Страница:
— Зачем вы всё это говорите? — устало спрашивает Ольга Матвеевна.
— Я пытаюсь, если позволите, выяснить. Установить истину в её кристальном виде. Всем нам по природе свойственно искать выхода из того положения, в котором мы находимся, из нашего бренного, так сказать, существования, но почему, дорогая Ольга Матвеевна, почему? Кто сказал, что выход этот обязательно существует? — полнощёкий вдруг резко останавливается между древесными стволами. — Вы не были здесь?
— Извините?
— Раньше? Вы не были здесь уже раньше?
— Нет. Я не была здесь раньше.
— И меня вы раньше никогда не видели?
— Как ваше имя?
— Меня зовут Спиридон Борисович, но это не имеет никакого отношения к делу. Вам обязательно нужно знать моё имя, прежде чем вы станете мне пенис сосать? Вы хотите ориентироваться в пространстве, что ж, это понятно, но поверьте, Ольга Матвеевна, слова не предоставляют нам такой возможности. Этой функцией они не обладают. Так что же, вспомнили?
— Я не видела вас раньше.
— Ошибаетесь. Вот тут вы, дорогая, и ошибаетесь. Возможно, это даже ваша главная ошибка. Ну что ж, картина в таком случае, проясняется.
— Значит, вы не из НКВД?
— Напротив. Я как раз из НКВД. Но это тоже ведь только название.
— Я понимаю, что мы туда не поедем.
— Ах, вы это понимаете? Ну, не удивительно. Давайте, Ольга Матвеевна, остановимся здесь. Холодная сегодня ночь, звёзд не видно, сейчас пойдёт снег. Вот он, видите, уже падает. Этой осенью ещё не было снега.
Из небесной черноты и вправду начинает сыпаться редкий кружащийся снег. Ольга Матвеевна прячет руки в карманы, чтобы было не так холодно и смотрит на своего спутника. Снежинки падают мимо её лица, прилипая к ресницам.
— Так вы, значит, настаиваете на своей правоте? — тихо произносит полнощёкий. — Ленинизм, вам, стало быть, не указ?
— Бросьте, — тихо и серьёзно отвечает Ольга Матвеевна. — Какой ещё ленинизм.
— Ленин, Ольга Матвеевна, это не личность, это не учение. Это — закон. Закон, пожирающий своих исполнителей. Что вы на меня так смотрите? Я не стану насиловать вас, мне не нужны эти частности. Меня интересует общее положение дел. Видите эти ямы? Они вырыты тут уже давно. Когда идут дожди, вода собирается на дне, превращая их в лужи. Я видел, как лесные звери пьют из них воду. Чего же вам ещё нужно? Что вы не станете на колени, не всмотритесь вглубь земли?
Ольга Матвеевна подходит к краю ближайшей ямы и опускается на колени. Спиридон Борисович идёт следом, вынимает из кармана пистолет и приставляет его сзади к её голове. В лесу стоит тишина, нарушаемая только отдалёнными глухими криками Надежды Васильевны, которой рвут ногтями срамную кожу в чёрной тьме автомобиля. Обнажённые деревья, неподвижно погружённые в зимний сон, сплетают свои ветви в угольную кровеносную сеть.
— Вы, кажется, хотели что-то сказать? Вы даже не читали подписанных вами бумаг. Ведь это всё чушь, Ольга Матвеевна, чушь, под которой стоит ваша красивая подпись. Так вы хотели что-то сказать?
— Я ненавижу нас, — тихо говорит Ольга Матвеевна, вынимая руки из карманов и раскрывая ладони перед собой. — Всех.
— За что?
— За то, что мы есть. Нам всем нужно исчезнуть бесследно.
— Вот как? А что же останется? Видите ли, Ольга Матвеевна, здесь вы снова намереваетесь преступить черту, полагая, что именно за ней находится избавление. Ранее я часто думал найти такую женщину, как вы, которая обладает достаточной внутренней силой, чтобы ненавидеть жизнь, найти такую женщину и использовать как обычную, сделать её беременной коровой, но теперь я, под влиянием, — пистолет в руке Спиридона Борисовича вдруг оглушительно хлопает, Ольгу Матвеевну сильно толкает вперёд за голову, и она кувырком валится в яму, с плеском ударяясь боком в воду на её дне, — произошедших событий окончательно понимаю, что мысль эта сама по себе глупа, потому что дело, Ольга Матвеевна, видите ли, не в человеке, а в продуцируемой им душевной силе, как то вашей, к примеру, любви, и когда сила иссякает, тут для меня нет больше интереса, и человек сразу превращается в труп, поэтому я при подобных обстоятельствах не задаюсь вопросом о причинах, чтобы не впадать в банальнейшую ошибку философии, спрашивая зачем или же почему, нет, я перевожу дело в иную плоскость, я задаю конкретные вопросы, решаемые обычно наукой, а именно: когда вы, Ольга Матвеевна, лишились своей души, оставшись только с вышеупомянутой вами ненавистью, и куда делась она, столь скоропостижно вас покинув?
Спиридон Борисович прячет пистолет в карман и задумчиво бредёт к машине, откуда всё явственнее слышен вой беспощадно насилуемой женщины. Подойдя к кабине, от ударяет кулаком по двери фургона. Вой обрывается, и двое расхристанных мужчин выволакивают наружу полуголую Надежду Васильевну, неумело сгибающую ноги, они, да и рот её, в крови, под глазом синяк, она охрипла от крика и закидывает голову назад, потому что из носа тоже сочится кровь.
— Туда, — махает рукой Спиридон Борисович в ту сторону, откуда пришёл. Военные хватают женщину за руки и тащат к ямам. Она снова начинает хрипло квохтать, булькая кровью, тогда тот, кто вёл машину, коротко бьёт Надежду Васильевну пистолетом по голове, и дальше слышен только удаляющийся треск кустов, которыми волокут её тяжёлое тело. Наступает тишина, потом хлопают два выстрела. Спиридон Борисович садится в кабину, вытянув ноги через проём открытой двери наружу. Окружающая машину лесная мгла наполняет его спокойствием и непрерывной чёткостью хода космического времени.
— Девчонок туда же? — спрашивает его вышедший на просеку военный, назвавшийся Петром.
— Да, всё в яму. Чего два раза стреляли?
— Да Певцов её живой в яму повалил, а потом с первого раза по башке не попал.
— Не жалко было её, Шаталов, только что нафаршированную?
— Да мало их что-ли, Спиридон Борисович.
— Точно. Ну, давайте, тащите туда девчонок. Вытряхнете их, мешки сверху побросайте и зарывайте. Быстрее, быстрее, ребята, времени мало, — Спиридон Борисович откидывается на сидении машины, закрывая глаза. Он не спал уже двое суток.
Двое военных сволакивают мешки из фургона к яме и вытряхивают из них вонючие детские трупы. Тело Зины, перекатившись через плечо, утыкается коленом в землю и застряёт на склоне, водителю приходится сбросить его на дно пинком ноги. Непристойно раскинув ноги, девочка валится на труп Надежды Васильевны, забрызгавший Ольгу Матвеевну кровью из своей разбитой головы. Другие трупы сбрасывают по воздуху, взяв за плечи, и они падают друг на друга с чавкающими глухими шлепками, протекая тёмной гнилой кровью. Водитель ругается матом, жмурясь от летящего в глаза снега.
Катю вытряхивают из последнего мешка. Снег падает ей в сжатое смертельной судорогой лицо, попадая в раскрытый рот. По шее проходит лиловый рубец от колготок.
— Это та, что удавилась, — говорит водитель. — Уже опухла, сука.
— Слушай, Вовка, погоди, — Пётр вдруг расстёгивает штаны, начиная тихо, воркующе смеяться. — Погоди, Вовка, гляди. Рот раскрыла, она пить хочет, — он смеётся, широко уперев ноги над Катиной головой, и пускает мочу, целясь девочке в рот. От смеха он попеременно перестаёт попадать, пробрызгивая дорожкой семенящих капель по лицу. Моча всё же быстро наполняет рот девочки и переливается через губы. — А теперь, Вовка, смотри фокус, — говорит Пётр, встряхнувшись и пряча. Он приподнимает одну ногу и наступает ею Кате не живот. Катя вдруг сильно, хрипло рыгает, бульканьем выбрасывая мочу изо рта маленьким родничком. Водитель с руганью отшатывается от неё.
— Да не шарахайся, дурило, — хохочет Пётр. — Это ж газы ртом вышли. Я надавил, газы вышли. А ты дурак испугался. Давай скинем.
— Да ну тебя на хуй, — мрачно говорит водитель, поднимая лопату. — Сам скидывай.
— Да помоги ты, ёлки зелёные, — с удивлением разводит руками Пётр.
— Говорю, сам скидывай. Какого хрена ты на неё ссал?
— А шо такое? Она же никому не расскажет, — смеётся Пётр. — Правда, детка? — Пётр приседает, берёт Катю за ноги, протаскивает по земле и, крякнув, швыряет её в яму. — Тяжёлая, блядь, — вздыхает он, снова выпрямляясь. — Ну если я ссать хотел, так что мне, до города терпеть? А то, что на неё ссал, на девчонку, так это по ошибке. Не заметил, ебёна мать. Что тут видно в темноте, а она лежит, как колода. Так что ты уж, брат, извини.
Водитель молча упирает лопату и наседает на неё ногой. Они зарываю яму, ничего не говоря, только тяжело дышат. Лезвия лопат с металлическим харканьем врезаются в холодную землю, наметённую кучей на краю ямы, комья сыпятся вниз, покрывая голые тела мертвецов стохастической рябью помех, словно они разъедаются ветром сухого гниения и порывами растворяются прямо на глазах. Вскоре трупы уже не видны под слоем земли, а двое с лопатами всё продолжают бросать комья на то место, где они были когда-то, чтобы никто не смог отличить его от других лесных мест, чтобы оно поросло обычной травой и древесной молодью, чтобы вылупились тут одной осенью из-под мха грибы, и чтобы память человеческая не нарушала постепенного вростания корней, выделяя здесь могилу, потому что все могилы на земле всё равно теряются, а трупы, некогда заложенные в них, всё равно рассыпаются в прах, и нет по большому счёту нужды их вспоминать.
Когда яма сравнивается с поверхностью почвы, они утаптывают место захоронения сапогами и нагребают на него давно умершую траву, оторванную от земли ещё во время углубления ямы.
— Ветками надо забросать, — замечает Пётр.
Водитель с размаху втыкает лопату в грунт, чтобы освободить руки для новой работы. Под его ногами, под тяжёлым рыхлым слоем земли, где он не может видеть и слышать, в грязной ношенной одежде, которую никому даже и в голову не приходило для дальнейшего использования снять, судорожно сжимается детское тело, выворачивается и еле различимо стонет от нечеловеческой, тупо порющей живот боли, и кровь вытекает изо рта на щеку, маслянистой, чёрной струйкой, и сырая чёрная земля засыпается в поменявший положение рот, потому что всё там, ниже земли, чёрное, нет там места свету, там прячет природа только то, что уже не нужно и должно стать бесформенной мёртвой нефтью будущей жизни, и ещё тех, кто трудится над разрушением формы, поедая погребённым руки, рты и глаза. Режущий удар лопаты. Катя снова начинает жить.
Они уходят прочь, неслышно ступая сапогами в угольную пыль умирающей осени, они уходят, и она перестаёт чувствовать их живое тепло, только влажное тепло мёртвых, гниением своим согревающих её, словно она — их единственная надежда, словно они и умерли ради того, чтобы она жила. Катя лежит под землёй, закрыв глаза, всё вокруг неё молчит в повальной глухоте, только с тихим, неровно пузырящимся шипением киснут трупы и где-то высоко, за стеной земли, падают бумажные снежинки, совсем не холодные, как вода после мороженного. Катя лежит неподвижно и ни о чём не думает, только странное удивление застыло в ней, как же всё изменилось со времени её смерти, словно она никогда и не жила здесь.
Катя лежит долго, половину ночи, пока не приходит Тузик. Тузик — это крупный, рыжий бродячий кобель, живущий в лесу, как волк, у него никогда не было хозяина, может быть, у его матери был, но сам Тузик родился в норе на городской свалке, потерял в драке кусок морды, потом мальчишки покалечили ему камнем глаз, потом он напал на другого мальчишку в сумерках жаркого позапрошлого лета и разорвал ему ногу. Мальчишка упал и не мог сопротивляться от боли, Тузик мог бы его загрызть, но не стал, он до сих пор вспоминает искажённое от боли лицо маленького человека, в котором не было ненависти, а только страх. Понимая, что бесконечная стая людей начнёт теперь ему мстить, Тузик тем же вечером ушёл со свалки в лес, где окончательно одичал, охотится на зайцев, крадёт курей в далёком колхозе за рекой, которую преодолевает вплавь, а не так давно он обнаружил и это место, место, где всегда есть мертвечина.
Собственно, у Тузика ещё в запасе соседняя могила, которую он прокопал с месяц назад и каждый день носит из ямы гнилое мясо, но сейчас он чует запах свежей падали, и, с сатанинским рычанием набросившись на утоптанную сапогами землю, роет её всеми четыремя лапами, фонтаном выбрасывая комья из-под брюха назад. За время рытья спина Тузика слегка белеет от нападавшего снега, из оскаленной пасти валит пар, он надрывно, жадно рычит от голода и дёргается из стороны в сторону, постепенно уходя в землю, смачный запах человеческого мяса обтекает его как дым, с зубов капает слюнная пена, из всей жратвы Тузик больше всего любит человечину, даже прокисшей до черноты сохраняет она свою сладость, а под ним сейчас свежие трупы, крупные, свежие трупы только что убитых женщин, много мяса, свежего, сладкого мяса, даже кровь ещё не успела окончательно остыть, её можно есть сейчас, эту вязкую мёртвую кровь, как мягкий хлеб, Тузик уже чувствует её вкус в пасти и хрипло скулит от нетерпения, вот лапы его вместо несъедобной земли уже задевают тёплую падаль, вдруг оттуда, снизу, что-то хватает его за ногу, хрустит кость, от страшной боли Тузик рвётся назад, щёлкая зубами, земля обрушивается под ним, он перебирает ногами и злобно гавкает, из-под обрушившегося слоя показываются голова, плечи, колени закопанной девочки, она малоподвижна, но крепко держит рукой переднюю лапу пса, Тузик снова дёргается назад, упираясь задними лапами в склон рытвины, и силой своей вытаскивает девочку ещё больше из могилы, тёмные глаза её останавливаются на его морде, она тихо, злобно шипит, как кошка, Тузик поджимает хвост и бешено скулит от ужаса, змеино дёргаясь в попытках вырвать лапу, но вторая рука тоже хватается за неё, повыше, под плечом, и колено сильно бьёт кобеля в бок, валит на землю, Тузик вскидывается и отчаянно кусает руки девочки, силясь их отгрызть, она притягивает его к себе и впивается зубами прямо в морду, срывает часть верхней губы, снова впивается, теперь в повреждённый глаз, пёс рвёт голову, гавкающе рычит, упирается лапами, она хватает его рукой за горло, сцепившись, они возятся в земле, утробно рыча и обливаясь кровью, наконец всё стихает. Катя пьёт горячую собачью кровь, обильно текущую ей через всё лицо, под ворот одежды, по груди и в землю. Пальцы её разжимаются и стискиваются снова, захватывая рыжую шерсть вместе с кожей, глаза, словно сделанные из тёмного бутылочного стекла, неподвижно смотрят вверх. Снег, падающий в них, тает медленно, подолгу задерживаясь на поверхности и лишь постепенно превращаясь в ледяные капли, на лице же не тает вовсе, покрывая щёки девочки лёгкой белой плесенью.
Ввиду наступивших холодов комсомолка Галя Волчок отправляется в лес за топливом. Вместе с ней идут две девочки — Юля Невская и Рита Панечкина, девочки обуты в валенки и тащат по свежему утреннему снегу санки для будущего хвороста. Галя Волчок, вооружённая топором, идёт впереди, протаптывая тропу, изредка подгоняя окриками усталую детскую рабочую силу, она не раз ходила уже за хворостом прошлой зимой и знает места. Они выходят на край лесного болота, поросший кривыми чёрными ёлками, где девочки, оставив санки, начинают выкапывать и вязать верёвками засыпанный снегом палый камыш, выдирая пунцовыми руками из мёрзлой земли шуршащие жёлтые стебли, даже бледные от постоянного недоедания щёки розовеют от холодного ветерка, идущего откуда-то с пасмурной высоты, а Галя молча углубляется в лес, отыскивая валежник, иногда она поднимает лицо и следит, как стволы деревьев уносят инеевые ветки ввысь, к матовому свету неба. Услышав сбоку тихий хруст ветки, она оборачивается и видит совсем близко, в нескольких шагах от себя, как осыпается снег с веточек кустов. Ей вдруг почему-то становится страшно, она оглядывается по сторонам, но всюду неподвижность и тишина, Галя успокаивается и идёт дальше, прижимая собранную охапку рукой к животу, в стороне она замечает поваленный ствол, подбирается к нему и бросает ветки рядом в снег. Она начинает обсекать топором сучки со ствола и вдруг снова чувствует, что кто-то присутствует у неё за спиной. Галя резко поворачивается назад и вскрикивает.
Катя стоит босиком прямо на снегу, одетая в перепачканный землёй свитер, порванный зубами Тузика на плече, в волосах у неё тоже земля и ещё снег, свитер и лицо в пятнах крови, на шее виден багровый рубец от колготочной петли.
— Ты чё? — спрашивает Галя, совершенно не веря тому, что видит. — Ты чё здесь делаешь?
Катя молчит и смотрит на неё, не мигая. Кожа на её лице там, где цела, серого цвета, а глаза темны, как вода подо льдом.
— Котова? — неуверенно говорит Галя. — Ты ж повесилась. Ты же мёртвая должна быть.
— Сама ты мёртвая должна быть, — хрипло произносит Катя, в голосе которой слышны слёзы. — Хоть бы сапоги на меня одели.
— Так… ты же… ты же не дышала.
— Накрыли бы хоть чем. Одеялом, что ли.
Галя молча смотрит на посиневшие руки девочки, втянутые в рукава свитера.
— Дай ватник, — вдруг говорит Катя, из носа которой вытекает чёрная струйка крови. Она прижимает рукав к лицу. — Дай ватник, сволочь.
— Пошла отсюда! — орёт на неё Галя, поднимая топор и быстро крестится свободной рукой. — Пошла отсюда, пошла!
Катя делает шаг и бросается на девушку, которая с визгом отшатывается и неудачно пытается ударить её топором. Руками и коленом Галя отбрасывает Катю на хрустнувшую охапку веток, но та переворачивается и снова встаёт.
— Уйди, — воет Галя. — Уйди, гадина, — слёзы бегут по её щекам, остывая на ветру.
Катя сглатывает и рыгает.
— Дай ватник, — хрипло говорит она. — Дай тёплой крови пососать.
Галя всхлипывает и бросается бежать, не выпуская из руки топор, но мёртвая пионерка настигает её и прыгает на спину, Галя со стоном валится с ног в кусты, оцарапав щёки, бьёт Катю локтем по лицу, привстаёт и снова падает, царапая лицо о жёсткие ветки, она хочет кричать, но только глупо стонет, отбиваясь от вёрткой, шипящей и брызгающей чёрной носовой кровью девочки, бьёт её кулаком в зубы, коленом в бок, отползает по снегу в сторону, как вдруг тёмная острая боль сжимает ей нос, разрывает глаза, и она совершенно перестаёт видеть.
— Ой, — всхлипывает Галя, берясь пальцами за своё лицо и чувствуя ладонями текущую из глаз кровь. — Я ничего не вижу.
Чёрная Катино дыхание уже ушло с её лица, но ослепшие глаза горят чёрным огнём, пробирающимся всё глубже в Галину голову. Она сидит среди кустов, вытирая ладонями кровь с лица, руки её дрожат. Катя подходит к ней спереди, бесшумно передвигаясь в темноте, и с размаху рубит топором по лицу. Галя валится набок в снег. Опустившись на колени, Катя отворачивает руками намокшие пряди волос и, чмокая, сосёт кровь прямо из расколотой головы. Глаза девушки превратились в кровавые рваные дыры, по краям которых торчат острые осколки багрового льда. Когда становится трудно высасывать, Катя разрывает зубами горло Гали и пьёт оттуда. Горловая кровь чище и теплее, она напористо прыгает Кате в рот, как маленький родничок. Напившись, Катя стаскивает с Гали ватник и кутается в него, поминутно икая, потом приседает над трупом и старательно мочится Гале в рот, держа её голову рукой и пристально глядя вниз, на свою неровную бурую струю. Потом она несколькими ударами отсекает Гале руку от локтя, бросает топор и натирает пятерню отрубленной руки снегом, старательно распрямляя пальцы и прижимая свою ладонь к Галиной. Наконец она встаёт, в распахнувшемся ватнике, держа руку девушки, как меч, оправляет на себе свитер и идёт к болоту, оставляя на снегу маленькие босые следы.
— Радуйтесь, колдуны зла, — шепчет она. — Я убила себя, ту хорошую себя, повесила на железном штыре. Она висела там дни и ночи, как гниющее яблоко, которое не хочет упасть. Радуйтесь, колдуны зла, я убила её, я стала теперь сама собой. Вы заколдовали меня, вы превратили моё сердце в кусок чёрного снега. Радуйтесь, колдуны зла.
Так она идёт, разговаривая с деревьями, повторяя одно и то же, и из носа её течёт чёрная кровь, и за частоколами тёмных стволов, там, в лесной глубине, слышит она шорох их пространных одежд о стволы, и они представляются ей бестелыми существами из одних деревянных голов, хотя она понимает, что это может быть лишь одна из их форм, они проходят там, в лесной глубине, неуловимые, немые и сгорбленные, неизвестно куда, и они не должны ей говорить, она сама знает, чего они хотят.
Увидев Катю, Юля Невская замирает с камышом в руках, а Рита Панечкина, зашедшая как раз за кривую ёлку, решает не выходить, приседая коленями в снег. Катя подходит к Юле совсем близко и, остановившись напротив дрожащей девочки, нюхает её лицо, глаза, волосы, посапывая носом, где примёрзла чёрная кровь. От Кати так гадко пахнет, что Юле приходится напрячь все свои силы, чтобы не сморщиться.
— Сними… сапоги, — шепчет Катя. — И иди, туда… к берёзе. Только не беги. Стань там и стой.
Юля разувается и медленно, оглядываясь, идёт к высокой, особо стоящей у болота берёзе. Катя влезает в оставленные девочкой сапоги и стукает ногой об ногу.
— Эй ты, там, за ёлкой! — хрипло вскрикивает она. — Я тебя вижу!
Рита Панечкина вырывается из-под тёмных еловых лап и бросается бежать через болото, но резко спотыкается, падает, хватается руками за сапог и начинает жалобно стонать.
— Думала убежишь, какашка? — тихо говорит Катя, опуская руку Гали Волчок. — Не убежишь.
Рита со стонами привстаёт и ковыляет дальше. Катя подходит к Юле Невской, велит ей прислониться спиной к дереву и связывает камышиными стеблями руки девочки за стволом.
— Что ты хочешь со мной сделать? — тихо спрашивает Юля. — Я тут замёрзну.
— Как? — не понимает Катя. — Тут тепло совсем.
— Мне холодно, — ужасается Юля. — Холодно же.
— Холодно? — Катя смотрит Юле в лицо своими страшными невидящими глазами, и той становится так жутко, что она начинает кричать.
— Ох что ты, заткнись! — шипит на неё Катя. — Не ори, сволочь, а то я тебя сейчас убью.
Юля верит и замолкает, продолжая дрожать от ужаса.
— Жди меня здесь, я скоро вернусь, — обещает Катя и идёт болоту по следу ушедшей Риты Панечкиной. Она нагоняет её через несколько минут, потому что Рита еле идёт, сильно хромая на одну ногу. Заметив сзади Катю, она садится в снег и визжит, заливаясь слезами.
— Да замолчи же ты, — говорит Катя, подходя ближе.
— Я, вот… ногу вывернула… — плачет Рита от страха и злости на свою проклятую судьбу. — Нога болит, я идти не могу…
— Ничего ты не вывернула, — поправляет её Катя. — Она у тебя почернела вся.
— Вывернула, вывернула! — рыдает Рита.
— Да заткнись, гадина, — кривится Катя, из носа которой снова начинает идти кровь. — Заткнись! — она рубит воздух мёртвой Галиной рукой и у Риты лопается голова, кровь струями выплёскивается изо рта и носа вперёд, заливает лицо из глаз, убитая девочка откидывается назад, валится спиной в снег. На болоте снова наступает тишина. Катя подходит вплотную к своей жертве и внимательно осматривает труп, словно ищет какую-то упавшую на него маленькую вещь. Потом она наступает сапогом Рите на кровавое лицо. Под подошвой битым стеклом хрустит кровь, уже превратившаяся в наст.
Заполдень по следам пропавших собирательниц хвороста приходят Валентина Харитоновна и помощница новой начальницы интерната Ангелина Давыдовна, рослая женщина крестьянского происхождения, лет сорока, в армейской ушанке и с толстой русой косой. За спиной Ангелина Давыдовна несёт винтовку, чтобы поразить пулей любого врага советской власти, будь то зверь или человек. Валентина Никаноровна старательно хрустит снегом позади своей новой подруги, потому что мать её принадлежала к декадентской русской интеллигенции и не напитала дочь достаточным количеством жирной крови. Увидев брошенные полузаваленные хворостом санки, Ангелина Давыдовна берёт винтовку в руки и смотрит через истоптанный снег на берёзу, к которой привязана Юля Невская с рукавицей во рту. Что-то падает сзади неё в снег, она резко поворачивается и видит труп Валентины Харитоновны, лежащий на смутных от то и дело перестающего падать снега саночных колейках. На трупе заметна одна странная особенность: у Валентины Харитоновны нет больше головы, а только какая-то треснувшая, залитая тёмно-красным соком небольшая пробковая колба, оплетённая спутанными волосами, как волокнами старой ободранной древесной коры. Ангелина Давыдовна понимает, что раньше этот предмет и был головой Валентины Харитоновны, но не может понять, на какой из его сторон находилось лицо. Она машинально валится животом в снег и отползает под прикрытие саночек, выставив перед собой дуло винтовки. Она слышит тишину, такую пустую, что снежинки, как комары, звенят у неё в ушах. Глаза Ангелины Давыдовны чутко водят по инеевым кустам на опушке, отыскивая затаившуюся цель. Постепенно она замечает, что становится всё холоднее. Морозный воздух прислоняется к её лицу, покалывая острыми иголочками снега, вынутая из рукавицы на курок рука мёрзнет до пронзительной боли, и лицо тоже начинает ломить, словно в него втыкаются заиндевевшие железные гвозди. Когда Ангелина Давыдовна понимает, что нужно бежать, она уже не может подняться, на неё навалилась усталость, тепло утратившего чувствительность тела иссякло, она закрывает глаза, чтобы уберечь их от холода и не видит выходящую из кустов Катю, а если бы и видела, то не смогла бы даже нажать окаменевшим пальцем курок. Катя приближается к лежащей навзничь за саночками женщине и сбрасывает ногой шапку с её волос, пробует носком сапога голову. Ангелина Давыдовна ещё жива, хотя через горло в грудь ей лезет толстая, обросшая шипами гусеница. Катя стоит над ней и наблюдает, как Ангелина Давыдовна начинает дёргаться и хрипеть от того, что кровь замерзает внутри её лёгких. Похрипев, она разжимает челюсти на посиневшем круглом лице, кожа на нём лопается, и выходящая из-под неё кровь сразу застывает на воздухе.
— Я пытаюсь, если позволите, выяснить. Установить истину в её кристальном виде. Всем нам по природе свойственно искать выхода из того положения, в котором мы находимся, из нашего бренного, так сказать, существования, но почему, дорогая Ольга Матвеевна, почему? Кто сказал, что выход этот обязательно существует? — полнощёкий вдруг резко останавливается между древесными стволами. — Вы не были здесь?
— Извините?
— Раньше? Вы не были здесь уже раньше?
— Нет. Я не была здесь раньше.
— И меня вы раньше никогда не видели?
— Как ваше имя?
— Меня зовут Спиридон Борисович, но это не имеет никакого отношения к делу. Вам обязательно нужно знать моё имя, прежде чем вы станете мне пенис сосать? Вы хотите ориентироваться в пространстве, что ж, это понятно, но поверьте, Ольга Матвеевна, слова не предоставляют нам такой возможности. Этой функцией они не обладают. Так что же, вспомнили?
— Я не видела вас раньше.
— Ошибаетесь. Вот тут вы, дорогая, и ошибаетесь. Возможно, это даже ваша главная ошибка. Ну что ж, картина в таком случае, проясняется.
— Значит, вы не из НКВД?
— Напротив. Я как раз из НКВД. Но это тоже ведь только название.
— Я понимаю, что мы туда не поедем.
— Ах, вы это понимаете? Ну, не удивительно. Давайте, Ольга Матвеевна, остановимся здесь. Холодная сегодня ночь, звёзд не видно, сейчас пойдёт снег. Вот он, видите, уже падает. Этой осенью ещё не было снега.
Из небесной черноты и вправду начинает сыпаться редкий кружащийся снег. Ольга Матвеевна прячет руки в карманы, чтобы было не так холодно и смотрит на своего спутника. Снежинки падают мимо её лица, прилипая к ресницам.
— Так вы, значит, настаиваете на своей правоте? — тихо произносит полнощёкий. — Ленинизм, вам, стало быть, не указ?
— Бросьте, — тихо и серьёзно отвечает Ольга Матвеевна. — Какой ещё ленинизм.
— Ленин, Ольга Матвеевна, это не личность, это не учение. Это — закон. Закон, пожирающий своих исполнителей. Что вы на меня так смотрите? Я не стану насиловать вас, мне не нужны эти частности. Меня интересует общее положение дел. Видите эти ямы? Они вырыты тут уже давно. Когда идут дожди, вода собирается на дне, превращая их в лужи. Я видел, как лесные звери пьют из них воду. Чего же вам ещё нужно? Что вы не станете на колени, не всмотритесь вглубь земли?
Ольга Матвеевна подходит к краю ближайшей ямы и опускается на колени. Спиридон Борисович идёт следом, вынимает из кармана пистолет и приставляет его сзади к её голове. В лесу стоит тишина, нарушаемая только отдалёнными глухими криками Надежды Васильевны, которой рвут ногтями срамную кожу в чёрной тьме автомобиля. Обнажённые деревья, неподвижно погружённые в зимний сон, сплетают свои ветви в угольную кровеносную сеть.
— Вы, кажется, хотели что-то сказать? Вы даже не читали подписанных вами бумаг. Ведь это всё чушь, Ольга Матвеевна, чушь, под которой стоит ваша красивая подпись. Так вы хотели что-то сказать?
— Я ненавижу нас, — тихо говорит Ольга Матвеевна, вынимая руки из карманов и раскрывая ладони перед собой. — Всех.
— За что?
— За то, что мы есть. Нам всем нужно исчезнуть бесследно.
— Вот как? А что же останется? Видите ли, Ольга Матвеевна, здесь вы снова намереваетесь преступить черту, полагая, что именно за ней находится избавление. Ранее я часто думал найти такую женщину, как вы, которая обладает достаточной внутренней силой, чтобы ненавидеть жизнь, найти такую женщину и использовать как обычную, сделать её беременной коровой, но теперь я, под влиянием, — пистолет в руке Спиридона Борисовича вдруг оглушительно хлопает, Ольгу Матвеевну сильно толкает вперёд за голову, и она кувырком валится в яму, с плеском ударяясь боком в воду на её дне, — произошедших событий окончательно понимаю, что мысль эта сама по себе глупа, потому что дело, Ольга Матвеевна, видите ли, не в человеке, а в продуцируемой им душевной силе, как то вашей, к примеру, любви, и когда сила иссякает, тут для меня нет больше интереса, и человек сразу превращается в труп, поэтому я при подобных обстоятельствах не задаюсь вопросом о причинах, чтобы не впадать в банальнейшую ошибку философии, спрашивая зачем или же почему, нет, я перевожу дело в иную плоскость, я задаю конкретные вопросы, решаемые обычно наукой, а именно: когда вы, Ольга Матвеевна, лишились своей души, оставшись только с вышеупомянутой вами ненавистью, и куда делась она, столь скоропостижно вас покинув?
Спиридон Борисович прячет пистолет в карман и задумчиво бредёт к машине, откуда всё явственнее слышен вой беспощадно насилуемой женщины. Подойдя к кабине, от ударяет кулаком по двери фургона. Вой обрывается, и двое расхристанных мужчин выволакивают наружу полуголую Надежду Васильевну, неумело сгибающую ноги, они, да и рот её, в крови, под глазом синяк, она охрипла от крика и закидывает голову назад, потому что из носа тоже сочится кровь.
— Туда, — махает рукой Спиридон Борисович в ту сторону, откуда пришёл. Военные хватают женщину за руки и тащат к ямам. Она снова начинает хрипло квохтать, булькая кровью, тогда тот, кто вёл машину, коротко бьёт Надежду Васильевну пистолетом по голове, и дальше слышен только удаляющийся треск кустов, которыми волокут её тяжёлое тело. Наступает тишина, потом хлопают два выстрела. Спиридон Борисович садится в кабину, вытянув ноги через проём открытой двери наружу. Окружающая машину лесная мгла наполняет его спокойствием и непрерывной чёткостью хода космического времени.
— Девчонок туда же? — спрашивает его вышедший на просеку военный, назвавшийся Петром.
— Да, всё в яму. Чего два раза стреляли?
— Да Певцов её живой в яму повалил, а потом с первого раза по башке не попал.
— Не жалко было её, Шаталов, только что нафаршированную?
— Да мало их что-ли, Спиридон Борисович.
— Точно. Ну, давайте, тащите туда девчонок. Вытряхнете их, мешки сверху побросайте и зарывайте. Быстрее, быстрее, ребята, времени мало, — Спиридон Борисович откидывается на сидении машины, закрывая глаза. Он не спал уже двое суток.
Двое военных сволакивают мешки из фургона к яме и вытряхивают из них вонючие детские трупы. Тело Зины, перекатившись через плечо, утыкается коленом в землю и застряёт на склоне, водителю приходится сбросить его на дно пинком ноги. Непристойно раскинув ноги, девочка валится на труп Надежды Васильевны, забрызгавший Ольгу Матвеевну кровью из своей разбитой головы. Другие трупы сбрасывают по воздуху, взяв за плечи, и они падают друг на друга с чавкающими глухими шлепками, протекая тёмной гнилой кровью. Водитель ругается матом, жмурясь от летящего в глаза снега.
Катю вытряхивают из последнего мешка. Снег падает ей в сжатое смертельной судорогой лицо, попадая в раскрытый рот. По шее проходит лиловый рубец от колготок.
— Это та, что удавилась, — говорит водитель. — Уже опухла, сука.
— Слушай, Вовка, погоди, — Пётр вдруг расстёгивает штаны, начиная тихо, воркующе смеяться. — Погоди, Вовка, гляди. Рот раскрыла, она пить хочет, — он смеётся, широко уперев ноги над Катиной головой, и пускает мочу, целясь девочке в рот. От смеха он попеременно перестаёт попадать, пробрызгивая дорожкой семенящих капель по лицу. Моча всё же быстро наполняет рот девочки и переливается через губы. — А теперь, Вовка, смотри фокус, — говорит Пётр, встряхнувшись и пряча. Он приподнимает одну ногу и наступает ею Кате не живот. Катя вдруг сильно, хрипло рыгает, бульканьем выбрасывая мочу изо рта маленьким родничком. Водитель с руганью отшатывается от неё.
— Да не шарахайся, дурило, — хохочет Пётр. — Это ж газы ртом вышли. Я надавил, газы вышли. А ты дурак испугался. Давай скинем.
— Да ну тебя на хуй, — мрачно говорит водитель, поднимая лопату. — Сам скидывай.
— Да помоги ты, ёлки зелёные, — с удивлением разводит руками Пётр.
— Говорю, сам скидывай. Какого хрена ты на неё ссал?
— А шо такое? Она же никому не расскажет, — смеётся Пётр. — Правда, детка? — Пётр приседает, берёт Катю за ноги, протаскивает по земле и, крякнув, швыряет её в яму. — Тяжёлая, блядь, — вздыхает он, снова выпрямляясь. — Ну если я ссать хотел, так что мне, до города терпеть? А то, что на неё ссал, на девчонку, так это по ошибке. Не заметил, ебёна мать. Что тут видно в темноте, а она лежит, как колода. Так что ты уж, брат, извини.
Водитель молча упирает лопату и наседает на неё ногой. Они зарываю яму, ничего не говоря, только тяжело дышат. Лезвия лопат с металлическим харканьем врезаются в холодную землю, наметённую кучей на краю ямы, комья сыпятся вниз, покрывая голые тела мертвецов стохастической рябью помех, словно они разъедаются ветром сухого гниения и порывами растворяются прямо на глазах. Вскоре трупы уже не видны под слоем земли, а двое с лопатами всё продолжают бросать комья на то место, где они были когда-то, чтобы никто не смог отличить его от других лесных мест, чтобы оно поросло обычной травой и древесной молодью, чтобы вылупились тут одной осенью из-под мха грибы, и чтобы память человеческая не нарушала постепенного вростания корней, выделяя здесь могилу, потому что все могилы на земле всё равно теряются, а трупы, некогда заложенные в них, всё равно рассыпаются в прах, и нет по большому счёту нужды их вспоминать.
Когда яма сравнивается с поверхностью почвы, они утаптывают место захоронения сапогами и нагребают на него давно умершую траву, оторванную от земли ещё во время углубления ямы.
— Ветками надо забросать, — замечает Пётр.
Водитель с размаху втыкает лопату в грунт, чтобы освободить руки для новой работы. Под его ногами, под тяжёлым рыхлым слоем земли, где он не может видеть и слышать, в грязной ношенной одежде, которую никому даже и в голову не приходило для дальнейшего использования снять, судорожно сжимается детское тело, выворачивается и еле различимо стонет от нечеловеческой, тупо порющей живот боли, и кровь вытекает изо рта на щеку, маслянистой, чёрной струйкой, и сырая чёрная земля засыпается в поменявший положение рот, потому что всё там, ниже земли, чёрное, нет там места свету, там прячет природа только то, что уже не нужно и должно стать бесформенной мёртвой нефтью будущей жизни, и ещё тех, кто трудится над разрушением формы, поедая погребённым руки, рты и глаза. Режущий удар лопаты. Катя снова начинает жить.
Они уходят прочь, неслышно ступая сапогами в угольную пыль умирающей осени, они уходят, и она перестаёт чувствовать их живое тепло, только влажное тепло мёртвых, гниением своим согревающих её, словно она — их единственная надежда, словно они и умерли ради того, чтобы она жила. Катя лежит под землёй, закрыв глаза, всё вокруг неё молчит в повальной глухоте, только с тихим, неровно пузырящимся шипением киснут трупы и где-то высоко, за стеной земли, падают бумажные снежинки, совсем не холодные, как вода после мороженного. Катя лежит неподвижно и ни о чём не думает, только странное удивление застыло в ней, как же всё изменилось со времени её смерти, словно она никогда и не жила здесь.
Катя лежит долго, половину ночи, пока не приходит Тузик. Тузик — это крупный, рыжий бродячий кобель, живущий в лесу, как волк, у него никогда не было хозяина, может быть, у его матери был, но сам Тузик родился в норе на городской свалке, потерял в драке кусок морды, потом мальчишки покалечили ему камнем глаз, потом он напал на другого мальчишку в сумерках жаркого позапрошлого лета и разорвал ему ногу. Мальчишка упал и не мог сопротивляться от боли, Тузик мог бы его загрызть, но не стал, он до сих пор вспоминает искажённое от боли лицо маленького человека, в котором не было ненависти, а только страх. Понимая, что бесконечная стая людей начнёт теперь ему мстить, Тузик тем же вечером ушёл со свалки в лес, где окончательно одичал, охотится на зайцев, крадёт курей в далёком колхозе за рекой, которую преодолевает вплавь, а не так давно он обнаружил и это место, место, где всегда есть мертвечина.
Собственно, у Тузика ещё в запасе соседняя могила, которую он прокопал с месяц назад и каждый день носит из ямы гнилое мясо, но сейчас он чует запах свежей падали, и, с сатанинским рычанием набросившись на утоптанную сапогами землю, роет её всеми четыремя лапами, фонтаном выбрасывая комья из-под брюха назад. За время рытья спина Тузика слегка белеет от нападавшего снега, из оскаленной пасти валит пар, он надрывно, жадно рычит от голода и дёргается из стороны в сторону, постепенно уходя в землю, смачный запах человеческого мяса обтекает его как дым, с зубов капает слюнная пена, из всей жратвы Тузик больше всего любит человечину, даже прокисшей до черноты сохраняет она свою сладость, а под ним сейчас свежие трупы, крупные, свежие трупы только что убитых женщин, много мяса, свежего, сладкого мяса, даже кровь ещё не успела окончательно остыть, её можно есть сейчас, эту вязкую мёртвую кровь, как мягкий хлеб, Тузик уже чувствует её вкус в пасти и хрипло скулит от нетерпения, вот лапы его вместо несъедобной земли уже задевают тёплую падаль, вдруг оттуда, снизу, что-то хватает его за ногу, хрустит кость, от страшной боли Тузик рвётся назад, щёлкая зубами, земля обрушивается под ним, он перебирает ногами и злобно гавкает, из-под обрушившегося слоя показываются голова, плечи, колени закопанной девочки, она малоподвижна, но крепко держит рукой переднюю лапу пса, Тузик снова дёргается назад, упираясь задними лапами в склон рытвины, и силой своей вытаскивает девочку ещё больше из могилы, тёмные глаза её останавливаются на его морде, она тихо, злобно шипит, как кошка, Тузик поджимает хвост и бешено скулит от ужаса, змеино дёргаясь в попытках вырвать лапу, но вторая рука тоже хватается за неё, повыше, под плечом, и колено сильно бьёт кобеля в бок, валит на землю, Тузик вскидывается и отчаянно кусает руки девочки, силясь их отгрызть, она притягивает его к себе и впивается зубами прямо в морду, срывает часть верхней губы, снова впивается, теперь в повреждённый глаз, пёс рвёт голову, гавкающе рычит, упирается лапами, она хватает его рукой за горло, сцепившись, они возятся в земле, утробно рыча и обливаясь кровью, наконец всё стихает. Катя пьёт горячую собачью кровь, обильно текущую ей через всё лицо, под ворот одежды, по груди и в землю. Пальцы её разжимаются и стискиваются снова, захватывая рыжую шерсть вместе с кожей, глаза, словно сделанные из тёмного бутылочного стекла, неподвижно смотрят вверх. Снег, падающий в них, тает медленно, подолгу задерживаясь на поверхности и лишь постепенно превращаясь в ледяные капли, на лице же не тает вовсе, покрывая щёки девочки лёгкой белой плесенью.
Ввиду наступивших холодов комсомолка Галя Волчок отправляется в лес за топливом. Вместе с ней идут две девочки — Юля Невская и Рита Панечкина, девочки обуты в валенки и тащат по свежему утреннему снегу санки для будущего хвороста. Галя Волчок, вооружённая топором, идёт впереди, протаптывая тропу, изредка подгоняя окриками усталую детскую рабочую силу, она не раз ходила уже за хворостом прошлой зимой и знает места. Они выходят на край лесного болота, поросший кривыми чёрными ёлками, где девочки, оставив санки, начинают выкапывать и вязать верёвками засыпанный снегом палый камыш, выдирая пунцовыми руками из мёрзлой земли шуршащие жёлтые стебли, даже бледные от постоянного недоедания щёки розовеют от холодного ветерка, идущего откуда-то с пасмурной высоты, а Галя молча углубляется в лес, отыскивая валежник, иногда она поднимает лицо и следит, как стволы деревьев уносят инеевые ветки ввысь, к матовому свету неба. Услышав сбоку тихий хруст ветки, она оборачивается и видит совсем близко, в нескольких шагах от себя, как осыпается снег с веточек кустов. Ей вдруг почему-то становится страшно, она оглядывается по сторонам, но всюду неподвижность и тишина, Галя успокаивается и идёт дальше, прижимая собранную охапку рукой к животу, в стороне она замечает поваленный ствол, подбирается к нему и бросает ветки рядом в снег. Она начинает обсекать топором сучки со ствола и вдруг снова чувствует, что кто-то присутствует у неё за спиной. Галя резко поворачивается назад и вскрикивает.
Катя стоит босиком прямо на снегу, одетая в перепачканный землёй свитер, порванный зубами Тузика на плече, в волосах у неё тоже земля и ещё снег, свитер и лицо в пятнах крови, на шее виден багровый рубец от колготочной петли.
— Ты чё? — спрашивает Галя, совершенно не веря тому, что видит. — Ты чё здесь делаешь?
Катя молчит и смотрит на неё, не мигая. Кожа на её лице там, где цела, серого цвета, а глаза темны, как вода подо льдом.
— Котова? — неуверенно говорит Галя. — Ты ж повесилась. Ты же мёртвая должна быть.
— Сама ты мёртвая должна быть, — хрипло произносит Катя, в голосе которой слышны слёзы. — Хоть бы сапоги на меня одели.
— Так… ты же… ты же не дышала.
— Накрыли бы хоть чем. Одеялом, что ли.
Галя молча смотрит на посиневшие руки девочки, втянутые в рукава свитера.
— Дай ватник, — вдруг говорит Катя, из носа которой вытекает чёрная струйка крови. Она прижимает рукав к лицу. — Дай ватник, сволочь.
— Пошла отсюда! — орёт на неё Галя, поднимая топор и быстро крестится свободной рукой. — Пошла отсюда, пошла!
Катя делает шаг и бросается на девушку, которая с визгом отшатывается и неудачно пытается ударить её топором. Руками и коленом Галя отбрасывает Катю на хрустнувшую охапку веток, но та переворачивается и снова встаёт.
— Уйди, — воет Галя. — Уйди, гадина, — слёзы бегут по её щекам, остывая на ветру.
Катя сглатывает и рыгает.
— Дай ватник, — хрипло говорит она. — Дай тёплой крови пососать.
Галя всхлипывает и бросается бежать, не выпуская из руки топор, но мёртвая пионерка настигает её и прыгает на спину, Галя со стоном валится с ног в кусты, оцарапав щёки, бьёт Катю локтем по лицу, привстаёт и снова падает, царапая лицо о жёсткие ветки, она хочет кричать, но только глупо стонет, отбиваясь от вёрткой, шипящей и брызгающей чёрной носовой кровью девочки, бьёт её кулаком в зубы, коленом в бок, отползает по снегу в сторону, как вдруг тёмная острая боль сжимает ей нос, разрывает глаза, и она совершенно перестаёт видеть.
— Ой, — всхлипывает Галя, берясь пальцами за своё лицо и чувствуя ладонями текущую из глаз кровь. — Я ничего не вижу.
Чёрная Катино дыхание уже ушло с её лица, но ослепшие глаза горят чёрным огнём, пробирающимся всё глубже в Галину голову. Она сидит среди кустов, вытирая ладонями кровь с лица, руки её дрожат. Катя подходит к ней спереди, бесшумно передвигаясь в темноте, и с размаху рубит топором по лицу. Галя валится набок в снег. Опустившись на колени, Катя отворачивает руками намокшие пряди волос и, чмокая, сосёт кровь прямо из расколотой головы. Глаза девушки превратились в кровавые рваные дыры, по краям которых торчат острые осколки багрового льда. Когда становится трудно высасывать, Катя разрывает зубами горло Гали и пьёт оттуда. Горловая кровь чище и теплее, она напористо прыгает Кате в рот, как маленький родничок. Напившись, Катя стаскивает с Гали ватник и кутается в него, поминутно икая, потом приседает над трупом и старательно мочится Гале в рот, держа её голову рукой и пристально глядя вниз, на свою неровную бурую струю. Потом она несколькими ударами отсекает Гале руку от локтя, бросает топор и натирает пятерню отрубленной руки снегом, старательно распрямляя пальцы и прижимая свою ладонь к Галиной. Наконец она встаёт, в распахнувшемся ватнике, держа руку девушки, как меч, оправляет на себе свитер и идёт к болоту, оставляя на снегу маленькие босые следы.
— Радуйтесь, колдуны зла, — шепчет она. — Я убила себя, ту хорошую себя, повесила на железном штыре. Она висела там дни и ночи, как гниющее яблоко, которое не хочет упасть. Радуйтесь, колдуны зла, я убила её, я стала теперь сама собой. Вы заколдовали меня, вы превратили моё сердце в кусок чёрного снега. Радуйтесь, колдуны зла.
Так она идёт, разговаривая с деревьями, повторяя одно и то же, и из носа её течёт чёрная кровь, и за частоколами тёмных стволов, там, в лесной глубине, слышит она шорох их пространных одежд о стволы, и они представляются ей бестелыми существами из одних деревянных голов, хотя она понимает, что это может быть лишь одна из их форм, они проходят там, в лесной глубине, неуловимые, немые и сгорбленные, неизвестно куда, и они не должны ей говорить, она сама знает, чего они хотят.
Увидев Катю, Юля Невская замирает с камышом в руках, а Рита Панечкина, зашедшая как раз за кривую ёлку, решает не выходить, приседая коленями в снег. Катя подходит к Юле совсем близко и, остановившись напротив дрожащей девочки, нюхает её лицо, глаза, волосы, посапывая носом, где примёрзла чёрная кровь. От Кати так гадко пахнет, что Юле приходится напрячь все свои силы, чтобы не сморщиться.
— Сними… сапоги, — шепчет Катя. — И иди, туда… к берёзе. Только не беги. Стань там и стой.
Юля разувается и медленно, оглядываясь, идёт к высокой, особо стоящей у болота берёзе. Катя влезает в оставленные девочкой сапоги и стукает ногой об ногу.
— Эй ты, там, за ёлкой! — хрипло вскрикивает она. — Я тебя вижу!
Рита Панечкина вырывается из-под тёмных еловых лап и бросается бежать через болото, но резко спотыкается, падает, хватается руками за сапог и начинает жалобно стонать.
— Думала убежишь, какашка? — тихо говорит Катя, опуская руку Гали Волчок. — Не убежишь.
Рита со стонами привстаёт и ковыляет дальше. Катя подходит к Юле Невской, велит ей прислониться спиной к дереву и связывает камышиными стеблями руки девочки за стволом.
— Что ты хочешь со мной сделать? — тихо спрашивает Юля. — Я тут замёрзну.
— Как? — не понимает Катя. — Тут тепло совсем.
— Мне холодно, — ужасается Юля. — Холодно же.
— Холодно? — Катя смотрит Юле в лицо своими страшными невидящими глазами, и той становится так жутко, что она начинает кричать.
— Ох что ты, заткнись! — шипит на неё Катя. — Не ори, сволочь, а то я тебя сейчас убью.
Юля верит и замолкает, продолжая дрожать от ужаса.
— Жди меня здесь, я скоро вернусь, — обещает Катя и идёт болоту по следу ушедшей Риты Панечкиной. Она нагоняет её через несколько минут, потому что Рита еле идёт, сильно хромая на одну ногу. Заметив сзади Катю, она садится в снег и визжит, заливаясь слезами.
— Да замолчи же ты, — говорит Катя, подходя ближе.
— Я, вот… ногу вывернула… — плачет Рита от страха и злости на свою проклятую судьбу. — Нога болит, я идти не могу…
— Ничего ты не вывернула, — поправляет её Катя. — Она у тебя почернела вся.
— Вывернула, вывернула! — рыдает Рита.
— Да заткнись, гадина, — кривится Катя, из носа которой снова начинает идти кровь. — Заткнись! — она рубит воздух мёртвой Галиной рукой и у Риты лопается голова, кровь струями выплёскивается изо рта и носа вперёд, заливает лицо из глаз, убитая девочка откидывается назад, валится спиной в снег. На болоте снова наступает тишина. Катя подходит вплотную к своей жертве и внимательно осматривает труп, словно ищет какую-то упавшую на него маленькую вещь. Потом она наступает сапогом Рите на кровавое лицо. Под подошвой битым стеклом хрустит кровь, уже превратившаяся в наст.
Заполдень по следам пропавших собирательниц хвороста приходят Валентина Харитоновна и помощница новой начальницы интерната Ангелина Давыдовна, рослая женщина крестьянского происхождения, лет сорока, в армейской ушанке и с толстой русой косой. За спиной Ангелина Давыдовна несёт винтовку, чтобы поразить пулей любого врага советской власти, будь то зверь или человек. Валентина Никаноровна старательно хрустит снегом позади своей новой подруги, потому что мать её принадлежала к декадентской русской интеллигенции и не напитала дочь достаточным количеством жирной крови. Увидев брошенные полузаваленные хворостом санки, Ангелина Давыдовна берёт винтовку в руки и смотрит через истоптанный снег на берёзу, к которой привязана Юля Невская с рукавицей во рту. Что-то падает сзади неё в снег, она резко поворачивается и видит труп Валентины Харитоновны, лежащий на смутных от то и дело перестающего падать снега саночных колейках. На трупе заметна одна странная особенность: у Валентины Харитоновны нет больше головы, а только какая-то треснувшая, залитая тёмно-красным соком небольшая пробковая колба, оплетённая спутанными волосами, как волокнами старой ободранной древесной коры. Ангелина Давыдовна понимает, что раньше этот предмет и был головой Валентины Харитоновны, но не может понять, на какой из его сторон находилось лицо. Она машинально валится животом в снег и отползает под прикрытие саночек, выставив перед собой дуло винтовки. Она слышит тишину, такую пустую, что снежинки, как комары, звенят у неё в ушах. Глаза Ангелины Давыдовны чутко водят по инеевым кустам на опушке, отыскивая затаившуюся цель. Постепенно она замечает, что становится всё холоднее. Морозный воздух прислоняется к её лицу, покалывая острыми иголочками снега, вынутая из рукавицы на курок рука мёрзнет до пронзительной боли, и лицо тоже начинает ломить, словно в него втыкаются заиндевевшие железные гвозди. Когда Ангелина Давыдовна понимает, что нужно бежать, она уже не может подняться, на неё навалилась усталость, тепло утратившего чувствительность тела иссякло, она закрывает глаза, чтобы уберечь их от холода и не видит выходящую из кустов Катю, а если бы и видела, то не смогла бы даже нажать окаменевшим пальцем курок. Катя приближается к лежащей навзничь за саночками женщине и сбрасывает ногой шапку с её волос, пробует носком сапога голову. Ангелина Давыдовна ещё жива, хотя через горло в грудь ей лезет толстая, обросшая шипами гусеница. Катя стоит над ней и наблюдает, как Ангелина Давыдовна начинает дёргаться и хрипеть от того, что кровь замерзает внутри её лёгких. Похрипев, она разжимает челюсти на посиневшем круглом лице, кожа на нём лопается, и выходящая из-под неё кровь сразу застывает на воздухе.