Маттсон Уле. Бриг 'Три лилии'

   Но ведь на чердаке еще одно окошко есть. То самое, в которое Миккель Миккельсон видел, как богатый Синтор хромал вверх по горе - без шляпы и без одного сапога, когда плотник Грилле спустил его с лестницы. Это окошко смотрит на Бранте Клев.
   Как же выглядит нынче гора?
   Прежде всего бросается в глаза доска - огромная доска, прибитая к двум соснам. Буквы в рост человека сообщают, что здесь находится
   КАМЕНОЛОМНЯ "ПЕТРУС МИККЕЛЬСОН И СЫН"
   Эту доску прибили первым делом.
   - И вовсе никто не кичится, - говорил Миккельсон-старший. - Просто, чтобы капитаны видели, куда за камнем подходить, и чтобы люди знали, где есть гранит на продажу.
   Четыре молотобойца и один пальщик работали лето и осень на Бранте Клеве. А жили они на постоялом дворе, все пятеро, - там было вдоволь места.
   Когда они уходили обедать или ложились вздремнуть, Боббе сторожил кувалды и бур. Но шнура он боялся, как чумы.
   Двадцать шестого сентября 1892 года к каменоломне Миккельсонов подошел первый корабль. Пристань Симона Тукинга сохранилась, но с другой стороны залива построили еще одну для шхун и больших кораблей. Там тоже висела доска, правда поменьше.
   И вот пришел корабль. Белый, как когда-то бриг "Три лилии". Правда, этот назывался "Белый свет", но если стоять против солнца и прищуриться, то можно вообразить, что это "Три лилии".
   А зачем щуриться - корабль-то добрый! И чем плохое название - "Белый свет"? После приходило много кораблей, один за другим, но первый был все-таки особенный.
   Миккель и Туа-Туа сидели на пристани и видели, как он зашел против ветра, убрал паруса и заскользил, словно лебедь, по темной воде. У Миккеля стояла под рукой банка с салом - для Боббе.
   - Эх, вернулся бы Симон Тукинг, посмотрел бы вместе с нами! - сказал Миккель.
   - Чего уж, утонул ведь, - ответила Туа-Туа.
   Миккель взял камень и бросил в воду.
   - Видишь, Туа-Туа, - сказал он, - камень на дне морском, пропал. А намазали бы салом, так Боббе его достал бы.
   - Так то сало, - ответила Туа-Туа.
   - Ну и что. Отец тоже пропадал, а теперь вот дома, каменоломней заправляет. Может, и Симон вернется однажды, как отец вернулся. Если только Африка не понравилась ему лучше. От моряков, камней и бородавок всего можно ждать... Ну, я пойду, Туа-Туа.
   - Бородавки? - Туа-Туа поглядела на свою белую руку. Ты думаешь?..
   - Всяко может случиться, Туа-Туа, - сказал Миккель. Пока. Я пошел.
   И он зашагал к постоялому двору, зажав под мышкой банку. Боббе шел за ним по пятам. На полпути Миккель поднял камень, намазал салом и швырнул в море. Боббе бросился за камнем как стрела.
   Вечером, когда бабушка позвала ужинать, Миккель за пропастился. Священная история лежала раскрытая на столе, но стул был пуст. Бабушка вышла на крыльцо и покликала. Миккельсон-старший успокоил ее, сказал, что мужчинам иногда нужно побыть наедине.
   - Вы подогрейте кашу, мама, - попросил он, надевая шапку, - а я посмотрю. Кажется, я знаю, где он.
   В ясном небе сверкали звезды. Над Бранте Клевом висела луна, блестящая, как слиток серебра.
   Петрус Миккельсон прошел через двор к конюшне. Дверь была приоткрыта, внутри висел на гвозде фонарь.
   Он еще издали услышал Миккелев голос:
   - Главное, отец вернулся. Верно, Ульрика? Тебе как, удобно? И заячья лапа пропала. То есть она осталась, но ее все равно что нет - понимаешь ты это? Я забыл про нее, и в деревне все забыли.
   Ульрика сонно заблеяла.
   - Что, блохи спать не дают? Ах ты, бедняжка! Чешется? Вот и Симон любил бороду чесать. А только знаешь что? По-моему, Симон уплыл в Африку. Но ты не говори никому. Кроме нас с тобой, об этом никто не знает. Следы кончались у проруби... Ну и что? Если можно выплыть на деревянной книге, то на мешке с корабликами и подавно. Вот увидишь: его какой-нибудь бриг подобрал. Тш-ш-ш... Никак, кто-то стоит у дверей?..
   Петрус Миккельсон прижался к стене,
   - Должно, ветер, - продолжал Миккель. - Ну, спи, Ульрика, мне еще в стойло заглянуть...
   Миккельсон-старший услышал нетерпеливый топот и ржание.
   - Ну-ну-ну, Белая Чайка, - заговорил опять Миккель, не горячись, иду уже. Тут Боббе со мной. Что, завидуешь, да? Не можешь с двух саженей камень достать? Бабушка кашу варит, я спешу. А что я тебе скажу по секрету... Дай-ка ухо, да никому ни слова. Вот: я опять начал в дупле копить. Бутылка на месте, в ней уже восемнадцать пятаков. И знаешь для чего? Тебе на седло! Что, опешила? Настоящее цирковое седло, с кистями и бронзовыми пряжками!
   Боббе заскулил, но Миккель утешил его:
   - А ты не завидуй. Половину - тебе. На новый ошейник. Доволен? Тш-ш-ш... Нет, это ветер дует с Бранте Клева. К заморозкам. Хорошо, когда зимой теплый дом есть. Ну, спокойной ночи, мне пора. Хорошо собакам, не надо священную историю учить...
   Миккель распахнул дверь. Петрус Миккельсон затаил дыхание.
   Мгновение спустя Миккель уже шагал через двор к дому. Боббе бежал за ним по пятам.
   Отец подождал, пока они войдут, вынул из бумажника две десятки, поплевал на ладонь и скрутил из них шарики.
   Он знал, где яблоня, знал, где дупло. И вот уже шарики в бутылке.
   Потом Петрус Миккельсон закурил свою последнюю сигару здесь никто не видел его и не морщился - и пошел вниз к лодочному сараю.
   Когда он вернулся и открыл кухонную дверь, у него под мышкой было зажато что-то вроде деревянного чурбана.
   - Ветер восточный, - сказал он. - Ночью подморозит. Я накрыл Белую Чайку попоной.
   Миккель сидел, уткнувшись в священную историю.
   Он скосился на отца, который возился с чем-то возле кушетки. Вот полетела на пол подушка; ее место занял чурбан.
   - Что смотрите? - буркнул Петрус Миккельсон. - Люблю спать на твердом. Пух - для женщин, мужчины на жестком спят. В Клондайке годилось, так и в Льюнге сойдет.
   Бабушка, как ни странно, промолчала. Зато, войдя в свою каморку, она высказала стенке то, чего не сказала Петрусу Юханнесу:
   - Миккельсоны неисправимы. Спасибо, хоть в железку больше не играет.
   Потом она разделась и легла. С кухни доносился сонный голос Миккеля, бормотавшего что-то про вторую заповедь. Стрелки на часах в углу медленно ползли по циферблату. Когда маленькая дошла до десяти, в кухне наступила тишина. Уснул...
   Бабушка живо сунула ноги в туфли и отворила дверь.
   От окна протянулись серебристые лучи. Посреди кухни стоял Петрус Юханнес, держа на руках спящего Миккеля.
   Миккельсон-старший был в ночной рубахе, а к затылку привязал бабушкину меховую шапку. Жестко спать на судовых журналах с деревянными корками, пока не привыкнешь.
   Бабушка Тювесон вздохнула и сказала:
   - Не забудь укрыть его получше, Петрус Юханнес. И надо же - у такого дурня такой хороший парень родился!..
   - Правда, чудно? - подхватил Миккельсон-старший.
   ...Бородавки Туа-Туа больше не вернулись. Сама она считала, что это благодаря стишку, которому научил ее звонарь, старик Салмон:
   Бородавка дорогая,
   Уходи, я нынче злая,
   Если ты опять придешь,
   Попадешь под острый нож.
   Семь ночей подряд она спала с хлебным ножом под подушкой, чтобы показать, что не шутит.
   Что до богатея Синтора, то он чуть не лопнул от злости, что продешевил. Но сделку не воротишь. На следующий год он купил старый корабль, который списали на слом, и построил из досок загон.
   Обрадовались ли овцы? Не знаю.
   Зато я знаю, что на каменоломне кипела работа. Ночью Петрус Миккельсон спал на судовом журнале "Трех лилий" - может, потому и счастье шло.
   Сломанную балку в часовне так никто и не починил.
   А корабль плотник Грилле снял и поставил на плоский камень внизу. Двадцать пять лет назад он еще стоял там.
   В память о мертвой черепахе.
   1955 год
   Конец первой книги
   КНИГА ВТОРАЯ
   МИККЕЛЬ МОРЕХОД
   Глава первая
   ЦИРК КНОППЕНХАФЕРА
   Много лет назад, в марте месяце 1892 года, в деревню Льюнга въехал старый цирковой фургон.
   Рыбацкий поселок находился дальше на юг, но фургон сначала подкатил к церкви. Его тащила хромая белая лошаденка с двумя грязными попугаячьими перьями на лбу.
   Но больше всего ребятишек поразило то, что было приколочено на двери фургона: слоновья голова с длинными клыками и злыми свиными глазками.
   Голова с клыками и белая лошаденка - вот и все, что оставалось от некогда славного цирка Кноппенхафера.
   Владельца звали Эббероченко, хотя в Льюнге все говорили просто "Эббер". Он был из Польши, с черными, смазанными ваксой усами. Живот под вышитым жилетом с серебряными дукатами вместо пуговиц напоминал пивной бочонок.
   Возле церкви фургон остановился. Эббер повесил себе на шею афишу и слез на землю.
   СИГИЗМУНД ЭББЕРОЧЕНКО САМЫЙ ЖИРНЫЙ ЧЕЛОВЕК НА СВЕТЕ ЖОНГЛИРУЕТ ПРЯМО В ОНОМ ВОЗДУХЕ ЛЮБЫМИ СЪЕСТНЫМИ ПРЕДМЕТАМИ
   гласила афиша.
   Сзади к фургону была прибита бочка, от которой разило старой солониной.
   - Почтенный публикум, представление начиналось, - объявил Эббер на ломаном шведском языке ребятишкам, которые стояли кругом, разинув рты.
   Затем он открыл бочку, сунул руку внутрь и извлек горсть красных сарделек.
   - Силенциум! - сказал Эббер.
   Сардельки взлетели в воздух и одна за другой попадали в огромную пасть Эббера. Он глотал их, не жуя.
   - Плата можно лежать в слонский хобот, - заключил Эббер и поклонился.
   Хотите верьте, хотите нет, но хобот изогнулся вверх, точно носик чайника! В дырку наверху можно было совать сколько угодно медяков. Они со стуком катились вниз и исчезали в слоновьей голове.
   Но у местных ребятишек совсем не было денег, и они сбегали домой за кровяными колбасками и копченой свининой.
   Эббер охотно оставил в покое бочку и без конца повторял свой номер.
   - А наилутше баранина, - сказал он, облизывая губы.
   Но бараны были только у скупого богатея Синтора. Он жил в рыбачьем поселке.
   Был у цирка и свой акробат - Якобин, с длинными светлыми усами, которые висели, словно старая солома.
   На красном трико Якобина было вышито синей ниткой: Первейший акробатист мира Эббер постучал в круглую крышку на бочке: - Сей несравнен инойстранный артист выступал в Мадрид и Лондон, а такоже перед всем коронован и некоронован особа Нового и Старого Светила. Потрясающие акробатномера. Смотреть вечерняя программа.
   Якобин изо всех сил щурился, стараясь быть похожим на китайца.
   Но назавтра уже вся деревня знала, что он - сын церковного сторожа, старика Салмона. По-настоящему его звали Якобссон, как и отца; в детстве он пас овец на пустоши за деревней.
   Еще в фургоне приехал конюх Кноппенхафера. Он был смуглый и некрасивый, а зубы скалил так страшно, что у людей мурашки по спине пробегали. Эббер и Якобин называли его Енсе-Цыган, или просто - Цыган, и все так стали звать.
   Правда, на всякий случай, это имя произносили только шепотом и только, когда Енсе-Цыган отворачивался.
   У него на поясе висел нож, который светился в темноте, потому что этим ножом он заколол одного индейца в Мексике...
   А еще люди шептали, что белая лошадь - его же, Цыгана. Не мудрено, что хромает, бедняжка...
   Спустя неделю всем уже наскучило слушать, как стучат в хоботе монеты. Эббер перевернул слоновью голову и купил баранины на все, что высыпалось.
   - Представление кончен. Прощаю почтенный господа! сказал он тем ребятишкам, которые еще не разошлись.
   И забрался в фургон. Цыган сидел на козлах и скалил зубы всю дорогу до Старой Переправы. Там они погрузились на паром и переправились через залив.
   - Кажись, на та сторона хорошая пастбища, - говорил Эббер, облизываясь.
   Мясная бочка к этому времени почти совсем опустела.
   Только они переправились, как у фургона отвалилось заднее колесо.
   - Святой Николай-негодник, да эфтот Цыган весь мой славен циркус погубит! - заохал Эббер.
   А когда незадачливый Цыган стал приколачивать колесо, лопнула и передняя ось. Пришлось Эбберу тут и остаться.
   Сколько можно смотреть колбасоглотание? Кончилось тем, что Эббер сколотил сарай из досок и брезента да открыл дубильню. Сам он жил в фургоне.
   На вывеске дубильни внизу было приписано буквами поменьше:
   ПРИОБРЕТАЮ НОВЫЙ ЗВЕРИНЕЦ
   Сигизмунд Эббероченко. Циркус-директор
   Вы хотите знать, что стало с акробатом?
   Он поселился у своего отца в сторожке на берегу реки Льюнги. Первое время ходил в красном трико и делал бесплатно сальто для всех, кто хотел смотреть. Потом ребятишкам надоело бить в ладоши, вместо этого они стали бросать в него гнилой картошкой. Тогда акробат заперся дома и три месяца просидел взаперти, тоскуя по вольной жизни циркача.
   А только чего тут! Все равно цирку Кноппенхафера пришел конец.
   Когда Якобин снова появился на людях, то был одет в черный костюм и манишку с крахмальным воротничком; на голове - котелок, единственный во всей округе.
   А осенью, когда умер старик Салмон, Якобин занял место церковного сторожа, хотя кое-кто пометил этот день в календаре черным крестом. "Ставьте, ставьте акробата церковь сторожить, а только помяните наше слово!.."
   Хромая лошадь ходила вокруг циркового фургона по ту сторону залива Фракке и старалась не падать духом, хотя у нее не осталось ни перьев на лбу, ни друга, который пожалел бы ее. Скоро она отощала до того, что все ребра наружу вылезли.
   В конце концов Эббер зарядил ружье и повел клячонку за сарай. В тот самый миг, когда он хотел спустить курок, и появился местный житель, по фамилии Миккельсон. Миккельсон восемь лет пропадал без вести, а теперь вернулся домой в рыбацкий поселок Льюнга и, как вам уже известно, купил лошадь для своего сына Миккеля.
   Глава вторая
   МИККЕЛЬ ХРОМОЙ И МИККЕЛЬ ВСАДНИК
   История Миккеля Миккельсона начинается за много лет до того, как цирк Кноппенхафера прикатил в Льюнгу.
   И, чтобы рассказать ее, лучше всего, пожалуй, сперва подняться на макушку Бранте Клева.
   Бранте Клев - самая высокая гора в округе. Миккель взбирался на нее, когда еще пешком под стол ходил.
   А взбирался он потому, что хотел высмотреть уплывшего отца. Светлый чуб мальчишки топорщился на ветру, точно пук соломы, но все оставалось пустынным.
   Мудрено ли, что у него на глазах выступали слезы?
   А тут еще заячья лапа в башмаке. У всех мальчишек в поселке было на каждой ноге по пяти пальцев. А у Миккеля Томаса Миккельсона было на правой ноге только четыре пальца. Мизинчик и его сосед срослись вместе, поэтому Миккель прихрамывал. Самую малость, но все же прихрамывал.
   - Хромой Заяц! - кричали деревенские ребятишки так, что было слышно на постоялом дворе, где бабушка Тювесон сидела на крыльце и курила почерневшую трубочку, набитую сухой хвоей.
   Или они пели дразнилку:
   Миккель-хромоножка,
   Попляши немножко!
   Отец Миккеля был матросом второй статьи на бриге "Три лилии", который пошел ко дну в шторм. И все думали, конечно, что он утонул. Какое уж тут сомнение!
   Один Миккель не верил.
   У него было два главных желания: получить белого коня и проехать на нем по деревне вместе с отцом.
   Вот бы он утер нос всем дразнилам!
   А надо вам сказать, что Миккель жил не в самом рыбачьем поселке, а в заброшенном постоялом дворе за Бранте Клевом. Все рассудительные люди селились восточнее Бранте Клева здесь ветер не сбивал человека с ног, едва выйдешь за дверь. Только бабушка Тювесон, собака Боббе и овечка Ульрика жили в постоялом дворе.
   Еще гораздо раньше, когда в море у Бухюслена водилась сельдь, в постоялом дворе стоял дым коромыслом.
   Жирные богатеи, нажившиеся на сельди, ели жареную баранину и пели, так что дом дрожал:
   Жизнь в Бухюслене неплоха
   Средь сельди и овец, ха-ха!
   Скорей треска сожрет овцу,
   Чем наша сельдь придет к концу!
   А только пропала сельдь, сколько они ни орали,
   И к той поре, когда Миккель высматривал отца с Бранте Клева, некогда славный постоялый двор превратился в унылую, запущенную лачугу. Никто, кроме Миккельсонов, не появлялся здесь, если не считать плотника Грилле, который жил на втором этаже и даже не мечтал о баранине.
   На чердаке обитали одни крысы.
   И надо же случиться такому чуду: в тот самый год, ко гда к церкви подкатил цирковой фургон, отец Миккеля вернулся с моря и привез красный стеклянный ларчик, полный американских денег.
   "Не так-то легко тонут такие люди, как отец мой", - записал Миккель углем в своем дневнике происшествий.
   Правда, слова почти нельзя было различить, столько слез он пролил на эту страницу.
   Когда бриг "Три лилии" пошел ко дну, матрос Петрус Миккельсон выплыл на берег на старом судовом журнале с деревянными корками. После он побывал в Клондайке, промывал золото. Там ему повезло.
   Вернувшись домой, он купил весь Бранте Клев у богатея Синтора.
   Синтор, самый богатый и самый скупой человек во всей Льюнге, злорадствовал: много ли толку в старой горе!
   А Миккельсон-старший устроил каменоломню и поставил пристани, к которым подходили суда из самого Кардифа. Они грузили камень, а он зарабатывал деньги, так что Синтор зеленел от зависти.
   Денег хватило и на новую крышу для постоялого двора, и на белую лошадь, о которой мечтал Миккель.
   Миккель даже перестал думать о своей заячьей лапе.
   А чего человек не знает, от того не страдает.
   Оставшиеся деньги отец складывал в пустую бутылку, которую прятал в дуплистой яблоне возле дома. Об этом дупле знали только он да Миккель.
   Лошадь звали Белая Чайка; лучшей лошади не было во всей округе.
   Первый раз, когда Миккель один приехал верхом в деревню, со всех сторон сбежались мальчишки - меняться:
   - Миккель, хочешь складной нож?
   - Миккель, слышь, чего дам: акулью челюсть, еще даже зубы остались!
   Про заячью лапу никто не вспоминал.
   А Миккель складывался пополам от хохота:
   - Что ли, перочинный нож может задом наперед ходить, да?
   И правда, стоило ему свистнуть, как Белая Чайка шла задом наперед ничуть не хуже, чем передом назад.
   - А скажу "хир шнюррен", по кругу бежит! Она только почужестранному понимает. Покажи-ка теперь, что твоя челюсть умеет?.. То-то!
   Миккель свистнул по-особенному - один он так умел! - и Белая Чайка закружилась на месте.
   - Вот если у кого есть белый бриг с гафелем во всю мачту, давай сюда, потолкуем!
   Мальчишки разевали рот так, что язык дрожал, словно лист. У кого же в Льюнге найдется бриг для мены?
   А Миккель уже заметил в окне школы учителеву дочку Туа-Туа, и Белая Чайка помчалась галопом по деревне.
   По-настоящему ее имя было Доротея, в честь матери, которая умерла, но все звали ее Туа-Туа. У нее были зеленые глаза и самые рыжие волосы во всей округе.
   Раньше она была также первой воображалой во всей округе. Но с того дня, как Миккель вытащил ее за косу из проруби на заливе под Бранте Клевом, он и Туа-Туа стали лучшими в мире друзьями.
   - Сегодня отец начинает взрывать на Синторовом Носу. Прыгай на корму, отвезу посмотреть! - крикнул Миккель, сидя верхом на Белой Чайке.
   Синторовым Носом называли южную макушку Бранте Клева. Там был самый зернистый гранит во всем Бухюслене.
   - Иду! - прощебетала Туа-Туа.
   Не успел никто и глазом моргнуть, как она скатилась вниз по лестнице и вскочила на Белую Чайку.
   - Дорогу, сухопутные крабы, отчаливаем! - крикнул Миккель, поворачивая лошадь.
   И понеслись они к Бранте Клеву - эгей! - так что ножи и акульи челюсти полетели во все стороны.
   Учитель Эсберг стоял у окна и махал им вслед. Он родился в Эсбьерге в Дании, и когда играл на органе "Ютландскую розу", то поминутно вытирал глаза платком.
   Бедняга, ему не суждено было больше увидеть родную Данию. Но в 1892 году об этом еще никто не знал,
   Почти четыре года гремели взрывы на Синторовом Носу.
   Миккель Хромой подрос, стал Миккелем Всадником и почти позабыл о своей заячьей лапе. Но вот однажды взрывы смолкли.
   С этого дня и начинается история о Миккеле Мореходе.
   Глава третья
   ТОЛСТЯК В КАПИТАНСКОЙ ФУРАЖКЕ
   Уже весь рыбачий поселок Льюнга заснул, а в окошке богатея Синтора еще долго горел свет.
   Синтор сидел с кислой рожей, один со своими деньгами, и ломал голову, как досадить "этим голодранцам Миккельеонам". Он все не мог простить себе, что так дешево продал Бранте Клев.
   И вот однажды ночью он надумал: разве приморские пустоши не созданы как нарочно для того, чтобы пасти на них овец? А кто, как не он, хозяин пустошей по эту сторону Бранте Клева?
   И разве "эти Миккельсоны" посмеют взрывать камень, если совсем рядом будут пастись пугливые овечки? Богатей Синтор потер руки и пошел в каморку батраков будить своего старого пастуха Мандюса Утота.
   Кожа у Мандюса была сморщенная, как сухой лист; зиму и лето он ходил в драном пальто. Мандюс не был злой, но за двенадцать шиллингов и кружку пива брался сделать что угодно.
   - Есть, хозяин, все понял, - сказал Мандюс и поклонился так, что стукнул лбом о собственные колени.
   На следующее утро на клевской пустоши паслось шестьдесят овец. Сам Синтор стоял на краю скалы и орал в сторону каменоломни:
   - Если хоть один осколок попадет в моих овец, я на вас ленсмана напущу! Слышишь, Миккельсон?!
   Никто не ответил.
   Пыхтя и отдуваясь, Синтор спустился вниз и заглянул в большой сарай. Ни души. Он обошел вокруг горы. Гранит кончился, рабочие ушли.
   - Что, съели, баре бесштанные! - осклабился Синтор.
   Но он почему-то не был так рад, как мечтал.
   - Чего рот разинул?! Ставь загоны для овец! - заорал он на Мандюса. - Не ровен час, этот сброд еще что надумает!
   - Есть, хозяин, все понял, - ответил Мандюс и стукнул лбом о колени.
   На следующий день среди кустов на клевской пустоши стояло одиннадцать сарайчиков.
   Мандюс раскалил гвоздь и выжег на потолке каждого сарайчика метку, которая изображала отрубленный рысий хвост. Потом он сплюнул на север и прочел стишок:
   Если, рысь, опять придешь,
   Без хвоста от нас уйдешь.
   Под горой, переливаясь на солнце, сверкало море.
   Мандюс взял узелок с едой, прошел на Синторов Нос, уселся поудобнее и стал показывать барану-вожаку корабли.
   - Вон шхуна идет, коли ты ведаешь, что это такое, башка рогатая. Ишь ты, так и режет волну! А вон барк. Паруса убирают, видал?..
   Но чаще всего шли пароходы - новая мода, - при виде которых Мандюс поневоле плевался. А только кто станет строить парусник, когда можно пустить машину и идти как хочешь против любого ветра?
   - Эге-ей! - прокатилось вдруг по горе.
   Мандюс и баран сощурились: солнце светило прямо в глаза. На соседнем бугре стоял длинный пузатый человек в морских сапожищах. Даже сквозь марево было видно, как сверкал якорек на фуражке.
   - Где тут постоялый двор?! - зычно крикнул человек.
   - Сразу под горой, - ответил Мандюс.
   - Спасибо! - крикнул человек и стал спускаться вниз.
   Мандюс выплюнул шкурку от сала.
   - Что - камень покупать?! - закричал он.
   Чужак уже был далеко, он шел проворно - даром, что живот большой.
   - Не, корабль строить! - прокричал он в ответ.
   - Чай, пароходишко какой-нибудь вонючий? - спросил Мандюс.
   Чужак был уже почти у постоялого двора, но Мандюс услышал, как его голос отдался на Бранте Клеве:
   - Бри-иг!
   Глава четвертая
   ЧТО ДЕЛАТЬ С ЗАРЕЗАННОЙ КУРИЦЕЙ
   Бабушка Тювесон с самого утра сидела на пороге конюшни и плакала.
   Известно: тому, кто смотрит на мир сквозь слезы, все серым кажется. Бабушка протерла глаза передником, но мир все равно оставался серым.
   Потому что Матильда Тювесон начала слепнуть. Только не подумайте, что она ходила и жаловалась всем и каждому на свою беду. Иное дело - каменоломня; тут бабушка просто не могла смолчать.
   - Господи, коли ты не подбросишь нам еще гранита, я брошусь в море! - шептала она. - Тебе этого хочется?
   Солнце сияло, но господь молчал.
   - Что ж, аминь, да прости докучливую старуху! - вздохнула бабушка и побрела на кухню готовить скумбрию на обед.
   В это-то время и постучался к ним чужак.
   - Входи да не придурквайся! - крикнула бабушка; она подумала, что это Миккель.
   Незнакомец вошел, лихо козырнул двумя пальцами и спросил корабельного плотника Грилле.
   - Скотт моя фамилия, - представился он. И голос у него был такой скрипучий, словно он мела наелся. - Эдвард Скотт, капитан!
   Бабушка прищурила воспаленные глаза. Живот как бочка, на руках толстые перчатки - в такую жару-то!
   - К плотнику вот туда, вверх по лестнице, - сказала она.
   - Благодарю! - чужак снова лихо козырнул.
   Волосы и борода срослись у него вместе. Бабушка успела только приметить блестящие серые глаза под козырьком; в следующий миг он уже шагал по ступенькам вверх.
   Петрус Миккельсон в этот день уехал в город искать охотников приобрести разработанную гору, а Миккель был у Туа-Туа и помогал учителю ставить флагшток.
   - Ох, что-то лицо знакомое... - пробормотала бабушка и выглянула в прихожую.
   Но тут капитан Скотт и плотник Грилле затопали вниз по лестнице, и бабушка юркнула обратно на кухню. О чем это они толкуют? Она приложила ухо к щелочке.
   - По рукам, значит? Будете десятником на постройке! сказал тот, что назвался Скоттом. - Как придет лес, так и заложим корабль.
   Они ударили по рукам возле бабушкиной двери.
   - Да, кстати. А чья это каменоломня здесь, на горе?
   - Эта-то? - Плотник фыркнул, точно с трудом сдерживал смех. - Да тут одного, Миккельсон его фамилия. А только все уже, кончился камень. Непутевый он, кривого гвоздя не выпрямит. А сын его и подавно.
   "Ах ты, лиса лживая!" - подумала бабушка и уже хотела распахнуть дверь да вытянуть как следует Грилле деревянным башмаком по спине.
   Но в этот самый миг убежал суп, и пришлось поспешить к печке.
   Когда бабушка снова подошла к двери, оба негодяя уже поднимались на Бранте Клев.