Страница:
– Я буду ждать вас, Сергей Александрыч, – говорила Зося на прощанье. – Приезжайте прямо в кош, – это два часа езды от вашей мельницы.
Когда доктор и Зося крупной рысью тронулись по дороге в Красный Луг, Нагибин проговорил:
– Эко, господи, каких лошадей, подумаешь, добудут… И ловко барышня ездит. Смела, нечего говорить!
Этот визит напомнил Привалову о той жизни, от которой он отказался. Зося ему нравилась.
Через три дня Привалов на гнедом киргизе ехал по дороге в Красный Луг. Он нарочно ехал тихо, чтобы полюбоваться развертывавшимися кругом красотами. Овсы нынче взялись необыкновенно дружно; пшеница уже трубилась, выгоняя свою матовую зелень, на которой отдыхал глаз. День был горячий; накаленный воздух переливался прозрачными волнами; над бесконечными нивами нависла кружившая голову испарина. В траве звонко ковали кузнечики; где-то тянул свою скрипучую песню коростель. Из придорожной травы, покрытой мелкой пылью, то и дело взлетали, как ракеты, маленькие птички и быстро исчезали в воздушном пространстве. На горизонте, со стороны Лалетинских вод, медленно ползло грозовое облачко, и можно было рассмотреть косую полосу дождя, которая орошала нивы; другая сторона неба была залита ослепительным солнечным светом, – глазам было больно смотреть. Привалов думал о том, что как хорошо было бы, если бы дождевая тучка прокатилась над пашнями гарчиковских мужиков; всходы нуждались в дожде, и поп Савел служил уж два молебна; даже поднимали иконы на поля. Эти сельскохозяйственные мысли были, как птицы, вспугнуты неожиданно шарахнувшейся лошадью: под самыми ногами промелькнул большой заяц, легкими прыжками ускакавший в овес.
«Нехороший знак… – вслух подумал Привалов и засмеялся собственному суеверию. – Зачем я еду?» – подумал он в следующую минуту и даже остановил лошадь.
С пригорка, на котором теперь стоял Привалов, вдали можно было рассмотреть мельничный пруд, а впереди, на берегу речки, дымились башкирские коши… «Если поедешь направо – сам будешь сыт, конь голоден; поедешь налево – конь будет сыт, сам будешь голоден; а если поедешь прямо – не видать тебе ни коня, ни головы», – припомнились Привалову слова сказки, и он поехал прямо на дымок кошей. Лошадь, выгнув свою оленью шею, неслась быстрым ходом; она почуяла пасшийся на траве табун башкирских лошадей и раздувала ноздри.
Подъезжая к пригорку, на котором стоял белый кош Ляховской, Привалов издали заметил какую-то даму, которая смотрела из-под руки на него. «Уж не пани ли Марина?» – подумал Привалов. Каково было его удивление, когда в этой даме он узнал свою милую хозяйку, Хионию Алексеевну. Она даже сделала ему ручкой.
– Какими судьбами, Хиония Алексеевна? – спрашивал Привалов, передавая своего киргиза подошедшему Илье.
– Ах, не спрашивайте, пожалуйста! – жеманно отвечала Хиония Алексеевна. – Вы знаете мой проклятый характер… После вашего отъезда доктор посоветовал ехать на воды – вот я и отправилась. У меня уж такой характер. А здесь встречаю Софью Игнатьевну… случайно познакомились…
Зося была немного больна и приняла Привалова внутри коша, где можно было сидеть только на низеньких диванчиках, поджав ноги. Хозяйка была занята приручением степного сокола, который сидел перед ней на низенькой деревянной подставке и каждый раз широко раскрывал рот, когда она хотела погладить его по дымчатой спине.
– Видите, какой степняк-недотрога, – говорила Зося, отдергивая руку. – Третий день с ним мучусь… Все руки мне исклевал.
Она показала Привалову свои руки, покрытые шрамами и кровавыми царапинами.
– А вам для чего его приручать? – полюбопытствовал Привалов, с удивлением осматривая окружавшую его обстановку.
– Когда привыкнет, буду вынашивать, а потом вы примете участие в соколиной охоте, которую мы постараемся устроить в непродолжительном времени. Это очень весело… Мне давно хотелось побывать на такой охоте.
– Да, это будет очень интересно, – согласился Привалов, пробуя погладить сокола.
– Я понимаю именно такую охоту, – говорила Зося. – Это совсем не то, что убивать птицу из-под собаки… Охота с ружьем – бойня. А здесь есть риск, есть опасность.
В своей полувосточной обстановке Зося сегодня была необыкновенно эффектна. Одетая в простенькое летнее платье, она походила на дорогую картину, вставленную в пеструю раму бухарских ковров. Эта смесь европейского с среднеазиатским была оригинальна, и Привалов все время, пока сидел в коше, чувствовал себя не в Европе, а в Азии, в этой чудной стране поэтических грез, волшебных сказок, опьяняющих фантазий и чудных красавиц. Даже эта пестрая смесь выцветших красок на коврах настраивала мысль поэтическим образом.
Хиония Алексеевна в качестве дуэньи держала себя с скромным достоинством и делала серьезное лицо, когда Зося начинала хохотать. Она быстро дала понять Привалову, что здесь она свой человек.
– А все-таки, знаете, Сергей Александрыч, я иногда страшно скучаю, – говорила Зося, когда Хина вышла из коша. – Вечное безделье, вечная пустота… Ну, скажите, что будет делать такая барышня, как я? Ведь это прозябание, а не жизнь. Так что даже все удовольствия отравлены сознанием собственной ненужности.
– Работу можно найти, если захотеть.
– То есть можно обманывать себя призраком работы: открыть какую-нибудь швейную мастерскую, устроить школу, поступить на курсы… А если я ни первого, ни второго, ни третьего не желаю? Мне нужен такой труд, который бы поглощал меня всю, без которого я не могла бы существовать. Я понимаю политических деятелей, понимаю всех этих борцов за идею. Вот вы, например, сидите на своей мельнице, и никуда вас не тянет, ничто вам не напоминает, что каждый прожитый день – тяжелое обвинение против вас в собственной ничтожности. Знаете, я думала о ваших планах несколько раз… Если бы вы не открыли этой Америки раньше меня, я занялась бы этой хлебной торговлей. Известная цель впереди делает человека счастливым.
– Но ведь вы знаете, что моя Америка открыта не мной и раньше меня?
– Знаю… знаю… Но важно вот что: все убеждены в справедливости известной идеи, создается ряд попыток ее осуществления, но потом идея незаметно глохнет и теряется, вот и важно, чтобы явился именно такой человек, который бы стряхнул с себя все предубеждения и оживил идею. Помните Темир-Ленка,[28] который наблюдал муравья, сорок раз поднимавшегося с зерном в гору и сорок раз свалившегося под гору? Ведь в сорок первый раз он втащил-таки свое зерно.
– Мне кажется, что вы меня не так поняли, Софья Игнатьевна, – заговорил Привалов. – Для осуществления моих планов нужен не один человек, не два, а сотни и тысячи людей. Я глубоко убежден в том, что эта тысяча явится и сделает то, чего мы с вами не успеем или не сумеем.
– Мы с вами?
– Отчего же вам не работать в том же направлении, но совершенно самостоятельно? Все средства в ваших руках.
– А сознание-то своей негодности, которое тянет, точно привязанная к ноге гиря?.. Нет, я сегодня положительно хандрю и, вероятно, успела вам надоесть с своим я.
При посредстве доктора между Зосей и Приваловым завязались полудружеские отношения. Привалов начинал ездить в коши все чаще и чаще; ему нравилось общество Зоси, которая держала себя просто и непринужденно, хотя иногда и капризничала по своему обыкновению. Одним из таких капризов Зоси было непременное желание познакомиться с попом Савелом, о котором она много слышала от Привалова. В одно прекрасное утро Привалов и поп Савел верхами приехали в коши, и Зося осталась в восторге от оригинального попа, который забавлял ее своим ядовитым, озлобленным умом. Странную картину представлял теперь кош Зоси, где на мягком бухарском ковре, поджав ноги, сидел поп Савел, а Зося учила его играть в домино.
– Что же, вы так и думаете пропадать в сельских попах? – спрашивала Зося своего оригинального гостя.
– Нет… Уйду в монахи!..
– Да-а… – задумчиво протянула Зося. – А пока вы еще не отрешились от нашего грешного мира, завертывайте ко мне вместе с Сергеем Александрычем.
Когда доктор и Зося крупной рысью тронулись по дороге в Красный Луг, Нагибин проговорил:
– Эко, господи, каких лошадей, подумаешь, добудут… И ловко барышня ездит. Смела, нечего говорить!
Этот визит напомнил Привалову о той жизни, от которой он отказался. Зося ему нравилась.
Через три дня Привалов на гнедом киргизе ехал по дороге в Красный Луг. Он нарочно ехал тихо, чтобы полюбоваться развертывавшимися кругом красотами. Овсы нынче взялись необыкновенно дружно; пшеница уже трубилась, выгоняя свою матовую зелень, на которой отдыхал глаз. День был горячий; накаленный воздух переливался прозрачными волнами; над бесконечными нивами нависла кружившая голову испарина. В траве звонко ковали кузнечики; где-то тянул свою скрипучую песню коростель. Из придорожной травы, покрытой мелкой пылью, то и дело взлетали, как ракеты, маленькие птички и быстро исчезали в воздушном пространстве. На горизонте, со стороны Лалетинских вод, медленно ползло грозовое облачко, и можно было рассмотреть косую полосу дождя, которая орошала нивы; другая сторона неба была залита ослепительным солнечным светом, – глазам было больно смотреть. Привалов думал о том, что как хорошо было бы, если бы дождевая тучка прокатилась над пашнями гарчиковских мужиков; всходы нуждались в дожде, и поп Савел служил уж два молебна; даже поднимали иконы на поля. Эти сельскохозяйственные мысли были, как птицы, вспугнуты неожиданно шарахнувшейся лошадью: под самыми ногами промелькнул большой заяц, легкими прыжками ускакавший в овес.
«Нехороший знак… – вслух подумал Привалов и засмеялся собственному суеверию. – Зачем я еду?» – подумал он в следующую минуту и даже остановил лошадь.
С пригорка, на котором теперь стоял Привалов, вдали можно было рассмотреть мельничный пруд, а впереди, на берегу речки, дымились башкирские коши… «Если поедешь направо – сам будешь сыт, конь голоден; поедешь налево – конь будет сыт, сам будешь голоден; а если поедешь прямо – не видать тебе ни коня, ни головы», – припомнились Привалову слова сказки, и он поехал прямо на дымок кошей. Лошадь, выгнув свою оленью шею, неслась быстрым ходом; она почуяла пасшийся на траве табун башкирских лошадей и раздувала ноздри.
Подъезжая к пригорку, на котором стоял белый кош Ляховской, Привалов издали заметил какую-то даму, которая смотрела из-под руки на него. «Уж не пани ли Марина?» – подумал Привалов. Каково было его удивление, когда в этой даме он узнал свою милую хозяйку, Хионию Алексеевну. Она даже сделала ему ручкой.
– Какими судьбами, Хиония Алексеевна? – спрашивал Привалов, передавая своего киргиза подошедшему Илье.
– Ах, не спрашивайте, пожалуйста! – жеманно отвечала Хиония Алексеевна. – Вы знаете мой проклятый характер… После вашего отъезда доктор посоветовал ехать на воды – вот я и отправилась. У меня уж такой характер. А здесь встречаю Софью Игнатьевну… случайно познакомились…
Зося была немного больна и приняла Привалова внутри коша, где можно было сидеть только на низеньких диванчиках, поджав ноги. Хозяйка была занята приручением степного сокола, который сидел перед ней на низенькой деревянной подставке и каждый раз широко раскрывал рот, когда она хотела погладить его по дымчатой спине.
– Видите, какой степняк-недотрога, – говорила Зося, отдергивая руку. – Третий день с ним мучусь… Все руки мне исклевал.
Она показала Привалову свои руки, покрытые шрамами и кровавыми царапинами.
– А вам для чего его приручать? – полюбопытствовал Привалов, с удивлением осматривая окружавшую его обстановку.
– Когда привыкнет, буду вынашивать, а потом вы примете участие в соколиной охоте, которую мы постараемся устроить в непродолжительном времени. Это очень весело… Мне давно хотелось побывать на такой охоте.
– Да, это будет очень интересно, – согласился Привалов, пробуя погладить сокола.
– Я понимаю именно такую охоту, – говорила Зося. – Это совсем не то, что убивать птицу из-под собаки… Охота с ружьем – бойня. А здесь есть риск, есть опасность.
В своей полувосточной обстановке Зося сегодня была необыкновенно эффектна. Одетая в простенькое летнее платье, она походила на дорогую картину, вставленную в пеструю раму бухарских ковров. Эта смесь европейского с среднеазиатским была оригинальна, и Привалов все время, пока сидел в коше, чувствовал себя не в Европе, а в Азии, в этой чудной стране поэтических грез, волшебных сказок, опьяняющих фантазий и чудных красавиц. Даже эта пестрая смесь выцветших красок на коврах настраивала мысль поэтическим образом.
Хиония Алексеевна в качестве дуэньи держала себя с скромным достоинством и делала серьезное лицо, когда Зося начинала хохотать. Она быстро дала понять Привалову, что здесь она свой человек.
– А все-таки, знаете, Сергей Александрыч, я иногда страшно скучаю, – говорила Зося, когда Хина вышла из коша. – Вечное безделье, вечная пустота… Ну, скажите, что будет делать такая барышня, как я? Ведь это прозябание, а не жизнь. Так что даже все удовольствия отравлены сознанием собственной ненужности.
– Работу можно найти, если захотеть.
– То есть можно обманывать себя призраком работы: открыть какую-нибудь швейную мастерскую, устроить школу, поступить на курсы… А если я ни первого, ни второго, ни третьего не желаю? Мне нужен такой труд, который бы поглощал меня всю, без которого я не могла бы существовать. Я понимаю политических деятелей, понимаю всех этих борцов за идею. Вот вы, например, сидите на своей мельнице, и никуда вас не тянет, ничто вам не напоминает, что каждый прожитый день – тяжелое обвинение против вас в собственной ничтожности. Знаете, я думала о ваших планах несколько раз… Если бы вы не открыли этой Америки раньше меня, я занялась бы этой хлебной торговлей. Известная цель впереди делает человека счастливым.
– Но ведь вы знаете, что моя Америка открыта не мной и раньше меня?
– Знаю… знаю… Но важно вот что: все убеждены в справедливости известной идеи, создается ряд попыток ее осуществления, но потом идея незаметно глохнет и теряется, вот и важно, чтобы явился именно такой человек, который бы стряхнул с себя все предубеждения и оживил идею. Помните Темир-Ленка,[28] который наблюдал муравья, сорок раз поднимавшегося с зерном в гору и сорок раз свалившегося под гору? Ведь в сорок первый раз он втащил-таки свое зерно.
– Мне кажется, что вы меня не так поняли, Софья Игнатьевна, – заговорил Привалов. – Для осуществления моих планов нужен не один человек, не два, а сотни и тысячи людей. Я глубоко убежден в том, что эта тысяча явится и сделает то, чего мы с вами не успеем или не сумеем.
– Мы с вами?
– Отчего же вам не работать в том же направлении, но совершенно самостоятельно? Все средства в ваших руках.
– А сознание-то своей негодности, которое тянет, точно привязанная к ноге гиря?.. Нет, я сегодня положительно хандрю и, вероятно, успела вам надоесть с своим я.
При посредстве доктора между Зосей и Приваловым завязались полудружеские отношения. Привалов начинал ездить в коши все чаще и чаще; ему нравилось общество Зоси, которая держала себя просто и непринужденно, хотя иногда и капризничала по своему обыкновению. Одним из таких капризов Зоси было непременное желание познакомиться с попом Савелом, о котором она много слышала от Привалова. В одно прекрасное утро Привалов и поп Савел верхами приехали в коши, и Зося осталась в восторге от оригинального попа, который забавлял ее своим ядовитым, озлобленным умом. Странную картину представлял теперь кош Зоси, где на мягком бухарском ковре, поджав ноги, сидел поп Савел, а Зося учила его играть в домино.
– Что же, вы так и думаете пропадать в сельских попах? – спрашивала Зося своего оригинального гостя.
– Нет… Уйду в монахи!..
– Да-а… – задумчиво протянула Зося. – А пока вы еще не отрешились от нашего грешного мира, завертывайте ко мне вместе с Сергеем Александрычем.
XIII
Зося не обманывала Привалова: на нее действительно находили минуты тяжелого сплина, и она по целым часам оставалась неподвижной. Эти припадки тоски очень беспокоили доктора, но что он мог поделать против них?
Однажды, когда Зося в минуту сплина лежала бледная и равнодушная на своей постели, в кош стремглав вбежала Хиония Алексеевна.
– «Гордец» едет… «Гордец»!.. – кричала она, размахивая руками.
– Вероятно, вы ошиблись? – равнодушно спросила девушка.
– Уж извините… Да я «гордеца» за сто верст узнаю: точно вяленая рыба сидит на лошади, и ноги болтаются, как палки.
– Вы куда это, Хиония Алексеевна? – остановила Зося, когда Заплатина направилась к выходу.
– Как куда? Вы думаете, я останусь здесь, чтобы любоваться на вашего «гордеца»?.. Ну, уж извините, этого никогда не будет!.. Я бедная женщина, но я тоже имею свою гордость.
Через минуту в кош вошел Половодов. Он с минуту стоял в дверях, отыскивая глазами сидевшую неподвижно девушку потом подошел к ней, молча поцеловал бледную руку и молча поставил перед ней на маленькую скамеечку большое яйцо из голубого атласа на серебряных ножках.
– Я не ожидал встретить вас такой печальной, Софья Игнатьевна, – проговорил он, опускаясь прямо на пол по-турецки. – Я пришел утешить вас… как ребенка, который обжег палец.
– Благодарю…
Зося подавила серебряную застежку и открыла яйцо: на дне, на белой атласной подушечке, спал, как ребенок, крошечный медвежонок с черным пушистым рыльцем и немного оскаленными мелкими зубами. Девушка тихо вскрикнула от удивления и молча пожала руку Половодова, этого старого неизменного друга, который был всегда одинаков с нею. Его ухаживания не надоедали Зосе, потому что Половодов умел разнообразить свое поведение. Настоящий подарок был chef d'oeuvre'ом его изобретательного ума, и Зося понимала, что никто другой не придумал бы такого сюрприза. Половодов остался очень доволен впечатлением своего подарка, который он обдумывал в течение двух месяцев, когда сидел в Узловско-Моховском банке за кипами разных банковских дел.
– Вы, вероятно, приехали с новостями? – спрашивала Зося, вынимая медвежонка из яйца; он несколько раз сладко зевнул и лениво посмотрел кругом блестевшими синими глазками. – Ах, какой смешной бутуз!!.
Пока Зося дурачилась с медвежонком, который то лизал ей руки, то царапал толстыми лапами, Половодов успел выгрузить весь запас привезенных из Узла новостей, которых было очень немного, как всегда. Если зимой провинция скучает отчаянно, то летом она буквально задыхается от скуки.
– И только? – усталым голосом спрашивала Зося, когда Половодов кончил свое повествование.
– Нет, есть еще… – нерешительно проговорил Половодов. – Только вы сегодня, кажется, не в таком расположении духа, чтобы выслушать меня с надлежащим вниманием.
– Нет, я буду вас слушать, – с капризными нотками в голосе отозвалась Зося; она любила командовать над этим обожателем и часто с истинною женской жестокостью мучила его своими бесчисленными капризами.
– Послушайте, Софья Игнатьевна… – тихо заговорил Половодов, опуская голову. – Я буду говорить с вами как ваш старый, самый лучший друг.
– О нет, что хотите, только, пожалуйста, избавьте меня от вашего дружеского участия!.. – как-то застонала девушка.
– Вы не хотите меня понять, Софья Игнатьевна…
Зося молчала; она слышала, как Половодов нервно хрустнул своими пальцами, – это была одна из его мещанских привычек, о которой в минуту волнения он забывал.
– Вы знаете, Софья Игнатьевна, что я поклоняюсь женщине, – проговорил Половодов с теми задушевными нотками в голосе, какими он умел пользоваться в критическую минуту. – Это мой культ… Но я поклоняюсь женщине не за одну красоту, нет, этого еще мало, а главным образом за то, что женщина – великая сила!.. Посмотрите, каких мы глупостей ни наделаем для любимой женщины!.. Самые трезвые и черствые натуры теряют голову и удивляют мир своими юношескими увлечениями. Помните того французского адвоката, который в каждом процессе спрашивал: «Где женщина?» Ведь это великая истина, которая так же справедлива, как то, что мы все родимся от женщины. Если бы дело шло о сравнениях, я сравнил бы влияние женщины с той скрытой теплотой, которая, по учению физики, спаивает малейшие атомы материи и двигает мирами…
Зося молчала.
– Я знаю вас, Софья Игнатьевна, с детства, и вы знаете, что я с детства люблю вас, – глухо продолжал Половодов, еще ниже опуская свою голову. – Вы царапали меня, как котенок, но если бы вы били меня хлыстом, – я целовал бы ту руку, которая поднимала на меня хлыст. Для меня вы – идеал женской красоты… и, кроме того, вы очень умны… и энергичны. Конечно, всякий может увлекаться, всякий – неизбежная жертва ошибок, но когда почва уходит из-под ваших ног, когда все кругом начинает колебаться, человека спасает вера. Именно так я всегда веровал в вас.
– Вы делаете такое странное вступление, точно меня сейчас по меньшей мере повесят, – нетерпеливо проговорила она. – Не делайте из меня жертву ваших ораторских приемов…
– Хорошо, я постараюсь быть кратким, – сухо ответил Половодов, делая бесстрастное лицо. – Знаете ли вы, Софья Игнатьевна, что вы накануне разорения? Нет? И понятно, потому что этого не подозревает и сам Игнатий Львович… Этот Пуцилло-Маляхинский так запутал все дела Игнатия Львовича…
– Какой Пуцилло-Маляхинский? Ах да, я все забываю: Альфонс Богданыч… Так бы и говорили!
– В том-то и дело, что Альфонса Богданыча нет больше, а есть Пуцилло-Маляхинский, который, как мертвый гриб, вырос на развалинах вашего богатства. Я говорил с вашим новым управляющим и сам просматривал конторские отчеты и сметы: все дела запущены до безобразия, и в случае ликвидации дай бог свести концы с концами. Конечно, за Игнатия Львовича стоит его собственное имя, но вы представьте себе такой случай, что после первого параличного удара последует второй… В торговом мире богатство – это мыльный пузырь, который разлетается мгновенно радужными брызгами. Ведь разорился же старик Бахарев, разорились многие другие от самых ничтожных причин.
– Все это хорошо и очень убедительно, но я не понимаю одного: при чем тут именно я?
– Позвольте… Вы ведь знаете про приваловскую опеку и слышали, что Nicolas начал в Петербурге против нас, опекунов, процесс? Хорошо. Дело это крайне запутанное, так что мы останемся в ответе за все упущения, которые были наделаны по опеке в течение двадцати лет. У нас была надежда… но она лопнула. Теперь предстоит скандальный процесс, который может кончиться обвинением в мошенничестве, то есть ссылкой не в столь отдаленные места Сибири. Подумайте, как будет ваш полубольной отец фигурировать на скамье подсудимых… Ему не перенести такого позора, и если он не умрет до суда, то умрет во время самого суда.
– Следовательно, вы думаете, что какими-то путями я могу спасти вас?
– О нет… тысячу раз нет, Софья Игнатьевна!.. – горячо заговорил Половодов. – Я говорю о вашем отце, а не о себе… Я не лев, а вы не мышь, которая будет разгрызать опутавшую льва сеть. Дело идет о вашем отце и о вас, а я остаюсь в стороне. Вы любите отца, а он, по старческому упрямству, всех тащит в пропасть вместе с собой. Еще раз повторяю, я не думаю о себе, но от вас вполне зависит спасти вашего отца и себя…
– Именно? – как-то равнодушно проговорила Зося.
– Гм… – замялся немного Половодов потом нетвердым голосом проговорил: – Выходите за этого Привалова…
Зося несколько мгновений молчала, а потом, взглянув в глаза Половодову, тихо проговорила:
– А если я… люблю этого Привалова, которого вы считаете дураком?
– Тем лучше для вас… – машинально ответил Половодов, не веря собственным ушам.
Однажды, когда Зося в минуту сплина лежала бледная и равнодушная на своей постели, в кош стремглав вбежала Хиония Алексеевна.
– «Гордец» едет… «Гордец»!.. – кричала она, размахивая руками.
– Вероятно, вы ошиблись? – равнодушно спросила девушка.
– Уж извините… Да я «гордеца» за сто верст узнаю: точно вяленая рыба сидит на лошади, и ноги болтаются, как палки.
– Вы куда это, Хиония Алексеевна? – остановила Зося, когда Заплатина направилась к выходу.
– Как куда? Вы думаете, я останусь здесь, чтобы любоваться на вашего «гордеца»?.. Ну, уж извините, этого никогда не будет!.. Я бедная женщина, но я тоже имею свою гордость.
Через минуту в кош вошел Половодов. Он с минуту стоял в дверях, отыскивая глазами сидевшую неподвижно девушку потом подошел к ней, молча поцеловал бледную руку и молча поставил перед ней на маленькую скамеечку большое яйцо из голубого атласа на серебряных ножках.
– Я не ожидал встретить вас такой печальной, Софья Игнатьевна, – проговорил он, опускаясь прямо на пол по-турецки. – Я пришел утешить вас… как ребенка, который обжег палец.
– Благодарю…
Зося подавила серебряную застежку и открыла яйцо: на дне, на белой атласной подушечке, спал, как ребенок, крошечный медвежонок с черным пушистым рыльцем и немного оскаленными мелкими зубами. Девушка тихо вскрикнула от удивления и молча пожала руку Половодова, этого старого неизменного друга, который был всегда одинаков с нею. Его ухаживания не надоедали Зосе, потому что Половодов умел разнообразить свое поведение. Настоящий подарок был chef d'oeuvre'ом его изобретательного ума, и Зося понимала, что никто другой не придумал бы такого сюрприза. Половодов остался очень доволен впечатлением своего подарка, который он обдумывал в течение двух месяцев, когда сидел в Узловско-Моховском банке за кипами разных банковских дел.
– Вы, вероятно, приехали с новостями? – спрашивала Зося, вынимая медвежонка из яйца; он несколько раз сладко зевнул и лениво посмотрел кругом блестевшими синими глазками. – Ах, какой смешной бутуз!!.
Пока Зося дурачилась с медвежонком, который то лизал ей руки, то царапал толстыми лапами, Половодов успел выгрузить весь запас привезенных из Узла новостей, которых было очень немного, как всегда. Если зимой провинция скучает отчаянно, то летом она буквально задыхается от скуки.
– И только? – усталым голосом спрашивала Зося, когда Половодов кончил свое повествование.
– Нет, есть еще… – нерешительно проговорил Половодов. – Только вы сегодня, кажется, не в таком расположении духа, чтобы выслушать меня с надлежащим вниманием.
– Нет, я буду вас слушать, – с капризными нотками в голосе отозвалась Зося; она любила командовать над этим обожателем и часто с истинною женской жестокостью мучила его своими бесчисленными капризами.
– Послушайте, Софья Игнатьевна… – тихо заговорил Половодов, опуская голову. – Я буду говорить с вами как ваш старый, самый лучший друг.
– О нет, что хотите, только, пожалуйста, избавьте меня от вашего дружеского участия!.. – как-то застонала девушка.
– Вы не хотите меня понять, Софья Игнатьевна…
Зося молчала; она слышала, как Половодов нервно хрустнул своими пальцами, – это была одна из его мещанских привычек, о которой в минуту волнения он забывал.
– Вы знаете, Софья Игнатьевна, что я поклоняюсь женщине, – проговорил Половодов с теми задушевными нотками в голосе, какими он умел пользоваться в критическую минуту. – Это мой культ… Но я поклоняюсь женщине не за одну красоту, нет, этого еще мало, а главным образом за то, что женщина – великая сила!.. Посмотрите, каких мы глупостей ни наделаем для любимой женщины!.. Самые трезвые и черствые натуры теряют голову и удивляют мир своими юношескими увлечениями. Помните того французского адвоката, который в каждом процессе спрашивал: «Где женщина?» Ведь это великая истина, которая так же справедлива, как то, что мы все родимся от женщины. Если бы дело шло о сравнениях, я сравнил бы влияние женщины с той скрытой теплотой, которая, по учению физики, спаивает малейшие атомы материи и двигает мирами…
Зося молчала.
– Я знаю вас, Софья Игнатьевна, с детства, и вы знаете, что я с детства люблю вас, – глухо продолжал Половодов, еще ниже опуская свою голову. – Вы царапали меня, как котенок, но если бы вы били меня хлыстом, – я целовал бы ту руку, которая поднимала на меня хлыст. Для меня вы – идеал женской красоты… и, кроме того, вы очень умны… и энергичны. Конечно, всякий может увлекаться, всякий – неизбежная жертва ошибок, но когда почва уходит из-под ваших ног, когда все кругом начинает колебаться, человека спасает вера. Именно так я всегда веровал в вас.
– Вы делаете такое странное вступление, точно меня сейчас по меньшей мере повесят, – нетерпеливо проговорила она. – Не делайте из меня жертву ваших ораторских приемов…
– Хорошо, я постараюсь быть кратким, – сухо ответил Половодов, делая бесстрастное лицо. – Знаете ли вы, Софья Игнатьевна, что вы накануне разорения? Нет? И понятно, потому что этого не подозревает и сам Игнатий Львович… Этот Пуцилло-Маляхинский так запутал все дела Игнатия Львовича…
– Какой Пуцилло-Маляхинский? Ах да, я все забываю: Альфонс Богданыч… Так бы и говорили!
– В том-то и дело, что Альфонса Богданыча нет больше, а есть Пуцилло-Маляхинский, который, как мертвый гриб, вырос на развалинах вашего богатства. Я говорил с вашим новым управляющим и сам просматривал конторские отчеты и сметы: все дела запущены до безобразия, и в случае ликвидации дай бог свести концы с концами. Конечно, за Игнатия Львовича стоит его собственное имя, но вы представьте себе такой случай, что после первого параличного удара последует второй… В торговом мире богатство – это мыльный пузырь, который разлетается мгновенно радужными брызгами. Ведь разорился же старик Бахарев, разорились многие другие от самых ничтожных причин.
– Все это хорошо и очень убедительно, но я не понимаю одного: при чем тут именно я?
– Позвольте… Вы ведь знаете про приваловскую опеку и слышали, что Nicolas начал в Петербурге против нас, опекунов, процесс? Хорошо. Дело это крайне запутанное, так что мы останемся в ответе за все упущения, которые были наделаны по опеке в течение двадцати лет. У нас была надежда… но она лопнула. Теперь предстоит скандальный процесс, который может кончиться обвинением в мошенничестве, то есть ссылкой не в столь отдаленные места Сибири. Подумайте, как будет ваш полубольной отец фигурировать на скамье подсудимых… Ему не перенести такого позора, и если он не умрет до суда, то умрет во время самого суда.
– Следовательно, вы думаете, что какими-то путями я могу спасти вас?
– О нет… тысячу раз нет, Софья Игнатьевна!.. – горячо заговорил Половодов. – Я говорю о вашем отце, а не о себе… Я не лев, а вы не мышь, которая будет разгрызать опутавшую льва сеть. Дело идет о вашем отце и о вас, а я остаюсь в стороне. Вы любите отца, а он, по старческому упрямству, всех тащит в пропасть вместе с собой. Еще раз повторяю, я не думаю о себе, но от вас вполне зависит спасти вашего отца и себя…
– Именно? – как-то равнодушно проговорила Зося.
– Гм… – замялся немного Половодов потом нетвердым голосом проговорил: – Выходите за этого Привалова…
Зося несколько мгновений молчала, а потом, взглянув в глаза Половодову, тихо проговорила:
– А если я… люблю этого Привалова, которого вы считаете дураком?
– Тем лучше для вас… – машинально ответил Половодов, не веря собственным ушам.
Часть пятая
I
Старый приваловский дом в Узле переделывался заново. Поправляли обвалившуюся штукатурку, красили крышу, вставляли новые рамы в окнах, отовсюду убирали завалявшийся старый хлам, даже не оставили в покое дедовского сада, в котором производилась самая энергичная реставрация развалившихся беседок, киосков, мостиков и запущенных аллей. Внутри дома стоял дым коромыслом: перестилали полы, меняли паркет, подновляли живопись на потолках и стенах, оклеивали стены новыми обоями… Сотни рабочих с утра до ночи суетились по дому, как муравьи, наполняя старые приваловские стены веселым трудовым шумом. Были выписаны мастера-специалисты из Петербурга и Варшавы; оттуда же партиями получалась дорогая мебель, обои, драпировки, ковры, бронза, экипажи и тысячи других предметов, необходимых в обиходе богатого барского дома. Работа шла с лихорадочной поспешностью, чтобы все окончить к октябрю, когда Ляховские вернутся из своего башкирского имения.
Читатель, конечно, уже догадался, что вся эта перестройка делалась по случаю выхода замуж Зоси за Привалова. Да, эта свадьба была злобой дня в Узле, и все о ней говорили как о выдающемся явлении. Сам Привалов появлялся в Узле только наездом, чтобы проверить работы и поторопить подрядчиков, а затем снова исчезал. Все планы и рисунки, по которым производились работы, представлялись на рассмотрение Зоси; она внимательно разбирала их и в трудных случаях советовалась с Хионией Алексеевной или Половодовым, который теперь был своим человеком у Ляховских. Привалов сначала сильно косился на него, но Зося ничего не хотела слышать о каких-нибудь уступках, и Привалову ничего не оставалось, как только покориться. Впрочем, Половодов и сам, сознавая свое фальшивое положение, старался по возможности совсем не встречаться с Приваловым. Зося от души смеялась над этой взаимной ненавистью и уверяла Привалова, что он полюбит несравненного Александра Павлыча, когда ближе познакомится с его редкими качествами.
– Я не понимаю, Зося, что у тебя за пристрастие к этому… невозможному человеку, чтобы не сказать больше, – говорил иногда Привалов, пользуясь подвернувшейся минутой раздумья. – Это какая-то болезнь…
– Ах, боже мой! Как ты не можешь понять такой простой вещи! Александр Павлыч такой забавный, а я люблю все смешное, – беззаботно отвечала Зося. – Вот и Хину люблю тоже за это… Ну, что может быть забавнее, когда их сведешь вместе?.. Впрочем, если ты ревнуешь меня к Половодову, то я тебе сказала раз и навсегда…
– Не буду, ничего не буду говорить, делай как хочешь, я знаю только то, что люблю тебя.
– Пока это не особенно заметно… Ты, по-видимому, больше занят своим, а не моим счастьем, и если что делаешь якобы для меня, все это в сущности приятно больше тебе. Ведь ты порядочный эгоист, если разобрать, потому что не хочешь никак помириться даже с такими моими капризами, как Хина или Александр Павлыч… Я очень немного требую от тебя: не трогай только моих друзей, которые все наперечет: кречет Салават, медвежонок Шайтан, Тэке и Батырь и, наконец, Хина с Александром Павлычем… Кажется, с этим можно было бы помириться?
Эти маленькие семейные сцены выкупались вполне счастливыми минутами, когда Зося являлась совсем в другом свете. Привалов был глубоко убежден, что он шаг за шагом переработает ее. Прежде всего, во что бы то ни стало, нужно изолировать ее от влияния таких сомнительных личностей, как Половодов, Хина, «Моисей» и т. д. Что это возможно, – ручательством служило собственное сознание Зоси, когда на нее находили минуты раскаяния. Доктор был того же мнения; все то, что было неприятного и резкого в Зосе-девушке, должно исчезнуть в Зосе-женщине. Ведь это такая податливая натура, с такими хорошими задатками! Как, например, горячо отнеслась Зося к приваловской мельнице, потом сама предполагала открыть несколько профессиональных школ и т. д. В ней постоянно сказывалась практическая отцовская жилка, и Привалов часто советовался с ней в трудных случаях.
– Я радуюсь только одному, – со слезами на глазах говорил Привалову доктор, когда узнал о его свадьбе, – именно, что выбор Зоси пал на вас… Лучшего для нее я ничего не желаю; под вашим влиянием совсем сгладятся ее недостатки. Я в этом глубоко убежден, Сергей Александрыч…
Доктор считал Привалова немного бесхарактерным человеком, но этот его недостаток, в его глазах, выкупался его искренней, гуманной и глубоко честной натурой. Именно такой человек и нужен был Зосе, чтобы уравновесить резкости ее характера, природную злость и наклонность к самовольству. Сама Зося говорила доктору в припадке откровенности то же самое, каялась в своих недостатках и уверяла, что исправится, сделавшись m-me Приваловой.
Ляховский встретил известие о выходе Зоси замуж за Привалова с поразившим всех спокойствием, даже больше, почти совсем безучастно. Старик только что успел оправиться от своей болезни и бродил по водам при помощи костылей; болезнь сильно повлияла на его душевный склад и точно придавила в нем прежнюю энергию духа. Одним словом, в прежнем Ляховском чего-то недоставало.
– Так ты решила выйти за Привалова? – в раздумье спрашивал старик, не глядя на дочь.
– Да, папа.
– Что же, он очень хороший человек?
– Кажется… Мне кажется странным такой вопрос, папа, ведь ты знаешь Сергея Александрыча не меньше моего!
– А что доктор говорит?
– Право, папа, ты сегодня предлагаешь такие странные вопросы; доктор, конечно, хороший человек, я его всегда уважала, но в таком вопросе он является все-таки чужим человеком… О таких вещах, папа, с посторонними как-то не принято советоваться.
– Твоя правда, твоя правда, Зося… У меня, знаешь, в голове что-то еще не совсем… сам чувствую, что недостает какого-то винтика.
– Если ты хочешь знать, доктор отнесся к моему выбору с большим сочувствием. Он даже заплакал от радости…
– Доктор заплакал? – задумчиво спрашивал Ляховский, как-то равнодушно глядя на дочь. – Да, да… Он всегда тебя любил… очень любил.
К Привалову старик отнесся с какой-то скрытой иронией, почти враждебно, хотя прослезился и поцеловал его.
– Знаете ли, Сергей Александрыч, что вы у меня разом берете все? Нет, гораздо больше, последнее, – как-то печально бормотал Ляховский, сидя в кресле. – Если бы мне сказали об этом месяц назад, я ни за что не поверил бы. Извините за откровенность, но такая комбинация как-то совсем не входила в мои расчеты. Нужно быть отцом, и таким отцом, каким был для Зоси я, чтобы понять мой, может быть, несколько странный тон с вами… Да, да. Скажите только одно: действительно ли вы любите мою Зосю?
– Да, Игнатий Львович…
– Ах, да, конечно! Разве ее можно не любить? Я хотел совсем другое сказать: надеетесь ли вы… обдумали ли вы основательно, что сделаете ее счастливой и сами будете счастливы с ней. Конечно, всякий брак – лотерея, но иногда полезно воздержаться от риска… Я верю вам, то есть хочу верить, и простите отцу… не могу! Это выше моих сил… Вы говорили с доктором? Да, да. Он одобряет выбор Зоси, потому что любит вас. Я тоже люблю доктора…
Разобраться в этом странном наборе фраз было крайне трудно, и Привалов чувствовал себя очень тяжело, если бы доктор не облегчал эту трудную задачу своим участием. Какой это был замечательно хороший человек! С каким ангельским терпением выслушивал он влюбленный бред Привалова. Это был настоящий друг, который являлся лучшим посредником во всех недоразумениях и маленьких размолвках.
– Если бы не доктор, мы давно рассорились бы с тобой, – говорила Привалову Зося. – И прескучная, должно быть, эта милая обязанность улаживать в качестве друга дома разные семейные дрязги!..
Молодые люди шутили и смеялись, а доктор улыбался своей докторской улыбкой и нервно потирал руки. В последнее время он часто начинал жаловаться на головные боли и запирался в своем номере по целым дням.
Пани Марина и Давид отнеслись к решению Зоси с тем родственным участием, которое отлично скрывает истинный ход мыслей и чувств. По крайней мере, Привалов гораздо лучше чувствовал себя в обществе Игнатия Львовича, чем в гостиной пани Марины. Что касается Давида, то он был слишком занят своими собственными делами. В течение последней зимы он особенно близко сошелся с Половодовым и, как ходила молва, проигрывал по различным игорным притонам крупные куши. На Лалетинских водах быстро образовался свой карточный кружок, где Давид под руководством Александра Павлыча проводил время очень весело, как и следует представителю настоящей jeunesse doree.
Всех довольнее предстоящей свадьбой, конечно, была Хиония Алексеевна. Она по нескольку раз в день принималась плакать от радости и всех уверяла, что давно не только все предвидела, но даже предчувствовала. Ведь Сергей Александрыч такой прекрасный молодой человек и такой богатый, а Зося такая удивительная красавица – одним словом, не оставалось никакого сомнения, что эти молодые люди предусмотрительной природой специально были созданы друг для друга.
– Я всегда верила в провидение! – патетически восклицала Хиония Алексеевна, воздевая руки кверху. – Когда Сергей Александрыч только что приехал в Узел, я прямо подумала: вот жених Зосе…
Для Привалова его настоящее превращалось в какой-то волшебный сон, полный сладких грез и застилавшего глаза тумана. Сквозь всю окружавшую его суету и мелькавшие кругом его лица он видел только одну Зосю, эту маленькую царицу, дарившую его бесконечным счастьем. Иногда он со страхом смотрел в темные глаза любимой девушке, точно стараясь разгадать по ним будущее. Зося, конечно, любила его. Он это видел, чувствовал. Но она любила совсем не так, как любят другие женщины: в ее чувстве не было и тени самопожертвования, желания отдать себя в чужие руки, – нет, это была гордая любовь, одним взглядом покорявшая все кругом. Зося была всегда одинакова и всегда оставалась маленькой царицей, которая требовала поклонения. В самых ласках и словах любви у нее звучала гордая нотка; в сдержанности, с какой она позволяла ласкать себя, чувствовалось что-то совершенно особенное, чем Зося отличалась от всех других женщин.
Читатель, конечно, уже догадался, что вся эта перестройка делалась по случаю выхода замуж Зоси за Привалова. Да, эта свадьба была злобой дня в Узле, и все о ней говорили как о выдающемся явлении. Сам Привалов появлялся в Узле только наездом, чтобы проверить работы и поторопить подрядчиков, а затем снова исчезал. Все планы и рисунки, по которым производились работы, представлялись на рассмотрение Зоси; она внимательно разбирала их и в трудных случаях советовалась с Хионией Алексеевной или Половодовым, который теперь был своим человеком у Ляховских. Привалов сначала сильно косился на него, но Зося ничего не хотела слышать о каких-нибудь уступках, и Привалову ничего не оставалось, как только покориться. Впрочем, Половодов и сам, сознавая свое фальшивое положение, старался по возможности совсем не встречаться с Приваловым. Зося от души смеялась над этой взаимной ненавистью и уверяла Привалова, что он полюбит несравненного Александра Павлыча, когда ближе познакомится с его редкими качествами.
– Я не понимаю, Зося, что у тебя за пристрастие к этому… невозможному человеку, чтобы не сказать больше, – говорил иногда Привалов, пользуясь подвернувшейся минутой раздумья. – Это какая-то болезнь…
– Ах, боже мой! Как ты не можешь понять такой простой вещи! Александр Павлыч такой забавный, а я люблю все смешное, – беззаботно отвечала Зося. – Вот и Хину люблю тоже за это… Ну, что может быть забавнее, когда их сведешь вместе?.. Впрочем, если ты ревнуешь меня к Половодову, то я тебе сказала раз и навсегда…
– Не буду, ничего не буду говорить, делай как хочешь, я знаю только то, что люблю тебя.
– Пока это не особенно заметно… Ты, по-видимому, больше занят своим, а не моим счастьем, и если что делаешь якобы для меня, все это в сущности приятно больше тебе. Ведь ты порядочный эгоист, если разобрать, потому что не хочешь никак помириться даже с такими моими капризами, как Хина или Александр Павлыч… Я очень немного требую от тебя: не трогай только моих друзей, которые все наперечет: кречет Салават, медвежонок Шайтан, Тэке и Батырь и, наконец, Хина с Александром Павлычем… Кажется, с этим можно было бы помириться?
Эти маленькие семейные сцены выкупались вполне счастливыми минутами, когда Зося являлась совсем в другом свете. Привалов был глубоко убежден, что он шаг за шагом переработает ее. Прежде всего, во что бы то ни стало, нужно изолировать ее от влияния таких сомнительных личностей, как Половодов, Хина, «Моисей» и т. д. Что это возможно, – ручательством служило собственное сознание Зоси, когда на нее находили минуты раскаяния. Доктор был того же мнения; все то, что было неприятного и резкого в Зосе-девушке, должно исчезнуть в Зосе-женщине. Ведь это такая податливая натура, с такими хорошими задатками! Как, например, горячо отнеслась Зося к приваловской мельнице, потом сама предполагала открыть несколько профессиональных школ и т. д. В ней постоянно сказывалась практическая отцовская жилка, и Привалов часто советовался с ней в трудных случаях.
– Я радуюсь только одному, – со слезами на глазах говорил Привалову доктор, когда узнал о его свадьбе, – именно, что выбор Зоси пал на вас… Лучшего для нее я ничего не желаю; под вашим влиянием совсем сгладятся ее недостатки. Я в этом глубоко убежден, Сергей Александрыч…
Доктор считал Привалова немного бесхарактерным человеком, но этот его недостаток, в его глазах, выкупался его искренней, гуманной и глубоко честной натурой. Именно такой человек и нужен был Зосе, чтобы уравновесить резкости ее характера, природную злость и наклонность к самовольству. Сама Зося говорила доктору в припадке откровенности то же самое, каялась в своих недостатках и уверяла, что исправится, сделавшись m-me Приваловой.
Ляховский встретил известие о выходе Зоси замуж за Привалова с поразившим всех спокойствием, даже больше, почти совсем безучастно. Старик только что успел оправиться от своей болезни и бродил по водам при помощи костылей; болезнь сильно повлияла на его душевный склад и точно придавила в нем прежнюю энергию духа. Одним словом, в прежнем Ляховском чего-то недоставало.
– Так ты решила выйти за Привалова? – в раздумье спрашивал старик, не глядя на дочь.
– Да, папа.
– Что же, он очень хороший человек?
– Кажется… Мне кажется странным такой вопрос, папа, ведь ты знаешь Сергея Александрыча не меньше моего!
– А что доктор говорит?
– Право, папа, ты сегодня предлагаешь такие странные вопросы; доктор, конечно, хороший человек, я его всегда уважала, но в таком вопросе он является все-таки чужим человеком… О таких вещах, папа, с посторонними как-то не принято советоваться.
– Твоя правда, твоя правда, Зося… У меня, знаешь, в голове что-то еще не совсем… сам чувствую, что недостает какого-то винтика.
– Если ты хочешь знать, доктор отнесся к моему выбору с большим сочувствием. Он даже заплакал от радости…
– Доктор заплакал? – задумчиво спрашивал Ляховский, как-то равнодушно глядя на дочь. – Да, да… Он всегда тебя любил… очень любил.
К Привалову старик отнесся с какой-то скрытой иронией, почти враждебно, хотя прослезился и поцеловал его.
– Знаете ли, Сергей Александрыч, что вы у меня разом берете все? Нет, гораздо больше, последнее, – как-то печально бормотал Ляховский, сидя в кресле. – Если бы мне сказали об этом месяц назад, я ни за что не поверил бы. Извините за откровенность, но такая комбинация как-то совсем не входила в мои расчеты. Нужно быть отцом, и таким отцом, каким был для Зоси я, чтобы понять мой, может быть, несколько странный тон с вами… Да, да. Скажите только одно: действительно ли вы любите мою Зосю?
– Да, Игнатий Львович…
– Ах, да, конечно! Разве ее можно не любить? Я хотел совсем другое сказать: надеетесь ли вы… обдумали ли вы основательно, что сделаете ее счастливой и сами будете счастливы с ней. Конечно, всякий брак – лотерея, но иногда полезно воздержаться от риска… Я верю вам, то есть хочу верить, и простите отцу… не могу! Это выше моих сил… Вы говорили с доктором? Да, да. Он одобряет выбор Зоси, потому что любит вас. Я тоже люблю доктора…
Разобраться в этом странном наборе фраз было крайне трудно, и Привалов чувствовал себя очень тяжело, если бы доктор не облегчал эту трудную задачу своим участием. Какой это был замечательно хороший человек! С каким ангельским терпением выслушивал он влюбленный бред Привалова. Это был настоящий друг, который являлся лучшим посредником во всех недоразумениях и маленьких размолвках.
– Если бы не доктор, мы давно рассорились бы с тобой, – говорила Привалову Зося. – И прескучная, должно быть, эта милая обязанность улаживать в качестве друга дома разные семейные дрязги!..
Молодые люди шутили и смеялись, а доктор улыбался своей докторской улыбкой и нервно потирал руки. В последнее время он часто начинал жаловаться на головные боли и запирался в своем номере по целым дням.
Пани Марина и Давид отнеслись к решению Зоси с тем родственным участием, которое отлично скрывает истинный ход мыслей и чувств. По крайней мере, Привалов гораздо лучше чувствовал себя в обществе Игнатия Львовича, чем в гостиной пани Марины. Что касается Давида, то он был слишком занят своими собственными делами. В течение последней зимы он особенно близко сошелся с Половодовым и, как ходила молва, проигрывал по различным игорным притонам крупные куши. На Лалетинских водах быстро образовался свой карточный кружок, где Давид под руководством Александра Павлыча проводил время очень весело, как и следует представителю настоящей jeunesse doree.
Всех довольнее предстоящей свадьбой, конечно, была Хиония Алексеевна. Она по нескольку раз в день принималась плакать от радости и всех уверяла, что давно не только все предвидела, но даже предчувствовала. Ведь Сергей Александрыч такой прекрасный молодой человек и такой богатый, а Зося такая удивительная красавица – одним словом, не оставалось никакого сомнения, что эти молодые люди предусмотрительной природой специально были созданы друг для друга.
– Я всегда верила в провидение! – патетически восклицала Хиония Алексеевна, воздевая руки кверху. – Когда Сергей Александрыч только что приехал в Узел, я прямо подумала: вот жених Зосе…
Для Привалова его настоящее превращалось в какой-то волшебный сон, полный сладких грез и застилавшего глаза тумана. Сквозь всю окружавшую его суету и мелькавшие кругом его лица он видел только одну Зосю, эту маленькую царицу, дарившую его бесконечным счастьем. Иногда он со страхом смотрел в темные глаза любимой девушке, точно стараясь разгадать по ним будущее. Зося, конечно, любила его. Он это видел, чувствовал. Но она любила совсем не так, как любят другие женщины: в ее чувстве не было и тени самопожертвования, желания отдать себя в чужие руки, – нет, это была гордая любовь, одним взглядом покорявшая все кругом. Зося была всегда одинакова и всегда оставалась маленькой царицей, которая требовала поклонения. В самых ласках и словах любви у нее звучала гордая нотка; в сдержанности, с какой она позволяла ласкать себя, чувствовалось что-то совершенно особенное, чем Зося отличалась от всех других женщин.