Масодов Илья. Сладость губ твоих нежных

   Она боится пошевелиться, потому что тогда её найдёт то, из сна. Оно здесь, близко, и если оно почувствует Катю, её ничего не спасёт, она может кричать, но никто её не услышит, и встать она не сможет, оно придёт, скажет ей закрыть глаза, и когда она их закроет, оно сделает с ней страшное, страшное. Вот он снова, этот тихий шорох, там за окном. Катя осторожно, стараясь не шуметь, поворачивается лицом в подушку, чтобы как можно меньше отличаться от своих спящих подруг.
   — Ты слышишь меня? — спрашивает шёпот сквозь стену, и камень не в силах его приглушить. Катя узнаёт голос, это же девочка из сада. Она представляет себе её лицо, покрытое холодными каплями росы. — Не прячься, я знаю, что ты здесь. Только закрой глаза, и я приду. Ты станешь мной, я стану тобой. Хочешь?
   — Нет, — беззвучно говорит Катя в подушку.
   — Боишься, — тихо шепчет девочка из сада. — Трусишка.
   — Уходи, — шепчет Катя. — Ты не настоящая, ты мне только снишься.
   — Ты дура, — произносит шёпот за стеной, и наступает тишина. Катя тихонько встаёт и босиком идёт в коридор, нащупывает на табуретке спички, зажигает одну и поднимается по лестнице на второй этаж, где живут взрослые. Как маленькое привидение, она тихонько приоткрывает дверь во вторую комнату слева, и в лицо ей поступает тёплая духота, скрипит кровать, словно пережёвывает по-коровьему темноту, сонно и тяжело мычит Саша, пахнет испарениями человеческого тела и нестиранными носками. Катя останавливается у порога, притворяя за собой дверь и терпеливо ждёт, пока Саша перестанет мычать. Что-то крепко стукается в ребро кровати, слышен звук выпущенных газов. Катя морщится и зажигает вторую спичку. На кровати лежит полузамотанная в одеяло Саша, а на ней — товарищ Ломов, совсем голый, Саша обнимает его руками, и неуклюжее, раскорячившееся тело Ломова рывками напирает на неё, словно застрявший в грязи грузовик, от душащей тяжести потного Ломова Саша и стонет, опустив веки и растопырив пальцы рук, лежащих у Ломова на спине. При огоньке спички глаза её сразу раскрываются, она вскрикивает, закусив губу. Опершись на кровать, товарищ Ломов приподнимается с её тела и смотрит на Катю блестящими на неверном свету глазами, как поднятый из берлоги медведь. Катя тут же гасит спичку, потому что её больно стало держать.
   — Ты что, Катюша? — спрашивает Саша, натужно дыша.
   — Я хотела спросить, — говорит Катя. — Может ли такое быть, чтобы из сна вышел человек и стал жить на земле?
   — Нет, такого не бывает, — отвечает Саша. — Тебе приснилось что-то страшное?
   — Она мне сказала во сне, что придёт и поселится во мне, так что я стану как она, — Катя слышит, как в темноте Ломов встаёт, пыхтя и ищёт свою одежду. — Но я не хочу быть как она, потому что она не настоящая.
   — Не бойся, Катя, она не придёт. Если она приснится в следующий раз, скажи ей, что ты её не боишься. Она ведь ничего не может сделать тебе, она не настоящая. Иди ко мне, мы поговорим. Товарищ Ломов сейчас уйдёт.
   Катя подходит к Сашиной кровати, проверяя руками свой путь. Она не зажигает спички, потому что не хочет увидеть голого Ломова, который страшен и неприятен. Ломов пыхтит, видимо, надевая свои дурно пахнущие носки. Отыскав край Сашиной кровати, Катя садится на неё, а спички кладёт на пол. Бельё на кровати тёплое, мятое и влажное от пота. Саша садится, взбивая подушку, из-под одеяла выходит хвостом терпкий запах её голого тела, потом она обнимает Катю, прижимая её к себе, как недавно прижимала Ломова.
   — Давай, ты останешься сегодня спать со мной. Чтобы не было страшно. Лезь под одеяло.
   — Жарко, — говорит Катя, забираясь с ногами под одеяло. Саша вся в маслянистом поту, кожа её палит жаром, как обмотанная полотенцем кастрюлька с картошкой в мундире.
   Они молчат, слушая надсадное пыхтение товарища Ломова. Саше душно, она снимает одеяло со своей груди, пытаясь остыть. Наконец Ломов поднимается с кровати и уходит. Саша вздыхает.
   — Сон — это затмение человеческого сердца, — говорит она Кате. — Когда воля затихает, может наступить страх. Потому зверь боится в природе всего, даже когда встречает слабого, тоже сперва боится. А человек победил зверей, хотя они были сильнее и опаснее его, и не потому, что взял в руки камень, а потому что у него произошла воля. Она горит в человеке, как огонь и не позволяет ему бояться, вместо того, чтобы работать и бороться. Так и Советская власть победила в Гражданской войне против несчётного множества врагов, потому что у неё есть своя воля: Партия Большевиков, учение Ленина. Для такого человека, как Ленин, не существует страшных снов. Он ещё в детстве победил страх одним сознанием, он понял, что сон — это иллюзия идеализма и заблуждение тёмного прошлого, как, например, религия. Наука теперь узнала, что никакого Бога не существует, а раньше все люди боялись Бога и из-за всяких суеверий умирали раньше, ведь незачем им было бороться за свою жизнь и за будущее, если всё определяет Бог. Такое положение было выгодно эксплуататорам и священники были их прислужниками. Ленин понял всё это и не стал ходить в церковь, а по ночам спал спокойно, чтобы отдохнуть и новым днём думать дальше о законах мировой революции. Ты не спишь?
   — Нет, — отвечает Катя. — А тебе тяжело было под товарищем Ломовым лежать, он ведь большой и тяжёлый?
   — Тяжело, — соглашается Саша. — Но его жалко, у него всю семью белогвардейцы перебили, он несчастный человек. Его несчастье — настоящее, а твой страх — нет.
   — Я ведь знаю, что она ненастоящая, а страшно всё равно.
   — А ты подумай, пойми, чего ты именно боишься. Твой сон — это как кукольный театр, который ты показываешь сама себе. Он очень похож на жизнь, но это иллюзия, неправда, это просто игра. И если ты захочешь, она будет такой, как тебе нравится. Это зависит только от тебя.
   — Я не хочу, я правда не хочу, чтобы было страшно.
   — А что ты хочешь? Не хотеть мало, нужно чего-нибудь захотеть.
   — Я хочу домой, — шёпотом говорит Катя, и из глаз её сразу начинают течь слёзы. — К маме.
   Рыдание прерывает Катины слова. Она не может больше ничего говорить, а может только плакать, и она плачет, утыкаясь лицом в голое горячее плечо Саши, и смывает с него слезами пот. Саша не пытается её утешить, она молчит и не верит, что у неё тоже наворачиваются слёзы. Катя плачет сильно, навзрыд, потом долго ещё продолжает всхлипывать и шмыгать носом, вытирая руками глаза. То, что существует вокруг неё на самом деле, — жаркая живая Саша, душная комната, не ведущая больше никуда, закрытая от всего неба, спящие в соседних помещениях дети, ночная тишина, вздымающаяся на рябящихся множественным дыханием волнах человеческой жизни во сне, — это всё обступает Катю, так плотно, что не остаётся ни единой щели для страха, совсем ничего ненастоящего, снова становится спокойно, и она может теперь жить дальше. Катя засыпает и не видит больше никаких снов.
   Через шесть дней Никанор Филиппович повесился. Он опаздывает на урок, и несколько девочек отправляются узнать, не заболел ли учитель. Среди них и Катя с Верой, но первой в комнату входит отличница Лиза Перекличко, потому что она самая смелая из всех, и потому что Никанор Филиппович её больше всех любит. Но её смелости не хватает: сначала Лиза громко кричит, а потом падает в обморок. Катя видит за дверью висящего на стене старика, он в пижаме и глядит на комод, а на комоде тикают деревянные часы. Язык торчит у него изо рта, штанины пижамы желтеют от мочи, которая разлита лужицей под босыми ступнями, вытянутыми к полу. Волосы Никанора Филипповича растрёпаны, его тапки валяются посередине комнаты, а в углу рядом с ним лежит перевёрнутый стул, с которого Никанор Филиппович совершил свой последний прыжок. Старик висит неудобно, как-то скривившись, наверное, ему больно, давит петля, но он продолжает висеть, и от этой терпеливости Катю начинает тошнить.
   Потом приходят товарищ Ломов и Саша, они снимают Никанора Филипповича со стены и кладут на кровать.
   — Чего собрались, ступайте в класс! — говорит Саша стоящим у порога детям. — Тоже хорош, хоть бы дверь запер, сволочь, интеллигенция царская. Всё равно все вымрут, а детей пугать было незачем.
   И тогда товарищ Ломов поворачивается и бьёт Сашу кулаком в зубы, наотмашь, так сильно, что она ойкает и, дёрнувшись головой в сторону, заваливается набок, быстро пятится, опираясь руками на что попало, и всё же падает, грохается задом об пол, и так сидит, держась рукой за разбитый рот. А товарищ Ломов рыгает и так смотрит на детей, что они шарахаются назад, как от дикого зверя.
   — Пошли все вон! — орёт на них Ломов. — Вон, сукины дети! — Он кидается к двери, с размаху захлопывает её и изнутри бьёт дверь ногой, раз, второй, третий, потом, через несколько мгновений, ещё и четвёртый. Дверь трещит, хрустят выдираемые из косяка петли. — Сукины дети, ебёна мать! — ревёт он, в неистовстве топая ногами. — Ебёна мать!
   — Заткнись! — кричит на него Саша и сразу начинает визжать.
   — Ты ещё, сука! Ты ещё, блядская тварь! — вопит Ломов. Визг Саши становится громче, слышен повторный удар её тела в пол, и потом частые удары сапог в человеческое тело. Саша захлёбывается кричать.
   — Не бей, хватит, не надо! — плачущим голосом просит она за дверью.
   Катя, прижавшись в коридоре вместе с Верой к стене, слышит всё, что происходит в комнате, другие дети тоже толпятся во мраке, кто-то плачет.
   — На фронте ты, дрянь, не бывала? — оглушительно орёт Ломов. — Не бывала? Где твоя смелость, комсомолка? Где смелость, сука? Сука! Сука!
   — Волосы отпусти! — кричит Саша. Крик её переходит в долгий стон и визгливое мычание резаной коровы.
   — Я за вас кровь проливал, гады! — не унимается Ломов, охрипший от своего рёва. — Под пулемётным огнём! Блядь! Под пулемётным огнём!
   — Ну хватит, хватит! — визжит Саша.
   — Да я тебя убью, говно! Вы все, блядь, говно!
   — Ногами не надо, — прерываясь от слёз стонет Саша. — Больно!
   — За говно, за блядское говно, за пизду твою кровь проливал! Человек удавился, пизда, а ты живёшь! Ни хрена вам не останется, ни хрена, одни жить будете, на мёртвой земле! Будете землю обсырать!
   — Ааа! — вопит Саша. — Волосы отпусти!
   — На тебе, гадина! — раздаётся сильный глухой удар, за ним другой. — На тебе, свинья, на! Не обосрёшь землю, могилу Машину не обосрёшь!
   Саша перестаёт кричать, и глухие удары прекращаются.
   — Что, — говорит Ломов в наступившей тишине. — Задумалась наконец? Вот и думай. Камень крепче головы. Увидела камень? Я тебе показывал. Вот теперь и думай.
   Из комнаты слышится тихая возня, а потом начинается редкий чавкающий звук, слышный даже в коридоре, и многие мальчишки и девчонки в коридоре понимают, что товарищ Ломов делает с Сашей, положив её животом на кровать, прямо на ноги мёртвого старика, товарищ Ломов сипит, рявкает и иногда хрипло ругается коротким матом, а Саша молчит, скоро становятся слышны удары о кровать, визгливый скрип пружин, а потом прекращается и это. Дверь тихо приоткрывается и Ломов хрипло говорит расползающимся в сумрак детям:
   — Немедленно всем спать, теперь наступила ночь.
   Небо пасмурно, временами несколько смеркается и идёт мелкий дождь, еле слышно шурша по травам, перестаёт снова, уходит куда-то в недра земли, но солнца всё равно нет. Из окна пахнет мокрой травой, которая от дождевой влаги будто оживает, хотя давно засохла и мертва. Товарищ Ломов установил на территории детского дома ночь, и все лежат в кроватях, хотя при дневном свете никто не может спать. Ломов запер двери и посадил толстую Клару в подпол, а что стало с Сашей, неизвестно, она не выходит из комнаты, где Ломов её бил.
   Лежать так просто в постели среди белого дня сперва было странно, а после стало скучно, и Катя с Верой назло Ломову закуривают одну папироску на двоих, тайком передавая её друг другу и затягиваясь под одеялами, чтобы он узнал, как не удержать ему их в четырёх стенах, хоть бы он и окна тоже запер. Но когда трава приблизилась к Катиному лицу и пошёл новый дождь, крупный, как бриллианты, она жалеет о дыме, который вдохнула, потому что страх приходит снова, и она сразу оказывается в саду, где не бывала уже давно, и всё вокруг такое мажущееся и яркое, словно тонко вылеплено из волшебного цветного пластилина: и зелёные глянцевые листья кустов, и чистая свежеполитая трава, и белые капли фонтанов, низвергающиеся в прозрачный воздух, и розы на ветвях, и огненные маргаритки вдоль дорожки, и молочные кувшинки на чёрном зеркале пруда, где ряска лежит неподвижно, как невытертая пыль, и красные яблоки, мерцающие на деревьях, и мягкая жёлтая птица иволга, молча сидящая на суку. А страшнее всего то, что Кате хочется идти по аллее, мимо пруда, к покрытой лозами лилового винограда стене, неодолимая сила влечёт её туда, на песке чёткие трапеции косого утреннего солнца, как ковёр, и босые ноги Кати совсем не оставляют на нём следов. Она подходит к стене и сквозь крупные листья и переплетение усиков и розоватых плотных лоз видит на сером камне какие-то рисунки, будто нарисованные цветными мелками, жёлтым, алым, голубым и тёмно-синим. Это просто линии, длинные и искривлённые, как волосы, разметённые ветром, но всё же они изображают что-то, таинственное и страшное.
   — Я рисовала этот всю ночь, — шепчет детский голос за спиной Кати.
   Она оборачивается и встречает девочку из сада, которая, наверное, и раньше стояла в зелени кустов, но Катя её не замечала, потому что девочка из сада одета в длинное зелёное платье с блёстками, совсем такое, как сверкающая каплями фонтанов листва.
   — А что это? — спрашивает Катя, потому что хочет узнать, умеет ли она сама ещё говорить.
   — Не узнаёшь? — девочка из сада выходит на песок, глядя Кате прямо в лицо. Катя никак не может понять, какого цвета у неё глаза. В каштановых волосах девочки из сада свит какой-то странный зелёный бант. — Это ты.
   — Я? — Кате вдруг делается так страшно, что она хочет немедленно проснуться. Лицо девочки из сада искажается гримасой боли, словно её дёрнули за волосы.
   — Перестань, — шепчет она, — ты не должна так делать. Тебе что, страшно?
   — Нет, — лжёт Катя.
   — Хочешь, мы сделаем так, — продолжает девочка из сада, подходя ближе, — что ты никогда больше не будешь меня бояться?
   — Не надо ничего делать, — просит Катя и снова пытается проснуться. Девочка из сада вскрикивает и останавливается.
   — Перестань, что же ты такая тупая. Если ты сейчас уйдёшь, ты потом придёшь снова, и так будет всегда. Разве ты не хочешь покончить с этим?
   — Я хочу.
   — Хорошо. Тогда закрой глаза.
   — Нет.
   — Просто закрой глаза. Это не будет больно.
   — Нет. Не надо, — просит Катя. — Отпусти меня отсюда.
   — Ты же поймёшь, что зря боялась. Ну пожалуйста, закрой глаза.
   Катя не перестаёт видеть, как девочка из сада приближается к ней. Её зрачки не имеют цвета, всё на свете имеет свой цвет, кроме них. Сейчас это мягкое, прохладное лицо коснётся Катиного, от девочки из сада пахнет мокрой травой и дождевыми червями. Перестав думать, Катя закрывает глаза.
   Она не чувствует ничего, проснувшись в одной темноте. Уже действительно наступила ночь, или товарищ Ломов сделал её по всей земле? За окном опять сыпется дождь, девочки шепчутся и тихо смеются в своих постелях. Из-за стены стучит молоток.
   — Что это там? — спрашивает Катя у Веры, которая тоже уже не спит.
   — Товарищ Ломов забивает окна одеялами, — шёпотом отвечает Вера. — Чтобы никто больше не знал, когда день, а когда ночь. Анька ходила в сортир и там встретила Олю из второй комнаты, она говорит, Ломов сломал уже молотком все часы.
   — Что же теперь будет? — задумчиво спрашивает Катя. Они молчат, думая о будущем, которое вдруг окуталось непроницаемым мраком.
   — Знаешь что? — тихо произносит Вера. — Надо убежать на стройку и рассказать людям о том, что Ломов решил сделать вечную ночь. Пойдёшь со мной?
   — Холодина такая, — ёжится под одеялом Катя. — И дождь идёт.
   — Забьёт окна — не убежишь, — уверенно предсказывает Вера будущую топографию мира. — Надо сейчас.
   — Ну пошли, — соглашается Катя. — Поесть ничего нет? Не было ужина?
   — Какой теперь ужин, тётя Клара в подполе сидит. На стройке дадут чего-нибудь поесть.
   Они одевают свою одежду, обуваются в казённые сапоги и отворяют окно, оттуда выходит сильный шорох дождя и тяжёлый, железистый запах пропитанной водой земли.
   — Вы куда? — спрашивает кто-то за спиной.
   Вера без ответа вылезает в окно, став сперва коленями на подоконник, и озирается по сторонам. Следом за ней выбирается Катя. Дождь сразу покрывает ей лицо своей леденящей сыпью, капли густо летят прямо из мрака, не нуждаясь в свете для выбора своего пути. Вера бежит вдоль стены, ограждающей дом, вправо. Катя смотрит налево, на тёмный прямоугольник наглухо закрытых ворот, зачем-то отирая воду с лица. Многие окна уже снаружи задраены одеялами, закрывающими стёкла, отчего дом выглядит пугающе, на шесте над крыльцом вместо красного флага висит мокрый чёрный ватник, мёртвый, как пугало. Катя поворачивается и тоже начинает бежать, чтобы не остаться здесь одной. Они знают место, где под стеной можно пролезть, этот лаз выкопали летом мальчишки, когда играли в гражданскую войну. Капли противно колют Катино лицо на бегу, один раз она поскальзывается на мокрой траве и чуть не падает. В яме под стеной собралась вода, но приходится туда лезть, впрочем, Катя уже такая мокрая, что спокойно ложится в грязь и ползёт без отвращения, отворачивая только лицо от толкающихся впереди сапог Веры, которые бросают ей навстречу крупные брызги, полные хрустящего на зубах песка. Дальше они бегут степью, в темноте, сквозь намокшие заросли травы, с неё вода заливается им в сапоги и хлюпает, пропитав уже носки. На дороге — лужи и грязь, здесь приходится падать, стараясь только не вывихнуть ногу, вся одежда уже в грязи, а кроме того Кате всё время чудится преследование свирепого в своей неистовой классовой ненависти Ломова, вооружённого молотком как типичным оружием пролетария, Ломов должен бежать быстро, от могучей силы в ногах, протаптывая грязь дороги сапогами до вечной, никогда не намокающей тверди. Иногда Кате кажется, будто она слышит уже сзади тяжёлый, чавкающий его топот, и она тогда собирает последние силы и ещё быстрее устремляется вперёд, падает, встаёт и снова бросается в темноту, временами она даже перегоняет Веру, потому что та падает, и падая едет на коленях дальше по грязи, и давно уже никто не думает о том, чтобы не испачкаться.
   Когда они видят впереди свет строительного городка, то идут к нему шагом, потому что сил у них почти уже не осталось. Рабочие не вышли на ночную смену, отвращённые неуютностью холодной сырости, падающей сплошной стеной с небес. Их воля подавлена в сонном тепле лежанок, закрытых от дождя, и они превратились в человеческих животных, сомкнувших усталые глаза перед царствием темноты, так что Катя даже пугается, уж не установил ли Ломов повсюду свою чёрную, совиную власть. И когда на стук их кулаков и локтей отворяется дверь пошарпанного степной непогодой домишки, освещённого электрической лампочкой, перед которой всё сыпется и сыпется на свету косая водяная крупа, Катя что есть силы кричит в лицо согнувшемуся под притолокой человеку:
   — Вы что, силу воли своей забыли, товарищи? Почему не работаете?
   — Камень не клеится в такой дождь, товарищ пионерка, — рассудительно улыбается рабочий. — Как только клеиться станет, так десять норм положим. А что прибежали-то в такую воду? — он обеспокоено смотрит на задыхающуюся Веру, прижавшуюся лбом к рукам, а руками к деревянной стене, по бледному электрическому лицу её стекают капли.
   — Контрреволюция, — тяжело и хрипло произносит она. — Ломов вечную ночь сделать хочет. Окна одеялами затыкает. Помогите, товарищи.
   — Ватник вместо флага повесил, — добавляет Катя. — Часы молотком истребляет. Тётю Клару в подпол посадил.
   Девочкам выдают по куску непромокаемой материи для защиты от дождя, и бригада рабочих в составе девяти человек отправляется с ними в степь, чтобы освободить детский дом, ставший временно бастионом контрреволюции. Они разбивают ломами запертые ворота, врываются в здание и ищут повсюду товарища Ломова, но находят только перепуганных детей, сидящих на своих кроватях, и злую Клару, измолотившую себе руки до синяков о дверь темницы, они срывают с окон одеяла, выламывают запертые повсюду на ключ двери, и за самой последней дверью, комнатой Никанора Филипповича, таится в темноте лютый враг, он бросается вперёд с рёвом бешеной дикой свиньи, он бьёт молотком человеческие головы, и показывает тем самым своё истинное кровожадное контрреволюционное лицо. Ломова сбивают с ног и с хрустом и чавканьем бьют ломами, сверху вниз, будто пробивают во льду прорубь, ему раскалываю кости и он неистово хрипит, а потом перестаёт. Кто-то зажигает фонарь, на кровати лежит труп Никанора Филипповича в пижаме, с повёрнутой набок головой, глаза его прикрыты, но рот некрасиво разинут и язык вывалился наружу, такой синий и противный, белые волосы взъерошены, как у мокрого воробья, худые босые ноги вытянуты кривыми пальцами в сторону стены, и на них лежит животом Саша, руки Саши лежат вдоль тела, голова утыкается в бельё, голые раздвинутые ноги падают на пол, платье Саши задрано, а трусы и колготки разорваны пополам.
   На следующий день в детдом приезжают люди в военной форме, они ходят по всем комнатам и всё осматривают, даже заглядывают под кровати, снимают портрет Ленина в красном уголке, словно ищут за ним дверь в неведомый мир, а портрет Сталина не снимают, потому что за ним никакой вредной двери быть не может, наконец тётю Клару и Катю с Верой увозят на машине в город, чтобы допрашивать как свидетельниц. Там они попадают в большое здание, построенное из светлого камня, в котором так чисто и сухо, что вчерашний дождь кажется явлением потусторонним, Катю приглашают в кабинет, где пахнет мебельным деревом и чернилами, она садится на стул, стесняясь своих грязных колгот и казённой курточки, заляпанной присохшей грязью, напротив неё за столом сидит сухощавый мужчина с прокуренным лицом, он листает какие-то бумаги и неподвижно всматривается в них, быстро двигая маслиновыми глазами, у которых жёлтые белки, перед ним стоит стакан в витом железном подстаканнике, и в стакане — дымящийся светлый чай.
   — Котова, Катерина? — вдруг говорит он, не отрываясь от своего занятия, словно обращается не к Кате, а к кому-то ещё, кто есть в комнате, но кого Катя не может видеть.
   — Да, — соглашается Катя. — А откуда вы знаете?
   — Мы всё знаем, — машинально говорит мужчина, продолжая перелистывать бумаги.
   Катя осматривает свои ноги, обнаруживает, что колготки на левой не так порваны, как на правой, где зияет крупная дыра, и прячет правую голень за левую. Потом она ведёт глазами по стене, по портрету Дзержинского, по пятнышку обсыпавшейся краски, к окну, где на белом подоконнике стоят горшки с сухими маргаритками. За стеклом на окне толстая клетчатая решётка, за ней движутся размазанные фигурки людей на той стороне улицы, стоят пыльные дома, но никаких звуков в кабинете не слышно, потому что все окна и форточки затворены.
   — Родители твои, Катерина, враги народа, — монотонно произносит мужчина за столом, вслепую поднимая стакан с чаем и отпивая глоток.
   Катя ёжится и виновато пожимает плечами.
   — Ты их осуждаешь?
   — Конечно, — отвечает Катя. — Я только после пионерлагеря узнала, что они вредители.
   — А если бы узнала раньше, что бы ты сделала?
   — Пошла бы в милицию и рассказала.
   — Молодец. И не жалко тебе было бы папу и маму?
   — Что их жалеть, если они враги. Врагов нельзя жалеть. И потом я не виновата, что они мои родители.
   — А раньше ты их любила?
   — Раньше… может быть. Я ведь не знала, — неуверенно отвечает Катя.
   — А как же ты, Катерина, не знала, что твои родители, с которыми ты столько вместе жила, предатели, сволочи и враги советского народа? Ты всю жизнь жида вместе с этими подонками и не знала? Или ты догадывалась? Догадывалась? — мужчина поднимает свои страшные чёрные глаза и смотрит на Катю в упор.
   Катя мотает головой.
   — А? Догадывалась? Отвечай!
   — Нет, — робко говорит Катя.
   — Нет. Не догадывалась. А ведь тебя и в школе учили, чтобы ты была бдительной. И Ленин говорил: нельзя терять бдительность, никогда и ни за что. И Сталин говорил: контрреволюция поднимает голову, она пытается разрушить наш труд, нашу свободную Родину. А ты не знала, ты не догадывалась. Кто же виноват? Кто виноват?
   — Я, — признаётся Катя. Она начинает немного дрожать. — Я виновата.
   Следователь порывисто встаёт, выходит из-за стола и останавливается прямо перед Катей, глядя на неё сверху вниз.
   — Хорошо, что ты это понимаешь. То, что произошло в детском доме, вчера — это тоже контрреволюция. Это ты понимаешь?
   — Да.
   — И ты снова ни о чём не догадывалась, ничего не знала? Догадывалась? Или знала? Знала? Отвечай!
   — Нет, — тихо отвечает Катя, не решаясь взглянуть следователю в лицо. Она чувствует, как горло и губы уже начинают подёргивать слёзы.
   — И не думала даже? Неужели даже не думала? — спокойно и ясно выговаривает сухощавый, наклоняясь к ней и берясь руками за спинку стула. От его дыхания и одежды сильно пахнет никотином. — Думала? — и он встряхивает руками стул вместе с сидящей на нём девочкой.