Страница:
Но женщина боялась своего мужа и потому ответила:
— Господа, вы же спрашивали об этом рыбака, и он дал вам ответ. Разве он осмелился бы скрыть от вас правду, если бы знал о таком месте?
— Но почему ты трясешься и плачешь? — спросил ее низким голосом долговязый, ибо рыбачка не могла сдержать слез и скрещенные руки дрожали у нее на груди.
— Отец мой, — сказала она, — это только оттого, что мне очень хочется тоже задать господам вопрос: едва вы приблизились к хижине и даже едва вы показались вдали, меня, бедную женщину, уже так и подмывало его задать.
— Спрашивай! — сказал священник.
— Для кого, ах, для кого же, — спросила женщина, — предназначен этот белый, без седока, мул, которого вы ведете с собой?
— Он, — отвечал незнакомец, еще более понизивши голос, — предназначен тому, кого мы ищем, покинувши Новый Иерусалим по высшему указанию. Он предназначен избраннику, которого мы разыскиваем по христианскому миру и местопребывание которого, судя по всем приметам, должно быть где-то недалеко отсюда.
— Ах ты господи, — промолвила женщина, — тогда я вам скажу…
Но в это же самое мгновение раздался хриплый возглас оттуда, где рыбак управлялся со своей рыбой, крик ужаса и великого изумления, заставивший гостей встрепенуться и взглянуть на кричавшего. Что же касается женщины, то она резко повернулась, протянула руку туда, откуда донесся выкрик, и, словно зная, что там открылось, воскликнула с каким-то торжеством:
— Вот, вот! Вот видите, вот видите!
Так она и осталась стоять с вытянутой рукой. Гости же устремились к очагу, где рыбак в ужасе голосил:
— Это он! Я вижу его снова собственными глазами, я держу его в руках, он подобран со дна, да поможет мне бог!
На мокрой доске, выскобленная и выпотрошенная, лежала рыба, а рыбак держал в грязной руке какой-то предмет, какой-то ключ, и, уставившись на него, причитал:
— Горе мне! Это он, он самый! Подобран в пучине! В желудке рыбы! Да, да, желудок, я сразу заметил в нем что-то необычное и тотчас его вспорол. Это оказался он, он у меня в руке, помилуй мя, грешного, господи!
И рыбак, шатаясь, приблизился к столу, уперся в него локтями и зарыл в волосах грязные руки вместе со своей находкой. Гости подошли к нему, а его жена, словно в исступлении, все еще стояла на месте, протянув руку туда, откуда уже ушел ее муж.
— Друг мой, — низким и тихим голосом сказал Либерии, ибо это был он, он и Секст Аниций Проб — вот кто были эти чужестранцы, чтобы наконец назвать по именам наших старых знакомых, — друг мой, — сказал пресвитер, — объясни нам, в чем дело, и облегчи свое сердце, которое, кажется, узнало в странной находке какую-то давнишнюю утрату! Смотри на меня как на своего исповедателя! Что это за предмет, что это за ключ у тебя в руках?
И бледный как полотно рыбак поднялся и исповедался, меж тем как его жена, сложив руки, стояла рядом с ним на коленях. Он рассказал о бездомном страннике в нищенском рубище, который когда-то прибрел к их хижине и которого он встретил с великим глумленьем и злобой и вовсе не приютил бы, если бы не предстательство жены. Он осыпал его оскорбительными словами, считая его обманщиком, а странник принимал их смиренно, с кротостью богомольца, и наконец спросил, не укажут ли ему пустынного места, где он сможет наложить на себя тягчайшую кару за совершенный им грех. Он, рыбак, отвез поутру незнакомца к угрюмому камню посреди озера и высадил его там, хоть и по желанию странника, но со злобою в сердце, чтобы тот поплатился за лицемерие, и вдобавок надел на него запирающиеся кандалы, ключ от которых бросил в озеро, и всуе поклялся, что если когда-либо увидит этот ключ и достанет его со дна, то поверит в святость своего незваного гостя и попросит у него прощенья.
— Всуе, всуе поклялся, — стонал рыбак. — Бог меня наказал и побил меня чудом через столько лет. Вот он, перст божий, ключ, проглоченный рыбой и найденный в ее желудке, — во славу нищему и на погибель мне, который, глумясь над святым, обрек себя суесловием на адский огонь, ибо теперь уже поздно просить прощения!
И он снова уперся локтями в стол и погрузил руки в копну волос.
Как были поражены римляне!
— Anima mea laudabit te[140], — промолвил Либерии, воздевши очи горе, — et indicia tua me adjuvabunt![141] Рыбак, — обратился он затем к убитому горем хозяину хижины, — не печалься, ибо ключ послан тебе в знак того, что ты приютил человека, которому дана власть над ключами и право вязать и разрешать. Он разрешит тебя и простит за то, что ты его не признал и действовал хоть и по его воле, но в порыве ненависти. Время просить прощенья еще не упущено. Завтра, перед рассветом, ты отвезешь нас к скале, ad petram, чтобы мы сняли с нее того, кого нам велено отыскать, и твоя вторая поездка будет твоим разрешеньем от первой.
— Ах, дорогие и бедные господа! — вздохнул рыбак. — Что толку в поездке? Я, конечно, ее предприму, и возможно, что мне суждено повторять ее в вечности, в преисподней, вечно стремясь туда и обратно. Но неужели вы надеетесь найти там святого, если со дня моего злодеянья прошло уже двадцать лет?..
— Семнадцать, — поправил его Проб, — семнадцать лет, друг рыбак!
— Семнадцать или двадцать! — горестно воскликнул тот. — Не все ли равно? Не надейтесь, что он прожил там хотя бы один год или даже месяц! Я оставил его на голом камне, в премногих нуждах; любой из них было бы достаточно, чтобы убить всякую надежду. Если его вскорости не доконали ненастье и ветры, то это сделал голод, и сделал, пожалуй, еще быстрее, чем нагота. Правда, обломки его костей мы, наверно, найдем на вершине скалы, и вы, господа, сможете доставить эти реликвии в Новый Иерусалим. Но я не смогу добиться от них ни прощенья, ни разрешенья, и мне суждено, искупая — свой грех, вечно странствовать между мостками и камнем.
Гости только обменялись улыбками, покачали головами и насмешливо пожали плечами.
— Человече, ты говоришь так по скудному своему разумению, — сказал церковник, а его друг-мирянин прибавил:
— О маловерный, взгляни на свою жену!
Она стояла на коленях, сложив руки под подбородком, и сердце ее было настолько полно веры и счастья, что вокруг ее головы стало явно немного светлее, чем во всей горнице, где горела коптилка.
Отыскание
Превращение
— Господа, вы же спрашивали об этом рыбака, и он дал вам ответ. Разве он осмелился бы скрыть от вас правду, если бы знал о таком месте?
— Но почему ты трясешься и плачешь? — спросил ее низким голосом долговязый, ибо рыбачка не могла сдержать слез и скрещенные руки дрожали у нее на груди.
— Отец мой, — сказала она, — это только оттого, что мне очень хочется тоже задать господам вопрос: едва вы приблизились к хижине и даже едва вы показались вдали, меня, бедную женщину, уже так и подмывало его задать.
— Спрашивай! — сказал священник.
— Для кого, ах, для кого же, — спросила женщина, — предназначен этот белый, без седока, мул, которого вы ведете с собой?
— Он, — отвечал незнакомец, еще более понизивши голос, — предназначен тому, кого мы ищем, покинувши Новый Иерусалим по высшему указанию. Он предназначен избраннику, которого мы разыскиваем по христианскому миру и местопребывание которого, судя по всем приметам, должно быть где-то недалеко отсюда.
— Ах ты господи, — промолвила женщина, — тогда я вам скажу…
Но в это же самое мгновение раздался хриплый возглас оттуда, где рыбак управлялся со своей рыбой, крик ужаса и великого изумления, заставивший гостей встрепенуться и взглянуть на кричавшего. Что же касается женщины, то она резко повернулась, протянула руку туда, откуда донесся выкрик, и, словно зная, что там открылось, воскликнула с каким-то торжеством:
— Вот, вот! Вот видите, вот видите!
Так она и осталась стоять с вытянутой рукой. Гости же устремились к очагу, где рыбак в ужасе голосил:
— Это он! Я вижу его снова собственными глазами, я держу его в руках, он подобран со дна, да поможет мне бог!
На мокрой доске, выскобленная и выпотрошенная, лежала рыба, а рыбак держал в грязной руке какой-то предмет, какой-то ключ, и, уставившись на него, причитал:
— Горе мне! Это он, он самый! Подобран в пучине! В желудке рыбы! Да, да, желудок, я сразу заметил в нем что-то необычное и тотчас его вспорол. Это оказался он, он у меня в руке, помилуй мя, грешного, господи!
И рыбак, шатаясь, приблизился к столу, уперся в него локтями и зарыл в волосах грязные руки вместе со своей находкой. Гости подошли к нему, а его жена, словно в исступлении, все еще стояла на месте, протянув руку туда, откуда уже ушел ее муж.
— Друг мой, — низким и тихим голосом сказал Либерии, ибо это был он, он и Секст Аниций Проб — вот кто были эти чужестранцы, чтобы наконец назвать по именам наших старых знакомых, — друг мой, — сказал пресвитер, — объясни нам, в чем дело, и облегчи свое сердце, которое, кажется, узнало в странной находке какую-то давнишнюю утрату! Смотри на меня как на своего исповедателя! Что это за предмет, что это за ключ у тебя в руках?
И бледный как полотно рыбак поднялся и исповедался, меж тем как его жена, сложив руки, стояла рядом с ним на коленях. Он рассказал о бездомном страннике в нищенском рубище, который когда-то прибрел к их хижине и которого он встретил с великим глумленьем и злобой и вовсе не приютил бы, если бы не предстательство жены. Он осыпал его оскорбительными словами, считая его обманщиком, а странник принимал их смиренно, с кротостью богомольца, и наконец спросил, не укажут ли ему пустынного места, где он сможет наложить на себя тягчайшую кару за совершенный им грех. Он, рыбак, отвез поутру незнакомца к угрюмому камню посреди озера и высадил его там, хоть и по желанию странника, но со злобою в сердце, чтобы тот поплатился за лицемерие, и вдобавок надел на него запирающиеся кандалы, ключ от которых бросил в озеро, и всуе поклялся, что если когда-либо увидит этот ключ и достанет его со дна, то поверит в святость своего незваного гостя и попросит у него прощенья.
— Всуе, всуе поклялся, — стонал рыбак. — Бог меня наказал и побил меня чудом через столько лет. Вот он, перст божий, ключ, проглоченный рыбой и найденный в ее желудке, — во славу нищему и на погибель мне, который, глумясь над святым, обрек себя суесловием на адский огонь, ибо теперь уже поздно просить прощения!
И он снова уперся локтями в стол и погрузил руки в копну волос.
Как были поражены римляне!
— Anima mea laudabit te[140], — промолвил Либерии, воздевши очи горе, — et indicia tua me adjuvabunt![141] Рыбак, — обратился он затем к убитому горем хозяину хижины, — не печалься, ибо ключ послан тебе в знак того, что ты приютил человека, которому дана власть над ключами и право вязать и разрешать. Он разрешит тебя и простит за то, что ты его не признал и действовал хоть и по его воле, но в порыве ненависти. Время просить прощенья еще не упущено. Завтра, перед рассветом, ты отвезешь нас к скале, ad petram, чтобы мы сняли с нее того, кого нам велено отыскать, и твоя вторая поездка будет твоим разрешеньем от первой.
— Ах, дорогие и бедные господа! — вздохнул рыбак. — Что толку в поездке? Я, конечно, ее предприму, и возможно, что мне суждено повторять ее в вечности, в преисподней, вечно стремясь туда и обратно. Но неужели вы надеетесь найти там святого, если со дня моего злодеянья прошло уже двадцать лет?..
— Семнадцать, — поправил его Проб, — семнадцать лет, друг рыбак!
— Семнадцать или двадцать! — горестно воскликнул тот. — Не все ли равно? Не надейтесь, что он прожил там хотя бы один год или даже месяц! Я оставил его на голом камне, в премногих нуждах; любой из них было бы достаточно, чтобы убить всякую надежду. Если его вскорости не доконали ненастье и ветры, то это сделал голод, и сделал, пожалуй, еще быстрее, чем нагота. Правда, обломки его костей мы, наверно, найдем на вершине скалы, и вы, господа, сможете доставить эти реликвии в Новый Иерусалим. Но я не смогу добиться от них ни прощенья, ни разрешенья, и мне суждено, искупая — свой грех, вечно странствовать между мостками и камнем.
Гости только обменялись улыбками, покачали головами и насмешливо пожали плечами.
— Человече, ты говоришь так по скудному своему разумению, — сказал церковник, а его друг-мирянин прибавил:
— О маловерный, взгляни на свою жену!
Она стояла на коленях, сложив руки под подбородком, и сердце ее было настолько полно веры и счастья, что вокруг ее головы стало явно немного светлее, чем во всей горнице, где горела коптилка.
Отыскание
Рыбу не стали жарить и к ней не притронулись; я рад, что все сочли неудобным шпиговать и пустить в пищу носительницу ключа и что гости довольствовались вином и хлебом. В бедной душе рыбака не осталось бы места досаде на понесенный убыток, душа его была полна страху, что ему придется вечно странствовать взад и вперед между скалой и мостками, потому что он не признал святого. Однако он получил свои деньги, ибо гости великодушно решили, что они так или иначе должны заплатить за заказанный ужин, и, следовательно, насчет этого побочного обстоятельства хозяин мог быть спокоен, какие бы другие заботы его ни осаждали.
Ореол веры вокруг головы жены он воспринял как плод ее богатого воображения, пребывая в прежней уверенности, что на камне либо вообще ничего не сохранилось от нищего, либо же сохранились одни останки, о коих он страшился и думать. Жестоко посрамленный и наказанный чудесной находкой, он боялся снова приблизиться к месту гнусного своего преступленья и к тому же боялся разочарования гостей, ожидавшего их после стольких усилий; ибо полагал, что не так-то легко будет поднять на скалу этих холеных и пожилых людей и что они наконец убедятся в тщетности своего долгого путешествия.
Я по-своему разделяю заботы этого грубого человека. Ведь я знаю, а вместе со мною знаете и вы, кому я все это поведал, какое испытание предстояло римлянам, сподобившимся откровения и высокой миссии! Как хозяин повествования, предвидящий ход событий, я мог бы, правда, утешиться тем, что на поверку это испытание оказалось, так сказать, шуткой и все сошло хорошо. И все-таки я с тревогой думаю о великом смущении и замешательстве, которые по началу должны были прийти на смену уверенности.
Благочестивая женщина отнесла в кухню широкий матрац с супружеского ложа, и посланцы провели на нем несколько часов в нетерпеливой дремоте — то вдвоем, то порознь, так что во втором случае один из них лежал на матраце, а другой клевал носом, сидя на стуле. Но, едва забрезжил день, они поднялись, потребовали у рыбака воды для омовения, съели по нескольку ложек мучной похлебки, каковую подала им хозяйка, и тут же изъявили желанье отправиться в путь. Верхом на своих мулах проехали они короткое расстояние между хижиной и мостками, ведомые рыбарем, который мрачно нес лестницу, а также вервие и заступ. Что же касается слуги-римлянина, то он, заставляя рыбака недоверчиво качать головой, вел под уздцы белого мула, чтобы вместе с последним поджидать путников возле мостков. Он нес также кое-какие съестные припасы, хлеб и вино, а на спине белого мула лежала одежда, приличествовавшая тому, для кого она была предназначена. Подобно вину и закускам, ее поместили в лодке вместе с упомянутыми орудиями. Либерии, благочестиво опустивший уголок рта, хранил у себя ключ.
Сидя на веслах и временами тяжко вздыхая, рыбак вез их все дальше и дальше по глади озера — может быть, час, а может быть, целых два: они на это не обращали внимания. Они искали глазами скалу, о которой возвестил им агнец и которая наконец показалась в пустынной дали, серо-бурый и голый конусообразный, довольно высокий риф, — «kepha», как с благоговением пробормотал епископ, «petra», как прибавил он, сложив руки. Что же касается Проба, то он, когда они приблизились к цели, сказал:
— Покамест я ничего не вижу на этом камне.
Он сделал ударение на «покамест», и все же его друг наказал его строгим: «Не торопись!»
— Я не тороплюсь, — отвечал Аниций. — Однако покамест не видно ни хижины, ни какого-либо другого укрытия, ни тем более человеческой фигуры там наверху.
— Чем и из чего, — уныло усмехнулся рыбак в бороду, — мог он построить себе укрытие!
Либерии оставил его слова без вниманья.
— Сильней налегайте на весла! — приказал он. — Пристаньте к скале, и мы не мешкая на нее взберемся!
— Да, да, взберемся! — горячо подхватил его друг, хотя его, как более тучного, предстоявшее восхожденье немало тревожило. И поистине, это было куда легче сказать, чем сделать, людям, достигшим уже шестого десятка. Рыбаку удалось причалить и закрепить лодку; ему удалось также ценой многотрудных, сначала безуспешных, и лишь впоследствии увенчавшихся успехом попыток зацепить крючья лесенки за два выступа, до которых она доставала, отвисая от чуть наклонной стены и являя собой хоть и шаткую, но сравнительно надежную опору. Известно, однако, что лесенка отнюдь не доходила до самой площадки, и задача, заключавшаяся в том, чтобы провести гостей не только по ее ступенькам, но и дальше, по голой скале, оказалась для рыбака, и без того уже павшего духом, на поверку не только не легче, но еще тяжелее, чем он опасался.
Он связал всех троих своим вервием и, взобравшись на шаткую лестницу, распорядился, чтобы за ним следовал Либерии, а замыкал шествие Аниций. Грешнику, не подкрепленному верой, тяжело было тянуть и сохранять равновесие уже на ступеньках, но еще тяжелее пришлось ему, когда они кончились и до самой вершины камня нужно было на каждом шагу искать опоры ноге. Иногда вожатый вырубал заступом все же хоть какое-нибудь жалкое подобие ступени для римлян. Они, кряхтя, цеплялись за эти выемки руками и ногами. Задыхаясь и в поту, несмотря на холод, они вскарабкались друг за дружкой наверх, доползли до площадки, выпрямились, заставили себя оглядеться, — рыбак озирался понуро и нехотя, чужестранцы — жадно тараща глаза.
Ничего не открылось их взору, кроме того, что можно было увидеть издали и снизу: пусто было на голом прямоугольнике, которого они достигли с таким трудом. Они смутились, почувствовав разочарование, унизительное и горестное. Неужели возвещенье и наставленье, обоими ими услышанное, обоих обмануло и сбило с толку? Неужели слова агнца, до сих пор подтверждавшиеся, могли под конец и у самой цели оказаться ложью? Проб и Либерии невольно протянули и пожали друг другу руки.
Это они сделали до того, как одновременно с рыбаком заметили, что от середины площадки к ее краю движется какой-то предмет, какое-то существо, какая-то живая тварь, чуть побольше ежа, движется то на четвереньках, то выпрямляясь, то вдруг вновь опуская передние конечности. Это передвижение походило на бегство, но в той стороне, куда направлялось диковинное созданье, не было никакого укрытия. Впрочем, у самой кромки лежал какой-то предмет, покрытый ржавчиной и наполовину истлевший, который не ускользнул от глаз рыбака.
— Кандалы! — воскликнул он. А у друзей вырвался сдавленный возглас:
— Живая тварь!
Руки, за которые они держались, дрожали. Каждый перекрестился свободной рукой.
— Знакомо ли вам по своему облику, — спросил рыбака Либерии, — это убегающее существо?
— Нет, сударь, — отвечал тот. — Я впервые вижу подобное животное. Его не было на камне, когда я доставил сюда святого.
— А что значило, — пожелал узнать Проб, — твое восклицание, относившееся к этому вот орудию?
— Это кандалы, — признался рыбак, — изъеденные сыростью, которые я когда-то наложил на святого и ключ от коих с проклятьями бросил в озеро — его-то рыба и проглотила. Он, господа, у вас в руках, а это вот кольца, хоть и запертые, но уже никого не сковывающие. Святой их сбросил. Может быть, он вознесся на небо.
— Не таков смысл полученного нами наставления, — печально возразил пресвитер. — Вознесся господь, что воздвиг на камне церковь свою. Достаточно горько то, что, вопреки сладостному указанию, мы застали этот камень пустым. Не стоит заглушать свою боль недопустимыми догадками.
— Ты говоришь: пустым, — заметил Проб, — однако это слово не вполне соответствует истине. Совершенно пустой и лишенной всяких следов того, кого нам ведено отыскать, мы эту скалу не застали. Вот кандалы, которые он носил. Его самого не видно. Но вправе ли мы, будучи христианами, отождествлять невидимость с небытием? Вправе ли мы колебаться в вере, и не должны ли мы, напротив, уверовать, что за этой пустотой, за этим мнимым «ничто» кроется подтверждение наших надежд? Спору нет, единственный житель скалы, указанной агнцем, — это божья тварь, бегущая к кандалам. Ее не было тут, когда здесь поселился избранник, а теперь она налицо. Давайте к ней приблизимся.
— Она зело колюча, — сказал с отвращением Либерии.
— Да, колюча, — подтвердил Проб. — Однако ее поведение свидетельствует скорее о страхе, чем о злонамеренности. Нам нечего ее опасаться, так почему же нам не ждать от нее какой-нибудь пользы? Подойдем к ней.
И Проб, который все еще держал своего друга за руку, потянул упиравшегося Либерия к краю площадки, к заржавелым кандалам и сидевшему возле них существу. Но как удивились римляне и рыбак, как сперло у них дыхание и как они вдруг застыли на месте, когда это существо отмахнулось от них одной из своих коротких передних конечностей и человеческий голос, исходивший, несомненно, из его заросших щетиною губ, произнес:
— Прочь от меня! Прочь отсюда! Не мешайте покаянию величайшего грешника!
Пришельцы обескураженно взглянули друг на друга. Их руки еще плотнее сцепились. Прелат перекрестился ключом. Он сказал:
— Тварь божья, ты говоришь. Можно ли из этого заключить, что ты причастен к человечеству?
— Я вне его, — гласил ответ. — Покиньте место, которое указано мне затем, чтобы я ценой жесточайшего покаяния, может быть, все-таки еще обрел спасение.
— Милое созданье, — вмешался Проб, — мы вовсе не собираемся оспаривать у тебя твое место. Но знай, что в двойном видении оно указано также и нам и что нам ведено найти здесь того, кого избрал господь бог.
— Здесь вы найдете только того, кого бог избрал презреннейшим, ужаснейшим грешником.
— Ну что ж, — возразил Аниций с учтивостью горожанина, — это тоже интересная встреча. Что же касается того, за кем мы посланы, то его господь избрал своим викарием, епископом над епископами, пастырем народов, папой римским. Знай, что мы римляне, сыны Нового Иерусалима, где пустует вселенский престол, ибо ум человеческий помутился при попытке его занять. Мы же, этот посвященный и я, в двойном видении узнали из уст умильного агнца, что господь сам выбрал того, кому дано право вязать и разрешать, и что избранника нужно искать в далекой стране, на камне, на этом камне, где тот, как сказал нам агнец божий, живет вот уже семнадцать лет. Мы его не нашли, мы нашли только эти кандалы, ключ от коих, через посредство некоей рыбы, вернуло озеро, и вместо избранника мы нашли тебя. Умоляем тебя, скажи, известно ли тебе что-нибудь о нем?
— Молчи! — воскликнул Либерии с внезапным испугом, схватив говорившего за руку. Но тут они увидели, что из глаз странного существа по его заросшей, обезображенной мордочке катятся две слезинки.
— Ты плачешь, милое созданье, — сказал Проб, который при этом зрелище и сам не удержался от слез. — Твой плач еще убедительнее, чем дар речи, свидетельствует о том, что ты причастен человечеству. Ради крови агнца скажи, был ли ты человеком, прежде чем тебе выпал на долю твой нынешний облик?
— Я был человеком, хотя и вне человечества, — раздалось в ответ.
— А принял ли ты крещенье?
— Меня сподобил его некий благочестивый аббат и нарек меня своим именем.
— Каким же?!
— Не спрашивай! — воскликнул Либерии в величайшем испуге, пытаясь встать во весь свой высокий рост между другом и крохотным существом. Ни оно ответило:
— Грегориус.
— О ужас! — крикнул слуга церкви и, закрыв лицо обеими руками, упал на колени. Над ним склонился его спутник, который, хоть и будучи гораздо меньшего роста, теперь оказался выше.
— Соберемся с духом, amice! — сказал он. — Это великое чудо, пусть и способное поставить нас в тупик, но все же трогательнейшее чудо, перед которым меркнет наше человеческое суемудрие.
— Это сын сатаны и наваждение адово! — вырвалось из-под ладоней Либерия. — Fugamus![142] Над нами подшутил дьявол! Бог не мог избрать щетинистого зверя своим епископом, хотя бы тот сотни раз присваивал себе имя избранника! Прочь отсюда, прочь от места адского морока!
Он вскочил на ноги и хотел убежать. Проб вцепился в его одежду. А за спиною у них раздался смиренный голос:
— Некогда я изучал grammaticam, divinitatem и leges.
— Ты слышишь? — спросил Проб. — Мало того, что он говорит и плачет, он и по своим знаниям вполне подготовлен к тому, чтобы вязать и разрешать. Ты поступил бы правильно, если бы вручил ему ключ.
— Numquam![143] — воскликнул тот в неистовстве.
— Либерии, — принялся мягко убеждать пресвитера его спутник, — вспомни о той простой женщине, которая признала святого в личине нищего и вокруг головы которой мы видели ореол веры! Неужели мы позволим ей себя пристыдить, наотрез отказавшись признать избранника в облике низшего существа? Неужели мы превратно истолкуем точное повеление агнца?
— С самого начала, — возразил Либерии, — была какая-то несогласованность в наших видениях, ибо ты утверждал, будто кровь агнца на твоих глазах превращалась в розы, тогда как от меня укрылась эта подробность.
— Ты объяснял это тем, — отвечал Проб, — что тебе как сыну и князю церкви не нужны подобные подтверждения веры.
— Им я воистину и являюсь, — воскликнул Либерии, — слугой церкви, стражем ее священной чести. Ты же мирянин и как таковой не способен разделять мои чувства. Тебе легко дать себе поблажку в вопросах веры, а я знаю толк в представительстве и потому сгораю со стыда. Мы с тобой посланы затем, чтобы доставить в Рим епископа над епископами, отца князей и королей, богоизбранного кормчего шара земного. Неужели я должен вернуться домой, неся на груди чудище величиною с ежа, увенчать это чудище тиарой, посадить на sedia gestatoria[144] и потребовать от града и мира, чтобы они почитали его как папу? Турки и язычники станут глумиться над церковью. Церковь…
Он осекся. За спиною у них послышалось:
— Не смущайтесь моим видом! Я стал таким маленьким, потому что кормился младенческой пищей и жил под открытым небом. Мои рост ко мне вернется.
— Ты слышишь? Ты слышишь? — торжествовал Проб. — Его внешность поправима. Ты же, мой друг, слишком односторонне выпячиваешь аристократизм церкви и забываешь об ее демократичности, разительный пример которой, как мне кажется, и приводит нам бог. При выборе главы церкви ничего не значат наши земные градации, ни племя, ни род, ни происхожденье, ни даже наличие духовного сана. Самый убогий и невзрачный, если только он по-христиански крещен и к тому же не еретик, не раскольник и не заподозрен в святокупстве, может, как тебе известно, стать папой. А ты, кающееся созданье, знаешь ли ты этого седобородого человека?
— Он привел меня сюда.
— И ты носил эти кандалы?
— Я носил их, пока они не спали с меня, оттого что я сделался меньше. Не требовалось никаких кандалов, чтобы удержать меня в моем покаянии, я сам держался за него цепкой рукой. Мне, грешнику, была дарована необычайная собранность во всяком бою.
— По-видимому, ты готов повиноваться избранию?
— Мне не было места среди людей. Если непостижимая милость господня указует мне место превыше всех, то я займу его, исполненный благодарности за то, что мне дано право вязать и разрешать.
— Кардинал-пресвитер церкви Санкта Анастасия суб Палацио, — почтительно молвил Проб, вытягиваясь перед своим куда более рослым другом. — Отдай этому чаду господню ключ!
Тут Либерии уже не стал противиться.
— Et tibi dabo claves regni coelorum![145] — пробормотал он, опускаясь на колени и вручая богомольцу то, что вернула в хижину рыба. Скрюченными ручками Грегориус прижал ключ к своей волосатой груди.
— Возлюбленные родители, — сказал он, — я вас разрешу.
Ореол веры вокруг головы жены он воспринял как плод ее богатого воображения, пребывая в прежней уверенности, что на камне либо вообще ничего не сохранилось от нищего, либо же сохранились одни останки, о коих он страшился и думать. Жестоко посрамленный и наказанный чудесной находкой, он боялся снова приблизиться к месту гнусного своего преступленья и к тому же боялся разочарования гостей, ожидавшего их после стольких усилий; ибо полагал, что не так-то легко будет поднять на скалу этих холеных и пожилых людей и что они наконец убедятся в тщетности своего долгого путешествия.
Я по-своему разделяю заботы этого грубого человека. Ведь я знаю, а вместе со мною знаете и вы, кому я все это поведал, какое испытание предстояло римлянам, сподобившимся откровения и высокой миссии! Как хозяин повествования, предвидящий ход событий, я мог бы, правда, утешиться тем, что на поверку это испытание оказалось, так сказать, шуткой и все сошло хорошо. И все-таки я с тревогой думаю о великом смущении и замешательстве, которые по началу должны были прийти на смену уверенности.
Благочестивая женщина отнесла в кухню широкий матрац с супружеского ложа, и посланцы провели на нем несколько часов в нетерпеливой дремоте — то вдвоем, то порознь, так что во втором случае один из них лежал на матраце, а другой клевал носом, сидя на стуле. Но, едва забрезжил день, они поднялись, потребовали у рыбака воды для омовения, съели по нескольку ложек мучной похлебки, каковую подала им хозяйка, и тут же изъявили желанье отправиться в путь. Верхом на своих мулах проехали они короткое расстояние между хижиной и мостками, ведомые рыбарем, который мрачно нес лестницу, а также вервие и заступ. Что же касается слуги-римлянина, то он, заставляя рыбака недоверчиво качать головой, вел под уздцы белого мула, чтобы вместе с последним поджидать путников возле мостков. Он нес также кое-какие съестные припасы, хлеб и вино, а на спине белого мула лежала одежда, приличествовавшая тому, для кого она была предназначена. Подобно вину и закускам, ее поместили в лодке вместе с упомянутыми орудиями. Либерии, благочестиво опустивший уголок рта, хранил у себя ключ.
Сидя на веслах и временами тяжко вздыхая, рыбак вез их все дальше и дальше по глади озера — может быть, час, а может быть, целых два: они на это не обращали внимания. Они искали глазами скалу, о которой возвестил им агнец и которая наконец показалась в пустынной дали, серо-бурый и голый конусообразный, довольно высокий риф, — «kepha», как с благоговением пробормотал епископ, «petra», как прибавил он, сложив руки. Что же касается Проба, то он, когда они приблизились к цели, сказал:
— Покамест я ничего не вижу на этом камне.
Он сделал ударение на «покамест», и все же его друг наказал его строгим: «Не торопись!»
— Я не тороплюсь, — отвечал Аниций. — Однако покамест не видно ни хижины, ни какого-либо другого укрытия, ни тем более человеческой фигуры там наверху.
— Чем и из чего, — уныло усмехнулся рыбак в бороду, — мог он построить себе укрытие!
Либерии оставил его слова без вниманья.
— Сильней налегайте на весла! — приказал он. — Пристаньте к скале, и мы не мешкая на нее взберемся!
— Да, да, взберемся! — горячо подхватил его друг, хотя его, как более тучного, предстоявшее восхожденье немало тревожило. И поистине, это было куда легче сказать, чем сделать, людям, достигшим уже шестого десятка. Рыбаку удалось причалить и закрепить лодку; ему удалось также ценой многотрудных, сначала безуспешных, и лишь впоследствии увенчавшихся успехом попыток зацепить крючья лесенки за два выступа, до которых она доставала, отвисая от чуть наклонной стены и являя собой хоть и шаткую, но сравнительно надежную опору. Известно, однако, что лесенка отнюдь не доходила до самой площадки, и задача, заключавшаяся в том, чтобы провести гостей не только по ее ступенькам, но и дальше, по голой скале, оказалась для рыбака, и без того уже павшего духом, на поверку не только не легче, но еще тяжелее, чем он опасался.
Он связал всех троих своим вервием и, взобравшись на шаткую лестницу, распорядился, чтобы за ним следовал Либерии, а замыкал шествие Аниций. Грешнику, не подкрепленному верой, тяжело было тянуть и сохранять равновесие уже на ступеньках, но еще тяжелее пришлось ему, когда они кончились и до самой вершины камня нужно было на каждом шагу искать опоры ноге. Иногда вожатый вырубал заступом все же хоть какое-нибудь жалкое подобие ступени для римлян. Они, кряхтя, цеплялись за эти выемки руками и ногами. Задыхаясь и в поту, несмотря на холод, они вскарабкались друг за дружкой наверх, доползли до площадки, выпрямились, заставили себя оглядеться, — рыбак озирался понуро и нехотя, чужестранцы — жадно тараща глаза.
Ничего не открылось их взору, кроме того, что можно было увидеть издали и снизу: пусто было на голом прямоугольнике, которого они достигли с таким трудом. Они смутились, почувствовав разочарование, унизительное и горестное. Неужели возвещенье и наставленье, обоими ими услышанное, обоих обмануло и сбило с толку? Неужели слова агнца, до сих пор подтверждавшиеся, могли под конец и у самой цели оказаться ложью? Проб и Либерии невольно протянули и пожали друг другу руки.
Это они сделали до того, как одновременно с рыбаком заметили, что от середины площадки к ее краю движется какой-то предмет, какое-то существо, какая-то живая тварь, чуть побольше ежа, движется то на четвереньках, то выпрямляясь, то вдруг вновь опуская передние конечности. Это передвижение походило на бегство, но в той стороне, куда направлялось диковинное созданье, не было никакого укрытия. Впрочем, у самой кромки лежал какой-то предмет, покрытый ржавчиной и наполовину истлевший, который не ускользнул от глаз рыбака.
— Кандалы! — воскликнул он. А у друзей вырвался сдавленный возглас:
— Живая тварь!
Руки, за которые они держались, дрожали. Каждый перекрестился свободной рукой.
— Знакомо ли вам по своему облику, — спросил рыбака Либерии, — это убегающее существо?
— Нет, сударь, — отвечал тот. — Я впервые вижу подобное животное. Его не было на камне, когда я доставил сюда святого.
— А что значило, — пожелал узнать Проб, — твое восклицание, относившееся к этому вот орудию?
— Это кандалы, — признался рыбак, — изъеденные сыростью, которые я когда-то наложил на святого и ключ от коих с проклятьями бросил в озеро — его-то рыба и проглотила. Он, господа, у вас в руках, а это вот кольца, хоть и запертые, но уже никого не сковывающие. Святой их сбросил. Может быть, он вознесся на небо.
— Не таков смысл полученного нами наставления, — печально возразил пресвитер. — Вознесся господь, что воздвиг на камне церковь свою. Достаточно горько то, что, вопреки сладостному указанию, мы застали этот камень пустым. Не стоит заглушать свою боль недопустимыми догадками.
— Ты говоришь: пустым, — заметил Проб, — однако это слово не вполне соответствует истине. Совершенно пустой и лишенной всяких следов того, кого нам ведено отыскать, мы эту скалу не застали. Вот кандалы, которые он носил. Его самого не видно. Но вправе ли мы, будучи христианами, отождествлять невидимость с небытием? Вправе ли мы колебаться в вере, и не должны ли мы, напротив, уверовать, что за этой пустотой, за этим мнимым «ничто» кроется подтверждение наших надежд? Спору нет, единственный житель скалы, указанной агнцем, — это божья тварь, бегущая к кандалам. Ее не было тут, когда здесь поселился избранник, а теперь она налицо. Давайте к ней приблизимся.
— Она зело колюча, — сказал с отвращением Либерии.
— Да, колюча, — подтвердил Проб. — Однако ее поведение свидетельствует скорее о страхе, чем о злонамеренности. Нам нечего ее опасаться, так почему же нам не ждать от нее какой-нибудь пользы? Подойдем к ней.
И Проб, который все еще держал своего друга за руку, потянул упиравшегося Либерия к краю площадки, к заржавелым кандалам и сидевшему возле них существу. Но как удивились римляне и рыбак, как сперло у них дыхание и как они вдруг застыли на месте, когда это существо отмахнулось от них одной из своих коротких передних конечностей и человеческий голос, исходивший, несомненно, из его заросших щетиною губ, произнес:
— Прочь от меня! Прочь отсюда! Не мешайте покаянию величайшего грешника!
Пришельцы обескураженно взглянули друг на друга. Их руки еще плотнее сцепились. Прелат перекрестился ключом. Он сказал:
— Тварь божья, ты говоришь. Можно ли из этого заключить, что ты причастен к человечеству?
— Я вне его, — гласил ответ. — Покиньте место, которое указано мне затем, чтобы я ценой жесточайшего покаяния, может быть, все-таки еще обрел спасение.
— Милое созданье, — вмешался Проб, — мы вовсе не собираемся оспаривать у тебя твое место. Но знай, что в двойном видении оно указано также и нам и что нам ведено найти здесь того, кого избрал господь бог.
— Здесь вы найдете только того, кого бог избрал презреннейшим, ужаснейшим грешником.
— Ну что ж, — возразил Аниций с учтивостью горожанина, — это тоже интересная встреча. Что же касается того, за кем мы посланы, то его господь избрал своим викарием, епископом над епископами, пастырем народов, папой римским. Знай, что мы римляне, сыны Нового Иерусалима, где пустует вселенский престол, ибо ум человеческий помутился при попытке его занять. Мы же, этот посвященный и я, в двойном видении узнали из уст умильного агнца, что господь сам выбрал того, кому дано право вязать и разрешать, и что избранника нужно искать в далекой стране, на камне, на этом камне, где тот, как сказал нам агнец божий, живет вот уже семнадцать лет. Мы его не нашли, мы нашли только эти кандалы, ключ от коих, через посредство некоей рыбы, вернуло озеро, и вместо избранника мы нашли тебя. Умоляем тебя, скажи, известно ли тебе что-нибудь о нем?
— Молчи! — воскликнул Либерии с внезапным испугом, схватив говорившего за руку. Но тут они увидели, что из глаз странного существа по его заросшей, обезображенной мордочке катятся две слезинки.
— Ты плачешь, милое созданье, — сказал Проб, который при этом зрелище и сам не удержался от слез. — Твой плач еще убедительнее, чем дар речи, свидетельствует о том, что ты причастен человечеству. Ради крови агнца скажи, был ли ты человеком, прежде чем тебе выпал на долю твой нынешний облик?
— Я был человеком, хотя и вне человечества, — раздалось в ответ.
— А принял ли ты крещенье?
— Меня сподобил его некий благочестивый аббат и нарек меня своим именем.
— Каким же?!
— Не спрашивай! — воскликнул Либерии в величайшем испуге, пытаясь встать во весь свой высокий рост между другом и крохотным существом. Ни оно ответило:
— Грегориус.
— О ужас! — крикнул слуга церкви и, закрыв лицо обеими руками, упал на колени. Над ним склонился его спутник, который, хоть и будучи гораздо меньшего роста, теперь оказался выше.
— Соберемся с духом, amice! — сказал он. — Это великое чудо, пусть и способное поставить нас в тупик, но все же трогательнейшее чудо, перед которым меркнет наше человеческое суемудрие.
— Это сын сатаны и наваждение адово! — вырвалось из-под ладоней Либерия. — Fugamus![142] Над нами подшутил дьявол! Бог не мог избрать щетинистого зверя своим епископом, хотя бы тот сотни раз присваивал себе имя избранника! Прочь отсюда, прочь от места адского морока!
Он вскочил на ноги и хотел убежать. Проб вцепился в его одежду. А за спиною у них раздался смиренный голос:
— Некогда я изучал grammaticam, divinitatem и leges.
— Ты слышишь? — спросил Проб. — Мало того, что он говорит и плачет, он и по своим знаниям вполне подготовлен к тому, чтобы вязать и разрешать. Ты поступил бы правильно, если бы вручил ему ключ.
— Numquam![143] — воскликнул тот в неистовстве.
— Либерии, — принялся мягко убеждать пресвитера его спутник, — вспомни о той простой женщине, которая признала святого в личине нищего и вокруг головы которой мы видели ореол веры! Неужели мы позволим ей себя пристыдить, наотрез отказавшись признать избранника в облике низшего существа? Неужели мы превратно истолкуем точное повеление агнца?
— С самого начала, — возразил Либерии, — была какая-то несогласованность в наших видениях, ибо ты утверждал, будто кровь агнца на твоих глазах превращалась в розы, тогда как от меня укрылась эта подробность.
— Ты объяснял это тем, — отвечал Проб, — что тебе как сыну и князю церкви не нужны подобные подтверждения веры.
— Им я воистину и являюсь, — воскликнул Либерии, — слугой церкви, стражем ее священной чести. Ты же мирянин и как таковой не способен разделять мои чувства. Тебе легко дать себе поблажку в вопросах веры, а я знаю толк в представительстве и потому сгораю со стыда. Мы с тобой посланы затем, чтобы доставить в Рим епископа над епископами, отца князей и королей, богоизбранного кормчего шара земного. Неужели я должен вернуться домой, неся на груди чудище величиною с ежа, увенчать это чудище тиарой, посадить на sedia gestatoria[144] и потребовать от града и мира, чтобы они почитали его как папу? Турки и язычники станут глумиться над церковью. Церковь…
Он осекся. За спиною у них послышалось:
— Не смущайтесь моим видом! Я стал таким маленьким, потому что кормился младенческой пищей и жил под открытым небом. Мои рост ко мне вернется.
— Ты слышишь? Ты слышишь? — торжествовал Проб. — Его внешность поправима. Ты же, мой друг, слишком односторонне выпячиваешь аристократизм церкви и забываешь об ее демократичности, разительный пример которой, как мне кажется, и приводит нам бог. При выборе главы церкви ничего не значат наши земные градации, ни племя, ни род, ни происхожденье, ни даже наличие духовного сана. Самый убогий и невзрачный, если только он по-христиански крещен и к тому же не еретик, не раскольник и не заподозрен в святокупстве, может, как тебе известно, стать папой. А ты, кающееся созданье, знаешь ли ты этого седобородого человека?
— Он привел меня сюда.
— И ты носил эти кандалы?
— Я носил их, пока они не спали с меня, оттого что я сделался меньше. Не требовалось никаких кандалов, чтобы удержать меня в моем покаянии, я сам держался за него цепкой рукой. Мне, грешнику, была дарована необычайная собранность во всяком бою.
— По-видимому, ты готов повиноваться избранию?
— Мне не было места среди людей. Если непостижимая милость господня указует мне место превыше всех, то я займу его, исполненный благодарности за то, что мне дано право вязать и разрешать.
— Кардинал-пресвитер церкви Санкта Анастасия суб Палацио, — почтительно молвил Проб, вытягиваясь перед своим куда более рослым другом. — Отдай этому чаду господню ключ!
Тут Либерии уже не стал противиться.
— Et tibi dabo claves regni coelorum![145] — пробормотал он, опускаясь на колени и вручая богомольцу то, что вернула в хижину рыба. Скрюченными ручками Грегориус прижал ключ к своей волосатой груди.
— Возлюбленные родители, — сказал он, — я вас разрешу.
Превращение
Они решили, что тот же, кто доставил сюда избранника, стало быть рыбарь, отнесет его теперь на руках к лодке. Спуск оказался необычайно труден, пожалуй еще труднее, чем подъем, но все четверо, сначала по голому камню, а затем по ступенькам лесенки, благополучно добрались до ладьи, где носитель ключа был осторожно опущен на бортовую скамью, после чего рыбак, довольный, что ему не придется вечно блуждать между скалой и мостками, изо всех сил налег на весла.
С мучительной тревогой взирал Либерии на грешника с камня, и я сомневаюсь в том, что озабоченность Проба при виде сидевшего перед ним на скамейке папы значительно уступала озабоченности его друга-прелата. Его душа была также полна тайного страха за представительство, тем более, что он взял на себя большую ответственность и, по-христиански себя испытывая, задавался теперь вопросом, не вызвано ли его смелое поведенье гордыней, то есть гордостью тем, что чудесные розы явились в видении только ему. Впрочем, я отлично вижу, что смущенье плывущих по озеру отражается и на лицах моих читателей. Один только я, рассказчик, знающий все наперед, совершенно невозмутим и спокоен, ибо мне-то известно, сколь простым и естественным образом, еще в пути, разрешилась эта дилемма, это противоречие между безобразной наружностью карлика и высоким саном, ему назначенным, так что не прошло и двух часов, как, к великому удовлетворению и успокоению римлян, с ними в лодке сидело уже не взъерошенное, окостеневшее и косматое дитя природы, а привлекательный, хорошо сложенный человек лет сорока, и даже длинные черные волосы и густая черная борода не могли уже скрыть благообразия его лика.
Как произошла эта перемена? Поистине, ничего не могло быть проще и вместе с тем непонятнее. После семнадцатилетнего пребывания у старой материнской груди земли достаточно было одного лишь прикосновения высшей пищи к губам Грегориуса, чтобы вновь приобщить питомца скалы к возмужавшему человечеству. Весьма вероятно, что сама природа заморыша к тому стремилась. «Мне хочется есть и пить», — сказал он, как только перевозчик взмахнул веслами, и, к стыду своему сообразив, что они от смущенья забыли даже его накормить, римляне уделили ему из имевшихся в лодке запасов вина и пшеничного хлеба. Он вкусил хлеба, испил вина, и в этот же миг началось то тихое, постепенное, неторопливое, я бы сказал, неприметное превращенье, право же, вовсе не удивившее и не испугавшее его свидетелей, которое возвращает нам Григорса, воспитанника аббата «Agonia Dei» и победителя в бою с драконом, Григорса зрелой поры, так что нам остается лишь пожелать, чтобы бритва и ножницы поскорее убрали с его головы обильные космы и дали нам снова ясно увидеть знакомое лицо, строгое повторение пленительных черт Сибиллы и Вилигиса.
Так как он был гол, ему ласково подали привезенное платье, белую шерстяную ризу с короткой пелеринкой и священническую скуфейку. Итак, он был одет, когда они достигли берега и мостков, и он сел на мула с белой уздечкой, ожидавшего его вместе с мулами римлян под присмотром слуги. И он поехал по полуострову с людьми, которые его привезли, к хижине, где увядающая женщина упала перед ним на колени и, когда он спешился, оросила его ноги слезами.
С мучительной тревогой взирал Либерии на грешника с камня, и я сомневаюсь в том, что озабоченность Проба при виде сидевшего перед ним на скамейке папы значительно уступала озабоченности его друга-прелата. Его душа была также полна тайного страха за представительство, тем более, что он взял на себя большую ответственность и, по-христиански себя испытывая, задавался теперь вопросом, не вызвано ли его смелое поведенье гордыней, то есть гордостью тем, что чудесные розы явились в видении только ему. Впрочем, я отлично вижу, что смущенье плывущих по озеру отражается и на лицах моих читателей. Один только я, рассказчик, знающий все наперед, совершенно невозмутим и спокоен, ибо мне-то известно, сколь простым и естественным образом, еще в пути, разрешилась эта дилемма, это противоречие между безобразной наружностью карлика и высоким саном, ему назначенным, так что не прошло и двух часов, как, к великому удовлетворению и успокоению римлян, с ними в лодке сидело уже не взъерошенное, окостеневшее и косматое дитя природы, а привлекательный, хорошо сложенный человек лет сорока, и даже длинные черные волосы и густая черная борода не могли уже скрыть благообразия его лика.
Как произошла эта перемена? Поистине, ничего не могло быть проще и вместе с тем непонятнее. После семнадцатилетнего пребывания у старой материнской груди земли достаточно было одного лишь прикосновения высшей пищи к губам Грегориуса, чтобы вновь приобщить питомца скалы к возмужавшему человечеству. Весьма вероятно, что сама природа заморыша к тому стремилась. «Мне хочется есть и пить», — сказал он, как только перевозчик взмахнул веслами, и, к стыду своему сообразив, что они от смущенья забыли даже его накормить, римляне уделили ему из имевшихся в лодке запасов вина и пшеничного хлеба. Он вкусил хлеба, испил вина, и в этот же миг началось то тихое, постепенное, неторопливое, я бы сказал, неприметное превращенье, право же, вовсе не удивившее и не испугавшее его свидетелей, которое возвращает нам Григорса, воспитанника аббата «Agonia Dei» и победителя в бою с драконом, Григорса зрелой поры, так что нам остается лишь пожелать, чтобы бритва и ножницы поскорее убрали с его головы обильные космы и дали нам снова ясно увидеть знакомое лицо, строгое повторение пленительных черт Сибиллы и Вилигиса.
Так как он был гол, ему ласково подали привезенное платье, белую шерстяную ризу с короткой пелеринкой и священническую скуфейку. Итак, он был одет, когда они достигли берега и мостков, и он сел на мула с белой уздечкой, ожидавшего его вместе с мулами римлян под присмотром слуги. И он поехал по полуострову с людьми, которые его привезли, к хижине, где увядающая женщина упала перед ним на колени и, когда он спешился, оросила его ноги слезами.