Потом я приставил ствол пистолета к свернутой подушке, и Боб поглядел на меня с куда большим беспокойством.
   - Слышь, Майкл, ты же не хо…
   Я выстрелил ему в грудь. Потом поднялся, подошел поближе и выстрелил еще раз - в голову. Первый выстрел был смертельным, но я не хотел рисковать. Даже с подушкой грохот вышел ужасный, но я надеялся - соседи решат, что это пальнул неисправный глушитель или разорвалась петарда. Кстати, празднуют ли американцы Ночь Гая Фокса [Ночь на 5 ноября, когда британцы, по традиции, отмечают сожжением пугала и фейерверком раскрытие 5 ноября 1605 г. Порохового заговора, устроенного католиками с целью свержения короля Якова I] или нет? Я не помнил.
   Гордо, в открытую я вышел из дома и небрежной походкой вернулся к «кадиллаку». На улице по-прежнему было безлюдно, и, насколько я мог судить, ни одна живая душа не следила за мной из-за тюлевых занавесок. Уже выезжая из поселка, я заметил, что стрелка датчика бензина стоит почти на нуле. Свернув к заправке, я залил бензина на пять долларов и снова двинулся к шоссе.
   Я трижды сбивался с пути, пытаясь проехать на Манхэттен. Только в начале пятого утра я оказался наконец у своего дома на 181-й улице, но останавливаться не стал. Проехав еще несколько кварталов, я бросил «кадиллак» в таком месте, где, как я твердо знал, им непременно кто-нибудь заинтересуется, потом спустился к набережной и швырнул пистолет в Гудзон.
   Завтра я попрошу Рамона достать мне новый «ствол».
 

11. В Вудсайд на поезде № 7

 
   Река помогает мне вернуться к жизни - вода, небо, стаи перелетных гусей и уток. Прибой гонит мусор к верховьям, гонит против течения, и это кажется неправильным. Впрочем, многое действительно неправильно.
   Я убил человека. Убил самым натуральным образом. Я смотрю на волну и пытаюсь разобраться в себе. Я заставляю замереть чувства, отгораживаюсь от всего мира и думаю. Сознаю ли я, что я совершил и как это на меня подействовало? Я рассуждаю, стараясь по возможности быть объективным. Мне кажется, что я спокоен. И по зрелом размышлении я понимаю, что мое душевное равновесие действительно не было поколеблено. Я не верю ни в ад, ни в загробную жизнь, и мне трудно постичь, почему убивать людей нельзя, а низшие формы жизни - насекомых, бактерий и прочих - можно. Разве когда-то, очень давно, мы не были такими, как они? Как и когда мы придумали себе рай? Нет, никакой вечной муки не будет, и я сплю спокойно.
   Могу ли я уйти? Могу ли я скрыться, навсегда исчезнуть со сцены? Да, могу. Гудзон - один из способов сделать это. Нужно только доехать до пристани в Риверсайде, украсть катерок и уплыть на север, в царство льда и вечного холода. Не знаю только, как далеко я смогу добраться. Впрочем, в районе Олбани есть канал, который идет на запад. Он доставит меня к реке Святого Лаврентия, а там и до океана рукой подать. Я перезимую, быть может, на том же месте, где зимовали викинги, первыми добравшиеся до Америки, а потом снова в путь. Главное, точно рассчитать маршрут и разделить на несколько этапов: Гренландия, Исландия, Фарерские острова, Гебриды, Рэтлин и дальше - вдоль побережья Антрима - к Белфастскому заливу… Нелегкий путь, ну так что ж? Северное сияние, Полярная звезда и повисшая над самым горизонтом луна будут светить мне, пока Гольфстрим несет меня к родным берегам, где все покажется мне старым и до боли знакомым: и серая вода залива, и огромная, в сталинском стиле, электростанция в Килруте, и гавань в Бангоре, и старинный замок в Каррикфергюсе. Белфаст, приземистый и бурый, будет дремать под нависшими над ними холмами. Харланд и Волфф кивнут мне в знак приветствия стрелами портальных кранов. Лаган, Фарсет, Блэкуотер… Нет.
   Я поворачиваюсь спиной к воде и иду к своему дому на 181-й улице. Я киваю смотрителю и пешком поднимаюсь к себе на шестой этаж. В этом доме лифт работает всегда, но ногу надо упражнять. Вот я и дома. Иду в гостиную, сажусь у окна…
   И снова смотрю на Гудзон, на мост Джорджа Вашингтона. На подоконнике и на полу лежит слой пыли. Стаи голубей и чаек вьются над мусорной баржей.
   Скрестив ноги, я сижу на футоновом матрасе. Я очистил свой разум от мыслей; теперь я просто дышу, просто существую. Время течет вокруг меня, мимо меня, течет все дальше, и вот уже толпы людей потянулись через мост, чтобы занять места в офисах или войти в двери магазинов. Раннее зимнее утро, и фары машин еще горят, и я знаю, что фары снова будут гореть, когда вечером они поедут обратно. Время продолжает течь, но я существую вне его.
   Так проходит вечность.
   Потом я вспоминаю, как однажды мы со Скотчи обсуждали этическую сторону убийства. Скотчи всегда любил прихвастнуть; в частности, он не раз похвалялся тем, что когда-то в Южном Армаге убил человека. Он несколько раз рассказывал об этом Энди и Фергалу, но в его голосе я слышал нечто такое, что в конце концов заставило меня поверить. Не верил я только в то, что Скотчи убил человека в перестрелке; когда его начинали расспрашивать о подробностях, он отвечал как-то чересчур уклончиво, и я почти не сомневался, что убить-то он убил, но не так. Скорее всего, речь шла о заказном убийстве, об убийстве заложника или чем-то подобном. (В конце концов, в Ирландии Скотчи был членом боевой ячейки, хотя мне казалось - вряд ли он был боевиком в полном смысле слова.) Но в тот день, когда мы с таким трудом ушли от парней Дермота, никто из нас не испытывал ни сомнений, ни угрызений совести. Мы или они - так стоял вопрос, и наша совесть была чиста. Проблема была в другом.
   Скотчи никогда не был склонен к рефлексии, но иногда по вечерам - особенно когда в «Четырех провинциях» он позволял себе лишнего - его посещало задумчивое настроение. Впрочем, его доводы были чисто экзистенциалистскими. Если нет ни Высшего Существа, устанавливающего нравственные законы, ни вечных мук, ожидающих грешников в загробном мире, следовательно, каждый сам вырабатывает для себя правила морали - такова была мысль Скотчи, хотя он никогда бы не смог выразить ее столь недвусмысленно и ясно.
   Но, Скотчи, возразил я, если ты будешь считать, что вся мораль исходит от тебя, прочие люди превратятся лишь в средство для достижения твоих высокоморальных целей, тогда как каждый человек сам по себе и есть цель.
   Смысл, во всяком случае, был такой, хотя сказано, конечно, было другими словами.
   У Скотчи, однако, уже был готов ответ. Тогда скажи-ка, умник хренов, проговорил он, какие есть еще хреновы варианты?
   Я задумался, но так ничего и не придумал. Никакой альтернативы или, как выразился Скотчи, «хренова варианта». Ответа я не нашел до сих пор. Ни он, ни я не имели сколько-нибудь значительного опыта общения с той или иной религиозной конфессией, и мы оба были смущены и растеряны. Разговор растревожил что-то внутри нас, и Скотчи, к нашему взаимному облегчению, поспешил сменить тему, заговорив о девочках и шоколаде.
   Сейчас я глядел на набережную и вспоминал о нем. К Бобу я не испытывал ни ненависти, ни сожаления - ничего. Как-то раз Скотчи потребовал, чтобы мы с Фергалом принесли клятву верности, и потом, повиснув на «колючке» тюремной ограды, заставил меня повторить свое обещание. Нет, не словами… Слова ему были не нужны. И я пообещал - тоже без слов, - и это обещание, связавшее меня и Скотчи, оказалось теперь сильнее, выше любых нравственных норм. Нет, не то чтобы моральные проблемы вообще не стоили того, чтобы над ними задумываться, - дело в общем-то было не в этом. Дело было в том, что наш со Скотчи спор с самого начала имел не отвлеченное, а вполне конкретное содержание.
   И вот теперь Боб был мертв; осталось еще двое, и горе тому, кто попытается помешать справедливому мщению.
   На следующий день я остался дома, заказав из «Каридад» на 180-й улице яичницу с бананами, рис и тушеные бобы. День выдался туманный и пасмурный, а потом начался дождь; он заслонил своим колышущимся покрывалом угрюмый Гудзон и серые очертания нью-джерсийского побережья, оставив на виду лишь ближние опоры подвесного моста, и пейзаж сразу стал как-то уютнее. Глядя на туман, в котором тонул призрак моста, легко было представить себя где угодно. Вашингтон-Хайтс с его серо-голубыми красками на глазах истаивал, превращаясь в замшелые скалы. Огни караванов спускались к реке. Позвякивая колокольцами, брели в темноте стада буйволов. На дальнем берегу угадывалось присутствие невидимой крепости. Паломники собирались на отмелях, чтобы поклониться исчезнувшему солнцу и омыться от грехов: садху [Садху - религиозные аскеты в Индии] неспешно погружались в илистые волны, а дети, зайдя в воду по пояс, плавали и плескали друг на друга водой и осколками разбитой луны. Еще дальше горели на берегах погребальные костры из сандала, и плотный дым, который, застилая небо, поднимался над их четкими, словно нарисованными тушью на золотом фоне решетчатыми остовами, казался физическим доказательством истинности учения о переселении душ. От костров на берегу Гудзона доносился аромат благовоний и табака.
   На третий день меня навестил Кастро. Он приехал рано утром с термосом кофе и пакетом доминиканского печенья. Привез он и настоящую еду: в кастрюльке, прикрытой фольгой, лежало приготовленное его теткой рагу - сосиски и рубленое мясо с картофелем, морковью, луком и смесью сладкого и острого перца. Мы подогрели рагу на плите и съели с тортильями, а потом выпили кофе с печеньем.
   Я спросил Кастро, как он поживает, и он ответил, что все, в общем, нормально, если не считать некоторого разочарования, которое он испытывал в последнее время. Жизнь обыкновенного «быка», стоящего на нижней ступени в иерархии бандитской наркогруппировки, была ему не по душе. Она казалась Кастро и скучной, и одновременно чересчур нервной. Доминиканцы, сказал он, просто сумасшедшие, и еще раз пророчески заметил, что, несмотря на весь ум и изворотливость Рамона, дни его на этой земле сочтены и исчисляются месяцами, а может, годами, которых никак не больше десяти, причем Кастро боялся, что босс потянет за собою и его.
   - Что ж ты, такой молодой, а уже так мрачно смотришь на вещи, - шутливо пожурил я Кастро, но тот ответил, что на самом деле он ненамного моложе меня. Мы сравнили даты нашего рождения, и оказалось, что он прав. Я, конечно, сразу сказал, что я гораздо опытнее, потому что мне в жизни довелось пересечь Атлантику и экватор, посидеть в тюрьме и побывать на военной службе. Мои последние слова неожиданно привели Кастро в хорошее настроение, и он признался, что буквально вчера ездил на Таймс-сквер, чтобы поподробнее узнать об условиях приема на службу в Корпус морской пехоты. Кастро был тяжеловат и вряд ли мог сдать экзамены по физической подготовке, но я подумал, что его, наверное, подтянут. Поэтому я сказал, что это превосходная идея и что, на мой взгляд, морская пехота США почти не уступает британской Королевской морской пехоте и находится всего лишь одной-двумя ступенями ниже наших парашютно-десантных подразделений, Специального военно-воздушного полка, пяти-шести полков шотландских горцев, полка «Черная стража», ирландских рейнджеров, гуркхских стрелков и нескольких лучших гвардейских бригад. Кастро, впрочем, не понял, что я смеюсь, а я не стал развивать эту тему дальше.
   Кроме еды, Кастро захватил с собой шахматы. Играть его учил отец, и сейчас он спросил, не хочу ли я сгонять с ним партию-другую. Я прекрасно понимал, что и шахматы, и вообще вся идея этого визита принадлежала Рамону, но мне было все равно. Мы стали играть на мелочь, и я выиграл у Кастро десять раз подряд; даже когда я начинал без ферзя и разрешал ему брать назад каждый ход, мне не составило труда справиться с ним.
   Ближе к вечеру Кастро ушел, пообещал зайти завтра и привезти жареную курицу. Уже стоя в дверях, он вдруг спросил, не возражаю ли я, если Рамон тоже заглянет ко мне чуть попозже.
   Главное в армии - это терпение. В армейской жизни встречается слишком много дерьма, поэтому, чтобы стать хорошим солдатом, нужно быть по-настоящему терпеливым парнем. Кастро просидел со мной чуть ли не весь день, но только сейчас упомянул об истинной цели своего прихода, и я не мог им не восхищаться.
   - Знаешь что, Кастро, - сказал я, - мне кажется, ты будешь прекрасным морским пехотинцем.
   - Спасибо, приятель, - ответил он, и мы смущенно посмотрели друг на друга. Кастро даже покраснел.
   - Так ты не против, если Рамон заедет к тебе вечерком? Ему не хочется причинять тебе неудобство, и он не знает, как ты себя чувствуешь после… после того, как тебе пришлось убить своего друга.
   - Откуда он знает, что я убил Боба? - насторожился я.
   - Рамон многое знает, Майкл. Один человек видел, как ты выбросил пистолет. Ну а в каких случаях лучше избавиться от ствола, известно, наверное, и малым детям. Кроме того, Рамон прочитал нам заметку в «Ньюсдей». А еще он сказал, что… в общем, не важно.
   - Что же он сказал? - спросил я.
   - Прямо не знаю, можно ли мне…
   - Рамон не велел тебе говорить?
   - Нет, он ничего такого не сказал, но я все равно не знаю, должен ли я рассказывать…
   - Скажи, что он сказал! - не отступал я. Кастро явно было не по себе от того, что он проболтался. Стоя в дверях, он переминался с ноги на ногу; чувствовалось, что ему очень хочется уйти.
   Взяв Кастро за рукав, я втащил его обратно в квартиру. Не грубо, но все-таки…
   - Присядь-ка на минутку, - сказал я.
   Он послушно сел. Больше он не сопротивлялся, успокаивая свою совесть тем, что попытка сопротивления с его стороны была.
   - Ну? - спросил я.
   - В общем, Рамон сказал, что он в тебе не ошибся и что ты - именно такой человек, который был ему нужен. Еще он добавил, что теперь ты займешься Бланко [Бланко (от исп. blanco) - Белый, то есть Уайт] и остальными. Мы, мол, сами увидим… Рамон сказал - ты уберешь их всех одного за другим и к Новому году весь Бродвей от Северного Гарлема до Инвуда будет нашим. Бланко будет крышка. Конечно, он сказал это другими словами, но в целом смысл был такой. Даже не знаю, Майкл, быть может, мне все-таки не следовало тебе это говорить, но… Скажи, ты и правда убил того парня?
   Я кивнул.
   Кастро тоже кивнул.
   - И он действительно был твоим другом?
   - Да. Когда-то…
   - О'кей, приятель, пожалуй, я лучше пойду. Курицу принесу завтра, если ты не против.
   Я снова кивнул, и Кастро ушел, а я вернулся на свой футоновый матрасик и стал ждать. Не прошло и получаса, как в дверь постучали.
   Я открыл.
   Это был Рамон. Он был в кроссовках «Эйр Джорданс», черных хлопчатобумажных брюках и голубой рубашке-поло, которая была мала ему как минимум на один размер. Поверх рубашки он надел черную куртку. На шее Рамона болталась толстая золотая цепь. Он протянул мне руку, я пожал ее, и мы вместе отправились на кухню. На улице совсем стемнело, и над Нью-Джерси и мостом Вашингтона зажглись многочисленные огни. Туман рассеялся, и я почувствовал сожаление.
   Рамон привез бутылку «Бушмиллза».
   - Ирландское виски, - сказал он.
   - Спасибо за внимание, Рамон, но я, честно говоря, не большой любитель виски, - с улыбкой сказал я, изо всех сил стараясь его не обидеть. По правде говоря, я немного покривил душой: не любил я только ирландское виски, в тех же случаях, когда я все-таки его пил, я предпочитал темное, как торф, виски с Айлея или Джуры, которое чуть заметно отдавало запахом торфа.
   Рамон пожал плечами и достал из кармана кубинскую сигару. Он собственноручно обрезал кончик, закурил сигару и протянул мне. Я затянулся - и едва не слетел с кухонного табурета, до того она оказалась крепкой.
   - Черт побери, Рамон, это что - сигара с «травкой»? - спросил я, прокашлявшись.
   - Нет, это просто хорошая сигара, - ответил он и добавил: - Я хочу, чтобы ты меня понял, Майкл, мы ничего не празднуем и я пришел не для того, чтобы поздравить тебя с успехом. Не скрою: я рад, что ты сделал то, что сделал, но я понимаю - это твои дела, которые не имеют ко мне никакого отношения.
   - Да, пожалуй, - согласился я.
   - Но с другой стороны, и цели наши совпадают, и, следовательно, ты невольно помогаешь мне. Поэтому не сердись, если я тоже захочу тебе помочь.
   - Я вовсе не сержусь, Рамон.
   Он кивнул и едва заметно улыбнулся.
   - Ладно, плесни мне немного, - сказал я. - Только без льда.
   Рамон налил нам по полному стакану, и мы перешли в гостиную, где могли смотреть в окно и разговаривать.
   - Мне не нравится другое, - продолжил я. - То, что ты разговариваешь обо мне со своими парнями, обсуждаешь мои дела. Они - не ты, и я им не доверяю. Кастро и Хосе, быть может, неплохие ребята, но остальные… Словом, мне не хочется, чтобы ты говорил обо мне с кем бы то ни было.
   Лицо у Района сделалось недовольное и одновременно расстроенное.
   - Извини, Майкл, это была моя ошибка. Но пойми и ты: мне нужно было сказать им что-то, чтобы они не думали, будто я совершил глупость, когда взял тебя на работу. Ты прав, порой они действительно ведут себя несдержанно, но я им полностью доверяю, потому что они - семья. Кузены, троюродные братья и так далее… Не беспокойся, они будут молчать.
   - Уж ты позаботься, чтобы они молчали, Рамон, - сказал я, пристально глядя на него. - Позаботься как следует.
   - О'кей, - ответил он после небольшой паузы.
   - О'кей? - повторил я. - Я должен раствориться в этом городе, исчезнуть, и мне совершенно ни к чему, чтобы десятки людей… - Не договорив, я сделал глоток из своего стакана.
   - Ты действовал очень хорошо, - мягко сказал Рамон. - Честно говоря, я не думал, что ты возьмешься за дело так круто, но… Это действительно было хорошее начало.
   - Хотел бы я знать, как много ты знаешь… - проговорил я.
   - Я знаю достаточно, Майкл. Знаю, что наши пути пересеклись лишь на время, потом ты снова пойдешь своей дорогой. Еще я знаю, что ты поможешь мне и ничего за это не попросишь. Но я сам хочу помочь тебе, Майкл, и вовсе не за твои услуги, не за хорошо выполненную работу, а по-дружески. Хочу поддержать тебя и дать тебе денег, чтобы потом ты мог отправиться куда пожелаешь…
   - Спасибо.
   - Времена меняются, Майкл, и я это чувствую. Перемены буквально носятся в воздухе. Теперь, чтобы выжить, придется действовать во много раз хитрее и осторожнее. Попомни мои слова: еще до конца девяностых все изменится, все будет другим, новым. Я это знаю, и ты тоже знаешь… Билл Клинтон как раз такой человек, что…
   - Кто это - Билл Клинтон?
   - Черт побери, Майкл, что с тобой?! Клинтон - это президент.
   - Соединенных Штатов?
   Рамон уставился на меня. Похоже, он никак не мог поверить, что я не шучу, а говорю серьезно.
   Мы еще немного посидели у окна, потягивая виски и глядя в темноту за окном. На улице было холодно и дул резкий ветер, от которого стекла в рамах дрожали. Почему-то я чувствовал раздражение.
   - Вот что, Рамон, - сказал я наконец, - давай договоримся раз и навсегда: я тебе не лакей и не мальчик на побегушках, и ты не должен говорить твоей шпане, твоим долбаным доминиканским молокососам, будто я на тебя работаю, потому что это не так, понял?
   - Майкл, я думал…
   - Понял или нет, черт возьми? - перебил я, повысив голос.
   - Да, - грустно сказал Рамон.
   Он поставил стакан и провел ладонью по макушке. Макушка его была почти что лысой, и жест этот, по-видимому, сохранился у Рамона с прежних времен, когда волосы у него на голове еще росли. Потом Рамон глубоко вздохнул, явно собираясь произнести речь. Я откинулся в кресле и расслабился.
   - Я вот что хотел сказать, Майкл: я ничего не знаю о твоем прошлом, а ты ничего не знаешь о моем, но уверяю тебя: моя жизнь - не банальная история о мальчике, который убежал из дома и приехал в Нью-Йорк, чтобы торговать на улицах кокаином. Я - не какой-нибудь бандит с большой дороги. Меня воспитывал дядя, а он был образованным человеком. Правда, было время, когда я делал что хотел и никто мне был не указ, но к шестнадцати годам я уже твердо знал, что на черном рынке сумею заработать гораздо больше, чем любым законным способом. Я занялся контрабандой, наркотиками… Но для меня наркотики только средство для достижения цели, способ накопить первоначальный капитал, не больше. Когда у меня будет действительно много денег, я займусь чем-нибудь доходным: недвижимостью, строительством и так далее. Вот увидишь - у меня все будет как сейчас у Бланко…
   - Мы называли его Темным, - сказал я, чтобы прервать поток его красноречия. У меня не было настроения выслушивать исповедь Рамона.
   - Почему? - удивился он.
   - Так… Просто кличка.
   - В общем, я буду как он - уважаемый человек без единого пятнышка на репутации. У меня будут дома, земельные участки… Может быть, буду баллотироваться на выборах в законодательное собрание штата. Видишь ли, я хотел бы принести пользу своим землякам, городу. Не знаю, что ты обо мне думаешь, Майкл, но самому себе я кажусь неплохим человеком. Ей-богу, неплохим! Во всяком случае, я не эгоист, который все гребет под себя.
   - Да ты крэк продаешь тем, кто дошел до точки.
   Рамон поморщился и слегка отпрянул:
   - Я же объяснил: это только средство… А как говорили иезуиты, если цель хороша, то для нее и все средства хороши.
   - Не стоит себя обманывать, Рамон.
   - Я и не обманываю. Я все продумал, все рассчитал… Конечно, могут быть и жертвы, но это, так сказать, неизбежное зло.
   - Когда я служил в армии, там было несколько человек, похожих на тебя. Сержантов, инструкторов… Разыгрывали из себя добряков и тоже сокрушались о жертвах… Чушь все это.
   - Ты служил в армии? - переспросил Рамон с таким видом, словно я только что сообщил ему нечто поразительное.
   - Да.
   - В Ирландии?
   - Нет, в Англии.
   - Тебя замели?
   - Я сам пошел.
   - Но зачем?
   - А черт его знает! Слушай, Рамон, ты меня лучше не отвлекай. Я хотел сказать, что такие люди, как ты - они все говорят совершенно правильно, но на деле…
   - Минуточку, Майкл, ответь мне сначала на один вопрос. Почему ты пошел в армию, если тебя никто не заставлял?
   - Говорят же тебе - не знаю! Давай не будем об этом, ладно?
   - У тебя что-то случилось, - грустно сказал Рамон. - Какая-то беда. Вот ты и завербовался в армию.
   - Ничего у меня не случилось.
   - Нет, случилось.
   - Со мной ничего не случилось, Рамон. В любом случае это не имеет никакого отношения к гребаной армии.
   Он улыбнулся очевидной противоречивости моего заявления и покачал головой.
   - Дело не только в том, что ты из Ирландии. Наверное, я никогда не пойму тебя до конца, - сказал Рамон.
   - Я тоже никогда не пойму тебя и, честно говоря, не думаю, чтобы мне этого очень хотелось, - парировал я.
   Рамон рассмеялся и встал, чтобы принести из кухни бутылку виски. Владевшее нами напряжение несколько спало.
   - Слушай, Рамон, не в службу, а в дружбу расскажи мне о Дермоте. Он был чем-то вроде пробного шара, правда? Ведь это ты все подстроил… Я хочу сказать - это ты убедил его пойти против Темного, правда?
   Рамон сел в кресло и снова налил мне полный стакан. Несколько секунд он раздумывал над вопросом, потом слегка наклонил голову.
   - Скверно это все получилось, - промолвил он наконец. - У меня, конечно, был свой интерес, но дело было не только во мне… Сказать по правде, я был уверен, что мы сумеем защитить Дермота. Я не думал, что его убьют. Это была моя ошибка.
   - Но ты уже тогда положил на меня глаз, верно? Ты выслеживал меня… ходил за мной кругами… И я мог опередить тебя с этим кокаином, очистить весь тайник, если бы… О господи! Нет, Рамон, так дело не пойдет. Ты, наверное, думаешь, что я никуда от тебя не денусь, но это не так. Я не твоя собственность!
   - Мне бы хотелось, Майкл, чтобы ты считал меня своим другом, - великодушно сказал он, но я не желал отступать.
   - Ты, Рамон, чертовский лицемер. Ты много и красиво говоришь, но все твои слова - дерьмо собачье! Чудовище, бесчувственное и грубое чудовище - вот что ты такое! Наверное, ты считаешь себя охренительно умным, но это не так!
   Рамон ничего не сказал, да и к выпивке не притронулся. Тяжело вздохнув, он сказал:
   - Ты чем-то расстроен, Майкл. Расстроен и устал. Ты все думаешь, а мне кажется, что тебе нужно больше отдыхать. Если хочешь, я мог бы прислать девочек… - невесело добавил он.
   - Девочек? Господи, Рамон, это… Блин, нет! Хотя почему - нет? Девочка была бы кстати, причем любая девочка… Впрочем, не надо. Это все виски сказывается. Виски и сигара. Я ведь сигар не курю. Да еще время года такое! Дело не в тебе, не во мне, не в чем-то еще, это просто паршивое время года, Рамон, понимаешь?
   Рамон озабоченно взглянул на меня и покачал головой. Я был уже немного пьян и стал заговариваться.
   - Сейчас ноябрь, понимаешь? Все дело в этом. Ноябрь - самый поганый месяц в году! Возьми хоть январь - весь год впереди, и человек может смотреть в будущее с оптимизмом. В феврале бывает День святого Валентина. Март - начало весны. Апрель и май - самые лучшие месяцы, как ты знаешь. С июня по сентябрь продолжается лето. В октябре листопад и бывает Хэллоуин; в декабре празднуют Рождество, а в ноябре что? Ничего! Совсем ничего, потому что у нас в Ирландии не отмечают День благодарения. Правда, у нас есть Поминальное воскресенье… [Поминальное воскресенье - ближайшее ко Дню перемирия (11 ноября) воскресенье, когда в церквах служат панихиды по воинам, павшим во время I и II мировых войн] Тот еще праздничек! В этот день меня всегда заставляли дудеть в рожок, представляешь? Холодно, рожок свистит и хрипит… Кошмар, одним словом! Нет, ужасный месяц ноябрь, просто ужасный!
   Рамон кивал, но я видел - он понятия не имеет, о чем это я толкую.
   - Может, принести тебе воды? - спросил он.
   - К чертям воду! К чертям твою воду, твое виски и твои сигары, Рамон! - заорал я и выпустил из пальцев стакан. Он упал на пол, но не разбился. Сжав руками голову, я зарычал: - Зачем ты пришел? Какого черта ты рассказал своим парням, что я убиваю для тебя этих вшивых ублюдков? Я никого не убиваю для тебя, Рамон! Чертов лжец, трепло! Все, что ты тут говорил, - просто брехня. Ты еще хуже Темного - тот, по крайней мере, не обманывает себя всякими бреднями, не прикрывается заботой о людях!