Страница:
В комнате появилась другая тень. Джек снова приподнялся. Это был Гектор, в шелковой рубашке кремового цвета – в сочетании с черными глазами и волосами она выглядела очень дорого и привлекательно. Сердце Джека забилось чаще. Гектор улыбнулся девушке, взял ребенка, поцеловал его и игриво подбросил в воздух. Джек смотрел на дешевую мебель, пластиковые цветы и картинки в медных рамках, которые, несомненно, куплены в магазине уцененных товаров под цвет дивана. Позади светился проем грязной кухни, даже отсюда были видны тараканы, бегающие по пятнистому линолеуму.
Гектор положил ребенка в манеж, повернулся к женщине и обнял. Джек почувствовал пустоту в желудке, дыхание перехватило от шока. Он ожидал всего что угодно, но подобной сцены опасался больше всего. Гектор целовал ее. Мысли Джека проносились с бешеной скоростью. Его кинуло в дрожь, лицо горело, он чувствовал себя так, словно его легкие были наполнены битым стеклом, и каждый вздох причинял боль. По какой-то необъяснимой причине он вспомнил тренера в подготовительной школе. Хэл Дэвис был толстым мужчиной с одышкой, вонявшим сигаретами и чесноком, и он постоянно выматывал Джека на тренировках. Никогда в жизни Джек не был таким сосредоточенным и целеустремленным, он вставал на рассвете и выходил на водную дорожку, шел ли дождь или светило солнце. Чем больше он тренировался, тем выносливее становился, и в те подчиненные дисциплине годы все в его жизни было безупречно: прекрасный выпускной балл, достижение всякой поставленной цели, монашеские ночи в выходные, когда он ложился спать в восемь тридцать. Его первая пивная вечеринка в ночь перед окончанием школы стала последней. Джеку было не сложно держаться подальше от вечеринок и студенток. Вопреки тому, в чем он убеждал Стюарта, он был девственником с еще неопределенной сексуальной ориентацией почти до девятнадцати лет. Он просто не думал о сексе, пока не бросил греблю. На каникулах, когда не нужно было думать о занятиях, молодой человек заканчивал тренировку и принимался читать романы. Стюарт умер бы со смеху, представив Джека во всем его атлетическом великолепии в спальне за чтением книги «Гордость и предубеждение». Это были годы Стендаля, и он перечитывал «Красное и черное» десятки раз.
В спорте Джек вполне тянул на олимпийский уровень, никто и не сомневался в этом. В свое время он даже получил предложения об обучении со спортивной стипендией от четырех колледжей Лиги плюща. Он не получил место в национальной сборной из-за каких-то восьми десятых секунды.
Когда в последний год обучения Джека у Дэвиса случился сердечный приступ и ему пришлось уволиться, что-то произошло со спортивным духом Джека. Он все так же усердно греб, так же тщательно тренировался, но та волшебная сила, которая вела его все это время, куда-то исчезла. Пространство уменьшилось, а время замедлило ход. Джек ничего не имел против нового тренера, молодого парня, да к тому же еще и мулата, но гребля всегда напоминала ему тренера Дэвиса. Джек обижался на него, думал, что ненавидит этого человека, боялся его постоянного раздражения, но он просто не мог выступать по-прежнему без несносного присутствия Дэвиса. Легко достичь физической формы, научиться правильному взмаху, скольжению и самому гребку, и возврату, и улучшить свое время, но великие гребцы должны быть движимы какой-то страстью – быть может, направленной в никуда. Дэвис никогда ничего не прощал, так же как и отец Джека. Тренер скупо раздавал похвалы, казался разочарованным и неудовлетворенным. Это наполняло Джека злостью и решительностью, что помогало оттачивать технику. Некоторые гребцы намеренно ссорились со своими подружками или родителями, чтобы добиться нужного настроения. Дэвис обычно говорил: «Великие гребцы или плывут к чему-то, или уплывают от чего-то. Вариант выбирай сам». Самому Джеку казалось, что он плывет из никуда к неизвестной цели. Ответы, которые он искал, только зарождались, может быть, он даже не осознавал самих вопросов.
Сразу после того, как умер Дэвис, Джек греб в паре и побил свой личный рекорд, с этим временем он мог бы занять третье место в национальной команде. Но он вытащил байдарку на берег, ушел и больше никогда не возвращался.
Сейчас Джек смотрел на Гектора и его женщину и чувствовал себя, как в тот день, словно он добрался до дальнего берега после долгого путешествия и обнаружил, что совсем себя не знает. С Гектором Джек обманул себя сам, он не позволял себе замечать признаки очевидного. Джек предполагал, что у парня могут быть другие мужчины, но такой лжи он не ожидал. В самые мрачные моменты он думал о том, что у Гектора может быть женщина, но это было совсем не то, что увидеть все своими глазами. Джек был мужчиной, который любил мужчин, – и это было все, что он мог сказать о себе и что было правдой. Когда начала проявляться его гомосексуальность – сразу после того, как он бросил спорт, – Джек не пытался бороться с ней или отрицать ее. Вовсе не желание достичь, победить, попасть в олимпийскую сборную заставляло его каждый день вставать спозаранку. Ему была необходима эта жизнь, заполненная трудом; шестнадцать часов тренировок в день не оставляли времени для мыслей о свиданиях и девушках. Когда он, закатывая глаза, говорил: «Тренер Дэвис – нацист на воде», это было заготовленным объяснением для его отца, его семьи – всех, кто спрашивал о подружках. А в итоге Джек обнаружил, что он был гребцом, который пытался уплыть.
Джек еле сдержал себя, чтобы не заколотить по стеклу, ударить изо всех сил по лицу Гектора. Лживый кусок дерьма, он был самым низким из всех низких, проститутка, мерзкая потаскушка. Гектору было наплевать на Джека, он не чувствовал ничего, он притворялся. Ну и черт с ним! И Джек не обязан рассказывать Гектору неприятные новости о своей болезни только потому, что парень изображал какие-то чувства к нему.
Он спустился по лестнице и отправился домой. Шел холодный дождь, и Джек в тонком пиджаке совсем продрог. Когда он добрался до пансиона, в голове пульсировала боль, дыхание было тяжелым и хриплым, легкие словно наполнены водой. Ему понадобилось почти сорок пять минут, чтобы добраться до своего этажа, словно количество ступеней увеличилось в темноте. Лампочка не горела. Достав связку ключей – неимоверно большую, так как для каждой комнаты был свой ключ, – Джек пытался открыть хоть какую-то дверь. Оказавшись в комнате, где прежде не был, Джек лег на комковатый матрас и натянул покрывало – на самом деле это был мешок для мусора – до подбородка. Напротив мерцал свет неоновой вывески – маленькие голубые пузырьки выходили из бокала мартини. Джек еще не заходил в этот бар. Затем он закрыл глаза и задремал.
Он работал веслами, хотя это была не байдарка. Он греб в океане, высокие черные волны окружали нос лодки. Уключины скрипели, словно шаги по деревянному полу, когда весла трещали на возвратном гребке. Он все греб и греб, а затем начал тонуть, опускаясь на дно океана. Во сне Джек открыл глаза и обнаружил, что он на пляже, где итальянский сапожник, мистер Фабрицци, держал пару ботинок: «Надень, я их отполировал. Пожизненная привычка так просто не умирает. Надень их и следуй за мной». Джек прошел сквозь девять дверей, и каждую из них открывали сногсшибательно красивые юноши в белых перчатках и синих шапках. Все они были светловолосыми и белокожими, голубоглазыми и высокими, и они не улыбались. Девятая дверь была дверью на небеса. «Ты можешь идти сквозь нее, а можешь и не идти. Ботинки не износятся. Ты пойдешь?» Джек смотрел на небо, которое никогда прежде не казалось таким ярким, и тут оно начало мерцать и разваливаться на части.
Что-то толкнуло его сзади, рывок и дрожь. Мистер Фабрицци грустно улыбнулся: «Все в порядке, у меня есть колодка». Джек осознал, что он имеет в виду обычную обувную колодку из кедра по форме его ноги. «У меняесть твоя колодка. Я смогу сделать тебе обувь в любое время».
Когда Джек вынырнул из сна, кто-то звал его по имени. Его лицо накрывала маска, и какая-то женщина велела ему дышать:
– Все будет в порядке. Вы помните, что произошло? Он покачал головой.
– Вы шли по улице, и вам стало плохо – легкие очень ослаблены. Но все будет в порядке.
Джек был в машине «скорой помощи». Визжала сирена. Врачи подключили к нему разные провода и трубочки. Его словно отсоединили от плоти, мускулов и костей и пытались вытряхнуть. Джеку казалось, что он сидит на своей собственной груди, а кожа напоминала пару огромных брюк, которые на нем только потому, что он держит их руками; если немного подвинуться, то он сразу же выскользнет из тела.
– Вы не могли бы найти Стюарта? Нельзя ли позвонить Стюарту Карпентеру? – Джек не был уверен, говорит ли он на самом деле; казалось, никто не обращает на него внимания. Затем попытался открыть глаза. Женщину, которая обращалась к нему, сменил один из тех высоких, голубоглазых портье из его сна. Джек снова попытался сказать, чтобы его услышали: – Вы мне поможете? Сообщите Стюарту?
Мужчина ничего не отвечал и не улыбался, он просто взял руку Джека и наблюдал за показаниями монитора. Когда Джека переносили на больничную каталку, Стюарт был уже там, он бежал рядом, его красные ботинки скрипели по линолеуму.
Глава VIII
Гектор положил ребенка в манеж, повернулся к женщине и обнял. Джек почувствовал пустоту в желудке, дыхание перехватило от шока. Он ожидал всего что угодно, но подобной сцены опасался больше всего. Гектор целовал ее. Мысли Джека проносились с бешеной скоростью. Его кинуло в дрожь, лицо горело, он чувствовал себя так, словно его легкие были наполнены битым стеклом, и каждый вздох причинял боль. По какой-то необъяснимой причине он вспомнил тренера в подготовительной школе. Хэл Дэвис был толстым мужчиной с одышкой, вонявшим сигаретами и чесноком, и он постоянно выматывал Джека на тренировках. Никогда в жизни Джек не был таким сосредоточенным и целеустремленным, он вставал на рассвете и выходил на водную дорожку, шел ли дождь или светило солнце. Чем больше он тренировался, тем выносливее становился, и в те подчиненные дисциплине годы все в его жизни было безупречно: прекрасный выпускной балл, достижение всякой поставленной цели, монашеские ночи в выходные, когда он ложился спать в восемь тридцать. Его первая пивная вечеринка в ночь перед окончанием школы стала последней. Джеку было не сложно держаться подальше от вечеринок и студенток. Вопреки тому, в чем он убеждал Стюарта, он был девственником с еще неопределенной сексуальной ориентацией почти до девятнадцати лет. Он просто не думал о сексе, пока не бросил греблю. На каникулах, когда не нужно было думать о занятиях, молодой человек заканчивал тренировку и принимался читать романы. Стюарт умер бы со смеху, представив Джека во всем его атлетическом великолепии в спальне за чтением книги «Гордость и предубеждение». Это были годы Стендаля, и он перечитывал «Красное и черное» десятки раз.
В спорте Джек вполне тянул на олимпийский уровень, никто и не сомневался в этом. В свое время он даже получил предложения об обучении со спортивной стипендией от четырех колледжей Лиги плюща. Он не получил место в национальной сборной из-за каких-то восьми десятых секунды.
Когда в последний год обучения Джека у Дэвиса случился сердечный приступ и ему пришлось уволиться, что-то произошло со спортивным духом Джека. Он все так же усердно греб, так же тщательно тренировался, но та волшебная сила, которая вела его все это время, куда-то исчезла. Пространство уменьшилось, а время замедлило ход. Джек ничего не имел против нового тренера, молодого парня, да к тому же еще и мулата, но гребля всегда напоминала ему тренера Дэвиса. Джек обижался на него, думал, что ненавидит этого человека, боялся его постоянного раздражения, но он просто не мог выступать по-прежнему без несносного присутствия Дэвиса. Легко достичь физической формы, научиться правильному взмаху, скольжению и самому гребку, и возврату, и улучшить свое время, но великие гребцы должны быть движимы какой-то страстью – быть может, направленной в никуда. Дэвис никогда ничего не прощал, так же как и отец Джека. Тренер скупо раздавал похвалы, казался разочарованным и неудовлетворенным. Это наполняло Джека злостью и решительностью, что помогало оттачивать технику. Некоторые гребцы намеренно ссорились со своими подружками или родителями, чтобы добиться нужного настроения. Дэвис обычно говорил: «Великие гребцы или плывут к чему-то, или уплывают от чего-то. Вариант выбирай сам». Самому Джеку казалось, что он плывет из никуда к неизвестной цели. Ответы, которые он искал, только зарождались, может быть, он даже не осознавал самих вопросов.
Сразу после того, как умер Дэвис, Джек греб в паре и побил свой личный рекорд, с этим временем он мог бы занять третье место в национальной команде. Но он вытащил байдарку на берег, ушел и больше никогда не возвращался.
Сейчас Джек смотрел на Гектора и его женщину и чувствовал себя, как в тот день, словно он добрался до дальнего берега после долгого путешествия и обнаружил, что совсем себя не знает. С Гектором Джек обманул себя сам, он не позволял себе замечать признаки очевидного. Джек предполагал, что у парня могут быть другие мужчины, но такой лжи он не ожидал. В самые мрачные моменты он думал о том, что у Гектора может быть женщина, но это было совсем не то, что увидеть все своими глазами. Джек был мужчиной, который любил мужчин, – и это было все, что он мог сказать о себе и что было правдой. Когда начала проявляться его гомосексуальность – сразу после того, как он бросил спорт, – Джек не пытался бороться с ней или отрицать ее. Вовсе не желание достичь, победить, попасть в олимпийскую сборную заставляло его каждый день вставать спозаранку. Ему была необходима эта жизнь, заполненная трудом; шестнадцать часов тренировок в день не оставляли времени для мыслей о свиданиях и девушках. Когда он, закатывая глаза, говорил: «Тренер Дэвис – нацист на воде», это было заготовленным объяснением для его отца, его семьи – всех, кто спрашивал о подружках. А в итоге Джек обнаружил, что он был гребцом, который пытался уплыть.
Джек еле сдержал себя, чтобы не заколотить по стеклу, ударить изо всех сил по лицу Гектора. Лживый кусок дерьма, он был самым низким из всех низких, проститутка, мерзкая потаскушка. Гектору было наплевать на Джека, он не чувствовал ничего, он притворялся. Ну и черт с ним! И Джек не обязан рассказывать Гектору неприятные новости о своей болезни только потому, что парень изображал какие-то чувства к нему.
Он спустился по лестнице и отправился домой. Шел холодный дождь, и Джек в тонком пиджаке совсем продрог. Когда он добрался до пансиона, в голове пульсировала боль, дыхание было тяжелым и хриплым, легкие словно наполнены водой. Ему понадобилось почти сорок пять минут, чтобы добраться до своего этажа, словно количество ступеней увеличилось в темноте. Лампочка не горела. Достав связку ключей – неимоверно большую, так как для каждой комнаты был свой ключ, – Джек пытался открыть хоть какую-то дверь. Оказавшись в комнате, где прежде не был, Джек лег на комковатый матрас и натянул покрывало – на самом деле это был мешок для мусора – до подбородка. Напротив мерцал свет неоновой вывески – маленькие голубые пузырьки выходили из бокала мартини. Джек еще не заходил в этот бар. Затем он закрыл глаза и задремал.
Он работал веслами, хотя это была не байдарка. Он греб в океане, высокие черные волны окружали нос лодки. Уключины скрипели, словно шаги по деревянному полу, когда весла трещали на возвратном гребке. Он все греб и греб, а затем начал тонуть, опускаясь на дно океана. Во сне Джек открыл глаза и обнаружил, что он на пляже, где итальянский сапожник, мистер Фабрицци, держал пару ботинок: «Надень, я их отполировал. Пожизненная привычка так просто не умирает. Надень их и следуй за мной». Джек прошел сквозь девять дверей, и каждую из них открывали сногсшибательно красивые юноши в белых перчатках и синих шапках. Все они были светловолосыми и белокожими, голубоглазыми и высокими, и они не улыбались. Девятая дверь была дверью на небеса. «Ты можешь идти сквозь нее, а можешь и не идти. Ботинки не износятся. Ты пойдешь?» Джек смотрел на небо, которое никогда прежде не казалось таким ярким, и тут оно начало мерцать и разваливаться на части.
Что-то толкнуло его сзади, рывок и дрожь. Мистер Фабрицци грустно улыбнулся: «Все в порядке, у меня есть колодка». Джек осознал, что он имеет в виду обычную обувную колодку из кедра по форме его ноги. «У меняесть твоя колодка. Я смогу сделать тебе обувь в любое время».
Когда Джек вынырнул из сна, кто-то звал его по имени. Его лицо накрывала маска, и какая-то женщина велела ему дышать:
– Все будет в порядке. Вы помните, что произошло? Он покачал головой.
– Вы шли по улице, и вам стало плохо – легкие очень ослаблены. Но все будет в порядке.
Джек был в машине «скорой помощи». Визжала сирена. Врачи подключили к нему разные провода и трубочки. Его словно отсоединили от плоти, мускулов и костей и пытались вытряхнуть. Джеку казалось, что он сидит на своей собственной груди, а кожа напоминала пару огромных брюк, которые на нем только потому, что он держит их руками; если немного подвинуться, то он сразу же выскользнет из тела.
– Вы не могли бы найти Стюарта? Нельзя ли позвонить Стюарту Карпентеру? – Джек не был уверен, говорит ли он на самом деле; казалось, никто не обращает на него внимания. Затем попытался открыть глаза. Женщину, которая обращалась к нему, сменил один из тех высоких, голубоглазых портье из его сна. Джек снова попытался сказать, чтобы его услышали: – Вы мне поможете? Сообщите Стюарту?
Мужчина ничего не отвечал и не улыбался, он просто взял руку Джека и наблюдал за показаниями монитора. Когда Джека переносили на больничную каталку, Стюарт был уже там, он бежал рядом, его красные ботинки скрипели по линолеуму.
Глава VIII
Три звезды в поисках Глэдис
Первое, что увидела Анна в субботу утром, была Флинн, уставившаяся на нее сквозь линзы, вставленные в пробную оправу окулиста. Несмотря на то что в постели было тепло, она почувствовала, как холодно снаружи: в окне виднелось свинцовое небо и почти потерявшие всю листву деревья, похожие на застывших в самолюбовании обнаженных женщин.
– Доброе утро, – сказала Анна внучке. – Как спалось?
– Мне снова снился Оскар де ла Хойа. А еще, что мама вступила в какую-то секту и перестала принимать наркотики.
Анна откинула одеяло:
– Залезай.
Флинн улыбнулась, от чего очки смешно подпрыгнули у нее на носу. Она забралась под одеяло и прильнула к Анне, разглядывая цветы на ночной рубашке бабушки. Через линзы 20/100 они выглядели, словно маленькие розовые океаны. Флинн включила радио:
– Эта песня называется «Клубничное письмо 22». Ее уже передавали вчера.
– Ты совершенно права. – Анна напевала слова, которые она помнила. Она нашла эту радиостанцию несколько месяцев назад, вскоре после того, как объявились Марвин и Флинн. Там играла только музыка семидесятых, и ей понравилось каждое утро просыпаться под нее. Эти мелодии возвращали ее к самым счастливым моментам жизни. Каждое утро, слушая «Пятое измерение» и Роберту Флэк, она могла на несколько минут уплыть из реальности и заново пережить чувства, которые испытывала в первые годы брака. Тогда они с Хью были так заняты, что могли провести вместе лишь один час в день – вечером на крыльце с бокальчиком спиртного перед сном. В достатке того времени вечерние шестьдесят минут с Хью были для Анны раем, в который ей не терпелось попасть.
Она повернулась к Флинн и засмеялась, увидев, как глаза внучки сверкают под толстыми стеклами, словно крошечные рыбки. Анна придвинулась поближе и вдохнула сладкий аромат еще сонной девчонки – сквозь детский шампунь и цветочное мыло пробивался какой-то резкий запах – похоже на глину.
– Кто поет эту песню? – спросила Флинн, когда сменилась музыка;
Анна прислушалась:
– Билл Витерс.
– Она называется «Ты больше не увидишь солнечного света».
Анна кивнула. В любви Флинн к музыке семидесятых была некая ирония, импонировавшая ей. В долгих автомобильных поездках Поппи и Хью слушали музыку в стиле кантри – Поппи ненавидела все остальное, и Анне приходилось им подчиняться. Теперь ей было приятно видеть, как загоралось лицо Флинн, когда она приносила диски Джима Кросса или Глэдис Найт.
– Мы сегодня пойдем по магазинам? – спросила Флинн.
– Вообще-то мы не планировали. Или тебе что-то нужно?
– Сегодня суббота, – сказала Флинн, – и по сниженной цене продается курица.
Анна рассмеялась. Первые несколько недель, когда приехали Марвин и Флинн, она часто ходила в супермаркет – раньше, когда она жила одна, запасы не заканчивались у нее так быстро. У Флинн был хозяйственный склад ума: она всегда информировала Анну, когда в упаковке на двадцать четыре рулона туалетной бумаги оставалось всего шесть.
– Ты напоминаешь мне мою бабушку, – сказала Анна. – Если тебя послушать, можно подумать, что ты пережила времена Великой депрессии.
– Ну, я и пережила. И ты и я, – мы обе пережили. Мы жили по соседству в Монтане. Ты разводила коров и цыплят, а я пекла пироги и держала прачечную. У нас на двоих было одиннадцать детей. Одной из них была Поппи, я ее родила. Тогда она тоже была несчастна и тоже душевнобольная, а может, глухонемая. Поппи видела духов и параллельные миры, так же как мы с тобой сейчас.
Анна научилась игнорировать многое из фантазий Флинн. Несмотря на то что говорил Марвин, ее не беспокоило, что девочка рисует в своем воображении другие жизни. Миллионы людей по всему миру верят в переселение душ – это не кажется таким уж неправдоподобным и, наверное, не является поводом для тревоги. Анна не была уверена в том, что не верит в такие вещи. Что ее действительно тревожило, так это завороженность Флинн смертью и умиранием. Это пугало ее, пугало до холодной дрожи. И она решила – пока – просто игнорировать все необычное в словах или поведении девочки. Хотя ей это удавалось не всегда.
Несколько дней назад Анна вернулась с работы и споткнулась о Флинн: девочка лежала на полу посередине комнаты, целиком завернувшись в одеяло. Были видны только глаза, на которых лежали две блестящие монетки. Анна попыталась спросить как можно спокойнее:
– Флинн, что ты делаешь?
– Пытаюсь вспомнить, как я была фараоном. Я умерла так давно, а мои бренные останки сохранились навсегда.
Анне удалось сдержаться:
– Пойди и умойся перед ужином.
Сейчас Флинн рассказывала о прошлых жизнях. Анна знала, что через минуту внучка снова вернется к разговору о Поппи. Она уже изучила, как работает мозг Флинн. Тема переселения душ всегда сменялась беспокойством о маме, и затем следовал страх быть брошенной.
– Кем бы ты хотела быть? – Анна начала игру, которую придумала, чтобы пресекать уход Флинн в мир фантазий. – Цыпленком или супергероем?
Флинн перевернулась на бок:
– А какие условия?
– Ты цыпленок в курятнике в Висконсине. Но у тебя есть секретное задание и зашифрованная карта отдаленной галактики. Если справишься с заданием, то превратишься в женщину, которая может управлять вселенной. А если ты супергерой, прямо сейчас станешь обладать некой силой. Твоя сила в том, что ты будешь невидимой.
– Ясно. Я попытаюсь захватить галактику.
В Флинн было что-то, с чем Анна прежде никогда не сталкивалась: возможно, девочка просто была храброй. Даже чересчур храброй, кто знает?
– А ты, бабушка, кем будешь – фиговым деревом или китом?
– Условия?
– Если ты будешь фиговым деревом, то будешь прекрасна, и на тебе будут расти миллионы аппетитных фиг. Но тебе их не съесть, ведь ты не можешь двигаться. И придется ждать, пока кто-нибудь пойдет мимо. Если же выберешь кита, тебе будет принадлежать весь океан, а твоя китовая семья разбредется по всему миру, и большую часть дня ты будешь проводить в одиночестве в поисках пищи. Но ты босс, ты огромна, можешь делать все, что тебе вздумается, нельзя только убивать рыбаков в лодках.
– Фиговое дерево. Я бы предпочла вынашивать фрукты.
– Даже если никто тебя не увидит? Если ты окажешься всеми забытым фиговым деревом посреди пустыни?
– Особенно если удастся стать таким деревом, – сказала Анна, сама себе удивляясь.
– А ты бы предпочла сказать правду, даже если бы в нее никто не поверил, или наврать с три короба, только чтобы заставить людей полюбить тебя? – спросила Флинн.
– Сказать правду.
– Всегда? Даже если бы люди сказали, что ты сумасшедшая, и у тебя не стало бы друзей, и, возможно, ты бы умерла оттого, что слишком честная?
– Это жестоко. Мы еще вернемся к этой теме.
В коридоре послышались тяжелые шаги Марвина.
– Флинни?
– Да? – отозвалась девочка.
– Ванна готова. Давай поскорее.
– А куда мы собираемся? Анна возмущенно вздохнула:
– Почему ты и твой отец кричите на весь дом? Может, вам стоит встретиться в одной комнате и не орать так громко?
Марвин постучал, и Анна пригласила его войти.
– Пойдем, моя сладкая.
– Куда мы?
– Сначала отвезем автобус в гараж. А потом, если успеем вовремя, – посмотрим новую квартиру.
– Неужели? – Анна не ожидала, что вопрос о жилплощади возникнет прежде, чем она поднимет его.
– Почему? – спросила Флинн. – Разве это не наш дом?
Анна быстро заговорила:
– Вот что, забудьте обо всем этом. Почему бы вам с Флинн не отдохнуть? Мне нужно в госпиталь, помочь провести собрание группы, но вы можете подбросить меня и взять мою машину на весь день. – Она не могла понять взгляд Марвина. В нем читалось и любопытство, и ликование, и подозрительность. – Рядом с тем местом, где мне нужно быть, в театре идет «Русалочка».
– О, супер. Супер-пупер, детка. – Флинн отрегулировала очки на 20/400 и отправилась в ванную. При такой настройке у нее появлялась невидимая собака-поводырь. Ее звали Джумбо, она двигалась и пыхтела впереди, всегда вовремя отходя в сторону.
Марвин смотрел на Анну, и она пожала плечами:
– Почему бы и нет? Останьтесь еще на несколько недель. Я только начала узнавать Флинн.
– Ты уверена? Это было бы просто сказочно. На этой неделе у меня два собеседования по поводу работы. Через месяц мое материальное положение улучшится.
– Собеседования? Правда? – Она села и начала причесываться.
– Должность помощника преподавателя. Я буду помогать готовить материалы для лекций, а за это они берут на себя все коммунальные платежи.
– Отлично, – и она изобразила гримасу Флинн. – Супер-пупер, детка.
Марвин рассмеялся:
– Разве она не прелесть?
– Конечно. – Анна заглянула в шкаф, пытаясь найти что-нибудь подходящее для сегодняшнего дня. Она хотела одеться немного изящнее, чем обычно, так как эта суббота была ее последним днем в роли второго руководителя группы. Ник нашел интерна, который согласился занять эту должность. И как обещал, он доставил в ее лабораторию не только современные микроскопы, но еще и новую центрифугу, и слайды с редкими образцами хантавируса и обеих стадий бешенства. Анна не расстраивалась, что ее обязанности закончились, но знала, что будет скучать по тем придуркам, с которыми познакомилась благодаря Нику.
Она искала что-нибудь яркое – яркие цвета помогали ей оставаться бодрой, когда она не высыпалась. Пиджак от Миссони был элегантным, но красный цвет не подходил для таких собраний: слишком провоцируюший, слишком кровавый и воинственный. Наконец она выбрала розовый костюм, который давно не надевала. Только в машине, когда уже было поздно что-то менять, Анна поняла, что, думая только о цветовой гамме, оделась слишком нарядно.
У Стюарта были условия. Прежде всего, они не были больше парой. Стюарт позволил Джеку жить у себя после выписки из больницы, просто из милосердия – не более. Джек чуть не умер: пневмония вконец ослабила его. Во время болезни его легкие трижды приходилось подключать к аппарату искусственного дыхания. У Стюарта он останется до тех пор, пока его состояние не стабилизируется. Одним из условий новой жизни вместе было посещение группы поддержки.
– Мне не нужна группа поддержки, – говорил Джек.
– А мне нужна, – отвечал Стюарт.
По правде говоря, Джеку все же нужна была эта группа такое время ему не обойтись без друзей, которые бы о нем позаботились.
Они опоздали на пятнадцать минут и попали в группу умирающих геев и их ноющих партнеров – такими они виделись Джеку. Черт подери, кажется, это будет длиться вечно. Помещение в крыле психиатрического отделения казалось совершенно неподходящим местом, мебель была грязной, а горшки с чахлыми кустами герани вовсе не радовали взгляд. Желтоватая краска на стенах давно выцвела, их покрасили еще в старые добрые времена, когда к душевнобольным относились получше. От обивки и ковров исходил слабый запах табака. Джек надеялся, что здесь можно курить: не потому, что ему хотелось, просто в комнате, полной умирающих людей, можно было отказаться от абсурдной иллюзии здорового образа жизни.
Так как Джек со Стюартом пришли последними, им пришлось сесть на оставшиеся свободные стулья, которые были поставлены так, что сидящие на них оказывалась лицом ко всей группе. Он бы предпочел сидеть лицом к окну, чтобы в глаза светило солнце, а всех, кто его окружал, скрывала тень. Если бы не очевидность того факта, что умереть ему придется в одиночестве, в каком-нибудь убогом месте – любое жилище без египетского постельного белья и плетеных саксонских ковров кажется убогим, не так ли? – Джек отказался бы от выполнения этого условия Стюарта. Он никогда не сможет смириться со своим состоянием, а еще – с этой абсурдной, хныкающей и пускающей сопли коллекцией больных придурков. Он бы, возможно, отговорил Стюарта от посещений группы, ведь ему еще нужно было решить вопрос с Гектором, это было важнее. Но Джек был настолько болен, что не раздумывая согласился на все условия.
Важнейшие три пункта гласили: Джек должен прекратить любые контакты с другими мужчинами; он должен проявлять уважение к дому и, соответственно, убирать за собой; и – третье – посещать собрания группы поддержки. Стюарт сказал, что собрания проводились дважды в неделю. Одно было более официальным, чем второе. Джек выбрал субботу.
Надо бы поговорить со Стюартом, потому что сюда он больше ни за что не придет. Джеку хватило одного взгляда на подруг геев, чтобы понять, как отвратительны были эти сборища. Это были одинокие тридцатилетние женщины, работающие в таких наводящих тоску сферах, как реклама или консультирование по Интернету. Такая дамочка приходит на собрания со своим Лучшим Другом Геем, К Которому Относится Как Сестра. Кругом одни придурки, такие же, как парочка, которая только что вошла: пятидесятилетняя женщина в розовом костюмчике в стиле Шанель и очень привлекательный мужчина, возможно, ее сын. У него было обручальное кольцо, хотя в наше время это практически ничего не значило. Джек сразу же понял, насколько она жесткая женщина, – в ее глазах не было растерянности, когда она искала свободные места в комнате, а стильный костюм и украшения указывали на состоятельность и превосходство. По крайней мере подруги геев одевались не подчеркивая своего социального положения: в длинные просторные юбки и широкие блузки из неотбеленного хлопка. Можно подумать, что все это сборище собралось на загородный пикник. Но эта сучка, мамаша мистера Красавчика, – мысль о том, что она может оказаться его женой, была ужасающей; если это так, Джек разобьет ей нос на автостоянке, – двигалась по комнате и по-хозяйски переставляла стулья. Джек чувствовал на себе взгляд Стюарта, когда разглядывал привлекательного новичка – тот был прекрасно сложен, у него были яркие темные глаза и собранные в «конский хвост» шелковистые волосы. Джек был уверен, они должны пахнуть прекрасно, чем-то вроде сандала. Он постарался справиться с эмоциями и отвел глаза.
– Извините, ребята, я опоздала, – сказала Анна.
Нагло, подумал Джек, взглянув на женщину в розовом костюме. Какое высокомерие! Бриллиантовое кольцо на ее пальце могло бы освещать взлетно-посадочную полосу.
– Доброе утро, – сказала Анна внучке. – Как спалось?
– Мне снова снился Оскар де ла Хойа. А еще, что мама вступила в какую-то секту и перестала принимать наркотики.
Анна откинула одеяло:
– Залезай.
Флинн улыбнулась, от чего очки смешно подпрыгнули у нее на носу. Она забралась под одеяло и прильнула к Анне, разглядывая цветы на ночной рубашке бабушки. Через линзы 20/100 они выглядели, словно маленькие розовые океаны. Флинн включила радио:
– Эта песня называется «Клубничное письмо 22». Ее уже передавали вчера.
– Ты совершенно права. – Анна напевала слова, которые она помнила. Она нашла эту радиостанцию несколько месяцев назад, вскоре после того, как объявились Марвин и Флинн. Там играла только музыка семидесятых, и ей понравилось каждое утро просыпаться под нее. Эти мелодии возвращали ее к самым счастливым моментам жизни. Каждое утро, слушая «Пятое измерение» и Роберту Флэк, она могла на несколько минут уплыть из реальности и заново пережить чувства, которые испытывала в первые годы брака. Тогда они с Хью были так заняты, что могли провести вместе лишь один час в день – вечером на крыльце с бокальчиком спиртного перед сном. В достатке того времени вечерние шестьдесят минут с Хью были для Анны раем, в который ей не терпелось попасть.
Она повернулась к Флинн и засмеялась, увидев, как глаза внучки сверкают под толстыми стеклами, словно крошечные рыбки. Анна придвинулась поближе и вдохнула сладкий аромат еще сонной девчонки – сквозь детский шампунь и цветочное мыло пробивался какой-то резкий запах – похоже на глину.
– Кто поет эту песню? – спросила Флинн, когда сменилась музыка;
Анна прислушалась:
– Билл Витерс.
– Она называется «Ты больше не увидишь солнечного света».
Анна кивнула. В любви Флинн к музыке семидесятых была некая ирония, импонировавшая ей. В долгих автомобильных поездках Поппи и Хью слушали музыку в стиле кантри – Поппи ненавидела все остальное, и Анне приходилось им подчиняться. Теперь ей было приятно видеть, как загоралось лицо Флинн, когда она приносила диски Джима Кросса или Глэдис Найт.
– Мы сегодня пойдем по магазинам? – спросила Флинн.
– Вообще-то мы не планировали. Или тебе что-то нужно?
– Сегодня суббота, – сказала Флинн, – и по сниженной цене продается курица.
Анна рассмеялась. Первые несколько недель, когда приехали Марвин и Флинн, она часто ходила в супермаркет – раньше, когда она жила одна, запасы не заканчивались у нее так быстро. У Флинн был хозяйственный склад ума: она всегда информировала Анну, когда в упаковке на двадцать четыре рулона туалетной бумаги оставалось всего шесть.
– Ты напоминаешь мне мою бабушку, – сказала Анна. – Если тебя послушать, можно подумать, что ты пережила времена Великой депрессии.
– Ну, я и пережила. И ты и я, – мы обе пережили. Мы жили по соседству в Монтане. Ты разводила коров и цыплят, а я пекла пироги и держала прачечную. У нас на двоих было одиннадцать детей. Одной из них была Поппи, я ее родила. Тогда она тоже была несчастна и тоже душевнобольная, а может, глухонемая. Поппи видела духов и параллельные миры, так же как мы с тобой сейчас.
Анна научилась игнорировать многое из фантазий Флинн. Несмотря на то что говорил Марвин, ее не беспокоило, что девочка рисует в своем воображении другие жизни. Миллионы людей по всему миру верят в переселение душ – это не кажется таким уж неправдоподобным и, наверное, не является поводом для тревоги. Анна не была уверена в том, что не верит в такие вещи. Что ее действительно тревожило, так это завороженность Флинн смертью и умиранием. Это пугало ее, пугало до холодной дрожи. И она решила – пока – просто игнорировать все необычное в словах или поведении девочки. Хотя ей это удавалось не всегда.
Несколько дней назад Анна вернулась с работы и споткнулась о Флинн: девочка лежала на полу посередине комнаты, целиком завернувшись в одеяло. Были видны только глаза, на которых лежали две блестящие монетки. Анна попыталась спросить как можно спокойнее:
– Флинн, что ты делаешь?
– Пытаюсь вспомнить, как я была фараоном. Я умерла так давно, а мои бренные останки сохранились навсегда.
Анне удалось сдержаться:
– Пойди и умойся перед ужином.
Сейчас Флинн рассказывала о прошлых жизнях. Анна знала, что через минуту внучка снова вернется к разговору о Поппи. Она уже изучила, как работает мозг Флинн. Тема переселения душ всегда сменялась беспокойством о маме, и затем следовал страх быть брошенной.
– Кем бы ты хотела быть? – Анна начала игру, которую придумала, чтобы пресекать уход Флинн в мир фантазий. – Цыпленком или супергероем?
Флинн перевернулась на бок:
– А какие условия?
– Ты цыпленок в курятнике в Висконсине. Но у тебя есть секретное задание и зашифрованная карта отдаленной галактики. Если справишься с заданием, то превратишься в женщину, которая может управлять вселенной. А если ты супергерой, прямо сейчас станешь обладать некой силой. Твоя сила в том, что ты будешь невидимой.
– Ясно. Я попытаюсь захватить галактику.
В Флинн было что-то, с чем Анна прежде никогда не сталкивалась: возможно, девочка просто была храброй. Даже чересчур храброй, кто знает?
– А ты, бабушка, кем будешь – фиговым деревом или китом?
– Условия?
– Если ты будешь фиговым деревом, то будешь прекрасна, и на тебе будут расти миллионы аппетитных фиг. Но тебе их не съесть, ведь ты не можешь двигаться. И придется ждать, пока кто-нибудь пойдет мимо. Если же выберешь кита, тебе будет принадлежать весь океан, а твоя китовая семья разбредется по всему миру, и большую часть дня ты будешь проводить в одиночестве в поисках пищи. Но ты босс, ты огромна, можешь делать все, что тебе вздумается, нельзя только убивать рыбаков в лодках.
– Фиговое дерево. Я бы предпочла вынашивать фрукты.
– Даже если никто тебя не увидит? Если ты окажешься всеми забытым фиговым деревом посреди пустыни?
– Особенно если удастся стать таким деревом, – сказала Анна, сама себе удивляясь.
– А ты бы предпочла сказать правду, даже если бы в нее никто не поверил, или наврать с три короба, только чтобы заставить людей полюбить тебя? – спросила Флинн.
– Сказать правду.
– Всегда? Даже если бы люди сказали, что ты сумасшедшая, и у тебя не стало бы друзей, и, возможно, ты бы умерла оттого, что слишком честная?
– Это жестоко. Мы еще вернемся к этой теме.
В коридоре послышались тяжелые шаги Марвина.
– Флинни?
– Да? – отозвалась девочка.
– Ванна готова. Давай поскорее.
– А куда мы собираемся? Анна возмущенно вздохнула:
– Почему ты и твой отец кричите на весь дом? Может, вам стоит встретиться в одной комнате и не орать так громко?
Марвин постучал, и Анна пригласила его войти.
– Пойдем, моя сладкая.
– Куда мы?
– Сначала отвезем автобус в гараж. А потом, если успеем вовремя, – посмотрим новую квартиру.
– Неужели? – Анна не ожидала, что вопрос о жилплощади возникнет прежде, чем она поднимет его.
– Почему? – спросила Флинн. – Разве это не наш дом?
Анна быстро заговорила:
– Вот что, забудьте обо всем этом. Почему бы вам с Флинн не отдохнуть? Мне нужно в госпиталь, помочь провести собрание группы, но вы можете подбросить меня и взять мою машину на весь день. – Она не могла понять взгляд Марвина. В нем читалось и любопытство, и ликование, и подозрительность. – Рядом с тем местом, где мне нужно быть, в театре идет «Русалочка».
– О, супер. Супер-пупер, детка. – Флинн отрегулировала очки на 20/400 и отправилась в ванную. При такой настройке у нее появлялась невидимая собака-поводырь. Ее звали Джумбо, она двигалась и пыхтела впереди, всегда вовремя отходя в сторону.
Марвин смотрел на Анну, и она пожала плечами:
– Почему бы и нет? Останьтесь еще на несколько недель. Я только начала узнавать Флинн.
– Ты уверена? Это было бы просто сказочно. На этой неделе у меня два собеседования по поводу работы. Через месяц мое материальное положение улучшится.
– Собеседования? Правда? – Она села и начала причесываться.
– Должность помощника преподавателя. Я буду помогать готовить материалы для лекций, а за это они берут на себя все коммунальные платежи.
– Отлично, – и она изобразила гримасу Флинн. – Супер-пупер, детка.
Марвин рассмеялся:
– Разве она не прелесть?
– Конечно. – Анна заглянула в шкаф, пытаясь найти что-нибудь подходящее для сегодняшнего дня. Она хотела одеться немного изящнее, чем обычно, так как эта суббота была ее последним днем в роли второго руководителя группы. Ник нашел интерна, который согласился занять эту должность. И как обещал, он доставил в ее лабораторию не только современные микроскопы, но еще и новую центрифугу, и слайды с редкими образцами хантавируса и обеих стадий бешенства. Анна не расстраивалась, что ее обязанности закончились, но знала, что будет скучать по тем придуркам, с которыми познакомилась благодаря Нику.
Она искала что-нибудь яркое – яркие цвета помогали ей оставаться бодрой, когда она не высыпалась. Пиджак от Миссони был элегантным, но красный цвет не подходил для таких собраний: слишком провоцируюший, слишком кровавый и воинственный. Наконец она выбрала розовый костюм, который давно не надевала. Только в машине, когда уже было поздно что-то менять, Анна поняла, что, думая только о цветовой гамме, оделась слишком нарядно.
У Стюарта были условия. Прежде всего, они не были больше парой. Стюарт позволил Джеку жить у себя после выписки из больницы, просто из милосердия – не более. Джек чуть не умер: пневмония вконец ослабила его. Во время болезни его легкие трижды приходилось подключать к аппарату искусственного дыхания. У Стюарта он останется до тех пор, пока его состояние не стабилизируется. Одним из условий новой жизни вместе было посещение группы поддержки.
– Мне не нужна группа поддержки, – говорил Джек.
– А мне нужна, – отвечал Стюарт.
По правде говоря, Джеку все же нужна была эта группа такое время ему не обойтись без друзей, которые бы о нем позаботились.
Они опоздали на пятнадцать минут и попали в группу умирающих геев и их ноющих партнеров – такими они виделись Джеку. Черт подери, кажется, это будет длиться вечно. Помещение в крыле психиатрического отделения казалось совершенно неподходящим местом, мебель была грязной, а горшки с чахлыми кустами герани вовсе не радовали взгляд. Желтоватая краска на стенах давно выцвела, их покрасили еще в старые добрые времена, когда к душевнобольным относились получше. От обивки и ковров исходил слабый запах табака. Джек надеялся, что здесь можно курить: не потому, что ему хотелось, просто в комнате, полной умирающих людей, можно было отказаться от абсурдной иллюзии здорового образа жизни.
Так как Джек со Стюартом пришли последними, им пришлось сесть на оставшиеся свободные стулья, которые были поставлены так, что сидящие на них оказывалась лицом ко всей группе. Он бы предпочел сидеть лицом к окну, чтобы в глаза светило солнце, а всех, кто его окружал, скрывала тень. Если бы не очевидность того факта, что умереть ему придется в одиночестве, в каком-нибудь убогом месте – любое жилище без египетского постельного белья и плетеных саксонских ковров кажется убогим, не так ли? – Джек отказался бы от выполнения этого условия Стюарта. Он никогда не сможет смириться со своим состоянием, а еще – с этой абсурдной, хныкающей и пускающей сопли коллекцией больных придурков. Он бы, возможно, отговорил Стюарта от посещений группы, ведь ему еще нужно было решить вопрос с Гектором, это было важнее. Но Джек был настолько болен, что не раздумывая согласился на все условия.
Важнейшие три пункта гласили: Джек должен прекратить любые контакты с другими мужчинами; он должен проявлять уважение к дому и, соответственно, убирать за собой; и – третье – посещать собрания группы поддержки. Стюарт сказал, что собрания проводились дважды в неделю. Одно было более официальным, чем второе. Джек выбрал субботу.
Надо бы поговорить со Стюартом, потому что сюда он больше ни за что не придет. Джеку хватило одного взгляда на подруг геев, чтобы понять, как отвратительны были эти сборища. Это были одинокие тридцатилетние женщины, работающие в таких наводящих тоску сферах, как реклама или консультирование по Интернету. Такая дамочка приходит на собрания со своим Лучшим Другом Геем, К Которому Относится Как Сестра. Кругом одни придурки, такие же, как парочка, которая только что вошла: пятидесятилетняя женщина в розовом костюмчике в стиле Шанель и очень привлекательный мужчина, возможно, ее сын. У него было обручальное кольцо, хотя в наше время это практически ничего не значило. Джек сразу же понял, насколько она жесткая женщина, – в ее глазах не было растерянности, когда она искала свободные места в комнате, а стильный костюм и украшения указывали на состоятельность и превосходство. По крайней мере подруги геев одевались не подчеркивая своего социального положения: в длинные просторные юбки и широкие блузки из неотбеленного хлопка. Можно подумать, что все это сборище собралось на загородный пикник. Но эта сучка, мамаша мистера Красавчика, – мысль о том, что она может оказаться его женой, была ужасающей; если это так, Джек разобьет ей нос на автостоянке, – двигалась по комнате и по-хозяйски переставляла стулья. Джек чувствовал на себе взгляд Стюарта, когда разглядывал привлекательного новичка – тот был прекрасно сложен, у него были яркие темные глаза и собранные в «конский хвост» шелковистые волосы. Джек был уверен, они должны пахнуть прекрасно, чем-то вроде сандала. Он постарался справиться с эмоциями и отвел глаза.
– Извините, ребята, я опоздала, – сказала Анна.
Нагло, подумал Джек, взглянув на женщину в розовом костюме. Какое высокомерие! Бриллиантовое кольцо на ее пальце могло бы освещать взлетно-посадочную полосу.