, и он был бос. Лицо было бледнее простыни, от чего темно-лиловые синяки под глазами казались еще темнее, молочно-белой была и лысина, а пигментные пятна на ней — темно-красными. Серая щетина покрывала щеки и подбородок.
— Садитесь! Садитесь, прошу вас!
Оправившийся от потрясения Бидвелл указал Вудворду на ближайшее кресло.
— Да... думаю, что придется сесть. Лестница меня утомила.
С помощью Мэтью Вудворд опустился в кресло и утонул в нем. Мэтью не заметил у магистрата ни следа горячки, но от него по-прежнему шел кисло-сладкий запах одра болезни.
— Вот это совершенно поразительно! — сказал Джонстон. — Очевидно, лекарство нашего доктора подняло его с постели!
— ... что вы правы, сэр. Доза такого эликсира... трижды в день... подняла бы Лазаря.
— Слава Богу за это! — Мэтью крепко сжал плечо Вудворда. — Я бы ни за что не позволил вам встать с кровати, если бы знал, что вы на это способны... но это чудесно!
Магистрат накрыл руку Мэтью своей ладонью.
— Горло все еще болит. И грудь тоже. Но... любое улучшение приветствуется. — Он прищурился, пытаясь разглядеть лица двоих, которых он не знал. — Прошу прощения. Мы знакомы?
Бидвелл представил их. Но ни Брайтмен, ни Смайт не шагнули пожать руку Вудворду. Мэтью обратил внимание, что они старались держаться на другой стороне комнаты.
— Вина, магистрат? — Бидвелл вложил бокал в руку Вудворда, не ожидая ответа. — Мы так рады, что кончились ваши испытания!
— Никто не рад этому так, как я, — просипел Вудворд. Он отпил глоток, но вкуса вина почувствовать не мог. Потом он повернулся к проповеднику, взгляд стал острым. — В ответ на ваше замечание о правосудии Господнем, сэр... должен сказать, что верю: Бог — самый снисходительный судья во всем Его творении... и милосердие Его превосходит любое воображение. Ибо если бы это было не так... вы бы немедленно были призваны в зал Его суда ударом молнии.
Иерусалим собрался для уничтожительного ответа, но сообразил, что лучше не надо. И он склонил голову.
— Я приношу свои самые искренние извинения за любые слова, которые могли огорчить вас, сэр. Я никак не желал оскорблять закон.
— А почему? — удивился Вудворд, делая новый безвкусный глоток. — Всех остальных вы уже, кажется, оскорбили.
— Гм... я прошу прощения, — заговорил Брайтмен несколько нервозно. — Мы с Дэвидом должны вас покинуть. Только не поймите меня неправильно, магистрат. Нам обоим хотелось бы из ваших уст услышать о вашей борьбе с ведьмой, но... как вы сами понимаете... горло — это жизнь актера. Если у нас... гм... возникнут с этим затруднения, то...
— О, я просто не подумал! — прервал его Вудворд. — Ради Бога, простите меня. Конечно... вы не можете рисковать никакими осложнениями здоровья!
— Именно так, сэр. Пойдем, Дэвид? Мистер Бидвелл, спасибо вам за великолепный обед и приятнейший вечер.
Брайтмен, не скрывая этого, спешил уйти, опасаясь, что любое воспаление горла загубит его выступление. Мэтью рвался узнать побольше насчет Линча или Ланкастера или кто он там, но сейчас было не время для этого. И он решил, что утром первым делом найдет Смайта и дослушает рассказ.
— Я с вами! — провозгласил Иерусалим двум актерам, и они поразились еще больше. — Не кажется ли вам, что нам есть что обсудить? Насчет ваших сцен моралите. Сколько времени они занимают? Я спрашиваю, поскольку хочу держать определенный... как бы это сказать... ритм своих посланий.
— Ах, как это чудесно — встать из постели! — сказал Вудворд, пока Бидвелл провожал своих званых и незваных гостей. — Как дела, мистер Уинстон?
— Отлично, сэр. Не могу вам передать, как рад, что вам уже лучше.
— Спасибо. Скоро здесь будет доктор Шилдс... чтобы дать третью дневную дозу. Эта штука сожгла мне язык в золу... зато, слава Богу, я могу дышать.
— Должен сознаться, было впечатление, что вы у опасной черты. — Джонстон допил вино и отставил бокал. — Если совсем честно, далеко за опасной чертой. Конечно, вы никак не могли об этом узнать, но некоторые — многие — уверены были, что это мадам Ховарт прокляла вас за обвинительный приговор.
Вернувшийся Бидвелл услышал последние слова.
— Алан, по-моему, такие вещи говорить не стоит!
— Нет-нет, ничего страшного, — отмахнулся Вудворд. — Я бы удивился... если бы таких слухов не было. Если я и был проклят, то не ведьмой, а плохой погодой и своей собственной... слабой кровью. Но теперь все будет хорошо. Через несколько дней... я буду не хуже, чем всегда.
— Слушайте, слушайте! — Уинстон поднял бокал.
— И готов к дороге, — добавил Вудворд. Он поднял руку и протер глаза, все еще слезящиеся и налитые кровью. — Это... инцидент, который я хочу поскорее оставить позади. Что ты скажешь, Мэтью?
— То же самое, сэр. Джонстон прочистил горло:
— Мне уже тоже пора. Роберт, спасибо вам за вечер. Нам следует как-нибудь... гм... обсудить будущее школьное здание.
— Кстати, мне это кое о чем напомнило! — сказал Вудворд. — Алан, вам это будет интересно. В бреду... мне виделся Оксфорд.
— В самом деле, сэр? — едва заметно улыбнулся. — Я бы сказал, что очень многие бывшие студенты бредят Оксфордом.
— О, я там был. Прямо на траве газона! Я был молод. Передо мной лежали дороги... предстояли свершения.
— И вы слышали звон Большого Тома?
— Разумеется! Кто его слышал, никогда уже не забудет. — Вудворд посмотрел на Мэтью и улыбнулся ему слабо, но все равно сердце клерка растаяло от этой улыбки. — Надо будет когда-нибудь взять тебя в Оксфорд. Покажу тебе коридоры... огромные читальные залы... ты почувствуешь, как удивительно пахнут они. Вы помните, Алан?
— Наиболее запомнившийся мне запах — это аромат горького эля в гостинице "Чекерз-Инн". И еще, боюсь, затхлый запах пустоты в карманах.
— Да, и это. — Вудворд мечтательно улыбнулся. — А я слышал запах травы. Мела. Дубов... стоящих вдоль Червелла. Я там был... клянусь. Был настолько, насколько... могут там быть любая плоть и кровь. И даже оказался у дверей моего братства. Старая дверь... братства Карлтон. И там... прямо передо мной... висела ручка звонка в виде головы барана... и медная табличка с девизом. Ius omni est ius omnibus.[2] Вспоминаю эту дверь... ручку звонка и табличку. — Он закрыл глаза на несколько секунд, наслаждаясь чудесными воспоминаниями. Когда он открыл их, Мэтью увидел слезы. — Алан, а ваше братство называлось... как вы говорили?
— Раскины, сэр. Братство учителей.
— А, да. А девиз ваш помните?
— Конечно, помню. Такой был девиз... — Он помолчал, собирая слова из тумана. — "Величайшим грехом является невежество".
— Девиз, вполне подходящий для учителей, — согласился Вудворд. — Я как юрист... мог бы с ним не согласиться... но опять же, мы были все молоды, и нам предстояло еще пройти школу... университета жизни. Правда ведь?
— В Оксфорде было трудно, — сказал Джонстон. — Но в университете жизни... почти невозможно.
— Да, он... на класс суровее. — Магистрат тяжело вздохнул. Обретенные силы он почти уже истратил. — Простите мне... эту болтовню. Похоже, что когда заболеешь... и так близко подойдешь к смерти... прошлое становится намного важнее... чем угасающее будущее.
— Передо мной вам не надо извиняться за воспоминания об Оксфорде, магистрат, — произнес Джонстон с тактом, который показался Мэтью поразительным. — Я тоже в своих воспоминаниях брожу по этим коридорам. А теперь... если вы меня извините... у моего колена есть свои воспоминания, и оно вспомнило о мази. Спокойной ночи всем.
— Я пойду с вами, Алан, — предложил Уинстон, и Джонстон кивнул в ответ. — Доброй ночи, мистер Бидвелл. Доброй ночи, магистрат. Доброй ночи, мистер Корбетт.
— Да, доброй ночи.
Уинстон вышел вслед за хромающим Джонстоном, который сильнее обычного опирался на трость. Бидвелл налил остатки вина из графина и поднялся к себе, избегая дальнейших разговоров и возможных трений с Мэтью. Вудворд полудремал в кресле, а Мэтью ждал прихода доктора Шилдса.
Вопрос насчет Линча-Ланкастера вышел на передний план. И здесь хотя бы была надежда чего-то добиться. Если Смайт может уверенно определить Линча как того, другого, то с этого можно будет начать убеждать Бидвелла, что вокруг Рэйчел была создана фиктивная реальность. Не слишком ли смелая надежда, что этого удастся добиться завтра?
Глава 11
Пролетевшая гроза увлажнила землю перед самым рассветом, но субботнее солнце засияло сквозь рассеивающиеся тучи, и к восьми часам снова засинело небо. К этому времени Мэтью уже позавтракал и шел к лагерю комедиантов.
Слух раньше зрения подсказал ему, что Филипп Брайтмен с двумя другими актерами занят разговором, сидя на стульях за полотняной ширмой. Они читали и произносили слова одного из своих моралите. Когда Мэтью спросил, где можно найти Дэвида Смайта, Брайтмен показал на желтый навес, укрывающий сундуки, лампы и множество других предметов. Там Мэтью и обнаружил Смайта за осмотром пестрых костюмов, которые одна из женщин труппы украшала павлиньими перьями, с виду довольно потрепанными.
— Доброе утро, мистер Смайт, — поздоровался Мэтью. — Можно с вами перемолвиться парой слов?
— А! Доброе утро, мистер Корбетт. Чем могу быть вам полезен?
Мэтью бросил взгляд на швею.
— А не могли бы мы поговорить наедине?
— Конечно. Миссис Прейтер, пока все просто отлично. Поговорим позже, когда у вас больше будет готово. Мистер Корбетт, можем пройти вон туда, если вы не против.
Смайт показал на группу дубов футах в шестидесяти за лагерем.
На ходу Смайт сунул большие пальцы в карманы темно-коричневых бриджей.
— Думаю, уместно будет принести извинения за наше вчерашнее поведение. Мы ушли так сразу... и по такой очевидной причине. Могли бы хотя бы придумать более дипломатичный предлог.
— Извинений не требуется, причина была уважительная и понятная всем. И лучше правда, чем любой фальшивый предлог, какой бы он ни был дипломатичный.
— Благодарю вас, сэр. Ценю вашу деликатность.
— Причина, по которой я хотел с вами говорить, — сказал Мэтью, оказавшись в тени дубов, — касается Гвинетта Линча. Того человека, которого вы считаете Джоном Ланкастером.
— Если позволено будет вас поправить, не считаю. Я уже говорил, что готов подтвердить это под присягой. Но он... совсем по-другому выглядит. Невероятно изменился. Того человека, которого я знал, никогда бы в жизни не увидели в таких мерзких лохмотьях. У него, насколько я помню, пунктиком была чистота.
— И порядок? — спросил Мэтью. — Можно сказать, что это тоже был у него пунктик?
— В фургоне у него было очень аккуратно. Помню, как-то он пожаловался отцу, что под рукой не оказалось колесной мази — смазать скрипучее колесо.
— Гм... — сказал Мэтью, прислонился спиной к дубу и скрестил руки на груди. — А кем он был... то есть кто он такой — Джон Ланкастер?
— Я, кажется, говорил, что он выступал с дрессированными крысами. Они у него прыгали через обручи, бегали наперегонки и так далее. Детям такое очень нравится. Наш цирк объездил почти всю Англию, иногда мы играли и в Лондоне, хотя там нам приходилось ограничиваться худшими районами. Так что в основном мы странствовали по деревням. Отец мой был управляющим, мать продавала билеты, а я делал все, что приходилось делать.
— Ланкастер, — напомнил Мэтью, возвращая Смайта к теме. — Он зарабатывал на жизнь этим представлением с дрессированными крысами?
— Да. Никто из нас особо богат не был, но... мы держались вместе. — Смайт нахмурился, и Мэтью видел, что он подбирает следующую фразу. — Мистер Ланкастер... непонятный был человек.
— Почему? Потому что работал с крысами?
— Не только, — ответил Смайт. — Из-за своих других представлений. Одно из них давалось за закрытым занавесом для небольшой взрослой аудитории — дети не допускались, — которая была согласна заплатить дополнительно.
— И что это было?
— Он демонстрировал животный магнетизм.
— Животный магнетизм? — На этот раз Мэтью наморщил лоб. — А что это такое?
— Искусство магнетизирования. Вы о таком слыхали?
— Я слышал о явлении магнетизма, но не о животном магнетизме. Это какая-то театральная штучка?
— Насколько я понимаю, он был больше популярен в Европе, чем в Англии. Особенно в Германии, как говорил мне отец. Мистер Ланкастер когда-то был светилом магнетизма в Германии, хотя родился в Англии. Это тоже говорил мне отец, у которого были друзья во всех видах развлечения публики. Но это было в молодые годы мистера Ланкастера. Случилась одна история, из-за которой ему пришлось бежать из Германии.
— История? Вы о ней знаете?
— Знаю то, что сообщил мне отец, а он просил меня держать это в секрете.
— Вы уже не в Англии и не под юрисдикцией вашего отца, — возразил Мэтью. — И это вопрос жизни и смерти, чтобы вы рассказали мне все, что знаете о Джоне Ланкастере. Особенно секреты.
Смайт помолчал, потом спросил, наклонив голову набок:
— А можно поинтересоваться, почему это для вас так важно?
Справедливый вопрос. Мэтью ответил:
— Я буду с вами откровенен, как вы, надеюсь, будете со мной. Очевидно, что Ланкастер скрыл свою личность от мистера Бидвелла и от всех жителей города. Я хочу знать почему. И еще... у меня есть причина считать, что Ланкастер может быть замешан в сложившейся ситуации, в которой находится сам город.
— Что? Вы говорите о ведьме? — Смайт нервно засмеялся. — Да вы шутите!
— Я серьезен, — твердо сказал Мэтью.
— Но этого не может быть! Мистер Ланкастер мог быть странным, но никак не демоническим. Я готов признать, что его талант, проявлявшийся за закрытым занавесом, казался колдовским, но основан был на вполне научных принципах.
— Ага, — кивнул Мэтью, и сердце у него забилось. — Вот теперь мы подходим к свету, мистер Смайт. Так в чем же именно состоял этот талант?
— Манипуляции чужим разумом, — ответил Смайт, и Мэтью с величайшим трудом подавил победительную улыбку. — Мистер Ланкастер, пользуясь магнетической силой, отдавал мысленные приказы некоторым зрителям из публики и заставлял их видеть, говорить и делать вещи, которые... хм... вряд ли годились бы для детских глаз и ушей. Должен сознаться: я прятался за занавесом и не раз это наблюдал, потому что зрелище было действительно завораживающее. Я помню, как он заставлял кого-нибудь верить, что день — это ночь и что пора раздеваться и ложиться. Одну женщину он в середине июля заставил поверить, что она замерзает под вьюгой. И особенно помню, как заставил мужчину поверить, будто тот вступил в гнездо кусачих муравьев. Этот человек вопил и прыгал так, что вся публика за животики хваталась, иначе не скажешь. Но сам он даже не слышал этого, пока мистер Ланкастер его не разбудил.
— Разбудил? Он этих людей усыплял — в каком-то смысле?
— Это было состояние, подобное сну, но они все же реагировали. Мистер Ланкастер погружал их в это состояние с помощью различных предметов — фонаря, например, свечи, монеты. Любой предмет, который мог зафиксировать на себе внимание. А потом он дальше еще успокаивал их и подчинял себе голосом... а раз услышав этот голос, его уже не забудешь. Я сам мог бы подпасть под его магнетизм, если бы не знал заранее, что он делает.
— Да, — сказал Мэтью, глядя мимо Смайта в сторону Фаунт-Рояла. — Это я отлично могу понять. — Он снова посмотрел на собеседника. — Но что там насчет магнетизма?
— Я не совсем до конца это понимаю, но тут дело в том, что все предметы и тела содержат железо. Поэтому умелый мастер может использовать другие предметы как орудия, поскольку человеческое тело, кровь и мозг тоже содержат железо. Это притяжение и манипуляции называются магнетизмом. По крайней мере так объяснил мне отец, когда я его спросил. — Смайт пожал плечами. — Очевидно, что этот процесс первыми открыли древние египтяне, и он использовался придворными магами.
"Я вас поймал, сэр Лиса", — думал Мэтью.
— Это действительно для вас важно, как я вижу, — сказал Смайт. Пятна солнца и теней от дуба играли у него на лице.
— Важно. Я говорил: это вопрос жизни и смерти.
— Что ж... как вы уже сказали, я больше не в Англии и не под юрисдикцией отца. Раз вам так важно, я расскажу вам... секрет, который отец просил меня хранить — относительно прошлого мистера Ланкастера, до того, как он поступил в наш цирк. В юные годы он был кем-то вроде целителя. Религиозного целителя, как я полагаю, но он мог использовать магнетизм для избавления пациента от болезни. Очевидно, странствуя по Европе во время занятий этим искусством, мистер Ланкастер привлек внимание одного немецкого дворянина, который хотел сам научиться магнетизированию и научить своего сына. Он желал, чтобы мистер Ланкастер взялся за их обучение. Только... имейте в виду, что я все это слышал от отца и могу перепутать, пересказывая.
— Буду иметь в виду, — сказал Мэтью. — Пожалуйста, рассказывайте дальше.
— Мистер Ланкастер не говорил по-немецки, но его хозяин немного говорил по-английски. Так что существовала проблема перевода. Имела ли она какое-либо отношение к результату — не знаю, но отец говорил, что мистеру Ланкастеру пришлось спешно бежать из Германии, потому что занятия плохо сказались на отце и сыне. Последний убил себя отравленным кинжалом, а первый ополоумел. Что, я полагаю, свидетельствует о разрушительной силе магнетизма, попавшего в плохие руки. Как бы там ни было, за голову мистера Ланкастера назначена была награда, и он вернулся в Англию. Но он стал другим человеком и опустился на уровень дрессированных крыс и салонных фокусов за закрытым занавесом.
— Возможно, он хотел затаиться, — предположил Мэтью, — из опасения, чтобы его не нашли ради награды. — Он кивнул. — Да, это многое объясняет. Как, например, слова Гуда, что ни один голландец или немец не видел Дьявола. Ланкастер, очевидно, опасался немцев, а из языков ограничен только английским.
— Гуд? — недоуменно спросил Смайт. — Простите, я не понял.
— Извините меня. Это просто были мысли вслух. — Обуреваемый нервной энергией Мэтью заходил взад-вперед. — Скажите мне, если возможно, что заставило Ланкастера оставить цирк и когда это было?
— Не знаю. Вся моя семья оставила цирк раньше, чем он.
— А! И с тех пор вы его не видели?
— Нет. И определенно не хотели в этот цирк возвращаться. Мэтью уловил горькую нотку.
— А почему? Вашего отца уволили?
— Нет, дело не в этом. Он сам хотел уйти. Ему не понравилось, как мистер Сидерхолм — владелец цирка — решил поставить дело. Мой отец — человек весьма достойный, благослови его Бог, и возмутился против представлений уродов.
Мэтью вдруг остановился на ходу:
— Уродов?
— Да. Трех для начала.
— Трех, — повторил Мэтью. — А можно... спросить, что это были за уроды?
— Первый — ящерица с черной кожей, размером с барана. Эту тварь привезли с Островов Южных Морей, и мать чуть не упала в обморок, когда ее увидела.
— Второй, — спросил Мэтью пересохшим ртом, — это не был случайно некий бесенок? Возможно, карлик с детским лицом и длинными белокурыми волосами?
— Да. Именно так. Откуда... откуда вы знаете? — Смайт был действительно поражен.
— А третий, — подсказал Мэтью. — Это было... нечто неназываемое?
— Третий как раз и был тот, из-за которого отец решил паковать чемоданы. Это был гермафродит с грудью женщины и... инструментами мужчины. Отец сказал, что даже Сатана постыдится глядеть на такое богохульство.
— Вашему отцу интересно было бы узнать, мистер Смайт, что все эти три создания недавно нашли себе работу в Фаунт-Рояле, с благословения Сатаны. Наконец-то! Наконец-то я его поймал!
Мэтью не смог сдержаться, чтобы не стукнуть кулаком по ладони, глаза его горели охотничьим азартом. Но он тут же осадил свой энтузиазм, поскольку увидел, как Смайт шагнул назад и на его лице ясно выразилось опасение, что перед ним сумасшедший.
— У меня к вам просьба. И опять-таки очень важная. Случайно я знаю, где живет Ланкастер. Это недалеко отсюда, в конце этой улицы. Не согласитесь ли вы пройти туда со мной — прямо сейчас — и посмотреть на него лицом к лицу, чтобы сказать мне определенно: тот ли это человек, что вы утверждаете?
— Я вам уже сказал. Я видел его глаза, их так же нельзя забыть, как его голос. Это он.
— Да, но все же я прошу вас опознать его в моем присутствии.
И еще Мэтью хотел, чтобы Ланкастер поскорее узнал о занесенном над его мерзкими бесчеловечными планами мече и подергался как следует.
— Я... у меня тут есть работа. Может быть, во второй половине дня?
— Нет, — сказал Мэтью. — Сейчас. — Он правильно понял настороженность в глазах Смайта. — Будучи официальным работником суда, я должен вам сказать, что это дело официальное. Кроме того, я уполномочен магистратом Вудвордом заставить вас меня сопровождать.