Слезы обиды все еще ели бабушкины глаза, когда Миккельсон-старший вернулся вечером домой.
   - Никто не приходил камень покупать? - спросил он уныло и повесил драную бескозырку на гвоздь у двери.
   Матильда Тювесон пуще всего на свете не любила море и корабли. Но капитанская фуражка с блестящим козырьком поразила даже ее.
   - Какое там! - Она поморщилась, глядя на бескозырку Петруса Юханнеса. - Только капитан один заходил, нанял Грилле в десятники корабль строить.
   Миккель сидел у печки и чинил вершу. Услышав бабушкины слова, он сжал кулак, так что больно стало.
   - Корабль?.. - прошептал он.
   - Ну да, Скоттом назвался! - пробурчала бабушка. - На той неделе и заложат. Вот это мужчины, не то что...
   Миккель мрачно глянул на отца, но Петрус Миккельсон уткнулся как ни в чем не бывало в книгу с синей клеенчатой обложкой и что-то бормотал, покачиваясь на стуле.
   На следующий день к пристани причалил старый лесовоз. Бухта, где должно было строиться судно, находилась в километре на север от постоялого двора. Кони и люди потащили лес туда; Грилле кричал и распоряжался. Миккельсон-старший стоял на бугре и высматривал Скотта.
   - Это верно, что ты десятником будешь? - заискивающе спросил он Грилле, снимая бескозырку.
   - Ага, - ответил Грилле с таким видом, точно вся деревня его.
   Миккельсон-старший растерянно поглядел на гору:
   - А... а капитан Скотт где же?
   - Прибудет, как до такелажа дело дойдет. Да не мешай ты занятым людям своей болтовней! - отрезал Грилле.
   Через месяц постройка развернулась полным ходом.
   Сколотили стапели, заложили киль, начали ставить шпангоуты по левому борту.
   И подумать только: они строили бриг!
   У Миккеля даже сердце ныло, когда он сидел на горе и смотрел, как корабельщики тащат на плечах балки.
   На что нам сдалась и гора и деревня?
   Эхей, не нужна! - сказал Ульса Пер.
   Коль пенные волны бушуют у штевня!
   Эхей, не нужна! - сказал Ульса Пер... отдавалось в лощинах.
   * Верша - ловушка для рыбы; напоминает корзину.
   "Как бы этого Скотта разыскать? - волновался Миккель. Не может быть, чтобы он уже всю команду набрал!" Он спустился к дровяному сараю и принес бабушке здоровенную охапку дров.
   - Какой он из себя был, этот капитан Скотт? - проронил он, словно мимоходом.
   Бабушка взглянула на Петруса Миккельсона, который опять сидел со своей книжкой.
   - Прибавь коротышкам Миккельсонам пол-аршина росту, и будет в самый раз! - презрительно фыркнула она.
   Больше от нее ничего нельзя было добиться. Зато Миккелю удалось кое-что услышать в лавке. Как-то туда зашел Мандюс и давай расписывать. Миккель присел за ларь и сделался маленькиммаленьким.
   - Скотт-то? Спросите меня, коли хотите правду знать, чай, я не только видел его, а и покалякать пришлось, - похвалялся Мандюс. - У кого здесь в Льюнге живот, как бочка, а?
   - У дубильщика Эббера, - забормотали старики в лавке.
   - Именно, что у Эббера, - подхватил Мандюс и просунул большие пальцы в дыры своего пальто. - Вот он-то самый и есть Скотт, только черную бороду нацепил, когда толковал со мной. У эфтих циркачей все тайны-секреты! Сколько денег он огреб, штуки-трюки показывая. И схоронил их - смекните-ка, куда?
   - В слоновью голову, - пробормотали старики.
   - Именно, что в слоновью голову на фургоне, на двери...
   Миккель заслушался и чуть не угодил в ларь; тут-то он и попался на глаза Мандюсу.
   - Гляньте, кто пришел - сам брантеклевский барин, господин Миккельсон, - запел Мандюс. - Никак, с золотом? Этак-то и товару в лавке не хватит!
   В ту ночь Миккелю спалось плохо. Конечно, Мандюс - пустобрех, но кто его знает?..
   "Завтра возьму лодку - и к Эбберу, спрошу сам", - решил он. В животе у него громко ворчало. До чего же мало места занимает кусочек свинины да две холодные картошины!..
   Миккель проснулся затемно от какого-то стука в прихожей. Выйдя, он увидел на кухонной двери снаружи прибитую гвоздем тряпицу.
   На тряпице было написано кровью:
   Коль есть у вас золота слитки,
   Не прячьте их в сундуки.
   Не то в богадельне придется вам скоро
   Отведать казенной трески.
   А кровь была от лучшей бабушкиной курицы-несушки.
   Она лежала возле крыльца с отрубленной головой.
   Никто не знал, чья рука держала нож. Но зато все знали, что у Мандюса Утота на левом каблуке вырездн двойной крест от гололедицы и от скрипа в коленках. Уж на что бабушка Тювесон плохо видела - и то различила на глине у конюшни множество двойных крестиков.
   Бабушка плакала. Миккель хотел седлать Белую Чайку и ехать за ленсманом.
   Но Петрус Миккельсон только смеялся:
   - Лучше нет куриного бульона! Ну-ка, Миккель, слетай в огород, петрушки поищи! Без петрушки разве тот вкус?.. - Потом он нагнулся и шепнул Миккелю на ухо: - Не вешай нос, сынок, мы еще возьмем свое!
   Глава пятая
   КНИЖКА В КЛЕЕНЧАТОЙ ОБЛОЖКЕ
   А только что уж тут возьмешь, коли в карманах пусто, а гранит весь?
   Миккель окончательно решил попросить у Грилле лодку и махнуть под парусом к Эбберу - выяснить, как и что.
   Но тут, как назло, установился мертвый штиль.
   Вечером, когда все спали, он шмыгнул во двор и сунул руку в дупло.
   - Господи, сделай так, чтобы там лежала тысячная бумажка и пятьсот серебряных монет, - прошептал Миккель, глядя на луну над Бранте Клевом.
   Но в дупле оказалось только два гнилых яблока и дохлая крыса.
   Луна укрылась за тучи, кромешный мрак окутал постоялый двор. У Миккеля было накоплено три риксдалера, которые он хотел добавить к отцовым сбережениям. Теперь некуда было их добавлять.
   На следующее утро Петрус Миккельсон взял кувалду и зашагал к каменоломне. Однако стоило ему зайти за сараи, подальше от всех глаз, как он повернул, крадучись, в сторону верфи.
   А бабушка стояла у окошка и все видела.
   - Ну никак у него море из крови не выходит... - пробормотала она.
   Миккель сидел у стола и воображал, что сучок в доске посередине - якорный клюз. А царапины - такелаж.
   "Море в крови?" - подумал он и начертил складным ножом парус. Что бабушка имеет в виду? Когда непрестанно в животе сосет? Или когда ноги так и идут сами к верфи?
   Он сунул нож в карман и шмыгнул следом за отцом.
   Петрус Миккельсон сидел в лощинке над верфью. Он прислонился спиной к камню и глядел в книжку с клеенчатой обложкой. Кувалда лежала в стороне.
   Миккель, спрятавшись в кустах, слушал и ничего не понимал.
   - Селенографическая долгота! Географическая долгота!..
   Читая, Петрус Миккельсон пристукивал пальцем по колену.
   - Запишите точный магнитный пеленг в градусах! - крикнул он вдруг неведомо кому.
   Миккель похолодел. Все ясно: перед ним сумасшедший человек. И этот человек - его собственный отец. Клоун какой-то, ему только в цирк к Эбберу...
   Миккель тихонько побрел домой. В горле у него торчал жесткий ком, который никак не удавалось проглотить.
   Под вечер на кухню заглянул плотник Грилле; губы его лоснились от жирной свинины.
   - А что, хозяин каменоломни дома? Ага, вот и он! Ну как, Миккельсон, пойдешь на верфь работать? Только скажи, уж я не брошу товарища в беде!
   Миккельсон-старший убрал в карман книжку, захватил молоток и пилу и заперся в своей каморке.
   Плотник остался. Он уселся поудобнее возле стола, прислушиваясь к стуку молотка.
   - Уж не бриг ли он там строит, ась? На речке пускать? Что скажешь, матушка Тювесон?
   Влажные глаза Матильды Тювесон сверкнули.
   - У людей беда, а он надсмехается! - вскричала она и стукнула плотника кочергой так, что сажа посыпалась.
   - С блохами и старыми ведьмами толковать - только время переводить! - обиженно буркнул Грилле и пошел к себе жарить свинину.
   Кончилось лето. Рябина покрылась румянцем, скворечня под застрехой опустела.
   Первого ноября Петрус Миккельсон поднялся на чердак и надел воскресный костюм. Потом позвал Миккеля.
   - Между нами, мужчинами, - зашептал он, прикрывая поплотнее дверь. - Хочу попросить тебя: пригляди за старушкой-мамой, пока меня не будет.
   Знакомый страх сжал сердце Миккеля.
   - Ты... ты уходишь опять, отец?
   Миккельсон-старший сунул книжку в матросский сундучок и прижал ее крышкой:
   - Кончились брантеклевские самородки, сынок.
   - И куда же ты?..
   Петрус Миккельсон прищурился и посмотрел в окно.
   Над корпусом корабля на верфи вихрился первый снежок.
   - Не все то золото, что блестит, сынок. Важно найти настоящее. Вот я и хочу этому научиться.
   Он тряхнул рукавом, и у него в ладони очутилась вдруг скомканная полусотенная бумажка.
   - Побудь за кассира, Миккель, пока я вернусь.
   Он наклонился, сделал хитрые глаза и добавил:
   - А увидишь этого мошенника Скотта, дай ему хорошего пинка за меня.
   С этими словами Петрус Миккельсон вскинул сундучок на плечо и зашагал вниз по лестнице. Миккель прильнул к окошку и смотрел, как он взбирается на обледенелую гору.
   Бабушка стояла на крыльце, спрятав морщинистое лицо в передник.
   - Помяни мое слово, Миккель! - всхлипнула она. - Последний раз мы видели этого бездельника.
   Глава шестая
   МОЖЕТ ЛИ МОРСКАЯ СКОТИНА ОКОЛДОВАТЬ СОБАКУ
   Прошла и эта зима, перебились - хоть порой и пучила живот сухая картошка.
   Скворцы вернулись под застреху постоялого двора, но вороны переселились с горы в другое место.
   Люди говорили, что их прогнал стук на верфи.
   Вечерами Миккель прокрадывался в отцову лощинку и смотрел на берег. Корабельщики уже давно обшили шпангоуты досками. Палуба тоже была готова. Теперь они трудились над поручнями, делали люки.
   "Этак скоро на воду спустят!" - думал Миккель. Наглядевшись, он шел домой и открывал каморку Петруса Миккельсона. Пусто...
   Но вот однажды утром Миккель проснулся от стука во дворе. Он живо натянул штаны и вышел.
   Возле старой яблони стоял Петрус Миккельсон и заколачивал дупло досками. Черный выходной костюм пообтрепался, сквозь дыры в башмаках выглядывали драные носки,
   - Ты вернулся? По-настоящему?.. - прошептал Миккель.
   Отец поднес палец к губам:
   - Погоди, дай заколотить сокровищницу. С такими мошенниками, как Скотт и Грилле, только зазевайся...
   - Что ли, у тебя там золото, да? - спросил Миккель; в нем пробудилась былая недоверчивость.
   - Лучше золота, сынок. А достанем... сейчас скажу. Отец посчитал по пальцам. - В августе, вот когда достанем, если погода не подведет. А теперь пошли. Разбудим бабушку да кофе поставим.
   Миккель сжал кулаки. Он вырос из того возраста, когда верят в сказки.
   "Ничего, - подумал он. - Вот уйдет на верфь, я оторву доски и докажу, что все это враки".
   Но доски были дубовые, а гвозди длинные, семидюймовые. К тому же каждый раз, когда Миккель прокрадывался к яблоне с плотниковым ломом в руках, у него почему-то слабели колени. В конце концов он придумал: сунул между досками прутик и стал вертеть. В дупле зашуршало. Бумага! Но разве деньги складывают просто так?
   Весной Миккель кончил школу. Петрус Миккельсон пришел на выпускное торжество в своем потрепанном выходном костюме. Карман пиджака оттопыривался: там лежала книжка в клеенчатой обложке.
   Туа-Туа спела песенку про датского аиста. Миккель прочитал "Моряка" - стихотворение Юхана Улуфа Валлйна.
   Бабушка проплакала все торжество; хоть она и не видела дальше кончика носа, но слышала хорошо.
   После заключительного псалма к Петрусу Миккельсону важно подошел сам Синтор. У господина Синтора не было детей, зато он заседал в школьном совете.
   - Люди бают - Миккельсон в отлучке был? - спросил он с ехидной усмешкой.
   - Нужда бедняка по свету гоняет! - вздохнул Петрус Миккельсон и снял шапку.
   - В Клондайке, бают? - продолжал ухмыляться Синтор.
   - В той стороне, это точно, - ответил Петрус Миккельсон и поклонился.
   - Будто золото нашел?
   - Восемь корзин с верхом. - Миккельсон-старший посчитал по пальцам. - Не будь Синторова усадьба так запущена, сейчас бы купил.
   Щетина на подбородке Синтора раскалилась.
   - Попомню я тебе эти слова, - прохрипел он и стремительно зашагал прочь.
   Миккелю нечем было похвастаться, но и стыдиться нечего. Четверка за диктант - не так уж плохо. Тройка по арифметике объяснялась тем, что его всегда клонило в сон от цифр. Так и тянуло поглядеть в окошко: облака в точности напоминали корабль, летящий на всех парусах по бурному морю.
   - Что же ты думаешь делать после конфирмации, Миккель Миккельсон? - спросил учитель.
   - В море уйду, - ответил Миккель и поглядел уголком глаза на Миккельсона-старшего: он стоял за школьным сараем и целился в солнце длинной жердью.
   - Хочешь стать капитаном - подтянись по арифметике, сказал учитель. - В море надо уметь хорошо считать. Ну, желаю успеха, Миккель Миккельсон.
   - Передайте Туа-Туа, что я заеду за ней завтра на Белой Чайке! - громко крикнул Миккель, чтобы никто не услышал, как Миккельсон-старший опять бормочет что-то несусветное: "Селенографическая долгота, одиннадцать градусов и шестнадцать минут ост-зюйд-ост, отклонение согласно..." Вечером Миккель потихоньку прошел на свой старый наблюдательный пункт на Бранте Клеве. Столяры и плотники кончили на сегодня петь "Эй, нажмем!..", и можно было не затыкать уши мхом. Но как отогнать печальные мысли?
   Весна выдалась унылая, холодная. Черника померзла, на ольхе распустилось лишь несколько крохотных почек.
   На клевской пустоши блеяли Синторовы овцы. Миккель достал священную историю и стал повторять урок.
   - Что с тобой? - спросил он вдруг и почесал Боббе за ухом.
   Пес продолжал ворчать.
   - Али рысь почуял?
   Миккель прислушался. Что за наваждение: будто в море овца блеет...
   Он сжал в руках священную историю - вот так, теперь никакая нечисть не подступится...
   - Да это Ульрика. Почуяла Синторовых овец и сорвалась с привязи, - успокаивал он Боббе. - Как весна, так ей не сидится на месте. Ложись-ка и помалкивай!
   Чу, снова блеяние - прямо с моря!
   Миккелю стало холодно.
   Вспомнилось, что говорил Грилле про морскую скотину, мол, хуже чудовищ нет.
   Семиногие быки, черные клыкастые овцы, которых пасут на дне моря жители подводного царства... А к ночи русалки выгоняют морскую скотину на берег, чтобы она околдовывала своим мычанием сухопутных тварей - собак и прочих. И если у тебя нет ничего железного, чтобы бросить через голову нечисти, то...
   Миккель глянул на встревоженного Боббе.
   - Что, трусишка, ужели ты в старушечьи бредни веришь? сказал он громко самому себе.
   Вдруг Боббе хрипло взвыл и помчался вниз, к верфи.
   - Боббе! Назад, Боббе!..
   Куда там! Будто и не слышит. Миккель сунул книгу под куртку и нащупал рукой складной нож. Маленькое лезвие легко снималось со штыря. Стругать не годится, но как-никак железо!
   Он сплюнул на север - оттуда вся нечисть приходит! - и шмыгнул к верфи.
   Желтый корпус корабля словно светился в полумраке. На носу торчал бушприт. Пахло морем и дегтем.
   Тихо булькали волны, там где стапели уходили в черную воду.
   Опять блеет! Теперь - на горе!
   Дернина под ногами Миккеля оборвалась, и он шлепнулся прямо на груду колючего горбыля. Боббе стоял на песке возле лебедки и принюхивался, задрав хвост. Миккель подобрал обрывок веревки и вылез к лебедке. Боббе глухо зарычал.
   - Пусти-ка, я погляжу...
   На песке был овальный от печаток. Ни копыто, ни каблук, ни зверь, ни человек...
   След был совсем свежий, в нем медленно собиралась вода.
   У Миккеля пробежали мурашки по спине. В трех метрах от первого следа он обнаружил второй. Разве может человек на три метра шагнуть?
   Подле козел, на которых корабельщики пилили доски, были еще следы. Здесь чудище шло на двух ногах. Зато на краю, где песок сменялся вереском, оно снова прыгнуло на четыре метра.
   Миккель вспомнил слова плотника Грилле про морскую скотину: "Им и пятнадцать метров сигануть ничего не стоит!" А тут четыре. Что ж, неплохо, коли то был морской ягненок.
   Миккель погладил Боббе; пес ответил рычанием.
   - Да ты что, околдован, что ли? Чего зубы скалишь? Пошли лучше домой.
   Он привязал веревку к ошейнику, но пес потащил его на гору.
   - Смотри, простынет каша... Да не тяни так! Сбесился, что ли? Иду...
   Вверху, возле расщелины, которая бороздила Бранте Клев от вершины до самого моря, Боббе вдруг дернул так сильно, что чуть не вырвал у него из рук веревку. Кто-то блеял совсем рядом - в каких-нибудь трех шагах...
   Миккель обнял рычащего пса и опустился на колени, на колючие кустики голубики.
   На краю расщелины вырос во мраке неясный силуэт.
   Жалобное блеяние... Неведомое существо взлетело в воздух, приземлилось на четвереньках по ту сторону и исчезло в кустах.
   Все произошло так быстро, что Миккель не успел начать "Отче наш"... Зато он успел бросить вслед чудовищу железное лезвие.
   - Аминь, да будет так! - прошептал он: "священные" слова отгоняют нечисть.
   Железо звякнуло о камень. В тот же миг Боббе, вырвавшись из рук Миккеля, с диким лаем кинулся к расщелине.
   Но одно дело морская скотина, и совсем другое - старая беззубая собака, как бы ее ни околдовали. Четыре метра попробуй, прыгни!..
   Боббе взвыл от досады, повернулся и побежал в обход.
   Его пасть побелела от пены, хвост торчал, как метелка.
   Глава седьмая
   ЧЕРНЫЕ БРЮКИ
   В тот вечер в бабушкиной каше было особенно много комков. Но у кого повернется язык бранить бабушку за то, что она плохо видит? Миккель гонял комья по тарелке и делал вид, будто ест рисовый пудинг с ежевичным вареньем.
   Корзина Боббе стояла пустая, возле Ульрикиного кола на лужайке лежал обрывок веревки.
   Когда тебе пятнадцать и ты вот-вот собираешься уйти в плавание, ты, разумеется, ничуть не веришь в старушечью болтовню о "заколдованных морских овцах". Но стоило Миккелю перестать возить ложкой, как сразу становился слышен леденящий душу вой ветра на Бранте Клеве.
   У бабушки были свои заботы.
   - Что станем делать, как выскребем всю муку в ларе? ворчала она у печки.
   Петтер Миккельсон проглотил клейкую кашу и попробовал говорить животом. Он научился этому в Клондайке.
   - А не переделать ли нам постоялый двор на корабль? забурчал голос из-под жилета. - И уйдем в море, вся шайка. Бабушка станет на руль, Петрус Миккельсон на реи полезет. А мальчонка будет кастрюлями командовать.
   Он ничуть не хотел этим упрекнуть бабушку за комья в каше, но у Матильды Тювесон всегда портилось настроение, когда заговаривали о море.
   - У вас только и мыслей, что в море уйти! - всхлипнула она. Бабушка повернула к Миккелю старое, морщинистое лицо: Уж тыто... Или забыл, каково это - сидеть дома и ждать, ждать, а его все нет и нет...
   Миккель смотрел вниз. Хлопнула дверь за бабушкой.
   Послышался виноватый голос отца:
   - Что, стыдишься?
   Миккель глянул на книжечку в клеенчатой обложке, торчавшую из отцова кармана.
   - А что у тебя за книжка, отец?
   Петрус Миккельсон встал со вздохом, сунул в карман сверток с мелкими гвоздиками и пошел к себе.
   - Вот прочту, увидишь. После меня - твой черед. Спокойной ночи, Миккель.
   "Прочту - увидишь... Дупло - в августе..." Болтает невесть что, лишь бы заморочить голову бедняге, которому никогда, никогда...
   Заячья лапа в башмаке сразу стала больше, а сам Миккель - меньше блохи.
   "Если капитан Скотт уже набрал команду, - думал он, спрячусь в трюме. Не нужны им Хромые Зайцы - пусть за борт бросают, а здесь не останусь!"
   Он взял свою тарелку и отнес на крыльцо - на случай, если Боббе вернется голодный.
   Потом... потом Миккель сделал то, чего не делал уже пять лет: шмыгнул в сарай, в Ульрикин уголок.
   Но Ульрики не было на месте.
   "Скучает, животина, пошла к Синторовым овцам", - сказал он себе, отгоняя ноющую тревогу.
   "Морская скотина - подумаешь! Человек не сегодня-завтра в море уйдет, станет он бояться какого-то вздора!"
   Миккель плюнул на навозные вилы и зашел в стойло.
   Здесь было тепло и уютно...
   "Неужели правда, что Скотт - это дубильщик?" Миккель зевнул и мысленно отправился на лодке через залив.
   Вот и цирковой фургон стоит на старом месте, только слоновья голова с двери исчезла.
   "Оторвали бы ему тогда поддельную бороду, было бы все ясно", - подумал Миккель, и вилы словно кивнули.
   Заячья лапа согрелась в соломе. "Как бы узнать - капитаны сразу выбрасывают "зайцев" за борт или сначала исповедуют и накормят?"
   Мысли начали путаться, в голове закружились яблони, книжки с клеенчатой обложкой, воющие Ульрики с восемью ногами и здоровенным рогом во лбу...
   Ух ты, вот оно, чудище из оврага, прямо в окошко вскочило! Но Миккель Миккельсон не зевает, держит наготове складной нож!
   "Я тебя! Не будешь на собак порчу насылать!" - крикнул Миккель и проснулся.
   С грохотом упали вилы. Ульрика, тяжело дыша, перешагнула через них и легла рядом с Миккелем. Дверь еще скрипела: значит, она вошла только что.
   Миккель прижал к себе дрожащую овечью морду.
   - Что... он уж и за тобой гнался? - проговорил он, запинаясь от волнения. - Ну, доберусь я до него!
   Миккель схватил вилы и выскочил на двор. Солнце еще не взошло, но над крышей постоялого двора уже стелился пар.
   А на крыльце лежал Боббе и весело трепал зубами черный лоскут. Миккель сжал вилы крепче, так что суставы побелели, но сражаться было не с кем.
   - Если морские овцы ходят в черных брюках, - прошептал он, - то одна из них сейчас разгуливает с голым задом!
   Голос Миккеля больше не дрожал.
   Глава восьмая
   МАНДЮС И ВОР
   Летними вечерами над Бранте Клевом мошкары тьматьмущая. В эту пору местные жители советуют остерегаться клевских фей.
   - Не ходите туда после полуночи, - говорят они, - заманят феи прямо в пропасть. Не успеешь и глазом моргнуть, как рыбьим кормом станешь.
   Конечно, каждому ребенку ясно, что это небылицы.
   А только и постраннее вещи случались на пустоши.
   Взять хоть происшествие с Синторовыми овцами!
   Шестьдесят восемь животин, считая ягнят, пригнал Мандюс Утот на пустошь в этом году. А три дня спустя, как ни считал, ни пересчитывал, получалось шестьдесят шесть.
   Синтор обозвал Мандюса тупицей, который и пальцы-то на собственных ногах сосчитать не сумеет. А на следующий день оказалось еще одним ягненком меньше, хотя Синтор сам пришел проверять.
   Синтор сперва побледнел, потом покраснел, как бурак.
   Мандюс просунул пальцы в дыры пальто и предложил прочитать "мощный стих против рыси".
   - Не морочь другим голову, коли своя не работает! Уж я-то знаю, чьих это рук дело! - зашипел в ответ Синтор и поглядел на дом Миккельсонов.
   Мандюс получил приказ соорудить сторожку и засесть в ней на ночь с ружьем.
   - Коли увидишь то, что мне надо, деньги твои! - сказал Синтор с недоброй улыбкой и сунул ему в карман новенькую пятерку.
   У бедняка Мандюса закружилась голова. Ясное дело: нет ничего приятнее для слуха, чем шуршание новой пятерки...
   Мигом срублены четыре жердины. Теперь - воткнуть их в землю, так. А теперь - рубить кусты, побольше да погуще, вот так!
   Мандюс связал жердины вверху - аж заскрипели! - потом настелил крышу и заполз с ружьем в шалаш.
   Никто в Льюнге не ведает, что случилось в ту ночь на клевской пустоши. А только утром, в половине шестого, Мандюс ворвался в спальню к Синтору, словно за ним сам черт гнался.
   - Шавка, хозяин!.. - вопил он, размахивая ружьем перед носом Синтора. - Не выскочи вожак вперед, я бы ее на месте уложил, лопни мои глаза!
   - Какая еще шавка?.. - сонно буркнул Синтор.
   Но Мандюс всю дорогу готовил свой рассказ и теперь боялся сбиться.
   - Сижу это я с ружьем, - тараторил он, - и что же я слышу: блеет кто-то, да так жалобно, что слеза прошибает,..
   - К черту слезы, о деле давай! - рявкнул Синтор; он почти проснулся.
   - Не иначе, ягненок от матки отбился, подумал я.
   Только высунулся поглядеть - что же я вижу?..
   - Что? Выкладывай!.. - заорал Синтор, вскакивая с постели.
   - ...кто-то несется во мраке мимо шалаша прямо к ягненку. И хватает бедняжку прямо за горло - уж я по крику понял! И когда я туда подскочил, что же я вижу?..
   - Ну, что ты увидел, черт дери?! - грохотал Синтор, красный, как помидор.
   - Шавку Миккеля Миккельсона, ясное дело! А в зубах у нее... у... нее...
   Но тут бедняк Мандюс запнулся; пришлось сунуть руку в карман, где шуршала новенькая бумажка.
   - Ну, ну, что в зубах-то? - напирал Синтор.
   - Коли я не обознался, значит, то... овечья шерсть... и с кровью, - пробормотал Мандюс так хрипло и так тихо, что сам едва разобрал.
   Синтор сунул в рот сигару и пожевал ее, точно вялую морковку.
   - Пятерка твоя, ты верно увидел, - сказал он. - Ну, доберусь я теперь до этой шайки! Как думаешь, Мандюс?
   Мандюс поплевал на бумажку, скатал из нее шарик и спрятал в ухо.
   - Я думаю, как вы, хозяин, - ответил он.
   Глава девятая
   КЛАДБИЩЕНСКИЙ ПРИЗРАК
   Между рыбацким поселком и деревней Льюнга много бугров. Не сладко шагать по ним в дождь и ветер...
   Ведь не у всякого есть белая цирковая лошадь, чтобы ехать верхом на занятия к священнику.
   Церковь стояла на пригорке, сорок метров над морем, на самом ветру. И, сколько ни жги сухого вереска, все равно холодно, особенно коли на тебе всего-то одежонки, что латаная куртка.
   Зато какая колокольня! Все видно: и речку, возле которой, за кустом сирени, приютился домишко Якобина, и Бранте Клев, и пристань по ту сторону залива. Даже крышу Эбберова фургона.
   Но главная достопримечательность находилась в запечатанном стеклянном шкафу внутри церкви, в ризнице.
   Если отодвинуть висевшие сверху вышитые серебром богемские ризы, можно было увидеть длинную Каролинскую шпагу с восемью рубинами на эфесе.
   Ключ от шкафа хранился у пастора, и он никому его не давал.