Валентин вдруг вздохнул и добавил:
- Но картина все-таки впечатляющая.
И не то растерянно, не то наоборот, ткнул вилкой в ветчину.
- А все-таки, дядя Толя, ты явно не ортодокс в марксизме, - неожиданно перевел он разговор. - С меня и спроса нет, я - беспартийный. А ты вот - с красной книжечкой!
Дядя расхохотался, но на этот раз как-то помягче и по-человечески.
- А кто сейчас ортодокс? - наконец ответил он. - Таких нет. У всех есть что-то свое в душе. Но это не мешает мне выполнять свой долг. А то, что у меня внутрях
- касается одного Бога, вернее, дьявола.
- Так в чем же тогда смысл? Всех людей на земле. Плясать под дудку дьявола?
- Уж не знаю, под чью дудку, но главное - сплясать, - усмехнулся дядя. И учти:
в будущем будет еще хуже. Везде. Я объездил эту планетку и знаю. Все неизбежно катится в пропасть, и сделать уже ничего нельзя. Не дай Бог, если будут такие пляски, что и "скрежет зубовный" покажется детским лепетом. Поэтому давайте-ка лучше спляшем сейчас. Пока не наступил двадцать первый век.
И они сплясали.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Полулегендарная Ниночка Сафронова жила в странно сохранившемся уголке старой Москвы, причем Москвы уютных деревянных домиков и зеленых лужаек во дворе. Этот уголок сохранился, окруженный новостройками. Там, в таком домике, она жила в комнатушке с высоким потолком на втором этаже. И окно-глаз этой комнаты смотрело во двор и хранило все тайны и горело обнаженно-красным огнем зимними вечерами, и нежнело летом - от скрытых ласк, которые были разлиты везде: в воздухе, в уголках, в траве...
Нина сама любила этот дом, и этот вид, и эту заброшенность, напоенную мирами.
Для постороннего, наверное, было непонятно, где виделись эти миры; но они существовали, появляясь из истории, преданий, старых картин, из слов и душ людей, что жили здесь. Нина часто застывала, думая об этих людях, своих соседях; и хотя внешне они были самые обычные люди, Нина отлично знала: никакие они не обычные, ибо за каждым из них стояло "что-то", а "что", Нина не могла определить в самой его глубине. Не раз ей даже казалось, что в некоторых случаях это была пустота, но совершенно особенная, уже не предначальная, а пронизанная неизмеримым и нередко страшным смыслом. Такое впечатление создавалось, например, когда она смотрела в глаза Тани Самойловой - ее соседки, работницы текстильной фабрики. Таня иногда, проходя по коммунальному коридору, понимала ее взгляд и улыбалась ей ответно, но не губами, а этой пустотой. Поэтому самой необычной и интересной Таня была, когда молчала; но слова у нее иногда вырывались ошеломляющие - посреди других привычных, теплых, человеческих слов. Нине порой хотелось утешить ее как носительницу непостижимого. Но Таню не нужно было ни в чем утешать, как будто у нее внутри было тайное знание, что никакого утешения вообще не существует.
- А ты любишь себя, Танечка? - спросила ее однажды Нина.
И та ответила, что любит, но очень по-своему.
С другими соседями Ниночке было чуть-чуть попроще; правда, она не раз впадала в состояние метафизической истерики из-за любви ко всем ним. Этим она порой пугала свою другую соседку - толстую Антонину Петровну, которая понимала толк в скрытой Москве. Нина и сама понимала в ней толк, ибо видела почти все, но в уме своем она не была однозначна.
Судьба ее в детстве была тяжелая. Мать, которую она очень любила, была ранена на войне, и прожила потом только десять лет; отец о дочери заботился относительно, приходилось ей даже скитаться. Потом стало полегче, кончила школу, и влекло ее все время к сверхъестественному. Девочки-подруги втайне любили ее за это, хотя на словах ругали. Зато ни о чем ей не надо было плакать по ночам. Отец остался в Питере, а Нина попала в московский институт и молоденькой вышла замуж. Отсюда и начались ее приключения в неофициальном мире Москвы, который к тому времени уже расцвел. Однако, непонятно было, кто ввел ее в этот мир: то ли друзья, то ли муж, Миша Саблин, отличавшийся своими эссе.
С ним у нее получилась настоящая кутерьма: они расходились и сходились по нескольку раз, но это не мешало их шумной, необычной и в каком-то смысле светской жизни. В конце концов они все-таки почти разошлись, как раз незадолго до болезни Радина, и жили отдельно. Нине было уже 26 лет, она кончила институт, но по специальности не работала, ведя фантастическую и отчаянную жизнь. В ее комнатке на втором этаже нередко закатывались самые потаенные и невиданные чтения подпольной Москвы.
Проникали к ней и книжки, и всякие рукописи, перепечатки, издания, которые трудно было найти даже в Ленинской библиотеке. Заходил к ней порой и Юра Валуев, и люди из других, по большей части невероятных кругов.
Таня Самойлова говорила ей бывало на кухне, моя посуду:
- Хорошие у тебя друзья, Нинка. Такие не подведут, особенно на том свете.
И Нина гордилась своими связями, расцветая от них. Но и ею гордились тоже. Олег иногда забредал к ней почитать свои стихи, впрочем, для небольшого и весьма избранного общества. Но у Нины порой ему становилось не очень уютно, поражала она его, да и других, чем-то, что хотелось бы забыть. Но это не мешало любоваться ею: была она худенькая, среднего роста, с распущенными каштановыми волосами, и отличалась выражением лица: при всей странной миловидности его, было оно облагорожено и обожжено внутренним умом, при котором всякая обычная сентиментальность и чувствительность почти пропадала.
Телефонный звонок Олега о том, что он хочет зайти к ней с Сашей Трепетовым, немного ошеломил ее. (Нина была одна в квартире во время этого разговора, уставшая после работы в крематории, которую она любила). Несколько раз в жизни она уже встречалась с Сашей, никакого продолжительного знакомства не было, но что-то в нем волновало ее необычайно. И вот они должны увидеться снова у нее дома.
Она легла на диван.
Было так тихо, как будто дворик за окном перестал существовать... И она вспомнила их первую встречу. Это было давно, несколько лет назад, еще до того, как она вышла замуж. За ней ухаживал один человек - с которым она потом так и не сблизилась - довольно отключенный парень, которого все время тянуло куда-то в неизвестность.
Она была тогда вроде бы незаметной девочкой, только поступившей на первый курс института. И этот парень - звали его Гриша - познакомил ее с Трепетовым. Она помнила: это было зимой, в неистово солнечный морозный день, они решили поехать за город. И врезалось в память: большая, почти круглая комната, где оказалась она с Гришей, а Саша Трепетов будил в далекой спальне красивую девушку:
- Вставайте, Элен... вставайте... они вас сожрут... Скорей на воздух... туда...
за город... Скоро все совпадет... У меня есть рецепт. Мы разожжем костер... И сквозь дым вы увидите проекции демонов.
И Элен встала от этого голоса. Причесываясь, она бродила, чему-то улыбаясь. Для Нины тогда многое было в новинку (и в то же время до странности привычно): и жуткие песни про инкубов, и магические заклинания, хранящиеся в черной записной книге Саши, и вообще весь темный, но скрыто-реальный потусторонний мир, нежно, как говорил Юра Валуев, обволакивающий нашу землю.
Нина запомнила один стих:
Скоро, ах скоро, на теплое ложе, Скинув на время бесовские хари, Духи тебя для зачатья уложат - В мире нужда по причудливой твари!
Гриша все время твердил, что действительно сейчас наступила большая нужда в "причудливой твари"; и что давно уже пора этой "причудливой твари" отдать во владение весь мир, ибо надо "повеселиться" и "чем хуже, тем лучше". И при этом он хохотал, похлопывая себя по ляжкам. Сразу решили, прежде чем отправиться за город, к "королю", заехать за одной такой "причудливой тварью" на дом. Ехали за ней в полупустом трамвае, холодном и до того промерзшем, что казалось, не колеса это стучат о рельсы, а живые кости. Все окна в трамвае были заморожены, запечатаны холодом, освещены извне солнцем, и не видно сквозь них было ничего, кроме света. И Нина не знала, какими путями они проезжали.
Человек, к которому они зашли, был действительно причудлив. По дороге Гриша со смехом уверял, что когда этот тип родился, то вскоре в младенца лихо воплотилось очень крепкое, но бессвязное существо из глубоко темных, но многозначительных подвалов иных миров. С тех пор младенец поумнел, но развивался не по-нашему.
Иногда только со дна его "подсознания" проглядывал человеческий образ.
Парень - звали его Николай - оказался и вправду не совсем в норме даже внешне:
толст, уродлив, почти горбат, но силен чрезвычайно. Но главное, конечно, было в глазах. Познакомились. Он подал свою лапу, но как-то слишком церемонно.
Нина вспоминала, что очень пожалела его и чуть-чуть привязалась к нему за время этой поездки. Хотя никакой ответной реакции он не проявлял. А в электричке вел себя шумно, нахраписто, и все время рассказывал дикие, патологические истории из своего детства, о привидениях, которые выходили из его снов и беседовали с ним потом наяву. "А может, он человек", - шепнула тогда Элен Нине. Но его мнение до такой степени шли вразрез со всем устоявшимся, что Нина усомнилась...
Уже смеркалось, и они неслись вглубь Подмосковья в полупустой электричке. Кругом развертывались бесконечные снега и темные Леса среди них; летящие белые хлопья стремительно падали на землю с неба, а самого неба не было видно: оно было скрыто водопадом снега, падающим сверху. Таинственность лесов подкрадывалась к сердцу и наполняла его древним мистическим трепетом захватывающим в себя, но в основе своей родным. А когда совсем стемнело, то все это пропало, но появились редкие огни, которые, как живые горящие духи, освещали эту землю.
Наконец, поезд, после тяжелого своего бега, встал. Это была их станция. Не боясь мороза, оголтело-весело они вывалились на платформу. В стороне женщины продавали мороженое. Саша вообще был чуть ли не в пиджачке, с непокрытой головой. Выглядел он совсем молодо, и какая-то таинственно-блаженная улыбка появлялась у него на лице.
Дом "короля" стоял на отшибе, почти с самого краю: деревянный, одноэтажный, как большинство домов в этом поселке.
Нина запомнила раскаленную русскую печку в углу, яркий электрический свет с потолка, и "короля": довольно мрачноватого, но гостеприимного человека лет 35 с остро отточенными карандашами в верхнем кармане пиджака. Работал он в министерстве пищевой промышленности, но на самом деле был крупный практик, занимавшийся оперативной магией. На Сашу он посматривал с восхищением.
На целых два часа он исчез с Трепетовым, запершись в своем маленьком кабинете...
Остальные, однако, не скучали за столом; особенно развлекал всех "Николай" своей непропорциональной причудливостью.
И еще Нина запомнила: странно-зловещую улыбку "короля", чьи-то слова: "И кажется вечность раем, где зреет вкусная падаль", доброту и огонь за окнами. А потом совсем нечто невероятное, символы, книги, невиданные карты, специальные слова, и все это прерывалось словами о тех, "кто всегда внизу", и о том, что некие существа "богаты чьей-то кровью", и им с нежностью снова и снова предлагается кровь, какие-то обещания, любовь, но не к человеку, и "тьма, где воют упыри". И тотальный хохот, раздающийся из углов.
Она плохо понимала тогда смысл произносимого, и от этого кружилась голова, и все обволакивалось тайной и бездонной дымкой. Это было как в глубоком детстве, когда она не понимала, что происходит вокруг, и ей было жутко, и она плакала. Только впоследствии, многому научившись, она поняла значение того, что тогда произносилось, и решила, что лучше было бы ей этого никогда не знать.
Возвращались они в Москву поздней ночью, с последней электричкой.
"Король" где-то устрашил Нину... но Саша, Саша... она чувствовала, что еще момент, и влюбится в него. С таинственно-мудрой улыбкой сострадания он обнимал ее за плечи, что-то говорил, и она поняла: вопреки всему, вопреки "тьме", жить можно. Пускай бесы, "дезинтеграция" после смерти, "пусть заочно за нас решило наше прошлое, пусть тюрьма", или "стон молитвы, с черным миром слитый", но все равно бытие - это дар и его надо разгадать; и даже тот мрак лучше, чем ординарное сознание - в котором вообще ничего нет. Саша смеялся, и они уже неслись обратно в Москву, и опять пылали вдалеке в пространствах огни, и ей казалось - сквозь тьму за окном, - что она видит родные бесконечные леса, которые таинственно о чем-то говорят и полны бездн...
...Потом Нина изредка встречалась с Сашей в разных компаниях. Она чувствовала, он изменился, но она по-прежнему тянулась к нему, однако, Саша исчезал - и Нина забывала. Словно была невидимая преграда. Да и у нее самой в жизни происходили многие события и огромные перемены - и внутри и во вне. Только однажды у них вроде бы произошел контакт, это было спустя полгода после первой встречи у "короля", но на этот раз в квартире у одного неконформистского художника Бориса Вешникова. Контакт получился иного рода: по поводу "сновидения". Вернее, за неделю до этой встречи с ней случилось что-то непонятное во время сна. Никакого сновидения не было, но вдруг она почувствовала, что проваливается в черную яму, точнее, ее "душа" - и она осознала это во сне - внезапно стала приближаться к некой страшной черте, и если бы она перешла эту черту, то все было бы кончено для нее с этим миром.
Она провалилась бы в бездну, по ту сторону этого существования, и уже никогда не увидела бы небо, звезды, Россию. Это была черта, перейдя которую, не возвращаются обратно и не просыпаются. И она ясно, всем сознанием своим почувствовала это как истину. И яростно стала бороться, чтобы не перейти, вернуться обратно, и не поддаться движению в бездну. В уме зияла только одна мысль: еще один момент, и все кончено. И отчаянным усилием воли она возвратилась. И проснулась.
И вот тогда - у художника, после просмотра его сюрреальных картин - она спросила тихонько у Саши об этом, и он объяснил ей, что это не был "сон", и что она была в опасности и почему. Она запомнила этот разговор на всю жизнь.
И все это, как бы в забытьи, вспоминала Нина, лежа на диване, после звонка Олега. Значит, завтра Саша появится у нее.
...Олег был рад тому, что визит к Нине - последний из всей серии Сашиных поисков. Уже был и Виктор Пахомов, Ларион Смолин, большое общество у Омаровых, и теперь Нина. Саша сам сказал, что этого достаточно. И потом будет известен результат, и дальше второй этап, может быть, даже цель: встреча с "тайным человеком" и "путь". Пора, пора было что-то менять, одними стишками всю жизнь не проживешь, надо совершить нечто более кардинальное, бесповоротное и сверхчеловеческое... Так думал Олег. Хотя и возмущался в глубине: нет, нет, стихи он не оставит никогда, как оставил их тишайший Борис Курганов. Борис - он считался одним из лучших русских поэтов нашего времени - собирал свои стихи, оставленные у друзей, и сжигал их, чтобы быть в единстве не с поэзией, а только с Богом. Но неужели нельзя сочетать удивлялся Олег. Нет, он никогда не откажется от стихов, ибо писать их глубинная внутренняя потребность для него.
И слава. А от всего этого не так-то просто отказаться. Для этого надо быть Борисом Кургановым - и перейти в иные измерения...
Ни Закаулов, ни Берков не пришли на этот последний "поиск" Саши Трепетова. Были свои причины, особенно у Леши, который извелся от своей разгоревшейся любви к синеглазой Светлане Волгиной.
Олег встретился с Сашей один, вечером, когда лил осенне-бесконечный дождь, иногда посещающий Москву летом. Довольно прохладно поздоровавшись, они направились к цели. Нина уже ждала их и приготовила фантастически скромный ужин (так хотел Саша), пригласив дополнительно только одного человека - старого своего приятеля Илью: из-за его тихости.
Вид Саши поразил ее: она давно не видела его, и он изменился - в чем-то неуловимом на первый взгляд. Ей показалось, что он где-то совсем в другом, не в прежнем, а в невероятно далеком. Тем более удивила ее какая-то вне всяких рамок его веселость - настолько странно сочетаемой она была с его уходом.
Поэтому, как только сели за стол, покрытый простенькой клееночкой и примостившийся у окна, которое выходило во двор, Нина сразу вдруг спросила Сашу о "короле" и напомнила ему эту незабываемую для нее поездку в глубь Подмосковья
- зимним вечером, в мчащейся сквозь тьму электричке, полной огней.
Саша улыбнулся:
- О, это были дивные времена... Но, увы, для меня уже отошедшие. Хотя "король" по-прежнему пребывает в своем королевстве.
- Хотела бы я его еще раз повидать, Сашенька, - засмеялась Нина. - Я ведь тоже теперь другая...
- Это надо обсудить. Все зависит от того, какая ты другая. К "королю" лучше приходить только по делу.
Кое-что из этого разговора - некоторые намеки Нины - Олег не уловил и почувствовал себя отчужденно. Скоро вот и при нем будут говорить на непонятном языке.
Но неожиданно оживился Илья и начал рассказывать, как уютно и ладненько он пристроился работать сторожем в зоопарке (на более высоком уровне реальности он был поэтом) и как много от этого он получает для своей поэзии, особенно от слонов. И что он смущен общей загадочностью и величиной этих существ и часто плачет поэтому.
- Все они хороши, - подтверждал, посмеиваясь, Саша, наливая винца, домашнее зверье особенно любопытно наблюдать; как они иногда пытаются понять человека и порвать занавес, и как плохо это у них получается. Так и мы, грешные, порой, в таком же положении, в смысле занавеса, только другого. Хе-хе...
Разговор разгорелся, и, охватывая все подтексты, понесли по своим кривым переулочкам и широким дорогам. Олег даже почуднел от удовольствия. Нина тут же рассказала залихватскую и задушевную историю про одну свою школьную подругу, в квартиру которой вдруг в один весенний день раздался звонок и на пороге появился незнакомый мужчина, который, извинившись, попросил разрешения зайти к ней в уборную и помочиться. К собственному ее удивлению она согласилась. Мужчина зашел, да так и остался с ней, как говорится, навсегда. Поженились они по любви.
Зажили как в раю, потому что великим монстром он оказался в душе, а ей этого и хотелось.
- Упаси Бог от такой любви, - угрюмо заметил Олег. Нина налила себе ароматной наливочки, вздохнула и, словно в забытьи, загляделась на Сашу.
- В адок, в адок бы хорошо! - вдруг вымолвила она, облизнувшись и сладостно опрокинула в себя рюмку. - Временно, конечно. Эх, погулять бы по этим кругам! С песнею да с гитарою. Пошевелить наполеончиков, чингиз-ханов, шепнуть кое-что на ушко Главному: Хозяину земли этой... Эх!
- Протекция, большая протекция нужна в таком случае, - вздохнул Саша.
- Да, да, адка хорошо бы попробовать... На вкус, Сашенька, - и она улыбнулась ему заразительно. - Впрочем, порой я устаю от всего этого. От нечести, которая кружится в воздухе. И от любимых монстров со стороны, которые - неизвестно из каких сфер - начинают вдруг воплощаться здесь. Устаю. Тогда хочется вверх, в Вечное, порвать занавес, - она опять взглянула на Сашу, - по-настоящему порвать.
Чтобы уже не было ложного света.
- О, для многих это главное препятствие! - ответил Саша. - И даже истинный свет бывает опасен, если, например, он дан в меру, но к нему приковываются, принимая эту горстку Света за абсолютное. И потому застывают, не идут дальше, отрекаясь от глубинного Богопознания. Кроме того, свет обладает свойством ослеплять. А тьмы нечего бояться...
Нина снова прикованно посмотрела на него.
- Как смешно, наверное, видеть разницу между Божественным и тем, что люди принимают за Божественное, - быстро сказала она. - Бедные они, бедные!.. И когда же, когда все это кончится?!
- Не переживайте, - вмешался. Олег, - на всех все равно не хватит жалости. Бог с ними. Лишь бы найти себя, свой путь.
- Ох, Олежек, - живо обернулась к нему Нина. - Смотрите, как бы еще не пришлось нам расплачиваться за этот свой путь... "свое" не гарантия божественности. Так и подзалететь можно. Один мой друг говорит: надо разбить все ориентиры, и вперед!
Но разбить он хочет, прежде познав их... Этакий богатырь... Таких я люблю.
Саша, отпивая чаек, посматривал на Нину, улыбаясь.
- Полетим, полетим, все равно полетим! - прервал тихий Илья. - И даже зверушки полетят. В свое время.
- Смотря куда.
И разговор вдруг перешел на личность Валентина Муромцева.
- Думаю, станет весьма крепким парнем, - заключил Саша. - Поэтому пока мы его трогать не будем. Пущай созревает себе. На могилках.
И беседа продолжалась радостно, уютно в озарениях, при осторожном шелесте деревьев во дворе.
И когда уже наступила ночная глубина, стали расходиться. И Нина, спускаясь по деревянной лестнице, ведущей на землю, слегка коснулась Сашиной руки и спросила, можно ли ей позвонить ему.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Катя в душе неотвязно беспокоилась за судьбу Максима. Но после того необычного визита к нему и сцены с Глебом, ей так и не удалось больше посетить его: то он неважно себя чувствовал, то ожидал прихода какого-нибудь именитого врачевателя.
И встречаясь с другими, и на вечерах, подобных Омаровскому, она тосковала о нем...
Между тем Максим, после ссоры с Глебом, впал в совершенно иное состояние, которое никогда не охватывало его раньше. Что-то в нем надорвалось, ибо дошел он до крайности: порвалась, наверное, сама способность к страданию, ибо даже она не беспредельна. Безразличие и странное отупение овладело им. Возможно, это была волна, желанного милосердия. Это отупение не было ординарным, потому что его способность мыслить не исчезла, но была загнана внутрь, а в сознании царил холод и невозможность больше страдать. Только иногда прежняя мысль о конце вспыхивала в нем, прорываясь, и тогда он опять готов был кричать от боли. Но это случалось теперь лишь временами.
И вдруг соседка, та самая, которая хохотала, предложила ему последнее утешение:
"Ты играй в шашки, Максим, играй в шашки. Это помогает в таких случаях. Шашки, они кого хошь победят".
И Максим стал играть. Партнер для него нашелся из соседней квартиры: мальчик лет четырнадцати, хороший игрок, чемпион школы. Он был безотказен: целыми днями они сидели за столом, иногда переругиваясь и переставляя фишки. Как будто играющий в шашки не умирает...
Так проходили день за днем, час за часом, даже в лихой веселости и в оживлении.
Но Максим все время поглядывал в окно: не залетают ли к нему птицы...
...А Катя, на следующий день после того, как произошла встреча в Нининой комнатке, решила позвонить тем самым людям из религиозных православных кругов, которые обещали ей и Светлане Волгиной прислать к Максиму своего знаменитого "мастера смерти", который возвращал внутреннюю жизнь неверующим... Но ее ждало разочарование: до сих пор до него не могут докопаться, он куда-то исчез, но надеются, скоро будет. И тогда она позвонила Максиму: как он. На сей раз он коротко: приезжай.
С трепетом она подходила к этому большому серому дому в центре Москвы, где недавно пришлось пережить ей нечто похожее на сцены из Достоевского. К ее изумлению, Максим всего-навсего играл в шашки. Четырнадцатилетний парень, полуголый, сидел рядом в качестве партнера и почему-то размахивал руками. Максим кротко улыбался и пригласил ее посидеть и посмотреть на игру.
Катя смиренно присела, озираясь. Максим же сразу ушел в игру, почти не замечая гостью. Робко она спросила его о врачах, но вдруг вне его ответа почувствовала, что все безнадежно. Фигура Максима за маленькой шашечной доской стала еще длинней, точно вытянулась. И она сказала, что сходит ему за молоком - почему именно за молоком, она не знала. Вышла на прохладный двор вся в слезах. И тут же на скамеечке подвернулся ей сосед Максима, старичок из квартиры напротив. Катя неожиданно для себя присела около него.
- Что, все играет в шашки? - полюбопытствовал он.
- Играет.
- А иные вот заговариваются, - сочувственно вздохнул старичок. - Если молодые.
Разве мыслимо молодым умирать...
- Что же делать?
- Ничего, - резко оборвал старикан. - На том свете разговорится наоборот. Придет в себя, очухается.
- Чего же так сурово?
- Ишь, какие нежные вы. Да я, к примеру, видел человека, покалеченного, разорванного, только что голова цела, в ванной. И в крови по горло. И чуешь, что он мне сказал? Посмотрел на меня и спросил: "Что, боишься, старик? А я вот ничего не боюсь".
- Господи, где ж это было? На войне?
- Зачем на войне. На войне ванн нету. Недавно было, в больнице.
- Ну и ну. Что ж, в этом есть своя правда. - И Катя встала со скамьи. Прощай, отец, я за молоком.
И она исчезла в переулке. Максим тем временем начал свою тринадцатую партию.
Сегодняшний счет был 7: 5 в пользу подростка-чемпиона. Появление возвратившейся Кати мало что изменило, но это странное отсутствие контакта еще больше заставило Катю страдать. Все-таки он сунул ей в руки письмо, написанное крупным детским почерком Глеба, в котором он извинялся за все перед Максимом.
Часы проходили в каком-то диком умилении, и Катя даже дошла до того, что стала следить за игрой в шашки и разбирать в уме позиции. Под рукой у нее оказался атеистический журнал "Наука и религия", и она стала его механически перелистывать. Взгляд ее упал в текст, от которого волосы могли бы встать дыбом:
из-за его идиотизма. А между тем продолжались партии, одна за другой, до бесконечности, отчаянно и бесповоротно... "Опять за свое: ничего нет, вздохнула Катя, отбрасывая журнал. - Вообще ничего нет... Но когда же кончатся эти партии?" Она запуталась в их беспредельности и молниеносной смене: одна за другой. Конец и опять начало. Начало и опять конец. И где-то в разрыве между концом и началом ей удалось встать, обменяться улыбкой с Максимом и, как во тьме, пожать руку и проститься.
- Но картина все-таки впечатляющая.
И не то растерянно, не то наоборот, ткнул вилкой в ветчину.
- А все-таки, дядя Толя, ты явно не ортодокс в марксизме, - неожиданно перевел он разговор. - С меня и спроса нет, я - беспартийный. А ты вот - с красной книжечкой!
Дядя расхохотался, но на этот раз как-то помягче и по-человечески.
- А кто сейчас ортодокс? - наконец ответил он. - Таких нет. У всех есть что-то свое в душе. Но это не мешает мне выполнять свой долг. А то, что у меня внутрях
- касается одного Бога, вернее, дьявола.
- Так в чем же тогда смысл? Всех людей на земле. Плясать под дудку дьявола?
- Уж не знаю, под чью дудку, но главное - сплясать, - усмехнулся дядя. И учти:
в будущем будет еще хуже. Везде. Я объездил эту планетку и знаю. Все неизбежно катится в пропасть, и сделать уже ничего нельзя. Не дай Бог, если будут такие пляски, что и "скрежет зубовный" покажется детским лепетом. Поэтому давайте-ка лучше спляшем сейчас. Пока не наступил двадцать первый век.
И они сплясали.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Полулегендарная Ниночка Сафронова жила в странно сохранившемся уголке старой Москвы, причем Москвы уютных деревянных домиков и зеленых лужаек во дворе. Этот уголок сохранился, окруженный новостройками. Там, в таком домике, она жила в комнатушке с высоким потолком на втором этаже. И окно-глаз этой комнаты смотрело во двор и хранило все тайны и горело обнаженно-красным огнем зимними вечерами, и нежнело летом - от скрытых ласк, которые были разлиты везде: в воздухе, в уголках, в траве...
Нина сама любила этот дом, и этот вид, и эту заброшенность, напоенную мирами.
Для постороннего, наверное, было непонятно, где виделись эти миры; но они существовали, появляясь из истории, преданий, старых картин, из слов и душ людей, что жили здесь. Нина часто застывала, думая об этих людях, своих соседях; и хотя внешне они были самые обычные люди, Нина отлично знала: никакие они не обычные, ибо за каждым из них стояло "что-то", а "что", Нина не могла определить в самой его глубине. Не раз ей даже казалось, что в некоторых случаях это была пустота, но совершенно особенная, уже не предначальная, а пронизанная неизмеримым и нередко страшным смыслом. Такое впечатление создавалось, например, когда она смотрела в глаза Тани Самойловой - ее соседки, работницы текстильной фабрики. Таня иногда, проходя по коммунальному коридору, понимала ее взгляд и улыбалась ей ответно, но не губами, а этой пустотой. Поэтому самой необычной и интересной Таня была, когда молчала; но слова у нее иногда вырывались ошеломляющие - посреди других привычных, теплых, человеческих слов. Нине порой хотелось утешить ее как носительницу непостижимого. Но Таню не нужно было ни в чем утешать, как будто у нее внутри было тайное знание, что никакого утешения вообще не существует.
- А ты любишь себя, Танечка? - спросила ее однажды Нина.
И та ответила, что любит, но очень по-своему.
С другими соседями Ниночке было чуть-чуть попроще; правда, она не раз впадала в состояние метафизической истерики из-за любви ко всем ним. Этим она порой пугала свою другую соседку - толстую Антонину Петровну, которая понимала толк в скрытой Москве. Нина и сама понимала в ней толк, ибо видела почти все, но в уме своем она не была однозначна.
Судьба ее в детстве была тяжелая. Мать, которую она очень любила, была ранена на войне, и прожила потом только десять лет; отец о дочери заботился относительно, приходилось ей даже скитаться. Потом стало полегче, кончила школу, и влекло ее все время к сверхъестественному. Девочки-подруги втайне любили ее за это, хотя на словах ругали. Зато ни о чем ей не надо было плакать по ночам. Отец остался в Питере, а Нина попала в московский институт и молоденькой вышла замуж. Отсюда и начались ее приключения в неофициальном мире Москвы, который к тому времени уже расцвел. Однако, непонятно было, кто ввел ее в этот мир: то ли друзья, то ли муж, Миша Саблин, отличавшийся своими эссе.
С ним у нее получилась настоящая кутерьма: они расходились и сходились по нескольку раз, но это не мешало их шумной, необычной и в каком-то смысле светской жизни. В конце концов они все-таки почти разошлись, как раз незадолго до болезни Радина, и жили отдельно. Нине было уже 26 лет, она кончила институт, но по специальности не работала, ведя фантастическую и отчаянную жизнь. В ее комнатке на втором этаже нередко закатывались самые потаенные и невиданные чтения подпольной Москвы.
Проникали к ней и книжки, и всякие рукописи, перепечатки, издания, которые трудно было найти даже в Ленинской библиотеке. Заходил к ней порой и Юра Валуев, и люди из других, по большей части невероятных кругов.
Таня Самойлова говорила ей бывало на кухне, моя посуду:
- Хорошие у тебя друзья, Нинка. Такие не подведут, особенно на том свете.
И Нина гордилась своими связями, расцветая от них. Но и ею гордились тоже. Олег иногда забредал к ней почитать свои стихи, впрочем, для небольшого и весьма избранного общества. Но у Нины порой ему становилось не очень уютно, поражала она его, да и других, чем-то, что хотелось бы забыть. Но это не мешало любоваться ею: была она худенькая, среднего роста, с распущенными каштановыми волосами, и отличалась выражением лица: при всей странной миловидности его, было оно облагорожено и обожжено внутренним умом, при котором всякая обычная сентиментальность и чувствительность почти пропадала.
Телефонный звонок Олега о том, что он хочет зайти к ней с Сашей Трепетовым, немного ошеломил ее. (Нина была одна в квартире во время этого разговора, уставшая после работы в крематории, которую она любила). Несколько раз в жизни она уже встречалась с Сашей, никакого продолжительного знакомства не было, но что-то в нем волновало ее необычайно. И вот они должны увидеться снова у нее дома.
Она легла на диван.
Было так тихо, как будто дворик за окном перестал существовать... И она вспомнила их первую встречу. Это было давно, несколько лет назад, еще до того, как она вышла замуж. За ней ухаживал один человек - с которым она потом так и не сблизилась - довольно отключенный парень, которого все время тянуло куда-то в неизвестность.
Она была тогда вроде бы незаметной девочкой, только поступившей на первый курс института. И этот парень - звали его Гриша - познакомил ее с Трепетовым. Она помнила: это было зимой, в неистово солнечный морозный день, они решили поехать за город. И врезалось в память: большая, почти круглая комната, где оказалась она с Гришей, а Саша Трепетов будил в далекой спальне красивую девушку:
- Вставайте, Элен... вставайте... они вас сожрут... Скорей на воздух... туда...
за город... Скоро все совпадет... У меня есть рецепт. Мы разожжем костер... И сквозь дым вы увидите проекции демонов.
И Элен встала от этого голоса. Причесываясь, она бродила, чему-то улыбаясь. Для Нины тогда многое было в новинку (и в то же время до странности привычно): и жуткие песни про инкубов, и магические заклинания, хранящиеся в черной записной книге Саши, и вообще весь темный, но скрыто-реальный потусторонний мир, нежно, как говорил Юра Валуев, обволакивающий нашу землю.
Нина запомнила один стих:
Скоро, ах скоро, на теплое ложе, Скинув на время бесовские хари, Духи тебя для зачатья уложат - В мире нужда по причудливой твари!
Гриша все время твердил, что действительно сейчас наступила большая нужда в "причудливой твари"; и что давно уже пора этой "причудливой твари" отдать во владение весь мир, ибо надо "повеселиться" и "чем хуже, тем лучше". И при этом он хохотал, похлопывая себя по ляжкам. Сразу решили, прежде чем отправиться за город, к "королю", заехать за одной такой "причудливой тварью" на дом. Ехали за ней в полупустом трамвае, холодном и до того промерзшем, что казалось, не колеса это стучат о рельсы, а живые кости. Все окна в трамвае были заморожены, запечатаны холодом, освещены извне солнцем, и не видно сквозь них было ничего, кроме света. И Нина не знала, какими путями они проезжали.
Человек, к которому они зашли, был действительно причудлив. По дороге Гриша со смехом уверял, что когда этот тип родился, то вскоре в младенца лихо воплотилось очень крепкое, но бессвязное существо из глубоко темных, но многозначительных подвалов иных миров. С тех пор младенец поумнел, но развивался не по-нашему.
Иногда только со дна его "подсознания" проглядывал человеческий образ.
Парень - звали его Николай - оказался и вправду не совсем в норме даже внешне:
толст, уродлив, почти горбат, но силен чрезвычайно. Но главное, конечно, было в глазах. Познакомились. Он подал свою лапу, но как-то слишком церемонно.
Нина вспоминала, что очень пожалела его и чуть-чуть привязалась к нему за время этой поездки. Хотя никакой ответной реакции он не проявлял. А в электричке вел себя шумно, нахраписто, и все время рассказывал дикие, патологические истории из своего детства, о привидениях, которые выходили из его снов и беседовали с ним потом наяву. "А может, он человек", - шепнула тогда Элен Нине. Но его мнение до такой степени шли вразрез со всем устоявшимся, что Нина усомнилась...
Уже смеркалось, и они неслись вглубь Подмосковья в полупустой электричке. Кругом развертывались бесконечные снега и темные Леса среди них; летящие белые хлопья стремительно падали на землю с неба, а самого неба не было видно: оно было скрыто водопадом снега, падающим сверху. Таинственность лесов подкрадывалась к сердцу и наполняла его древним мистическим трепетом захватывающим в себя, но в основе своей родным. А когда совсем стемнело, то все это пропало, но появились редкие огни, которые, как живые горящие духи, освещали эту землю.
Наконец, поезд, после тяжелого своего бега, встал. Это была их станция. Не боясь мороза, оголтело-весело они вывалились на платформу. В стороне женщины продавали мороженое. Саша вообще был чуть ли не в пиджачке, с непокрытой головой. Выглядел он совсем молодо, и какая-то таинственно-блаженная улыбка появлялась у него на лице.
Дом "короля" стоял на отшибе, почти с самого краю: деревянный, одноэтажный, как большинство домов в этом поселке.
Нина запомнила раскаленную русскую печку в углу, яркий электрический свет с потолка, и "короля": довольно мрачноватого, но гостеприимного человека лет 35 с остро отточенными карандашами в верхнем кармане пиджака. Работал он в министерстве пищевой промышленности, но на самом деле был крупный практик, занимавшийся оперативной магией. На Сашу он посматривал с восхищением.
На целых два часа он исчез с Трепетовым, запершись в своем маленьком кабинете...
Остальные, однако, не скучали за столом; особенно развлекал всех "Николай" своей непропорциональной причудливостью.
И еще Нина запомнила: странно-зловещую улыбку "короля", чьи-то слова: "И кажется вечность раем, где зреет вкусная падаль", доброту и огонь за окнами. А потом совсем нечто невероятное, символы, книги, невиданные карты, специальные слова, и все это прерывалось словами о тех, "кто всегда внизу", и о том, что некие существа "богаты чьей-то кровью", и им с нежностью снова и снова предлагается кровь, какие-то обещания, любовь, но не к человеку, и "тьма, где воют упыри". И тотальный хохот, раздающийся из углов.
Она плохо понимала тогда смысл произносимого, и от этого кружилась голова, и все обволакивалось тайной и бездонной дымкой. Это было как в глубоком детстве, когда она не понимала, что происходит вокруг, и ей было жутко, и она плакала. Только впоследствии, многому научившись, она поняла значение того, что тогда произносилось, и решила, что лучше было бы ей этого никогда не знать.
Возвращались они в Москву поздней ночью, с последней электричкой.
"Король" где-то устрашил Нину... но Саша, Саша... она чувствовала, что еще момент, и влюбится в него. С таинственно-мудрой улыбкой сострадания он обнимал ее за плечи, что-то говорил, и она поняла: вопреки всему, вопреки "тьме", жить можно. Пускай бесы, "дезинтеграция" после смерти, "пусть заочно за нас решило наше прошлое, пусть тюрьма", или "стон молитвы, с черным миром слитый", но все равно бытие - это дар и его надо разгадать; и даже тот мрак лучше, чем ординарное сознание - в котором вообще ничего нет. Саша смеялся, и они уже неслись обратно в Москву, и опять пылали вдалеке в пространствах огни, и ей казалось - сквозь тьму за окном, - что она видит родные бесконечные леса, которые таинственно о чем-то говорят и полны бездн...
...Потом Нина изредка встречалась с Сашей в разных компаниях. Она чувствовала, он изменился, но она по-прежнему тянулась к нему, однако, Саша исчезал - и Нина забывала. Словно была невидимая преграда. Да и у нее самой в жизни происходили многие события и огромные перемены - и внутри и во вне. Только однажды у них вроде бы произошел контакт, это было спустя полгода после первой встречи у "короля", но на этот раз в квартире у одного неконформистского художника Бориса Вешникова. Контакт получился иного рода: по поводу "сновидения". Вернее, за неделю до этой встречи с ней случилось что-то непонятное во время сна. Никакого сновидения не было, но вдруг она почувствовала, что проваливается в черную яму, точнее, ее "душа" - и она осознала это во сне - внезапно стала приближаться к некой страшной черте, и если бы она перешла эту черту, то все было бы кончено для нее с этим миром.
Она провалилась бы в бездну, по ту сторону этого существования, и уже никогда не увидела бы небо, звезды, Россию. Это была черта, перейдя которую, не возвращаются обратно и не просыпаются. И она ясно, всем сознанием своим почувствовала это как истину. И яростно стала бороться, чтобы не перейти, вернуться обратно, и не поддаться движению в бездну. В уме зияла только одна мысль: еще один момент, и все кончено. И отчаянным усилием воли она возвратилась. И проснулась.
И вот тогда - у художника, после просмотра его сюрреальных картин - она спросила тихонько у Саши об этом, и он объяснил ей, что это не был "сон", и что она была в опасности и почему. Она запомнила этот разговор на всю жизнь.
И все это, как бы в забытьи, вспоминала Нина, лежа на диване, после звонка Олега. Значит, завтра Саша появится у нее.
...Олег был рад тому, что визит к Нине - последний из всей серии Сашиных поисков. Уже был и Виктор Пахомов, Ларион Смолин, большое общество у Омаровых, и теперь Нина. Саша сам сказал, что этого достаточно. И потом будет известен результат, и дальше второй этап, может быть, даже цель: встреча с "тайным человеком" и "путь". Пора, пора было что-то менять, одними стишками всю жизнь не проживешь, надо совершить нечто более кардинальное, бесповоротное и сверхчеловеческое... Так думал Олег. Хотя и возмущался в глубине: нет, нет, стихи он не оставит никогда, как оставил их тишайший Борис Курганов. Борис - он считался одним из лучших русских поэтов нашего времени - собирал свои стихи, оставленные у друзей, и сжигал их, чтобы быть в единстве не с поэзией, а только с Богом. Но неужели нельзя сочетать удивлялся Олег. Нет, он никогда не откажется от стихов, ибо писать их глубинная внутренняя потребность для него.
И слава. А от всего этого не так-то просто отказаться. Для этого надо быть Борисом Кургановым - и перейти в иные измерения...
Ни Закаулов, ни Берков не пришли на этот последний "поиск" Саши Трепетова. Были свои причины, особенно у Леши, который извелся от своей разгоревшейся любви к синеглазой Светлане Волгиной.
Олег встретился с Сашей один, вечером, когда лил осенне-бесконечный дождь, иногда посещающий Москву летом. Довольно прохладно поздоровавшись, они направились к цели. Нина уже ждала их и приготовила фантастически скромный ужин (так хотел Саша), пригласив дополнительно только одного человека - старого своего приятеля Илью: из-за его тихости.
Вид Саши поразил ее: она давно не видела его, и он изменился - в чем-то неуловимом на первый взгляд. Ей показалось, что он где-то совсем в другом, не в прежнем, а в невероятно далеком. Тем более удивила ее какая-то вне всяких рамок его веселость - настолько странно сочетаемой она была с его уходом.
Поэтому, как только сели за стол, покрытый простенькой клееночкой и примостившийся у окна, которое выходило во двор, Нина сразу вдруг спросила Сашу о "короле" и напомнила ему эту незабываемую для нее поездку в глубь Подмосковья
- зимним вечером, в мчащейся сквозь тьму электричке, полной огней.
Саша улыбнулся:
- О, это были дивные времена... Но, увы, для меня уже отошедшие. Хотя "король" по-прежнему пребывает в своем королевстве.
- Хотела бы я его еще раз повидать, Сашенька, - засмеялась Нина. - Я ведь тоже теперь другая...
- Это надо обсудить. Все зависит от того, какая ты другая. К "королю" лучше приходить только по делу.
Кое-что из этого разговора - некоторые намеки Нины - Олег не уловил и почувствовал себя отчужденно. Скоро вот и при нем будут говорить на непонятном языке.
Но неожиданно оживился Илья и начал рассказывать, как уютно и ладненько он пристроился работать сторожем в зоопарке (на более высоком уровне реальности он был поэтом) и как много от этого он получает для своей поэзии, особенно от слонов. И что он смущен общей загадочностью и величиной этих существ и часто плачет поэтому.
- Все они хороши, - подтверждал, посмеиваясь, Саша, наливая винца, домашнее зверье особенно любопытно наблюдать; как они иногда пытаются понять человека и порвать занавес, и как плохо это у них получается. Так и мы, грешные, порой, в таком же положении, в смысле занавеса, только другого. Хе-хе...
Разговор разгорелся, и, охватывая все подтексты, понесли по своим кривым переулочкам и широким дорогам. Олег даже почуднел от удовольствия. Нина тут же рассказала залихватскую и задушевную историю про одну свою школьную подругу, в квартиру которой вдруг в один весенний день раздался звонок и на пороге появился незнакомый мужчина, который, извинившись, попросил разрешения зайти к ней в уборную и помочиться. К собственному ее удивлению она согласилась. Мужчина зашел, да так и остался с ней, как говорится, навсегда. Поженились они по любви.
Зажили как в раю, потому что великим монстром он оказался в душе, а ей этого и хотелось.
- Упаси Бог от такой любви, - угрюмо заметил Олег. Нина налила себе ароматной наливочки, вздохнула и, словно в забытьи, загляделась на Сашу.
- В адок, в адок бы хорошо! - вдруг вымолвила она, облизнувшись и сладостно опрокинула в себя рюмку. - Временно, конечно. Эх, погулять бы по этим кругам! С песнею да с гитарою. Пошевелить наполеончиков, чингиз-ханов, шепнуть кое-что на ушко Главному: Хозяину земли этой... Эх!
- Протекция, большая протекция нужна в таком случае, - вздохнул Саша.
- Да, да, адка хорошо бы попробовать... На вкус, Сашенька, - и она улыбнулась ему заразительно. - Впрочем, порой я устаю от всего этого. От нечести, которая кружится в воздухе. И от любимых монстров со стороны, которые - неизвестно из каких сфер - начинают вдруг воплощаться здесь. Устаю. Тогда хочется вверх, в Вечное, порвать занавес, - она опять взглянула на Сашу, - по-настоящему порвать.
Чтобы уже не было ложного света.
- О, для многих это главное препятствие! - ответил Саша. - И даже истинный свет бывает опасен, если, например, он дан в меру, но к нему приковываются, принимая эту горстку Света за абсолютное. И потому застывают, не идут дальше, отрекаясь от глубинного Богопознания. Кроме того, свет обладает свойством ослеплять. А тьмы нечего бояться...
Нина снова прикованно посмотрела на него.
- Как смешно, наверное, видеть разницу между Божественным и тем, что люди принимают за Божественное, - быстро сказала она. - Бедные они, бедные!.. И когда же, когда все это кончится?!
- Не переживайте, - вмешался. Олег, - на всех все равно не хватит жалости. Бог с ними. Лишь бы найти себя, свой путь.
- Ох, Олежек, - живо обернулась к нему Нина. - Смотрите, как бы еще не пришлось нам расплачиваться за этот свой путь... "свое" не гарантия божественности. Так и подзалететь можно. Один мой друг говорит: надо разбить все ориентиры, и вперед!
Но разбить он хочет, прежде познав их... Этакий богатырь... Таких я люблю.
Саша, отпивая чаек, посматривал на Нину, улыбаясь.
- Полетим, полетим, все равно полетим! - прервал тихий Илья. - И даже зверушки полетят. В свое время.
- Смотря куда.
И разговор вдруг перешел на личность Валентина Муромцева.
- Думаю, станет весьма крепким парнем, - заключил Саша. - Поэтому пока мы его трогать не будем. Пущай созревает себе. На могилках.
И беседа продолжалась радостно, уютно в озарениях, при осторожном шелесте деревьев во дворе.
И когда уже наступила ночная глубина, стали расходиться. И Нина, спускаясь по деревянной лестнице, ведущей на землю, слегка коснулась Сашиной руки и спросила, можно ли ей позвонить ему.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Катя в душе неотвязно беспокоилась за судьбу Максима. Но после того необычного визита к нему и сцены с Глебом, ей так и не удалось больше посетить его: то он неважно себя чувствовал, то ожидал прихода какого-нибудь именитого врачевателя.
И встречаясь с другими, и на вечерах, подобных Омаровскому, она тосковала о нем...
Между тем Максим, после ссоры с Глебом, впал в совершенно иное состояние, которое никогда не охватывало его раньше. Что-то в нем надорвалось, ибо дошел он до крайности: порвалась, наверное, сама способность к страданию, ибо даже она не беспредельна. Безразличие и странное отупение овладело им. Возможно, это была волна, желанного милосердия. Это отупение не было ординарным, потому что его способность мыслить не исчезла, но была загнана внутрь, а в сознании царил холод и невозможность больше страдать. Только иногда прежняя мысль о конце вспыхивала в нем, прорываясь, и тогда он опять готов был кричать от боли. Но это случалось теперь лишь временами.
И вдруг соседка, та самая, которая хохотала, предложила ему последнее утешение:
"Ты играй в шашки, Максим, играй в шашки. Это помогает в таких случаях. Шашки, они кого хошь победят".
И Максим стал играть. Партнер для него нашелся из соседней квартиры: мальчик лет четырнадцати, хороший игрок, чемпион школы. Он был безотказен: целыми днями они сидели за столом, иногда переругиваясь и переставляя фишки. Как будто играющий в шашки не умирает...
Так проходили день за днем, час за часом, даже в лихой веселости и в оживлении.
Но Максим все время поглядывал в окно: не залетают ли к нему птицы...
...А Катя, на следующий день после того, как произошла встреча в Нининой комнатке, решила позвонить тем самым людям из религиозных православных кругов, которые обещали ей и Светлане Волгиной прислать к Максиму своего знаменитого "мастера смерти", который возвращал внутреннюю жизнь неверующим... Но ее ждало разочарование: до сих пор до него не могут докопаться, он куда-то исчез, но надеются, скоро будет. И тогда она позвонила Максиму: как он. На сей раз он коротко: приезжай.
С трепетом она подходила к этому большому серому дому в центре Москвы, где недавно пришлось пережить ей нечто похожее на сцены из Достоевского. К ее изумлению, Максим всего-навсего играл в шашки. Четырнадцатилетний парень, полуголый, сидел рядом в качестве партнера и почему-то размахивал руками. Максим кротко улыбался и пригласил ее посидеть и посмотреть на игру.
Катя смиренно присела, озираясь. Максим же сразу ушел в игру, почти не замечая гостью. Робко она спросила его о врачах, но вдруг вне его ответа почувствовала, что все безнадежно. Фигура Максима за маленькой шашечной доской стала еще длинней, точно вытянулась. И она сказала, что сходит ему за молоком - почему именно за молоком, она не знала. Вышла на прохладный двор вся в слезах. И тут же на скамеечке подвернулся ей сосед Максима, старичок из квартиры напротив. Катя неожиданно для себя присела около него.
- Что, все играет в шашки? - полюбопытствовал он.
- Играет.
- А иные вот заговариваются, - сочувственно вздохнул старичок. - Если молодые.
Разве мыслимо молодым умирать...
- Что же делать?
- Ничего, - резко оборвал старикан. - На том свете разговорится наоборот. Придет в себя, очухается.
- Чего же так сурово?
- Ишь, какие нежные вы. Да я, к примеру, видел человека, покалеченного, разорванного, только что голова цела, в ванной. И в крови по горло. И чуешь, что он мне сказал? Посмотрел на меня и спросил: "Что, боишься, старик? А я вот ничего не боюсь".
- Господи, где ж это было? На войне?
- Зачем на войне. На войне ванн нету. Недавно было, в больнице.
- Ну и ну. Что ж, в этом есть своя правда. - И Катя встала со скамьи. Прощай, отец, я за молоком.
И она исчезла в переулке. Максим тем временем начал свою тринадцатую партию.
Сегодняшний счет был 7: 5 в пользу подростка-чемпиона. Появление возвратившейся Кати мало что изменило, но это странное отсутствие контакта еще больше заставило Катю страдать. Все-таки он сунул ей в руки письмо, написанное крупным детским почерком Глеба, в котором он извинялся за все перед Максимом.
Часы проходили в каком-то диком умилении, и Катя даже дошла до того, что стала следить за игрой в шашки и разбирать в уме позиции. Под рукой у нее оказался атеистический журнал "Наука и религия", и она стала его механически перелистывать. Взгляд ее упал в текст, от которого волосы могли бы встать дыбом:
из-за его идиотизма. А между тем продолжались партии, одна за другой, до бесконечности, отчаянно и бесповоротно... "Опять за свое: ничего нет, вздохнула Катя, отбрасывая журнал. - Вообще ничего нет... Но когда же кончатся эти партии?" Она запуталась в их беспредельности и молниеносной смене: одна за другой. Конец и опять начало. Начало и опять конец. И где-то в разрыве между концом и началом ей удалось встать, обменяться улыбкой с Максимом и, как во тьме, пожать руку и проститься.