- Это уже что-то невероятное! - ужаснулся интеллектуал. - Но может быть, это легенда такая... о ней...
- А вы думаете, ваши обыватели лучше? - распалялся Ларион. - А, бросьте! Одна только видимость душевного здоровья. Если он полтора литра водки в день может вылакать, это еще не значит, что он психически здоров. Знаем мы таких нормальных. Мой сосед, например, даже не пьет ни капли, кроме чаю, а такое мне в ухо нашептывает... Ого-го! Это знаете ли, феномен. У них просто иная форма безумия, попроще, но поядреней. А если взять иной полюс: популярных знаменитостей, например, артистов, президентов, иностранцев, певцов и циркачей?
Неужели вы думаете, они нормальны?
- Трудно сказать, - робко возразил интеллектуал. - Я не психиатр.
- И напрасно. В наш век каждый обязан быть психиатром. И сумасшедшим и психиатром одновременно. Улавливаете?
И Ларион нарисовал такую картину мира, что интеллектуал тут же заказал бутылку коньяку.
За распитием этой бутылки и кончилось первое знакомство официального представителя с неконформистским.
Некоторые считали самой острой особенностью Лариона его способность вытащить на свет это скрытое, истинное, больное "я" человека, а потом осмеять это "я" и даже окарикатурить его. И чем глубже он проникал в "странное подполье" человека, тем более потом приходилось этому человеку видеть себя на свету. В этом случае иногда доходило до мордобития. Даже собаки недолюбливали Лариона, хотя какое у собак может быть "странное подполье", уверял себя Ларион.
Но иногда он ограничивался относительно добродушными шутками и шаржами.
Так Виктора Пахомова он называл "дорогая пропажа", намекая на пахомовскую "потерю" своего высшего "Я" и на любимую Виктором песенку Вертинского, где были слова "дорогая пропажа". Ларион удивительно метко имитировал все движения и интонации Виктора, и когда Смолин произносил нараспев эти слова: "до-ро-гая про-па-жа", все покатывались со смеху, представляя себе Виктора и его потерянное "Я", как будто вывалившееся из Пахомова, как из мешка. И перед всеми тотчас обнажались самые больные места Виктора; его так и прозвали - "дорогая пропажа".
Где-то это было и неприятно и зло, но удержаться от смеха было трудно. Однако Ларион хмуро уверял, что это не издевательство, а желание помочь; помочь избавиться от личного безумия его обнажением, как бы оно ни было болезненно.
На него часто, конечно, обижались даже за самые "добродушные" его словечки.
Исключением не был и Олег, но Сабуров все-таки сдерживал свой гнев и говорил, что это даже полезно увидеть себя со смешной стороны: действует, как холодный душ. Тем более, от смешного до великого - один шаг, - добавлял он.
Способность Лариона к имитациям такого рода и перевоплощениям была безгранична.
И многие любили видеть других в смешном виде, хотя порой приходилось терпеть, когда речь шла и о них самих. Все это, впрочем, не мешало дружбе, иногда истерической, а если иной раз вносился в нее зло-остренький элемент, то это было не так уж и плохо по последнему-то счету.
Валя Муромцев, например, любил не только слушать, что "открывает" в нем Ларион, он сам порой с наслаждением пересказывал это другим, хотя в "этом" было много нелестного для него. Он часто умолял Лариона проникнуть в него, Муромцева, поглубже, и изобразить покошмарнее, и почудовищнее, так, чтобы он сам себе стал сниться. Это был единственный "пациент" такого рода, другие не так охотно мазохистировали, особенно на людях, и Валя даже немного надоедал Лариону своей назойливостью в этом отношении. И если бы Валя Муромцев не соблазнял Лариона рестораном или бутылкой коньяка, Смолин не всегда бы так охотно откликался на его зов. За коньяк он шел на это с удовольствием, и, сидя с Муромцевым в уютном ресторанчике где-нибудь на окраине города, в тишине у Москвы-реки, раскладывал за шашлыком перед Валей все язвы его души, все ее бездны и падения, и визги, и кошмары.
- От тебя хоть польза, Валь, - не раз говорил ему Ларион под конец этих откровений. - А ведь эти, - он махнул рукой, - только бросаются на меня.
Муромцев редко заказывал закуску к алкоголю, не любил (зато водки брал очень много), но для Лариона - из уважения - делал иногда исключение. Ларион злился на эти "иногда" и передразнивал порой Валю - другим:
- Заходим мы с Муромцевым в кафушку. Он зовет официантку: Манечка... Манечка...
Нам: две бутылки водки, бутылку портвешка... одну настоечку... мда... бутылку наливочки... обязательно... шесть пива... мда... и две килечки с черным хлебом.
Все.
Муромцев, однако, очень любил полеты и "проникновения" Лариона (особенно серьезные), и теплыми осенними днями, встретившись утром на бульваре, они проводили целый день вдвоем, в мистическом единстве, в какой-то тревоге, и в обнаженных глубинах душ - своих, и друзей.
"Мне нужно чудо, - когда уже вечерело сказал один раз Смолин, - одинокое светлое окно среди ночи... И в нем человек, полный бездн, но не боящийся своего безумия... Превративший свое безумие во вселенную".
Таков был Ларион Смолин. И еще знаменит был танец Смолина, когда он в какой-нибудь пьяной компании один танцевал. Так танцевать могла, возможно, какая-нибудь потусторонняя сущность, а тут было существо с развевающимися редкими волосами, исходящее в ритмах умирания и тревоги. В эти минуты Ларион был действительно потусторонен - в том смысле, что был изолирован от всего, и до странности загадочен - особенно своим холодным взглядом, когда он танцевал.
Потом он сникал и улыбался, и по-человечески просил водки.
Между тем Олег Сабуров, после вечернего посещения Кати Корниловой и вести о болезни Максима, пребывал в некоторой грусти. На следующий день он добился свидания с академическим светилом по поводу Радина, и тот обещал помощь, но не выздоровление.
Потом Олег сдавал свой перевод в институт, звонил Тоне Ларионовой, с кем-то встречался и, наконец, в тоске попал к Боре Беркову. Тот жил с родителями в отдельной, почему-то красивой квартире, где у Бори была своя довольно большая комната, заставленная шкафами с книгами. Здесь, на диване, рядом с окном, из которого виднелись небо и белые камни здания, Олег немного пришел в себя.
Мать Бори, седая, добродушная и по-старомодному интеллигентная старушка принесла им в комнату поднос с чаем, вареньем и пирожками.
- Так беседы лучше проходят, - улыбнулась она.
Боря выложил Олегу последнюю новость: Закаулов исчез. Это с ним бывало, и друзья не беспокоились на этот счет.
Но смертельная болезнь Радина на каких-то планах подсознания наложила свой отпечаток на их разговор, хотя они и не были хорошо знакомы с Максимом. Однако, главным все-таки была тень тайного человека.
- Все остатки моего прежнего глупого рационализма почти исчезли, проговорил Берков. - Ничего не осталось.
- Ну, что ж мы знаем, от наших друзей, что это не мистификация по крайней мере.
И что это серьезно. Круг Юры - надежный источник, а ведь оттуда потянулись нити,
- сказал Олег. - Да и Саша, слава Богу, не дилетант, это сразу чувствуется в человеке... Дело не в этом. Для чего мы Саше, и что за игра, что за бездна стоит за всем этим - вот в чем вопрос. И увидим ли мы этого тайного человека. И что это за отбор-испытание людей, которое ведет сейчас Саша, я ничего не пойму.
Каков принцип отбора? И списочек людей, которых не надо вовлекать, любопытен.
Явно, что принцип основан не на гениальности, - чуть с иронией продолжал Олег, - а на чем-то еще... Откровенно говоря, я плохо понял, что происходило у Виктора, когда мы привели Сашу... Ты посек что-нибудь из того, что я тебе рассказал об этом?
- Нет. Но явно отбор основан не на знании, не на знакомстве с эзотеризмом. Иначе Саша, сам из этих кругов, искал бы людей где-то у себя. Правда, и у нас готовы к принятию этого. Как ты считаешь? Ты готов идти?
- Да, - ответил Олег, и помолчал. - Я слышу зов, страшный зов.
- И все-таки ничего не поймешь, - вздохнул Борис. - Вот эта книга о дзен-буддизме мне понятней, - и он показал на большую книгу на английском языке.
- Кстати, надо предложить Саше как третий вариант Ниночку Сафронову.
- Конечно! Как это мы не догадались сразу. Вот это да!
- Мне почему-то только сейчас пришло в голову. А ведь она и наша, и связана с эзотерическими кругами. И ее нет в списке. Вот ее бы подключить, она может кое-что заранее распознать, думаю!
- Где ее телефон?
- Подожди, Олег, не торопись. Сначала надо показать Лариона, мы же обещали Саше.
- Нечего тянуть. Вечер еще только начинается. Давай-ка спонтанно. Попробуем сейчас созвониться с Ларионом и Сашей.
Борис позвонил - сначала Лариону, и застал его дома, в его однокомнатной квартире на Таганке, где он жил один. Ларион тут же согласился повидать нового "пациента" - каждый человек в его глазах был полусумасшедшим, нуждающимся в особом лечении. О Саше он раньше ничего не слышал. Но поставил условие, что если встречаться сегодня вечером, то у цирка в парке культуры и отдыха им. Горького.
А потом - в ресторан. Ночью же можно посидеть и в его квартире на Таганке.
- Вы знаете, Борис, мою любовь к цирку, - говорил Ларион в трубку. Обожаю цирк. И у меня много знакомых среди клоунов. Цирком я не могу пожертвовать даже ради душевнобольных. Билетов вы уже не достанете. Встретимся у цирка после окончания...
- Я тебе перезвоню, - ответил Боря и тут же набрал номер Трепетова.
К его удивлению Саша тоже был дома, свободен, и с явным удовольствием одобрил идею цирка. "К тому же я люблю ночные встречи", - добавил он.
В результате поздно вечером Олег и Борис поджидали Сашу у выхода из летнего цирка. Представление еще не кончилось, и сквозь ненадежные стены цирка слышался нелепый древний рев тигра, свист бича и аплодисменты.
К полному удивлению Олега и Беркова Саша пришел не один. За ним ковыляли трое:
один был инвалид, на костылях; второй напоминал карлика, хотя карликом не был; третий был красив, здоров, кудряв, в тельняшке, и настоящий богатырь, или во всяком случае гармонист. Все они довольно почтительно шли за Сашей.
- Кто это? - ужаснулся Олег, не удержавшись.
- Ничего, ничего, господа, - спокойно и весело ответил Саша.
Он был, как всегда, просто одет, словно работяга, в дешевом пиджачке и в рубашке нараспашку. Не хватало ему только кепочки.
- Это мои друзья далекой юности, со школы. Но они подросли. Нам они не помешают.
- Ну и ну, - робко ошеломился Берков.
- Ничего. Ребята тоже хотят в ресторан. Я им не могу отказать в удовольствии.
Представляю: Степан, Юлий и Вадик.
И ребята, нисколько не смутившись, уже пожимали руки нашим неконформистам.
Вероятно, они где-то тоже были неконформисты. Инвалида звали Степан; "карлика" - Вадик; а красавца - Юлий.
Берков и Олег переглянулись. Олегу показалось, что "ребята" чем-то напоминают каких-то потусторонних чудовищ, разудалых, кудрявых и выскочивших из тьмы. Хотя, как будто бы, по крайней мере в отношении внешних форм, все было в порядке: ну, инвалид, без ноги - что в этом особенного; другой вроде бы слишком маловат ростом, но толком не разглядишь; это тоже бывает, красавец же вообще был не в меру розовощек и радостен.
Этот, последний, пожалуй, вызывал самое большое подозрение.
В это время раздался свисток, и толпа повалила из цирка. Тут же мелькнул и Ларион, согнуто-оживленный, ухмыляющийся, поблескивая своей лысиной. Но и он немного опешил при виде таких "гостей". Но тут же пришел в себя, покачнулся и быстро взглянул на луну. Состоялось энергичное знакомство. Ларион, вообще говоря, немного сникал после цирка, точно это зрелище забирало его энергию. Но гости подхлестнули его, хотя в то же время чуть-чуть обескуражили.
Гурьбой пошли к ресторану.
- Где это вы их выкопали, Саша? - тихо спросил Олег.
- Из ближних к нам регионов, - был ответ.
И после паузы Саша добавил:
- Да, они чудесные ребята. И кстати говоря, по-прежнему очень интеллигентные.
Ресторанчик оказался уютным, полу-безумным, и весь в зелени. Как ни странно, народу было в нем не так много. Дородная официантка озаботилась:
- Где же мне это вас обслужить, таких боевых ребят? Вы у меня назавтра водки не оставите в ресторане, - улыбнулась она.
- Что вы, мы - тихие, - успокоил ее Саша.
Расположились за двумя столиками, соединив их. Заказ получился весьма благостным и чинным: много закуски и всего по одной бутылке водки-вина на брата, не считая пива.
Первый тост предложил розовощекий Юлий. "За наше братство!" - выпалил он. Олег и Берков, не удержавшись, опять переглянулись. Но выпили. Степан, инвалид без ноги, сразу же предложил второй тост: "За Бодлера!" Это прозвучало точно короткий удар грома: настолько это противоречило его физиономии, почти уголовной. Ларион хихикнул, а Олег сказал, что тогда не чокаться, так как приходится пить за покойника."Степа и хочет выпить за него именно как за покойника, а не как за поэта! - заметил Саша. - Как поэта он его даже не знает".
"Из какого сумасшедшего дома их привезли?" - подумал Ларион, развеселившись.
Фонтан мрачного юмора так и захлестал из его уст. Досталось и подпольному писателю Геннадию Семенову, интеллектуалу и эстету, который предпочитал однако писать рассказы про идиотов. "Это у него от мистицизма, - усмехнулся Ларион. - Разочарован в уме. Он считает, что в мировом уме, а на самом деле - в собственном".
Олег заметил, что Саша на сей раз ведет себя совершенно иначе, чем при встрече с Виктором. Трепетов был тих, далек, не задавал парадоксальных вопросов и скорее только наблюдал.
Олег сам исподтишка поглядывал на Сашино лицо: оно казалось ему уже не таким закрытым, как раньше. Черты его были обыкновенны, но глаза - были в высшей степени необычны. Олег видел: временами в них таился какой-то бесконечный разум, который потом вдруг исчезал, уступая место: чему? Глаза тогда, после этого ухода, превращались в бездонный путь, в провал, ведущий неизвестно куда. От такого взгляда становилось не по себе - если этот взгляд можно было распознать.
Олега однако удивляло выражение непроницаемой странной грусти, которое иногда возникало на Сашином лице. Он знал, что грусть - это не свойство сейджей.*** Но это была совершенно особая, из ряда вон выходящая грусть, может быть, даже грусть как некое средство, так, во всяком случае, чувствовал Олег, целиком отдаваясь своей интуиции, чтобы проникнуть в суть. Но суть не давалась, и грусть исчезала с лица.
В таких наблюдениях Олег провел вечер, сам погрустнев, но естественно по-человечески, по-обычному, и почти не трогая вино. Это была весьма бредовая пирушка.
- Куда все-таки он нас закинет, - раздумывал Олег. - Не сбежать ли лучше к Лесневу? Там по крайней мере все ясно: Индия, Бого-реализация, практика. Обучает высшей медитации. А здесь что? И хорош же сам этот тайный человек, если Саша таков. Хоть бы взглянуть на него разок. Интересно, отдают ли ему честь пьяные, как я слышал в одной легенде о нем. Да, да, пьяные, если даже лежат в стельку, встают и отдают ему честь как генералу неведомого мира, в котором может быть сами пребывают, когда у них исчезает сознание... Такова легенда, со смешком. И еще есть другие, более истерические легенды... Но я слышу зов: зов и зов среди всего этого скрежета...
И он очнулся немного из-за неестественного хохота Вадика. Было почему-то неприятно, что такой маленький человек может так заливаться.
- Вы - интересные люди, - убежденно говорил между тем Ларион "гостям", не обращая внимания на Сашу. - Степан, правда, чересчур мрачен. Степан, а Степан, да не пейте вы так водку! Веселитесь!
- А я и веселюсь, - ответил Степан, и похлопал по костылю.
Темнело, и Олега удивило, что так быстро стало лететь время, как будто они попали в иное измерение, точно сорванное с цепи. Ресторан был открытый, на воздухе, и ветер рвался в него, покачивая темные верхушки деревьев. Посетители исчезали, зал пустел. "Если бы так всегда летело время!.. ого... мы были бы уже на краю", - подумал Олег.
- Спляшем, Юлий, - внезапно заявил Ларион.
И Юлий, словно повинуясь его словам, сплясал, один, и ветер, дующий с озера, шевелил его кудрявые волосы. Олег заметил, что во время пляски Юлий почему-то смотрел в одну точку - неподвижно и тяжело. И это очень не вязалось с его разудалой пляской; такой угрюмый глаз подходил скорее покойнику или офицеру, ведущему своих подчиненных в ад. Но когда Юлий кончил танцевать, взгляд его помягчел, и он, подойдя, даже поцеловал Лариона в широкий лоб, от чего последний по-девичьи зарделся.
Было много анекдотов, шуток и прибауток. Эти трое - Степан, Вадим и Юлий - все более и более определяли настрой вечера. Степан больше не поминал Бодлера, а скорее просто подвывал тоскливые, дремучие песни. И делал это так обнаженно, что хотелось прильнуть к его тельняшке.
И вместе с тем, во всем этом была непонятная лихость.
Юлий, например, был чудодейственно весел (за исключением, конечно, тех моментов, когда взгляд его вдруг тяжелел, сосредоточиваясь в одной точке), и даже болтлив, если называть его странные, несвязные и отнюдь не пьяные высказывания болтливостью.
Ларион, наконец, утомился от всего этого. Его привычный интеллектуализм утонул в эдакой беспросветной обнаженности троих гостей. При этом у них почти полностью отсутствовали всякие соответствия чему-либо существующему на земле.
Ничему не было конца, и вместе с тем все светилось горячей кровью. Румянец так и пылал на щеках Юлия, хотя говорил он об отсутствии судьбы.
- Мне страшно с тобою быть, потому, что ты разрушаешь сознание, - сказал ему вдруг Ларион, и лысина его побелела.
Они сидели друг против друга, за столом, и держали в руках бокалы.
Юлий, развалившись на стуле, бешено захохотал в ответ на такие слова, и тут же умудрился в хохочущий рот влить добрый бокал водки.
- Что с ним? - шепнул Берков и подмигнул Лариону. Кончив ржать, Юлий вытер салфеткой красные губы, пропитанные водкой, почему-то извинился и заплакал. Но плакал он так, что от этого другим становилось ни больно, ни страшно, ни стыдно
- а только хорошо. Это было так же квази-натурально, как и его хохот. Поплакав, он опять вытер салфеткой губы, налил водки и, похлопав Лариона по плечу, весело вымолвил, точно утешая его:
- Ничего, старик, живем!
И всем стало очевидно, что жить, жить надо долго и обязательно без всяких берегов.
- Пора, братцы, пора! - проговорил вдруг Саша, остававшийся все время в тени.
Да, действительно было пора. Толстая официантка, прибирая остатки еды, дружелюбно поторапливала их:
- Ну, вот погуляли, и слава Богу... Глядишь, и завтра то же самое. Ласковые...
У границ парка, на Крымском мосту, расстались: Саша со своими приятелями направились к Зубовскому бульвару, а остальные - в другую сторону. Берков скоро исчез в глубинах метро, а Олег с Ларионом решили закончить вечер на квартире у Лариона за последней бутылочкой.
Ларион быстро вытащил ее из угла, добавив к ней, к красненькой, ломтики лимона в сахаре и яблочко. Он отдыхал на диване и быстро протрезвел - от мыслей.
- Ну как тебе эти мальчики, особенно тот, кудряш? - спросил Олег.
- Тяжелы... - Ларион вытер пот с лысины. - Ты знаешь, не встречал еще таких...
Нда... Серьезное дело?
- А Саша?
- Совсем иное, это редчайший случай почти полного психического здоровья.
- Ого!.. Жалко вот Муромцева не было.
- А! - Ларион махнул рукой. - Хорошенького понемножку. - И он прибавил, чуть передразнивая манеру Муромцева: - Вчера с мусенькой поймали черного кота. Все сделали как полагается: время, луна и прочее. Стали его стричь, а он так заорал, замяукал, а мы с мусенькой сели на диван и стали расшифровывать. Он орет, а мы расшифровываем и расшифровываем... И такое расшифровали, что волосы встанут дыбом.
Ларион хохотнул, заключив:
- Вот в этом и весь Муромцев.
Олег вдруг разозлился:
- Извините, но вовсе не весь. Ты берешь только негативную сторону, карикатуришь ее и создаешь не реальное лицо, а его черную тень. Это остроумно, зло, но далеко от сути...
Ларион удивился такой реакции, и вечер закончился в раздражении и непонимании...
На прощание Ларион сказал:
- А начинать надо с расшифровки собственного крика... Причем здесь коты.
VII
Первый утробный глоточек прошел за бытие - за вечное и неделимое. Галюша даже немного всплакнула. Петр же, обернув свой лик к Люде, убеждал ее:
- Страх твой, Люда, очень простой источник имеет: атеизм в детстве. Всех нас в свое время накрыл этот ужас: такова уж современная цивилизация. Ведь впервые человек один на один со смертью оказался, без веры. А в детстве, ой, ой, как все остро воспринимается, вот и залез некий животный ужас в душеньку, еще бы; я один, кругом тьма, и я умру, и уйду в эту тьму навсегда. Да к тому же дух стал уже пробуждаться, у некоторых даже в очень юном возрасте, бывает, вот и получилось, что даже все, что вечным полагать нужно, разум, дух, держится только в одной точке, в одном теле, и разрушится эта точка - тогда и все погибнет, даже самое дорогое, "я", сознание. Вот откуда и вошло в нашу душу это судорожное цеплянье за жизнь, эта истерика. Ведь согласитесь, даже в девятнадцатом веке такого не было. О, конечно, потом, я имею в виду нас, все восстановилось, пришло в нормальное состояние, вернулась вера в Бога и в абсолютность бытия, но ведь это потом, по мере самодвижения разума. А тот ужас, тот страх безумный вошел с детства, в кровь, и в плоть, и в темные глубины души тоже, и пусть разум его вытеснил из сознания, где-то в наших глубинках, закоулках, он еще живет. Это уже я про вас лично говорю, дорогая моя Людочка...
- Ах, вот как, - рассмеялась Люда. - Но учти, Петр, этот атеизм, - или точнее страх, вероятно, не так прост, как кажется. Не исключено, он просто символ чего-то иного, страшного, чего нам не понять. Легко высмеять атеизм, но трудно уничтожить страх, тем более что он может быть намеком на совершенно другую, уже не "атеистическую", а метафизическую ситуацию...
- Хватит, хватит, - вздохнула Галя. - Договорились. Все вы может не правы по-своему. Давайте-ка лучше хлебнем немного, чтоб каждая жилочка внутри задрожала. Пока живы.
Прошел хохоток.
- А время и я не люблю - умильно продолжала Галюша, вытирая платком сальные губки. - Когда выпьешь, время немного утихает, не так бежит. Я помню, Люда, тот наш разговор о времени... Ох!
Мефодий опять приблизился к ним. Был он, замутенный, молчалив, но на этот раз заговорил:
- Может, на кладбище хотите прогуляться. Я люблю...
- А что, тут рядышком кладбище? - осведомилась Люда.
- А то нет. Этого добра везде хватает.
И Мефодий опять подпрыгнул, сделав вокруг себя свою гимнастику.
- На кладбище всегда хорошо прогуляться - дружелюбно улыбнулась Галя. Мы с моим мужиком часто гуляем по кладбищу. Так оно, поди, уж закрыто?
- Я дыру в заборе знаю, - уважительно вставил Мефодий.
- Что ж прогуляться после пития неплохо. Только надо бы его угостить?! и Петр кивнул на Мефодия.
- Не надо - шепнула Галя. - Он вообще-то не пьет, а если выпьет, то не такой дурной делается. Смиреет. А сейчас он как раз своеобычный.
- Закаты здесь какие, закаты на этой окраине, - вздохнула Люда. - Всю душу вывернут. Как у вас в Боровске, Галя.
- Я за палкой схожу, - буркнул Мефодий и побежал к дому.
- Без палки он на кладбище никогда не ходит, горемычный - вставила Галюша. - С кем он там воюет, не знаю.
Тихо допилась сладкая наливочка, и с какой-то радостью Галя поцеловал свою Люду.
Мефодий не заставил себя ждать: вприпрыжку с палкой в руке, и в то же время умственный, он прискакал к друзьям.
Началась вечерняя прогулка.
Мефодий вел изворотливо, кривыми переулочками, то и дело приходилось пролезать в разные дыры в заборах. Петр поддерживал более чем нежную Люду. Мефодий тем временем разговаривал с Галей на своем языке.
- У домов нет теней, я знаю это, Галя, - причудливо-осторожно говорил он.
- Как это так, Фодя?
- Не те тени. Надо, чтобы тень была живая.
- Это которая от человеков?
- Угу.
- И что ты, Фодя, говорят, все с тенями знаешься! - вздохнула Галя, пролезая, толстенькая, сквозь дыру. - Нешто тебе людей не жалко, особенно баб?
- Как не жалко - жалко! - Мефодий хотел даже сделать свою безразличную гимнастику. - Но тень, тень она, Галя, особая стать. Вот кого хвалить надо.
- И много ты их захвалил?
- Людям что, Галя, люди они и так счастливые. А тени...!? И Мефодий шумно вздохнув, погрозил кому-то не то пальцем, не то кулаком - в пространство.
Быстро прошли последние проулки. Шепот из под углов сопровождал их.
Дыра в этом кладбищенском заборе действительно была, приметная, но вела она не на могилы, а в бесконечную зелень, кусты и деревья, которая скрывала могилы от посторонних глаз. Как только друзья подошли к дыре, из нее выскользнули две девочки-подружки, лет тринадцати, как раз с соседнего с домом номер восемь двора.
- Эх, вы сластены! - шикнул на них Мефодий.
- А что? - спросила Люда.
- Да за земляникой сюда ходют - объяснила Галя. - Кругом, за городом, не так далеко, полно земляники, и они сюда приладились: с могилок землянику рвать.
Точно она поэтому слаще.
- Ого! - вспомнила Люда. - Как зовут девочек-то?
- Нина и Катя.
- Я знаю больше эту странную девочку Иру, с нашего двора.
- А вы думаете, ваши обыватели лучше? - распалялся Ларион. - А, бросьте! Одна только видимость душевного здоровья. Если он полтора литра водки в день может вылакать, это еще не значит, что он психически здоров. Знаем мы таких нормальных. Мой сосед, например, даже не пьет ни капли, кроме чаю, а такое мне в ухо нашептывает... Ого-го! Это знаете ли, феномен. У них просто иная форма безумия, попроще, но поядреней. А если взять иной полюс: популярных знаменитостей, например, артистов, президентов, иностранцев, певцов и циркачей?
Неужели вы думаете, они нормальны?
- Трудно сказать, - робко возразил интеллектуал. - Я не психиатр.
- И напрасно. В наш век каждый обязан быть психиатром. И сумасшедшим и психиатром одновременно. Улавливаете?
И Ларион нарисовал такую картину мира, что интеллектуал тут же заказал бутылку коньяку.
За распитием этой бутылки и кончилось первое знакомство официального представителя с неконформистским.
Некоторые считали самой острой особенностью Лариона его способность вытащить на свет это скрытое, истинное, больное "я" человека, а потом осмеять это "я" и даже окарикатурить его. И чем глубже он проникал в "странное подполье" человека, тем более потом приходилось этому человеку видеть себя на свету. В этом случае иногда доходило до мордобития. Даже собаки недолюбливали Лариона, хотя какое у собак может быть "странное подполье", уверял себя Ларион.
Но иногда он ограничивался относительно добродушными шутками и шаржами.
Так Виктора Пахомова он называл "дорогая пропажа", намекая на пахомовскую "потерю" своего высшего "Я" и на любимую Виктором песенку Вертинского, где были слова "дорогая пропажа". Ларион удивительно метко имитировал все движения и интонации Виктора, и когда Смолин произносил нараспев эти слова: "до-ро-гая про-па-жа", все покатывались со смеху, представляя себе Виктора и его потерянное "Я", как будто вывалившееся из Пахомова, как из мешка. И перед всеми тотчас обнажались самые больные места Виктора; его так и прозвали - "дорогая пропажа".
Где-то это было и неприятно и зло, но удержаться от смеха было трудно. Однако Ларион хмуро уверял, что это не издевательство, а желание помочь; помочь избавиться от личного безумия его обнажением, как бы оно ни было болезненно.
На него часто, конечно, обижались даже за самые "добродушные" его словечки.
Исключением не был и Олег, но Сабуров все-таки сдерживал свой гнев и говорил, что это даже полезно увидеть себя со смешной стороны: действует, как холодный душ. Тем более, от смешного до великого - один шаг, - добавлял он.
Способность Лариона к имитациям такого рода и перевоплощениям была безгранична.
И многие любили видеть других в смешном виде, хотя порой приходилось терпеть, когда речь шла и о них самих. Все это, впрочем, не мешало дружбе, иногда истерической, а если иной раз вносился в нее зло-остренький элемент, то это было не так уж и плохо по последнему-то счету.
Валя Муромцев, например, любил не только слушать, что "открывает" в нем Ларион, он сам порой с наслаждением пересказывал это другим, хотя в "этом" было много нелестного для него. Он часто умолял Лариона проникнуть в него, Муромцева, поглубже, и изобразить покошмарнее, и почудовищнее, так, чтобы он сам себе стал сниться. Это был единственный "пациент" такого рода, другие не так охотно мазохистировали, особенно на людях, и Валя даже немного надоедал Лариону своей назойливостью в этом отношении. И если бы Валя Муромцев не соблазнял Лариона рестораном или бутылкой коньяка, Смолин не всегда бы так охотно откликался на его зов. За коньяк он шел на это с удовольствием, и, сидя с Муромцевым в уютном ресторанчике где-нибудь на окраине города, в тишине у Москвы-реки, раскладывал за шашлыком перед Валей все язвы его души, все ее бездны и падения, и визги, и кошмары.
- От тебя хоть польза, Валь, - не раз говорил ему Ларион под конец этих откровений. - А ведь эти, - он махнул рукой, - только бросаются на меня.
Муромцев редко заказывал закуску к алкоголю, не любил (зато водки брал очень много), но для Лариона - из уважения - делал иногда исключение. Ларион злился на эти "иногда" и передразнивал порой Валю - другим:
- Заходим мы с Муромцевым в кафушку. Он зовет официантку: Манечка... Манечка...
Нам: две бутылки водки, бутылку портвешка... одну настоечку... мда... бутылку наливочки... обязательно... шесть пива... мда... и две килечки с черным хлебом.
Все.
Муромцев, однако, очень любил полеты и "проникновения" Лариона (особенно серьезные), и теплыми осенними днями, встретившись утром на бульваре, они проводили целый день вдвоем, в мистическом единстве, в какой-то тревоге, и в обнаженных глубинах душ - своих, и друзей.
"Мне нужно чудо, - когда уже вечерело сказал один раз Смолин, - одинокое светлое окно среди ночи... И в нем человек, полный бездн, но не боящийся своего безумия... Превративший свое безумие во вселенную".
Таков был Ларион Смолин. И еще знаменит был танец Смолина, когда он в какой-нибудь пьяной компании один танцевал. Так танцевать могла, возможно, какая-нибудь потусторонняя сущность, а тут было существо с развевающимися редкими волосами, исходящее в ритмах умирания и тревоги. В эти минуты Ларион был действительно потусторонен - в том смысле, что был изолирован от всего, и до странности загадочен - особенно своим холодным взглядом, когда он танцевал.
Потом он сникал и улыбался, и по-человечески просил водки.
Между тем Олег Сабуров, после вечернего посещения Кати Корниловой и вести о болезни Максима, пребывал в некоторой грусти. На следующий день он добился свидания с академическим светилом по поводу Радина, и тот обещал помощь, но не выздоровление.
Потом Олег сдавал свой перевод в институт, звонил Тоне Ларионовой, с кем-то встречался и, наконец, в тоске попал к Боре Беркову. Тот жил с родителями в отдельной, почему-то красивой квартире, где у Бори была своя довольно большая комната, заставленная шкафами с книгами. Здесь, на диване, рядом с окном, из которого виднелись небо и белые камни здания, Олег немного пришел в себя.
Мать Бори, седая, добродушная и по-старомодному интеллигентная старушка принесла им в комнату поднос с чаем, вареньем и пирожками.
- Так беседы лучше проходят, - улыбнулась она.
Боря выложил Олегу последнюю новость: Закаулов исчез. Это с ним бывало, и друзья не беспокоились на этот счет.
Но смертельная болезнь Радина на каких-то планах подсознания наложила свой отпечаток на их разговор, хотя они и не были хорошо знакомы с Максимом. Однако, главным все-таки была тень тайного человека.
- Все остатки моего прежнего глупого рационализма почти исчезли, проговорил Берков. - Ничего не осталось.
- Ну, что ж мы знаем, от наших друзей, что это не мистификация по крайней мере.
И что это серьезно. Круг Юры - надежный источник, а ведь оттуда потянулись нити,
- сказал Олег. - Да и Саша, слава Богу, не дилетант, это сразу чувствуется в человеке... Дело не в этом. Для чего мы Саше, и что за игра, что за бездна стоит за всем этим - вот в чем вопрос. И увидим ли мы этого тайного человека. И что это за отбор-испытание людей, которое ведет сейчас Саша, я ничего не пойму.
Каков принцип отбора? И списочек людей, которых не надо вовлекать, любопытен.
Явно, что принцип основан не на гениальности, - чуть с иронией продолжал Олег, - а на чем-то еще... Откровенно говоря, я плохо понял, что происходило у Виктора, когда мы привели Сашу... Ты посек что-нибудь из того, что я тебе рассказал об этом?
- Нет. Но явно отбор основан не на знании, не на знакомстве с эзотеризмом. Иначе Саша, сам из этих кругов, искал бы людей где-то у себя. Правда, и у нас готовы к принятию этого. Как ты считаешь? Ты готов идти?
- Да, - ответил Олег, и помолчал. - Я слышу зов, страшный зов.
- И все-таки ничего не поймешь, - вздохнул Борис. - Вот эта книга о дзен-буддизме мне понятней, - и он показал на большую книгу на английском языке.
- Кстати, надо предложить Саше как третий вариант Ниночку Сафронову.
- Конечно! Как это мы не догадались сразу. Вот это да!
- Мне почему-то только сейчас пришло в голову. А ведь она и наша, и связана с эзотерическими кругами. И ее нет в списке. Вот ее бы подключить, она может кое-что заранее распознать, думаю!
- Где ее телефон?
- Подожди, Олег, не торопись. Сначала надо показать Лариона, мы же обещали Саше.
- Нечего тянуть. Вечер еще только начинается. Давай-ка спонтанно. Попробуем сейчас созвониться с Ларионом и Сашей.
Борис позвонил - сначала Лариону, и застал его дома, в его однокомнатной квартире на Таганке, где он жил один. Ларион тут же согласился повидать нового "пациента" - каждый человек в его глазах был полусумасшедшим, нуждающимся в особом лечении. О Саше он раньше ничего не слышал. Но поставил условие, что если встречаться сегодня вечером, то у цирка в парке культуры и отдыха им. Горького.
А потом - в ресторан. Ночью же можно посидеть и в его квартире на Таганке.
- Вы знаете, Борис, мою любовь к цирку, - говорил Ларион в трубку. Обожаю цирк. И у меня много знакомых среди клоунов. Цирком я не могу пожертвовать даже ради душевнобольных. Билетов вы уже не достанете. Встретимся у цирка после окончания...
- Я тебе перезвоню, - ответил Боря и тут же набрал номер Трепетова.
К его удивлению Саша тоже был дома, свободен, и с явным удовольствием одобрил идею цирка. "К тому же я люблю ночные встречи", - добавил он.
В результате поздно вечером Олег и Борис поджидали Сашу у выхода из летнего цирка. Представление еще не кончилось, и сквозь ненадежные стены цирка слышался нелепый древний рев тигра, свист бича и аплодисменты.
К полному удивлению Олега и Беркова Саша пришел не один. За ним ковыляли трое:
один был инвалид, на костылях; второй напоминал карлика, хотя карликом не был; третий был красив, здоров, кудряв, в тельняшке, и настоящий богатырь, или во всяком случае гармонист. Все они довольно почтительно шли за Сашей.
- Кто это? - ужаснулся Олег, не удержавшись.
- Ничего, ничего, господа, - спокойно и весело ответил Саша.
Он был, как всегда, просто одет, словно работяга, в дешевом пиджачке и в рубашке нараспашку. Не хватало ему только кепочки.
- Это мои друзья далекой юности, со школы. Но они подросли. Нам они не помешают.
- Ну и ну, - робко ошеломился Берков.
- Ничего. Ребята тоже хотят в ресторан. Я им не могу отказать в удовольствии.
Представляю: Степан, Юлий и Вадик.
И ребята, нисколько не смутившись, уже пожимали руки нашим неконформистам.
Вероятно, они где-то тоже были неконформисты. Инвалида звали Степан; "карлика" - Вадик; а красавца - Юлий.
Берков и Олег переглянулись. Олегу показалось, что "ребята" чем-то напоминают каких-то потусторонних чудовищ, разудалых, кудрявых и выскочивших из тьмы. Хотя, как будто бы, по крайней мере в отношении внешних форм, все было в порядке: ну, инвалид, без ноги - что в этом особенного; другой вроде бы слишком маловат ростом, но толком не разглядишь; это тоже бывает, красавец же вообще был не в меру розовощек и радостен.
Этот, последний, пожалуй, вызывал самое большое подозрение.
В это время раздался свисток, и толпа повалила из цирка. Тут же мелькнул и Ларион, согнуто-оживленный, ухмыляющийся, поблескивая своей лысиной. Но и он немного опешил при виде таких "гостей". Но тут же пришел в себя, покачнулся и быстро взглянул на луну. Состоялось энергичное знакомство. Ларион, вообще говоря, немного сникал после цирка, точно это зрелище забирало его энергию. Но гости подхлестнули его, хотя в то же время чуть-чуть обескуражили.
Гурьбой пошли к ресторану.
- Где это вы их выкопали, Саша? - тихо спросил Олег.
- Из ближних к нам регионов, - был ответ.
И после паузы Саша добавил:
- Да, они чудесные ребята. И кстати говоря, по-прежнему очень интеллигентные.
Ресторанчик оказался уютным, полу-безумным, и весь в зелени. Как ни странно, народу было в нем не так много. Дородная официантка озаботилась:
- Где же мне это вас обслужить, таких боевых ребят? Вы у меня назавтра водки не оставите в ресторане, - улыбнулась она.
- Что вы, мы - тихие, - успокоил ее Саша.
Расположились за двумя столиками, соединив их. Заказ получился весьма благостным и чинным: много закуски и всего по одной бутылке водки-вина на брата, не считая пива.
Первый тост предложил розовощекий Юлий. "За наше братство!" - выпалил он. Олег и Берков, не удержавшись, опять переглянулись. Но выпили. Степан, инвалид без ноги, сразу же предложил второй тост: "За Бодлера!" Это прозвучало точно короткий удар грома: настолько это противоречило его физиономии, почти уголовной. Ларион хихикнул, а Олег сказал, что тогда не чокаться, так как приходится пить за покойника."Степа и хочет выпить за него именно как за покойника, а не как за поэта! - заметил Саша. - Как поэта он его даже не знает".
"Из какого сумасшедшего дома их привезли?" - подумал Ларион, развеселившись.
Фонтан мрачного юмора так и захлестал из его уст. Досталось и подпольному писателю Геннадию Семенову, интеллектуалу и эстету, который предпочитал однако писать рассказы про идиотов. "Это у него от мистицизма, - усмехнулся Ларион. - Разочарован в уме. Он считает, что в мировом уме, а на самом деле - в собственном".
Олег заметил, что Саша на сей раз ведет себя совершенно иначе, чем при встрече с Виктором. Трепетов был тих, далек, не задавал парадоксальных вопросов и скорее только наблюдал.
Олег сам исподтишка поглядывал на Сашино лицо: оно казалось ему уже не таким закрытым, как раньше. Черты его были обыкновенны, но глаза - были в высшей степени необычны. Олег видел: временами в них таился какой-то бесконечный разум, который потом вдруг исчезал, уступая место: чему? Глаза тогда, после этого ухода, превращались в бездонный путь, в провал, ведущий неизвестно куда. От такого взгляда становилось не по себе - если этот взгляд можно было распознать.
Олега однако удивляло выражение непроницаемой странной грусти, которое иногда возникало на Сашином лице. Он знал, что грусть - это не свойство сейджей.*** Но это была совершенно особая, из ряда вон выходящая грусть, может быть, даже грусть как некое средство, так, во всяком случае, чувствовал Олег, целиком отдаваясь своей интуиции, чтобы проникнуть в суть. Но суть не давалась, и грусть исчезала с лица.
В таких наблюдениях Олег провел вечер, сам погрустнев, но естественно по-человечески, по-обычному, и почти не трогая вино. Это была весьма бредовая пирушка.
- Куда все-таки он нас закинет, - раздумывал Олег. - Не сбежать ли лучше к Лесневу? Там по крайней мере все ясно: Индия, Бого-реализация, практика. Обучает высшей медитации. А здесь что? И хорош же сам этот тайный человек, если Саша таков. Хоть бы взглянуть на него разок. Интересно, отдают ли ему честь пьяные, как я слышал в одной легенде о нем. Да, да, пьяные, если даже лежат в стельку, встают и отдают ему честь как генералу неведомого мира, в котором может быть сами пребывают, когда у них исчезает сознание... Такова легенда, со смешком. И еще есть другие, более истерические легенды... Но я слышу зов: зов и зов среди всего этого скрежета...
И он очнулся немного из-за неестественного хохота Вадика. Было почему-то неприятно, что такой маленький человек может так заливаться.
- Вы - интересные люди, - убежденно говорил между тем Ларион "гостям", не обращая внимания на Сашу. - Степан, правда, чересчур мрачен. Степан, а Степан, да не пейте вы так водку! Веселитесь!
- А я и веселюсь, - ответил Степан, и похлопал по костылю.
Темнело, и Олега удивило, что так быстро стало лететь время, как будто они попали в иное измерение, точно сорванное с цепи. Ресторан был открытый, на воздухе, и ветер рвался в него, покачивая темные верхушки деревьев. Посетители исчезали, зал пустел. "Если бы так всегда летело время!.. ого... мы были бы уже на краю", - подумал Олег.
- Спляшем, Юлий, - внезапно заявил Ларион.
И Юлий, словно повинуясь его словам, сплясал, один, и ветер, дующий с озера, шевелил его кудрявые волосы. Олег заметил, что во время пляски Юлий почему-то смотрел в одну точку - неподвижно и тяжело. И это очень не вязалось с его разудалой пляской; такой угрюмый глаз подходил скорее покойнику или офицеру, ведущему своих подчиненных в ад. Но когда Юлий кончил танцевать, взгляд его помягчел, и он, подойдя, даже поцеловал Лариона в широкий лоб, от чего последний по-девичьи зарделся.
Было много анекдотов, шуток и прибауток. Эти трое - Степан, Вадим и Юлий - все более и более определяли настрой вечера. Степан больше не поминал Бодлера, а скорее просто подвывал тоскливые, дремучие песни. И делал это так обнаженно, что хотелось прильнуть к его тельняшке.
И вместе с тем, во всем этом была непонятная лихость.
Юлий, например, был чудодейственно весел (за исключением, конечно, тех моментов, когда взгляд его вдруг тяжелел, сосредоточиваясь в одной точке), и даже болтлив, если называть его странные, несвязные и отнюдь не пьяные высказывания болтливостью.
Ларион, наконец, утомился от всего этого. Его привычный интеллектуализм утонул в эдакой беспросветной обнаженности троих гостей. При этом у них почти полностью отсутствовали всякие соответствия чему-либо существующему на земле.
Ничему не было конца, и вместе с тем все светилось горячей кровью. Румянец так и пылал на щеках Юлия, хотя говорил он об отсутствии судьбы.
- Мне страшно с тобою быть, потому, что ты разрушаешь сознание, - сказал ему вдруг Ларион, и лысина его побелела.
Они сидели друг против друга, за столом, и держали в руках бокалы.
Юлий, развалившись на стуле, бешено захохотал в ответ на такие слова, и тут же умудрился в хохочущий рот влить добрый бокал водки.
- Что с ним? - шепнул Берков и подмигнул Лариону. Кончив ржать, Юлий вытер салфеткой красные губы, пропитанные водкой, почему-то извинился и заплакал. Но плакал он так, что от этого другим становилось ни больно, ни страшно, ни стыдно
- а только хорошо. Это было так же квази-натурально, как и его хохот. Поплакав, он опять вытер салфеткой губы, налил водки и, похлопав Лариона по плечу, весело вымолвил, точно утешая его:
- Ничего, старик, живем!
И всем стало очевидно, что жить, жить надо долго и обязательно без всяких берегов.
- Пора, братцы, пора! - проговорил вдруг Саша, остававшийся все время в тени.
Да, действительно было пора. Толстая официантка, прибирая остатки еды, дружелюбно поторапливала их:
- Ну, вот погуляли, и слава Богу... Глядишь, и завтра то же самое. Ласковые...
У границ парка, на Крымском мосту, расстались: Саша со своими приятелями направились к Зубовскому бульвару, а остальные - в другую сторону. Берков скоро исчез в глубинах метро, а Олег с Ларионом решили закончить вечер на квартире у Лариона за последней бутылочкой.
Ларион быстро вытащил ее из угла, добавив к ней, к красненькой, ломтики лимона в сахаре и яблочко. Он отдыхал на диване и быстро протрезвел - от мыслей.
- Ну как тебе эти мальчики, особенно тот, кудряш? - спросил Олег.
- Тяжелы... - Ларион вытер пот с лысины. - Ты знаешь, не встречал еще таких...
Нда... Серьезное дело?
- А Саша?
- Совсем иное, это редчайший случай почти полного психического здоровья.
- Ого!.. Жалко вот Муромцева не было.
- А! - Ларион махнул рукой. - Хорошенького понемножку. - И он прибавил, чуть передразнивая манеру Муромцева: - Вчера с мусенькой поймали черного кота. Все сделали как полагается: время, луна и прочее. Стали его стричь, а он так заорал, замяукал, а мы с мусенькой сели на диван и стали расшифровывать. Он орет, а мы расшифровываем и расшифровываем... И такое расшифровали, что волосы встанут дыбом.
Ларион хохотнул, заключив:
- Вот в этом и весь Муромцев.
Олег вдруг разозлился:
- Извините, но вовсе не весь. Ты берешь только негативную сторону, карикатуришь ее и создаешь не реальное лицо, а его черную тень. Это остроумно, зло, но далеко от сути...
Ларион удивился такой реакции, и вечер закончился в раздражении и непонимании...
На прощание Ларион сказал:
- А начинать надо с расшифровки собственного крика... Причем здесь коты.
VII
Первый утробный глоточек прошел за бытие - за вечное и неделимое. Галюша даже немного всплакнула. Петр же, обернув свой лик к Люде, убеждал ее:
- Страх твой, Люда, очень простой источник имеет: атеизм в детстве. Всех нас в свое время накрыл этот ужас: такова уж современная цивилизация. Ведь впервые человек один на один со смертью оказался, без веры. А в детстве, ой, ой, как все остро воспринимается, вот и залез некий животный ужас в душеньку, еще бы; я один, кругом тьма, и я умру, и уйду в эту тьму навсегда. Да к тому же дух стал уже пробуждаться, у некоторых даже в очень юном возрасте, бывает, вот и получилось, что даже все, что вечным полагать нужно, разум, дух, держится только в одной точке, в одном теле, и разрушится эта точка - тогда и все погибнет, даже самое дорогое, "я", сознание. Вот откуда и вошло в нашу душу это судорожное цеплянье за жизнь, эта истерика. Ведь согласитесь, даже в девятнадцатом веке такого не было. О, конечно, потом, я имею в виду нас, все восстановилось, пришло в нормальное состояние, вернулась вера в Бога и в абсолютность бытия, но ведь это потом, по мере самодвижения разума. А тот ужас, тот страх безумный вошел с детства, в кровь, и в плоть, и в темные глубины души тоже, и пусть разум его вытеснил из сознания, где-то в наших глубинках, закоулках, он еще живет. Это уже я про вас лично говорю, дорогая моя Людочка...
- Ах, вот как, - рассмеялась Люда. - Но учти, Петр, этот атеизм, - или точнее страх, вероятно, не так прост, как кажется. Не исключено, он просто символ чего-то иного, страшного, чего нам не понять. Легко высмеять атеизм, но трудно уничтожить страх, тем более что он может быть намеком на совершенно другую, уже не "атеистическую", а метафизическую ситуацию...
- Хватит, хватит, - вздохнула Галя. - Договорились. Все вы может не правы по-своему. Давайте-ка лучше хлебнем немного, чтоб каждая жилочка внутри задрожала. Пока живы.
Прошел хохоток.
- А время и я не люблю - умильно продолжала Галюша, вытирая платком сальные губки. - Когда выпьешь, время немного утихает, не так бежит. Я помню, Люда, тот наш разговор о времени... Ох!
Мефодий опять приблизился к ним. Был он, замутенный, молчалив, но на этот раз заговорил:
- Может, на кладбище хотите прогуляться. Я люблю...
- А что, тут рядышком кладбище? - осведомилась Люда.
- А то нет. Этого добра везде хватает.
И Мефодий опять подпрыгнул, сделав вокруг себя свою гимнастику.
- На кладбище всегда хорошо прогуляться - дружелюбно улыбнулась Галя. Мы с моим мужиком часто гуляем по кладбищу. Так оно, поди, уж закрыто?
- Я дыру в заборе знаю, - уважительно вставил Мефодий.
- Что ж прогуляться после пития неплохо. Только надо бы его угостить?! и Петр кивнул на Мефодия.
- Не надо - шепнула Галя. - Он вообще-то не пьет, а если выпьет, то не такой дурной делается. Смиреет. А сейчас он как раз своеобычный.
- Закаты здесь какие, закаты на этой окраине, - вздохнула Люда. - Всю душу вывернут. Как у вас в Боровске, Галя.
- Я за палкой схожу, - буркнул Мефодий и побежал к дому.
- Без палки он на кладбище никогда не ходит, горемычный - вставила Галюша. - С кем он там воюет, не знаю.
Тихо допилась сладкая наливочка, и с какой-то радостью Галя поцеловал свою Люду.
Мефодий не заставил себя ждать: вприпрыжку с палкой в руке, и в то же время умственный, он прискакал к друзьям.
Началась вечерняя прогулка.
Мефодий вел изворотливо, кривыми переулочками, то и дело приходилось пролезать в разные дыры в заборах. Петр поддерживал более чем нежную Люду. Мефодий тем временем разговаривал с Галей на своем языке.
- У домов нет теней, я знаю это, Галя, - причудливо-осторожно говорил он.
- Как это так, Фодя?
- Не те тени. Надо, чтобы тень была живая.
- Это которая от человеков?
- Угу.
- И что ты, Фодя, говорят, все с тенями знаешься! - вздохнула Галя, пролезая, толстенькая, сквозь дыру. - Нешто тебе людей не жалко, особенно баб?
- Как не жалко - жалко! - Мефодий хотел даже сделать свою безразличную гимнастику. - Но тень, тень она, Галя, особая стать. Вот кого хвалить надо.
- И много ты их захвалил?
- Людям что, Галя, люди они и так счастливые. А тени...!? И Мефодий шумно вздохнув, погрозил кому-то не то пальцем, не то кулаком - в пространство.
Быстро прошли последние проулки. Шепот из под углов сопровождал их.
Дыра в этом кладбищенском заборе действительно была, приметная, но вела она не на могилы, а в бесконечную зелень, кусты и деревья, которая скрывала могилы от посторонних глаз. Как только друзья подошли к дыре, из нее выскользнули две девочки-подружки, лет тринадцати, как раз с соседнего с домом номер восемь двора.
- Эх, вы сластены! - шикнул на них Мефодий.
- А что? - спросила Люда.
- Да за земляникой сюда ходют - объяснила Галя. - Кругом, за городом, не так далеко, полно земляники, и они сюда приладились: с могилок землянику рвать.
Точно она поэтому слаще.
- Ого! - вспомнила Люда. - Как зовут девочек-то?
- Нина и Катя.
- Я знаю больше эту странную девочку Иру, с нашего двора.