Она вышла на улицу. Вечерело, солнечный свет был мягок и нетревожен. Люди спешили по своим домам, исчезая, как ручейки, то обеспокоенные, то радостные. С горя она решила зайти к кому-нибудь поблизости и очутилась у дверей мастерской Демина. "Наверное, будет Глеб", - подумала Катя, и действительно, учитель был у своего ученика. Вид Глебушки, после того, как он словно канул в воду на несколько дней, был уже другим: и глаза не так блестели, и чист был, и вроде бы даже не выпивши. Рядом стоял мольберт с начатой картиной.
Но завидев Катю, он загорелся опять. Демина и Светы не было - вышли ненадолго.
Сначала возникла некоторая неловкость: впервые они после всей этой истории с Максимом оказались наедине.
- Я, Катя, не могу так, - вдруг проговорил Глеб, начавши ходить для храбрости по комнате. - Или ты меня любишь, или нет. Если нет, расстаться, наверное, надо.
Решай сама.
- Ты же сам так хотел.
- Раньше. Потому что я думал тогда больше о твоей красоте. А не о любви. А теперь я не могу. Грань перешел.
- Ну, вот. Этим всегда кончается.
- Я не только художник...
- Мой милый Глебушка...
- Итак, значит, не любишь. Сердцу не прикажешь.
- Но...
- Никаких "но"! - вдруг с необычайной для него яростью крикнул Глеб. - Ты еще скажи: стерпится - слюбится. Можешь уходить!
- Хорошо, я уйду, - побледнев, ответила Катя.
И она начала собираться. Пошла к выходу.
- Подожди, - он взглянул на нее. - У меня сейчас... Иди, иди. Но прости меня.
Катя стала медленно открывать дверь. Он подошел поближе и тихо сказал:
- Я сейчас просто не хочу тебя видеть. Я боюсь тебя.
И она также медленно исчезла за порогом, закрыв за собой дверь.
А следующий день был нов и упоителен и нес капельки воскресения для всех, так уверял по крайней мере подпольный астролог Миша Потаян. Но день прошел: и настали тревожные, опасные времена, напоенные страхом, надеждой и блаженством.
По телефону утром по всему неконформистскому миру Москвы распространялись дикие слухи, сплетни, порой истерические откровения. Вероятно, толчком послужила история с рукописями Леонида Терехова - того самого знаменитого поэта, который скандалил на вечере у Олега. Ходил слух, что он неожиданно для самого себя вовлекся - или его вовлекли - в одно нелепое политическое дело. Кроме того, нашумел слух и о том, что Веничка Дорофеев, автор прославленного мистического романа про алкоголиков, потерял единственную рукопись своей второй книги. Никто ничего не знал точно, все это вместе задело всех за живое и получило название "черного понедельника" - так как Терехов влип в эту неприятную историю в понедельник и в этот же день пошел слух о пропаже рукописи Дорофеева.
"А еще уверяют, что рукописи не горят, - твердил Гера Семенов. - Сколько таких рукописей, картин, стихов за все эти времена сталинского лихолетья пропали бесследно! Даже в определенных архивах их не найдешь. И все это исчезло - для России, для истории, для людей. Никто уже не увидит их. А ведь среди этих рукописей были, может быть, вещи посильней "Мастера и Маргариты". У меня есть основания так говорить. Но и книги исчезли, и авторы: сгинули, умерли, повесились, растворились в страшных годах! И сколько же, сколько мы потеряли безвозвратно, думаю, эта потеря равносильна потере культуры доброй половины девятнадцатого века! Да и сохранится ли для будущего наше, современное, что делаем мы? Никто ничего не знает. Горят картины, горят рукописи - жутким, алым пламенем, и ничего от них не остается, кроме пепла. Когда-нибудь так и земля сгорит - как рукопись, опостылевшая Богу..." Он говорил все это друзьям в кафе на улице Горького.
- Ну, уж это ты чересчур, милый, - вставила тогда Вика Семенова, его жена. - Бог правду видит, да не скоро скажет...
- Ждите, когда Он ее скажет, - прервал кто-то. - Но до того времени все сгорит, и земля в том числе. Одна только правда останется. Без людей.
- Значит, туда и дорога. Заслужили людишки. Кроме них, есть и миры иные, и существа другие. Пусть они и живут. Без людей. Провались все пропадом.
- Нет, надо верить. Не только в Бога, но и в человечество. И в Россию. Может быть, такой расцвет, какого мир еще не видал со дня его основания...
- Ну и оптимизм же у вас, батенька. Остается только позавидовать! Бьют вас, бьют, как собак, скоро совсем с голой задницей оставят, а вы все свое: верую. Ну и ну! Всему есть предел.
Разговоры такого плана так и разгорались по разного рода кружкам и компаниям.
- Да нет, и рукопись Дорофеева не пропала, и с Тереховым все будет благополучно,
- уверяла всех Люба Демина. - Рукопись хранится в надежном месте. Это роман, он называется, кажется, "Скрябин", хотя никакого отношения к Скрябину не имеет.
- Нет, все пропало! - отчаянно твердила курносая Вера Тимофеева. - И все пропадет!
Эти волнения самым убийственным образом подействовали на Валю Муромцева, который в очередной раз перепрятал свои рукописи. Он уже относился к этому "перепрятыванию" чисто сюрреалистически: даже не уяснил себе вполне ясно, от кого он прячет свое творчество, и кто за ним охотится. Может быть, за его рассказами охотились полувоплощенные выходцы с того света, продырявившие щель в "великой стене", защищающей земной мир от невидимого, и о чьем появлении так грозно предупреждали древние... Или может быть, кто-то просто хочет украсть его "бессмертие". В то же время он стал относиться к этому немного спортивно:
удастся ли спрятать так, что на сто процентов не найдут: по крайней мере предполагаемые земные недоброжелатели.
И рано утром, как раз после ушедшего дня тревожных забот о рукописях - он совсем затосковал, тем более что долго, два-три дня не видел никого из своих друзей, разговаривая с ними только по телефону. "Организовать что ли какое-нибудь пиво, без водки, просто чтоб пообщаться поскорей. А то совсем с ума сойдешь от всего этого сюрреализма 20-го века", - подумал он, набирая телефон Олега.
Олег охотно отозвался.
Договорились у "сидячего" памятника Гоголю у Арбата: там, как известно, было два памятника писателю: один из них был старый, в сквере, где Гоголь сидел, окруженный хороводом каменным героев.
Валя устал душою, пока добирался до места встречи: настолько велико было желание поскорее увидеть "своего", погрузиться в общий мир. И погибельное настроение сразу испарилось, как только он увидел чуть блаженное лицо Олега. После объятий, поцелуев и двух-трех слов, Валя был уже далек от всей тяжести земной жизни, точно ее - этой тяжести не существовало вообще. То же самое произошло и с Олегом. Они умудрились быстро, несколькими фразами, выложить то, что таилось в глубине, точно передавая друг другу свои последние знаки. И даже простое, по глазам: "Ты держишься?" - "Конечно, держусь" - было не лишним в их положении.
Но главным, конечно, было глубинное и тайное, передача его была молниеносна, и иногда без слов. А потом уже можно было перейти на более простой язык: что случилось, кто о чем думает, что пишет. И не заметили, что шли по переулочкам в метро. Нервы разрядились, и душа отдыхала в радости и полете. Олег не так уж часто виделся с Муромцевым, но необычайно ценил особые пути их отношений, эти потайные беседы. Часто они проводили время в ресторанчиках, одни за коньяком, удаляясь потом ближе к лесам, паркам, окраине - для покоя - но завершая обычно свои встречи в бурной компании.
Но на этот раз Олег сообщил Вале, что к ним хочет подсоединиться Катя и Вика Семенова, и может быть Демин, и что надо подъехать к Семеновым, там рядом есть хороший "заныр", где можно отдохнуть от мира сего. "Заныром" называлась какая-нибудь мистически-отъединенная квартира, или просто особое место, где можно встретиться и где все направлено на свое, внутреннее.
У Семеновых их уже ждала Катя Корнилова и Вика (сам Гена не смог разделить их общества - уехал по делам). Квартира была большая и прохладная с портретами неизвестных русских людей из тьмы веков, и все они смотрели как живые на своих странных потомков. И никакие тяжелые шторы не могли заглушить блаженные, и в чем-то до боли родимые звуки шагов на тротуаре - то были шаги живых бедных людей: квартира располагалась на первом этаже.
Вика и Катя отдыхали в глубоких креслах, смеялись и чуть не плакали, пили розовый слабый портвейн, и Бог знает о чем говорили. Приход Олега и Муромцева сделал обстановку еще родней, и точно огненное драгоценное вино вино совместного общения - разлилось по комнате. И было упоенно и сладостно не только от того, что всякий знал, что каждый любит другого - в запое таинственной русской дружбы - но было еще в этом и нечто иное: вознесение в сферу какого-то тончайшего рая. И, наконец, душа, если и оставалась здесь, то была уже не одна, хотя и противопоставленная всему миру и жуткой, бесконечной неизвестности, скрытой в невидимом.
Можно было ничего не стыдиться, и плакать, и возвыситься тут же, и знать, что ты соприкасаешься с истинным сокровищем... И такое общение разливалось по всему московскому миру, и ему не было конца, как не было конца нежности и опьянению от встреч друг с другом.
И единственное, что, может быть, тревожило - уж слишком "затягивало" такое общение, возникала жажда обретать его каждый день. Все время кто-то с кем-то встречался, и дружбу такую уже и дружбой нельзя было назвать - ибо было в этом нечто более значительное: сотворение совместного духовного мира, может быть, спасение, укрытие и вознесение... Муромцев часто удивлялся: перед встречей (а это было почти каждый день) с кем-то из "своих", неважно кто это был, мужчина, женщина, поэт, художник, бродяга, но обязательно "свой", т.е. глубинный, у него было такое ощущение: что-то невероятное и разрешающее все вопросы должно случиться. Случиться в духовном смысле: то ли будет какое-то "откровение", то ли вдруг все они будут спасены (и метафизически и банально), то ли обнажится такое, от чего ум пойдет вверх дном. И действительно: все это было (не спасало ли от конца?) и открытия, и внутренние знания, словно током передающиеся, и предельные обнажения. За один час от встречи с некоторыми можно было познать более, чем от чтения томов книг. И все это было озарено и жизнью и духом.
Но у Вали возникало порой даже такое чувство: должно случиться последнее откровение, нечто бесповоротное и решающее. И на некоторые встречи он отправлялся чуть ли не как на последние. И хотя ничего "последнего" все-таки не происходило, это ощущение поднималось вновь и вновь перед другими встречами и вечерами. И кроме того была иная жажда: просто погрузиться в блаженство общения, во все его бесконечные пласты. Это превратилось в такую жгучую потребность, что Валя не мог долго быть один, например, на даче, и через два-три дня устремлялся в Москву, к друзьям. Хотя казалось, каждый из них - так любил и знал цену одиночеству, в котором могло рождаться великое и духовное. Но при этом была жажда быть со своими. "Времени на творчество не хватает, - жаловался Гена Семенов. - Не дают жить телефонные звонки". Но потом добавлял: "Что ни говори, а интересней человека ничего нет на земле. Как ни вертись. Все остальное - уже вторичное".
И этой жажде, этому общению были подвластны почти все. "Дело в неисчерпаемости души, - твердила Люба Демина, - хотя мы и несчастные, но неисчерпаемые". Но "несчастными" мало кто себя чувствовал, большинство наоборот...
И вот опять они вместе. Катя улыбается Муромцеву: "Что в тебе сейчас, что?.. Я чувствую это что-то родное, мое. Где-то там в последней клеточке души... Передай глазами".
Таково было первое "рукопожатие".
И понеслось, понеслось - дальше, дальше, между словами, за вином, в словах, на звезде. Но "отключаться" договорились в ближайшем "заныре". И поэтому Вика Семенова первая встала с кресла, поглядела на часы и сказала:
- Нас уже ждет там Толя Демин.
"Там" - значило в одном из здешних открытых "заныров", т.е. не на квартире, а недалеко от пивной, во дворике, где ощущались особые влияния. "Влияния" же выражались во внутренней "психологической" ауре каждого "заныра", присущей только ему. И вместе с тем во всех этих местах было и нечто общее. Там легче было "отключиться", т.е. уйти в свой мир.
За это они и ценились.
Пришлось подняться и выйти из гостеприимной семеновской квартиры. "Заныр" находился недалеко: быстро прошли два-три переулка. Это был, на первый взгляд, всего лишь узкий дворик, с зелененькой травкой, как бы старомосковский, затерявшийся между деревянными домиками. Но тут же рядом возвышались огромные серые современные здания, уходящие в небо. Они были очень высоки, особенно если смотреть на них из этого маленького дворика. Но главное - дворик нес "ауру": это чувствовали почти все, но особенно Демин, который считался знатоком потаенных мест. Он мог сразу определить, войдут ли "влияния" в душу, если начать выпивать в избранном месте. И что еще важно какие влияния до тонкости. Муромцев тоже считался знатоком аур, но больше почему-то деревенских: до того, что он мог чувствовать состояние каждой березки, и знал под какой лучше всего "отключиться". Демин же был большой специалист по городу и находил смысл даже в однообразных до неприличия новостройках: от противоположности. Но особенно он был неутомим в выборе затаенных старомосковских дворов, где после первого глотка водки можно было чувствовать себя погруженным в бесконечно родные стихии.
В этом дворике, около семеновской квартиры, было влияние "тоски, облаченной в смирение", и кроме того - трогательность, иногда сводящая с ума. И еще влияние тайны. Дополнительным моментом было грозное присутствие 20-го века: рядом виделись огромные здания.
Кроме того, была канавка, у забора, и бревна, и как-то в этом месте можно было тихо посидеть, не раздражая своей вольностью никого.
Как и ожидалось, Демин уже был у заветного места. Его Люба не могла прийти:
сдавала экзамен.
Расположились спокойно себе, не забывая про сумку с пивом и вином.
Да, "влияния" были, и даже с неба они шли: бездонного, серого неба над головой.
Но дворик все превращал в вечный уют. Одинокая старушка на скамье проводила их застывшим взглядом, пока они не исчезли за бревном, в канавке, рассаживаясь кто как мог на земле... И сам ветер здесь навевал покой.
И все-таки последствия "черного понедельника" не оставили их и здесь. Вспомнили пропавшую книгу Дорофеева. От нее мысли перешли на книги вообще, и Катя рассказала свой сон: о будущей последней великой книге мира сего. И кажется название ее было "Паук".
- Ох, Катенька, убедила, убедила, - вздыхал Муромцев. - Так оно и будет. Или что-то в этом роде.
- Достать, достать эту книгу! - совершенно истерически добавила Вика Семенова, выпив стакан пивка с водкой. - В библиотеке. Да-да, именно в читальне. Прийти и перелистать.
- В невидимой библиотеке, - подхватил Олег.
- Да, время - это иллюзия, - пробормотал Муромцев. - И конечно, на каком-то уровне такая книга уже есть. Не обязательно это "Паук", приснившийся Кате. Но должна же быть последняя великая книга человеческого рода! И она уже где-то есть. Только нам ее не читать. Хотя кое-кто, может быть, ее прочел. Большая квалификация для этого нужна.
- Пусть тень ее падет на нас, - проговорил Олег. - В этой тени да будем писать наши книги! Выпьем за это!
- Паук... Паук... - отвечала Катя, поднося стакан животворного кипящего пива к губам. - Допустим, будет конец (или вернее трансформация и отсечение) - значит книга о его причине... Но если б причину познали, то...
- Значит, книга та закрыта для людей, кроме посвященных... А я бы выпила за Анти-Паука!
И она встряхнула своими золотистыми волосами.
- За Анти-Паука! - вскрикнул Демин. Все ладненько так выпили за это.
- Да, книги, книги, - произнес Олег. - Я слышал. Есть сейчас кое-что. Очень скрыто. В Москве. Две-три книги, рукописи, очевидно... Но в них ключи. И лучше даже не думать - к чему. Это уже слишком. Давайте я расскажу вам свой сон.
Недавний.
- Сон?
- Да, но не обычный, а явно... другого рода. Так вот. Лес. Дорога. Проходят незнакомые люди. Мы сидим за столом с моим другом. Художником. Какую-то связь с ним ощущаю. И вдруг он говорит, что он - убийца. Я поражен, я не хочу этому верить. Я - в отчаянии. Но он говорит спокойно, словно вообще не скрывает этого.
Он убил женщину. Показывает в сторону - на траве, у сарая, инструменты убийства.
И потом мой друг рассказывает о чем-то постороннем, даже ненужном, к убийству никакого отношения не имеющем. И затем уходит. Появляются новые люди, о чем-то спрашивают, и я боюсь, что убийство обнаружат... Потом сразу картина меняется.
Поле... Подготовка к некоему торжеству. Я вижу моего друга - художника. Много людей. И среди них судьи, пытающиеся найти того, кто убил. Кругом продают билеты. Вдруг оказывается, что должна состояться выставка картин моего художника. И вот почему - торжество. Когда об этом узнают, судьи как-то стушевываются. Картина эта особая. Она - движущаяся, она составлена из предметов жизни, а не написана на холсте. Я жду. И вот появляется картина: в виде странной процессии, идущей по дороге. Вдали виден средневековый замок. Идут люди в черном, с горящими факелами, и несут на ложах... какие-то восковые фигуры, может быть, статуи. Они лежат как будто в гробах. И от всей картины - состоящей из людей в черном, лож-гробов, и фигур в них - веет невероятной красотой, мистической и земной в одно и то же время. Живая картина идет на нас. Созданная моим другом - художником. И вдруг я понимаю, что одна из фигур на ложе - труп убитой им женщины. Он замаскирован под одну из восковых фигур. Худые люди в черном, в процессии, высоко поднимают длинные свечи. Зачем это нужно художнику?
Может быть для того, чтобы скрыть убийство? А может быть, труп необходим ему по замыслу картины? И в этом состоял смысл убийства? А может быть и то, и другое?
Никто не знает. Но я слышу слова из какой-то книги, ужасающие по красоте и силе.
От всего этого как бы раздвигается небо. Все зрители идут за картиной. Кто-то хочет прикоснуться к ней. Чтобы набрать сил. Но я знаю, что главное нельзя дотронуться до мертвеца, до трупа убитой женщины. Определенно, она самый тайный, самый сакральный элемент картины, интимный и страшный. Чудовищной красотой веет от картины. И те судьи не могут разгадать, что одна из фигур - труп. Они как бы исчезают. Это значит, что преступление будет скрыто навеки.
Процессия медленно идет к заходящему солнцу. Впереди - мистический город. В закате, а может быть, в заре. И мы идем туда, вслед за процессией. Странное, неумолимое шествие, объятое незнаемой красотой. Куда мы идем?.. К этому городу?
Но что значит этот город? Я не знаю. Нет, мы идем не к дьяволу, но и не к Богу.
А в какие-то никому неизвестные регионы потустороннего мира. И тут все пропало, я провалился в сон без сновидения... Потом проснулся - но это видение так и стояло в уме.
- Ну и сон! Вот это да, - пробормотал Муромцев. - Но с кем все-таки шествие в неизвестные регионы - с Богом или с Дьяволом? - добавил он, рассмеявшись.
- Пожалуй, с Богом, но не с "человеческим"... Не знаю.
- Брр... Какая символика, - вздохнул Демин. - И живопись...
- Гениальность и преступление, искусство и...
- О, такой сон сразу не раскроешь. В нем много уровней...
- И, конечно, там нечто большее, чем эта тема: искусство и преступление, - улыбнулся Олег. - Что меня поразило в этом сне - сверхчеловеческая гармония.
Правда, один элемент этой гармонии - зло, преступление, но он таинственным образом укладывается в общую картину. Значит, зло - необходимый элемент сверхчеловеческой гармонии. Это не оправдание зла, ибо на человеческом уровне ему нет оправдания, но на уровне богов - все укладывается по своим местам. У богов другое виденье и другая "ментальность". Они видят картину Вселенной в целом, а не один ее срез, как мы. И вот, может быть, этот сон - о сверхчеловеческой гармонии. Но почему тогда картину создал художник? Да еще пытаясь, может быть, скрыть свое преступление, превратив его в элемент искусства. Эх, нам и собственные-то сны полунедоступны. Не боги, чай...
Катя расхохоталась, удивляясь такому неожиданному спаду, и подбодрила:
- Жуткая, жуткая символика, Олег. И не однозначная. Поздравляю с великим сном.
- Благодарю.
- Ох, Олежек, Олежек. Все-таки иногда даже мне бывает страшно, - сказала Катя, и какая-то родная дрожь появилась у нее в голосе. - Но чем больше я живу, тем больше люблю свое тело. Нет, не только нарциссизм и женственность. Главное - защита, защита... От тех, невидимых. Как бы не набросились.
- О, конечно, конечно, - подхватил Муромцев. - Пока, до смерти, это надежный покров. И кроме того, в теле не меньше тайны, чем в духе. Но не в том смысле, как думают сатанисты. Это тайна - за семью печатями...
- Отлично, Олег, - вмешалась Вика, в полуиронии и в восхищении одновременно. - Дай Бог, чтоб и нам как-нибудь взглянуть сверху на эту сверхчеловеческую гармонию. Особенно это полезно матерям, у которых убивают детей. Бывают такие случаи.
Помолчали.
- Может быть, и у богов есть зло, которое не укладывается в эту гармонию. Или если укладывается, то только через Центр Парадоксов, - произнес Муромцев. - К тому же и "да" и "нет" существуют одновременно. А ключ к этому сну, по-моему, не в гармонии, а в том, что труп убитой - самый сакральный элемент картины... Но в конечном итоге, тайна зла никогда не будет раскрыта полностью ни на уровне человека, ни на уровне богов...
- Ох, Валя, ты уже занырял, - вздохнул Олег.
- Оставим в покое мировое зло! - проговорил Демин. - Хотя как-то оно связано с Абсолютом... Подумаем о себе... Мы, мы... Почему мы такие родные друг другу!?.
Особенно, наверное, в самой последней безбрежной и сокровенной глубине. Вот в чем вопрос... Может быть, любовь друг к другу спасет нас. Всех. Не квази-разумные отношения, на которые русские органически не способны, а именно крайнее: любовь...
- О, да, да! Это может перевернуть все. И поэтому главное: жить, жить! воскликнула Катя. - Вернее, быть. Выльем за это, - и она подняла свой стакан. - Какой здесь уют... Бесконечный. Этот дворик - из Достоевского. Он - наш. В нем тоже - тайна.
- Наш, наш, наш, - посмотрел на нее расширенными глазами Муромцев. - И мы - вместе.
- Итак, за русских мальчиков - по Достоевскому!
- И за русских девочек - они теперь в пути вместе с нами!
Опять воцарилось молчание. Только взгляды говорили за все. Так прошло...
неизвестно сколько времени.
Вскоре, однако, перед ними появился милиционер.
- Распитие в общественных местах запрещено, товарищи, - сурово, но дружелюбно сказал он.
Надо было уходить.
- Бедная Светочка Волгина, - пробормотал Муромцев. - Ее тоже вчера из подобного заныра выгнали. Не понимаете вы, товарищ милиционер, как нам здесь хорошо!
И они вышли на улицу. Одинокие прохожие на улочках были погружены в себя. Явно - всем хотелось теперь расслабиться, отдохнуть, уйти в душевный отпуск... Тут же обнаружились припасенные деньги. И они понеслись: в кабак, к цыганам. Не так далеко был расположен Речной ресторан, там по вечерам танцевали и распевали свои песни "они" - "осколки" древнего мира, цыгане. Когда подходили к реке - не заметили даже, что стало вечереть.
Ресторан был огромен, но уютен и полупуст. Цыгане уже выступали на эстраде. И звуки музыки и неистовый внутренний танец захлестнул их души.
- Что-то близкое в этом есть, - пробормотала Катя.
- Эх, смешать бы эти ритмы с нашими, глубинными. А слова - из Олега что-нибудь, получился бы сильный напиток, - отозвалась Вика. - Любил же Блок цыганщину...
Было выбрано подходящее настроению вино. И опять возобновился разговор, но в его ритм и слова врывался уже вихрь цыганских напевов. Слова сливались с ними, со звоном бокалов и жаром глаз. Это была музыка - вне времени - но не вне душ.
"Когда-то гордый и надменный, теперь с цыганкой я в раю: и вот прошу ее смиренно: спляши, цыганка, жизнь мою". Но этим цыганам, которые были перед ними, не удавалось сплясать современную жизнь: ее концы уходили в незнаемое будущее, где неизвестно, нашлось ли бы еще место для цыганских плясок; да и настоящее вырывалось из этих ритмов...
А беседа продолжалась, и ее слова были слишком многозначны для цыганских бедствий. Но музыка вносила свой подтекст.
Разговор становился все более и более обрывочным, но стремительным и даже бешенным.
- Перейти, перейти через грань...
- А у него истерика: всюду, кричит, тюрьма! Жажда иного берега сводит его с ума.
- Лишь бы жить, лишь бы жить!
- Лишь бы покончить с жизнью... Но чтоб светила другая, там, за обрывом...
- Просто глупо коверкать почерк завершенных почти пророчеств...
- Олег, выбросьте грусть из головы: искусство победит. Наши памятники должны стоять друг против друга на площадях будущей Москвы.
- Бог с ними, с памятниками. Где мы сами будем тогда, в каких мирах, в каких оборотах, вот что важней. Боюсь, нам будет не до этих монументов...
- Естественно... Да, вот так. Тяжело будет из ада созерцать собственный памятник.
- Мы не попадем в ад.
- Найти, найти спасение...
- От чего спасаться-то, Господи?!. Ведь сейчас, сию минуту - как хорошо! С теперешним-то Я! Только время, время не останавливается. Вот в чем дело.
Остановить бы время! А оно идет и идет. И все быстрее, подлое... К развязке.
- Тот, который всегда внизу, осторожно разложит суть...
- Взорвать бы этот земной шарик, взорвать! Опоганили его совсем. Только вот где тогда плясать будем?
И Катя сплясала. Вместе с пьяным Олегом. Ей удался этот танец, и люди за другими столиками тоже смотрели на нее, и даже аплодировали. Все ее движения отражали вихрь и загул. Волосы ее разметались, и танец завершался в душе.
Но завидев Катю, он загорелся опять. Демина и Светы не было - вышли ненадолго.
Сначала возникла некоторая неловкость: впервые они после всей этой истории с Максимом оказались наедине.
- Я, Катя, не могу так, - вдруг проговорил Глеб, начавши ходить для храбрости по комнате. - Или ты меня любишь, или нет. Если нет, расстаться, наверное, надо.
Решай сама.
- Ты же сам так хотел.
- Раньше. Потому что я думал тогда больше о твоей красоте. А не о любви. А теперь я не могу. Грань перешел.
- Ну, вот. Этим всегда кончается.
- Я не только художник...
- Мой милый Глебушка...
- Итак, значит, не любишь. Сердцу не прикажешь.
- Но...
- Никаких "но"! - вдруг с необычайной для него яростью крикнул Глеб. - Ты еще скажи: стерпится - слюбится. Можешь уходить!
- Хорошо, я уйду, - побледнев, ответила Катя.
И она начала собираться. Пошла к выходу.
- Подожди, - он взглянул на нее. - У меня сейчас... Иди, иди. Но прости меня.
Катя стала медленно открывать дверь. Он подошел поближе и тихо сказал:
- Я сейчас просто не хочу тебя видеть. Я боюсь тебя.
И она также медленно исчезла за порогом, закрыв за собой дверь.
А следующий день был нов и упоителен и нес капельки воскресения для всех, так уверял по крайней мере подпольный астролог Миша Потаян. Но день прошел: и настали тревожные, опасные времена, напоенные страхом, надеждой и блаженством.
По телефону утром по всему неконформистскому миру Москвы распространялись дикие слухи, сплетни, порой истерические откровения. Вероятно, толчком послужила история с рукописями Леонида Терехова - того самого знаменитого поэта, который скандалил на вечере у Олега. Ходил слух, что он неожиданно для самого себя вовлекся - или его вовлекли - в одно нелепое политическое дело. Кроме того, нашумел слух и о том, что Веничка Дорофеев, автор прославленного мистического романа про алкоголиков, потерял единственную рукопись своей второй книги. Никто ничего не знал точно, все это вместе задело всех за живое и получило название "черного понедельника" - так как Терехов влип в эту неприятную историю в понедельник и в этот же день пошел слух о пропаже рукописи Дорофеева.
"А еще уверяют, что рукописи не горят, - твердил Гера Семенов. - Сколько таких рукописей, картин, стихов за все эти времена сталинского лихолетья пропали бесследно! Даже в определенных архивах их не найдешь. И все это исчезло - для России, для истории, для людей. Никто уже не увидит их. А ведь среди этих рукописей были, может быть, вещи посильней "Мастера и Маргариты". У меня есть основания так говорить. Но и книги исчезли, и авторы: сгинули, умерли, повесились, растворились в страшных годах! И сколько же, сколько мы потеряли безвозвратно, думаю, эта потеря равносильна потере культуры доброй половины девятнадцатого века! Да и сохранится ли для будущего наше, современное, что делаем мы? Никто ничего не знает. Горят картины, горят рукописи - жутким, алым пламенем, и ничего от них не остается, кроме пепла. Когда-нибудь так и земля сгорит - как рукопись, опостылевшая Богу..." Он говорил все это друзьям в кафе на улице Горького.
- Ну, уж это ты чересчур, милый, - вставила тогда Вика Семенова, его жена. - Бог правду видит, да не скоро скажет...
- Ждите, когда Он ее скажет, - прервал кто-то. - Но до того времени все сгорит, и земля в том числе. Одна только правда останется. Без людей.
- Значит, туда и дорога. Заслужили людишки. Кроме них, есть и миры иные, и существа другие. Пусть они и живут. Без людей. Провались все пропадом.
- Нет, надо верить. Не только в Бога, но и в человечество. И в Россию. Может быть, такой расцвет, какого мир еще не видал со дня его основания...
- Ну и оптимизм же у вас, батенька. Остается только позавидовать! Бьют вас, бьют, как собак, скоро совсем с голой задницей оставят, а вы все свое: верую. Ну и ну! Всему есть предел.
Разговоры такого плана так и разгорались по разного рода кружкам и компаниям.
- Да нет, и рукопись Дорофеева не пропала, и с Тереховым все будет благополучно,
- уверяла всех Люба Демина. - Рукопись хранится в надежном месте. Это роман, он называется, кажется, "Скрябин", хотя никакого отношения к Скрябину не имеет.
- Нет, все пропало! - отчаянно твердила курносая Вера Тимофеева. - И все пропадет!
Эти волнения самым убийственным образом подействовали на Валю Муромцева, который в очередной раз перепрятал свои рукописи. Он уже относился к этому "перепрятыванию" чисто сюрреалистически: даже не уяснил себе вполне ясно, от кого он прячет свое творчество, и кто за ним охотится. Может быть, за его рассказами охотились полувоплощенные выходцы с того света, продырявившие щель в "великой стене", защищающей земной мир от невидимого, и о чьем появлении так грозно предупреждали древние... Или может быть, кто-то просто хочет украсть его "бессмертие". В то же время он стал относиться к этому немного спортивно:
удастся ли спрятать так, что на сто процентов не найдут: по крайней мере предполагаемые земные недоброжелатели.
И рано утром, как раз после ушедшего дня тревожных забот о рукописях - он совсем затосковал, тем более что долго, два-три дня не видел никого из своих друзей, разговаривая с ними только по телефону. "Организовать что ли какое-нибудь пиво, без водки, просто чтоб пообщаться поскорей. А то совсем с ума сойдешь от всего этого сюрреализма 20-го века", - подумал он, набирая телефон Олега.
Олег охотно отозвался.
Договорились у "сидячего" памятника Гоголю у Арбата: там, как известно, было два памятника писателю: один из них был старый, в сквере, где Гоголь сидел, окруженный хороводом каменным героев.
Валя устал душою, пока добирался до места встречи: настолько велико было желание поскорее увидеть "своего", погрузиться в общий мир. И погибельное настроение сразу испарилось, как только он увидел чуть блаженное лицо Олега. После объятий, поцелуев и двух-трех слов, Валя был уже далек от всей тяжести земной жизни, точно ее - этой тяжести не существовало вообще. То же самое произошло и с Олегом. Они умудрились быстро, несколькими фразами, выложить то, что таилось в глубине, точно передавая друг другу свои последние знаки. И даже простое, по глазам: "Ты держишься?" - "Конечно, держусь" - было не лишним в их положении.
Но главным, конечно, было глубинное и тайное, передача его была молниеносна, и иногда без слов. А потом уже можно было перейти на более простой язык: что случилось, кто о чем думает, что пишет. И не заметили, что шли по переулочкам в метро. Нервы разрядились, и душа отдыхала в радости и полете. Олег не так уж часто виделся с Муромцевым, но необычайно ценил особые пути их отношений, эти потайные беседы. Часто они проводили время в ресторанчиках, одни за коньяком, удаляясь потом ближе к лесам, паркам, окраине - для покоя - но завершая обычно свои встречи в бурной компании.
Но на этот раз Олег сообщил Вале, что к ним хочет подсоединиться Катя и Вика Семенова, и может быть Демин, и что надо подъехать к Семеновым, там рядом есть хороший "заныр", где можно отдохнуть от мира сего. "Заныром" называлась какая-нибудь мистически-отъединенная квартира, или просто особое место, где можно встретиться и где все направлено на свое, внутреннее.
У Семеновых их уже ждала Катя Корнилова и Вика (сам Гена не смог разделить их общества - уехал по делам). Квартира была большая и прохладная с портретами неизвестных русских людей из тьмы веков, и все они смотрели как живые на своих странных потомков. И никакие тяжелые шторы не могли заглушить блаженные, и в чем-то до боли родимые звуки шагов на тротуаре - то были шаги живых бедных людей: квартира располагалась на первом этаже.
Вика и Катя отдыхали в глубоких креслах, смеялись и чуть не плакали, пили розовый слабый портвейн, и Бог знает о чем говорили. Приход Олега и Муромцева сделал обстановку еще родней, и точно огненное драгоценное вино вино совместного общения - разлилось по комнате. И было упоенно и сладостно не только от того, что всякий знал, что каждый любит другого - в запое таинственной русской дружбы - но было еще в этом и нечто иное: вознесение в сферу какого-то тончайшего рая. И, наконец, душа, если и оставалась здесь, то была уже не одна, хотя и противопоставленная всему миру и жуткой, бесконечной неизвестности, скрытой в невидимом.
Можно было ничего не стыдиться, и плакать, и возвыситься тут же, и знать, что ты соприкасаешься с истинным сокровищем... И такое общение разливалось по всему московскому миру, и ему не было конца, как не было конца нежности и опьянению от встреч друг с другом.
И единственное, что, может быть, тревожило - уж слишком "затягивало" такое общение, возникала жажда обретать его каждый день. Все время кто-то с кем-то встречался, и дружбу такую уже и дружбой нельзя было назвать - ибо было в этом нечто более значительное: сотворение совместного духовного мира, может быть, спасение, укрытие и вознесение... Муромцев часто удивлялся: перед встречей (а это было почти каждый день) с кем-то из "своих", неважно кто это был, мужчина, женщина, поэт, художник, бродяга, но обязательно "свой", т.е. глубинный, у него было такое ощущение: что-то невероятное и разрешающее все вопросы должно случиться. Случиться в духовном смысле: то ли будет какое-то "откровение", то ли вдруг все они будут спасены (и метафизически и банально), то ли обнажится такое, от чего ум пойдет вверх дном. И действительно: все это было (не спасало ли от конца?) и открытия, и внутренние знания, словно током передающиеся, и предельные обнажения. За один час от встречи с некоторыми можно было познать более, чем от чтения томов книг. И все это было озарено и жизнью и духом.
Но у Вали возникало порой даже такое чувство: должно случиться последнее откровение, нечто бесповоротное и решающее. И на некоторые встречи он отправлялся чуть ли не как на последние. И хотя ничего "последнего" все-таки не происходило, это ощущение поднималось вновь и вновь перед другими встречами и вечерами. И кроме того была иная жажда: просто погрузиться в блаженство общения, во все его бесконечные пласты. Это превратилось в такую жгучую потребность, что Валя не мог долго быть один, например, на даче, и через два-три дня устремлялся в Москву, к друзьям. Хотя казалось, каждый из них - так любил и знал цену одиночеству, в котором могло рождаться великое и духовное. Но при этом была жажда быть со своими. "Времени на творчество не хватает, - жаловался Гена Семенов. - Не дают жить телефонные звонки". Но потом добавлял: "Что ни говори, а интересней человека ничего нет на земле. Как ни вертись. Все остальное - уже вторичное".
И этой жажде, этому общению были подвластны почти все. "Дело в неисчерпаемости души, - твердила Люба Демина, - хотя мы и несчастные, но неисчерпаемые". Но "несчастными" мало кто себя чувствовал, большинство наоборот...
И вот опять они вместе. Катя улыбается Муромцеву: "Что в тебе сейчас, что?.. Я чувствую это что-то родное, мое. Где-то там в последней клеточке души... Передай глазами".
Таково было первое "рукопожатие".
И понеслось, понеслось - дальше, дальше, между словами, за вином, в словах, на звезде. Но "отключаться" договорились в ближайшем "заныре". И поэтому Вика Семенова первая встала с кресла, поглядела на часы и сказала:
- Нас уже ждет там Толя Демин.
"Там" - значило в одном из здешних открытых "заныров", т.е. не на квартире, а недалеко от пивной, во дворике, где ощущались особые влияния. "Влияния" же выражались во внутренней "психологической" ауре каждого "заныра", присущей только ему. И вместе с тем во всех этих местах было и нечто общее. Там легче было "отключиться", т.е. уйти в свой мир.
За это они и ценились.
Пришлось подняться и выйти из гостеприимной семеновской квартиры. "Заныр" находился недалеко: быстро прошли два-три переулка. Это был, на первый взгляд, всего лишь узкий дворик, с зелененькой травкой, как бы старомосковский, затерявшийся между деревянными домиками. Но тут же рядом возвышались огромные серые современные здания, уходящие в небо. Они были очень высоки, особенно если смотреть на них из этого маленького дворика. Но главное - дворик нес "ауру": это чувствовали почти все, но особенно Демин, который считался знатоком потаенных мест. Он мог сразу определить, войдут ли "влияния" в душу, если начать выпивать в избранном месте. И что еще важно какие влияния до тонкости. Муромцев тоже считался знатоком аур, но больше почему-то деревенских: до того, что он мог чувствовать состояние каждой березки, и знал под какой лучше всего "отключиться". Демин же был большой специалист по городу и находил смысл даже в однообразных до неприличия новостройках: от противоположности. Но особенно он был неутомим в выборе затаенных старомосковских дворов, где после первого глотка водки можно было чувствовать себя погруженным в бесконечно родные стихии.
В этом дворике, около семеновской квартиры, было влияние "тоски, облаченной в смирение", и кроме того - трогательность, иногда сводящая с ума. И еще влияние тайны. Дополнительным моментом было грозное присутствие 20-го века: рядом виделись огромные здания.
Кроме того, была канавка, у забора, и бревна, и как-то в этом месте можно было тихо посидеть, не раздражая своей вольностью никого.
Как и ожидалось, Демин уже был у заветного места. Его Люба не могла прийти:
сдавала экзамен.
Расположились спокойно себе, не забывая про сумку с пивом и вином.
Да, "влияния" были, и даже с неба они шли: бездонного, серого неба над головой.
Но дворик все превращал в вечный уют. Одинокая старушка на скамье проводила их застывшим взглядом, пока они не исчезли за бревном, в канавке, рассаживаясь кто как мог на земле... И сам ветер здесь навевал покой.
И все-таки последствия "черного понедельника" не оставили их и здесь. Вспомнили пропавшую книгу Дорофеева. От нее мысли перешли на книги вообще, и Катя рассказала свой сон: о будущей последней великой книге мира сего. И кажется название ее было "Паук".
- Ох, Катенька, убедила, убедила, - вздыхал Муромцев. - Так оно и будет. Или что-то в этом роде.
- Достать, достать эту книгу! - совершенно истерически добавила Вика Семенова, выпив стакан пивка с водкой. - В библиотеке. Да-да, именно в читальне. Прийти и перелистать.
- В невидимой библиотеке, - подхватил Олег.
- Да, время - это иллюзия, - пробормотал Муромцев. - И конечно, на каком-то уровне такая книга уже есть. Не обязательно это "Паук", приснившийся Кате. Но должна же быть последняя великая книга человеческого рода! И она уже где-то есть. Только нам ее не читать. Хотя кое-кто, может быть, ее прочел. Большая квалификация для этого нужна.
- Пусть тень ее падет на нас, - проговорил Олег. - В этой тени да будем писать наши книги! Выпьем за это!
- Паук... Паук... - отвечала Катя, поднося стакан животворного кипящего пива к губам. - Допустим, будет конец (или вернее трансформация и отсечение) - значит книга о его причине... Но если б причину познали, то...
- Значит, книга та закрыта для людей, кроме посвященных... А я бы выпила за Анти-Паука!
И она встряхнула своими золотистыми волосами.
- За Анти-Паука! - вскрикнул Демин. Все ладненько так выпили за это.
- Да, книги, книги, - произнес Олег. - Я слышал. Есть сейчас кое-что. Очень скрыто. В Москве. Две-три книги, рукописи, очевидно... Но в них ключи. И лучше даже не думать - к чему. Это уже слишком. Давайте я расскажу вам свой сон.
Недавний.
- Сон?
- Да, но не обычный, а явно... другого рода. Так вот. Лес. Дорога. Проходят незнакомые люди. Мы сидим за столом с моим другом. Художником. Какую-то связь с ним ощущаю. И вдруг он говорит, что он - убийца. Я поражен, я не хочу этому верить. Я - в отчаянии. Но он говорит спокойно, словно вообще не скрывает этого.
Он убил женщину. Показывает в сторону - на траве, у сарая, инструменты убийства.
И потом мой друг рассказывает о чем-то постороннем, даже ненужном, к убийству никакого отношения не имеющем. И затем уходит. Появляются новые люди, о чем-то спрашивают, и я боюсь, что убийство обнаружат... Потом сразу картина меняется.
Поле... Подготовка к некоему торжеству. Я вижу моего друга - художника. Много людей. И среди них судьи, пытающиеся найти того, кто убил. Кругом продают билеты. Вдруг оказывается, что должна состояться выставка картин моего художника. И вот почему - торжество. Когда об этом узнают, судьи как-то стушевываются. Картина эта особая. Она - движущаяся, она составлена из предметов жизни, а не написана на холсте. Я жду. И вот появляется картина: в виде странной процессии, идущей по дороге. Вдали виден средневековый замок. Идут люди в черном, с горящими факелами, и несут на ложах... какие-то восковые фигуры, может быть, статуи. Они лежат как будто в гробах. И от всей картины - состоящей из людей в черном, лож-гробов, и фигур в них - веет невероятной красотой, мистической и земной в одно и то же время. Живая картина идет на нас. Созданная моим другом - художником. И вдруг я понимаю, что одна из фигур на ложе - труп убитой им женщины. Он замаскирован под одну из восковых фигур. Худые люди в черном, в процессии, высоко поднимают длинные свечи. Зачем это нужно художнику?
Может быть для того, чтобы скрыть убийство? А может быть, труп необходим ему по замыслу картины? И в этом состоял смысл убийства? А может быть и то, и другое?
Никто не знает. Но я слышу слова из какой-то книги, ужасающие по красоте и силе.
От всего этого как бы раздвигается небо. Все зрители идут за картиной. Кто-то хочет прикоснуться к ней. Чтобы набрать сил. Но я знаю, что главное нельзя дотронуться до мертвеца, до трупа убитой женщины. Определенно, она самый тайный, самый сакральный элемент картины, интимный и страшный. Чудовищной красотой веет от картины. И те судьи не могут разгадать, что одна из фигур - труп. Они как бы исчезают. Это значит, что преступление будет скрыто навеки.
Процессия медленно идет к заходящему солнцу. Впереди - мистический город. В закате, а может быть, в заре. И мы идем туда, вслед за процессией. Странное, неумолимое шествие, объятое незнаемой красотой. Куда мы идем?.. К этому городу?
Но что значит этот город? Я не знаю. Нет, мы идем не к дьяволу, но и не к Богу.
А в какие-то никому неизвестные регионы потустороннего мира. И тут все пропало, я провалился в сон без сновидения... Потом проснулся - но это видение так и стояло в уме.
- Ну и сон! Вот это да, - пробормотал Муромцев. - Но с кем все-таки шествие в неизвестные регионы - с Богом или с Дьяволом? - добавил он, рассмеявшись.
- Пожалуй, с Богом, но не с "человеческим"... Не знаю.
- Брр... Какая символика, - вздохнул Демин. - И живопись...
- Гениальность и преступление, искусство и...
- О, такой сон сразу не раскроешь. В нем много уровней...
- И, конечно, там нечто большее, чем эта тема: искусство и преступление, - улыбнулся Олег. - Что меня поразило в этом сне - сверхчеловеческая гармония.
Правда, один элемент этой гармонии - зло, преступление, но он таинственным образом укладывается в общую картину. Значит, зло - необходимый элемент сверхчеловеческой гармонии. Это не оправдание зла, ибо на человеческом уровне ему нет оправдания, но на уровне богов - все укладывается по своим местам. У богов другое виденье и другая "ментальность". Они видят картину Вселенной в целом, а не один ее срез, как мы. И вот, может быть, этот сон - о сверхчеловеческой гармонии. Но почему тогда картину создал художник? Да еще пытаясь, может быть, скрыть свое преступление, превратив его в элемент искусства. Эх, нам и собственные-то сны полунедоступны. Не боги, чай...
Катя расхохоталась, удивляясь такому неожиданному спаду, и подбодрила:
- Жуткая, жуткая символика, Олег. И не однозначная. Поздравляю с великим сном.
- Благодарю.
- Ох, Олежек, Олежек. Все-таки иногда даже мне бывает страшно, - сказала Катя, и какая-то родная дрожь появилась у нее в голосе. - Но чем больше я живу, тем больше люблю свое тело. Нет, не только нарциссизм и женственность. Главное - защита, защита... От тех, невидимых. Как бы не набросились.
- О, конечно, конечно, - подхватил Муромцев. - Пока, до смерти, это надежный покров. И кроме того, в теле не меньше тайны, чем в духе. Но не в том смысле, как думают сатанисты. Это тайна - за семью печатями...
- Отлично, Олег, - вмешалась Вика, в полуиронии и в восхищении одновременно. - Дай Бог, чтоб и нам как-нибудь взглянуть сверху на эту сверхчеловеческую гармонию. Особенно это полезно матерям, у которых убивают детей. Бывают такие случаи.
Помолчали.
- Может быть, и у богов есть зло, которое не укладывается в эту гармонию. Или если укладывается, то только через Центр Парадоксов, - произнес Муромцев. - К тому же и "да" и "нет" существуют одновременно. А ключ к этому сну, по-моему, не в гармонии, а в том, что труп убитой - самый сакральный элемент картины... Но в конечном итоге, тайна зла никогда не будет раскрыта полностью ни на уровне человека, ни на уровне богов...
- Ох, Валя, ты уже занырял, - вздохнул Олег.
- Оставим в покое мировое зло! - проговорил Демин. - Хотя как-то оно связано с Абсолютом... Подумаем о себе... Мы, мы... Почему мы такие родные друг другу!?.
Особенно, наверное, в самой последней безбрежной и сокровенной глубине. Вот в чем вопрос... Может быть, любовь друг к другу спасет нас. Всех. Не квази-разумные отношения, на которые русские органически не способны, а именно крайнее: любовь...
- О, да, да! Это может перевернуть все. И поэтому главное: жить, жить! воскликнула Катя. - Вернее, быть. Выльем за это, - и она подняла свой стакан. - Какой здесь уют... Бесконечный. Этот дворик - из Достоевского. Он - наш. В нем тоже - тайна.
- Наш, наш, наш, - посмотрел на нее расширенными глазами Муромцев. - И мы - вместе.
- Итак, за русских мальчиков - по Достоевскому!
- И за русских девочек - они теперь в пути вместе с нами!
Опять воцарилось молчание. Только взгляды говорили за все. Так прошло...
неизвестно сколько времени.
Вскоре, однако, перед ними появился милиционер.
- Распитие в общественных местах запрещено, товарищи, - сурово, но дружелюбно сказал он.
Надо было уходить.
- Бедная Светочка Волгина, - пробормотал Муромцев. - Ее тоже вчера из подобного заныра выгнали. Не понимаете вы, товарищ милиционер, как нам здесь хорошо!
И они вышли на улицу. Одинокие прохожие на улочках были погружены в себя. Явно - всем хотелось теперь расслабиться, отдохнуть, уйти в душевный отпуск... Тут же обнаружились припасенные деньги. И они понеслись: в кабак, к цыганам. Не так далеко был расположен Речной ресторан, там по вечерам танцевали и распевали свои песни "они" - "осколки" древнего мира, цыгане. Когда подходили к реке - не заметили даже, что стало вечереть.
Ресторан был огромен, но уютен и полупуст. Цыгане уже выступали на эстраде. И звуки музыки и неистовый внутренний танец захлестнул их души.
- Что-то близкое в этом есть, - пробормотала Катя.
- Эх, смешать бы эти ритмы с нашими, глубинными. А слова - из Олега что-нибудь, получился бы сильный напиток, - отозвалась Вика. - Любил же Блок цыганщину...
Было выбрано подходящее настроению вино. И опять возобновился разговор, но в его ритм и слова врывался уже вихрь цыганских напевов. Слова сливались с ними, со звоном бокалов и жаром глаз. Это была музыка - вне времени - но не вне душ.
"Когда-то гордый и надменный, теперь с цыганкой я в раю: и вот прошу ее смиренно: спляши, цыганка, жизнь мою". Но этим цыганам, которые были перед ними, не удавалось сплясать современную жизнь: ее концы уходили в незнаемое будущее, где неизвестно, нашлось ли бы еще место для цыганских плясок; да и настоящее вырывалось из этих ритмов...
А беседа продолжалась, и ее слова были слишком многозначны для цыганских бедствий. Но музыка вносила свой подтекст.
Разговор становился все более и более обрывочным, но стремительным и даже бешенным.
- Перейти, перейти через грань...
- А у него истерика: всюду, кричит, тюрьма! Жажда иного берега сводит его с ума.
- Лишь бы жить, лишь бы жить!
- Лишь бы покончить с жизнью... Но чтоб светила другая, там, за обрывом...
- Просто глупо коверкать почерк завершенных почти пророчеств...
- Олег, выбросьте грусть из головы: искусство победит. Наши памятники должны стоять друг против друга на площадях будущей Москвы.
- Бог с ними, с памятниками. Где мы сами будем тогда, в каких мирах, в каких оборотах, вот что важней. Боюсь, нам будет не до этих монументов...
- Естественно... Да, вот так. Тяжело будет из ада созерцать собственный памятник.
- Мы не попадем в ад.
- Найти, найти спасение...
- От чего спасаться-то, Господи?!. Ведь сейчас, сию минуту - как хорошо! С теперешним-то Я! Только время, время не останавливается. Вот в чем дело.
Остановить бы время! А оно идет и идет. И все быстрее, подлое... К развязке.
- Тот, который всегда внизу, осторожно разложит суть...
- Взорвать бы этот земной шарик, взорвать! Опоганили его совсем. Только вот где тогда плясать будем?
И Катя сплясала. Вместе с пьяным Олегом. Ей удался этот танец, и люди за другими столиками тоже смотрели на нее, и даже аплодировали. Все ее движения отражали вихрь и загул. Волосы ее разметались, и танец завершался в душе.