– Уингейт, вы меня поражаете! Я считал, что ваш Уай – нечто вроде Аркадии, где живут только невинные и простые люди.
– Таких на переправе Мошенников не встретите. Если где на земле опасные люди, так там. Те парни из Фореста, которых мы встретили, им в подметки не годятся. Они просто напились и потому так себя вели – некоторые из них. Но пьяные или нет, люди на переправе Мошенников хуже. Они даже опасней, когда трезвые.
– Что за место для церкви! А она не в состоянии их исправить?
– Должна бы, если бы была правильная церковь. Но эта их только больше развращает. Это римская церковь.
– А, католическая. Но как она их развращает?
– Заставляет их поверить, что они очистились от греха, даже самого черного. Люди готовы пуститься на любое преступление, особенно если раздобудут деньги, чтобы купить то, что они называют «отпущением грехов».
– Ну, Джек, очевидно, вы не друг и не последователь папистов.
– Ни папы, ни его священника. Ах, капитан, если бы увидели этого священника из церкви на переправе Мошенников, вы бы не удивились тому, что я их всех не люблю.
– А что в нем особенно отталкивающего?
– Не знаю, есть ли в нем что-нибудь особенное. Все эти священники кажутся мне одинаковыми: если видел одного, значит видел всех. Они похожи на горностаев или ласок, которые шмыгают от норы к норе. А тот, о котором мы говорим, он словно сразу повсюду: бродит по дорогам и тропам, прячется за кустами, как кошка, выслеживающая птиц, и появляется там, где его никто не ожидает. Вряд ли существует более злобный соглядатай, чем этот, из церкви у переправы Мошенников.
– Нет, – поправился он, – есть в наших краях человек и похуже. Правда, совсем другой. Говорят, они, однако, отлично ладят.
– А кто этот другой?
– Дик Демпси, больше известный как Коракл Дик.
– А, Коракл Дик! Похоже, он занимает большое место в ваших мыслях, Джек; и не очень вы его высоко цените. Почему, могу ли я спросить? Что это за человек?
– Худший негодяй, какой когда-либо жил на Уае от истоков на Плинлиммоне до впадения в Бристольский канал. Говорят о браконьерах и ночных охотниках. Он по ночам охотится не только за лососем. И не только рыба попадается в его сети, это я знаю.
Молодой лодочник так враждебно говорит о священнике и браконьере, что Райкрофт начинает подозревать существование какого-то другого мотива, помимо обычной предубежденности против человека, который носит священническое облачение или охотится за чужой дичью. Но не желая сейчас об этом расспрашивать, он возвращается к первоначальной теме, говоря:
– Мы отклонились от темы, Джек. Что же с пьяницей из того дома?
– Он как будто самый значительный друг священника в наших краях; хотя говорят, не столько он, сколько его миссис.
– Значит этот Мердок женат?
– Я бы не стал этого утверждать, во всяком случае не поклялся бы. Знаю только, что с ним живет женщина и ее считают его женой. Очень она странная.
– Почему?
– Не похожа на других женщин.
– Объяснитесь, Джек. Чем же миссис Мердок отличается от прекрасной половины человечества в Херефордшире?
– Ну, капитан, прежде всего она совсем не прекрасна. Напротив, очень смуглая; почти такая же, как женщины, которых я видел в Челтхеме. Их привозят офицеры из Индии, и они нянчат детей. Но она не одна из них, а француженка, как я слышал; я думаю, это отчасти объясняет ее дружбу со священником, потому что он тоже француз.
– А, так его преподобие француз?
– Да, капитан. Англичанин не может быть такой презренной ищейкой, как он. А что касается миссис Мердок, ничего не могу сказать: я ее видел только два раза в жизни. Она держится у своего дома, никуда не ходит! И никто не приходит ни к нему, ни к ней – никто из джентльменов. Хотя мистер Мердок принадлежит к самым родовитым.
– Значит он джентльмен?
– Должен был бы быть, если бы вышел в отца.
– Почему?
– Потому что отец у него был сквайр, обычный сквайр, как в старину. Он не так давно умер. Я его помню, хотя живу здесь недавно. И старую леди тоже помню, мать мистера Мердока. Ах, теперь, подумав об этом, я вспоминаю: она была сестрой другого сквайра, отца той высокой девушки, с рыжими волосами.
– Что? Мисс Винн?
– Да, капитан: той, которую зовут Гвен.
Райкрофт больше не расспрашивает. Он узнал достаточно, чтобы получить пищу для размышлений – и не только на остаток этого дня, но на неделю и на месяц, а может, на всю оставшуюся жизнь.
Глава десятая
Гнездо кукушки
Примерно в миле от Ллангоррен Корта, но на другом берегу Уая, стоит дом, который привлек внимание капитана Райкрофта; соседям он известен под названием Глингог – на уэльском языке это означает «гнездо кукушки». Он стоит не на самом берегу, а в нескольких сотнях ярдов от воды, вблизи начала большой боковой долины, отходящей от речной; по дну этой второй, меньшей долины протекает ручеек.
Глингог Хауз – одно из тех сооружений, которые часто встречаются в округе Херефорд, как и в других западных графствах; такие дома удивляют приезжих: по внешности нельзя сказать, дом ли это джентльмена или просто сельская ферма. Это происходит из-за множества стен, окружающих двор, парк, даже фруктовый сад; стены из красного песчаника; он встречается здесь в изобилии, и его легко обрабатывать для строительства.
Но в Глингог Хаузе, помимо стен, есть еще что-то придающее этому дому величие – какое-то подобие архитектурного стиля, говорящее о елизаветинском периоде, том самом, который именуется тюдор. Стены самого дома не полностью из камня; множество дубовых стоек, подпорок, колонн и скоб почернело от времени; вместе с белыми стенами они придают сооружению странную, почти фантастическую внешность; это впечатление усиливается неровными крутыми крышами, выступающими мансардами, острыми коньками, узкими окнами и резьбой на внешних углах здания. На Уае можно еще встретить много таких древних строений; об их возрасте свидетельствует сам строительный материал того времени, когда кирпичи стоили дорого, а дерево было у всякого под рукой.
В этом доме окружающие стены сооружены позже, так же как ворота со столбами, ведущие во двор и к подъездной дороге. Много сверкающих экипажей, должно быть, когда-то проезжало по этой дороге, потому что когда-то Глингог был господским домом в поместье. Сейчас все это в прошлом, о чем говорит отсутствие ремонта, разбитые окна и окружающие стены, которые держатся как будто только благодаря обвивающему их плющу; все заросло кустами; прогулочные тропинки и подъездная дорога покрыты густой травой; на дороге ни одного следа от колес или от копыт лошади.
Однако дом обитаем. Три или четыре окна кажутся целыми; они закрыты ставнями; иногда из двух труб дома виден поднимающийся дым.
Мало кто приближается к этому месту, чтобы заметить его особенности. Путнику издалека видны только каминные трубы: сельская дорога, огибая глубокую долину, проходит вдалеке от дома. К самому дому можно пройти только по узкой длинной тропе, больше никуда не ведущей и такой крутой, что пройти по ней может только пешеход; впрочем, и пешеходу пришлось бы удовлетвориться видом густых зарослей колючей ежевики и боярышника.
Тем не менее, несмотря на все эти недостатки, Глингог может похвастать и одним достоинством: от него открывается вид, который невозможно ни с чем сравнить в западных графствах Англии. Человек, выбравший это место для дома, обладал скорее эстетическим вкусом, чем стремлением к удобствам. Потому что прилегающая к дому земля – всего около шестидесяти акров – почти не поддается обработке: она вся расположена на довольно крутых склонах долины. Однако вид отсюда превосходный. Внизу извивается по лесистой равнине Уай, словно огромный серебряный удав; его извивы только местами виднеются сквозь деревья, напоминая цепь озер; минуя Поляну Кукушки, река устремляется прямо к Ллангоррен Корту.
Глаз человека никогда не видел более прекрасной местности, сознание не могло представить себе, что существует нечто более интересное в жизни. Мирные дымы поднимаются из далеких труб; фермы с окружающими стенами выделяются на фоне зелени старых деревьев – теперь все эти деревья покрыты листвой, потому что идет июнь; тут и там острая колокольня церкви или нарядный фасад поместья джентльмена; на далеком фоне темно-синие горы Монмутшира; среди них наиболее заметны Блоренж, Скеррид и Сахарная Голова. Человек, который смотрит на эту красоту и не испытывает вдохновения или радости, должно быть, не от нашего мира или устал от него.
Но именно такой человек сейчас смотрит из Глингог Хауза, вернее, из окружающих дом зарослей. Человек сидит на простой старинной скамье, такой маленькой, что, кроме человека, на ней умещается только покрытый черным лаком поднос, а на нем стакан, бренди и вода; в стакане смесь бренди с водой. Человек курит пенковую трубку, которую время от времени вынимает изо рта, чтобы сделать глоток.
Внешность человека странно соответствует скамье, на которой он сидит, окружающим стенам и дому позади. Как и все это, он выглядит полуразрушенным. В починке нуждается не только его одежда, но и весь организм, что видно по впалым щекам и запавшим глазам со множеством морщинок вокруг. Все это, в отличие от окружающего, объясняется не возрастом, потому что человеку все еще нет сорока. Причина и не в естественной болезни, которую унаследовало его тело, но очевидно в пьянстве. О причине свидетельствуют красные пятна на носу и на лбу и стакан в дрожащей руке. Так оно и есть.
Льюин Мердок – так зовут человека – жил разгульной жизнью. Не в Англии и тем более не в Херефордшире; только его ранние годы прошли в отцовском доме. С детства он жил за границей; никто не мог сказать, где он и куда направится дальше. Однако его часто видели в Бадене, в Хомбурге и в других злачных местах. Жил он там роскошно или бедно, в зависимости от удачи. А его поздний период в Париже, во время императорского режима, был хуже всего. Здесь он лишился всего и вынужден был вернуться домой и найти убежище в Глингоге, некогда очень красивом поместье, а теперь всего лишь пристанище; но и в нем он смог поселиться только с петлей заклада на шее. Потому что даже тот клочок земли, на котором он живет, отдан в аренду фермеру, и арендная плата идет не Льюину Мердоку. В сущности он только жилец в поместье своих предков; ему принадлежит только сам дом, двор и один-два акра сада, о котором он не проявляет ни малейшей заботы. Овцы фермера свободно гуляют вокруг и объедают увивающий стены плющ: дайте Льюину Мердоку его трубку, достаточно бренди с водой, и он будет только смеяться. Не в том дело, что у него веселый характер и он любит повеселиться: нужно нечто большее, чем пастбище и старый сад, чтобы привести его в возбуждение и заставить испытать алчность.
На это способна земля – только она. И не маленький участок, а акры, даже мили, земли Ллангоррена.
Сейчас эта земля у него перед глазами, как расстеленная карта. На противоположном берегу реки она составляет самую существенную часть ландшафта; в центре ее стоит большое, со множеством окон, имение, окруженное стройными деревьями; ухоженные газоны и зеленые пастбища; чуть дальше – Гранж, старинная ферма, а еще дальше другие фермы. Все они как будто принадлежат одному человеку. Так оно и есть. Прекрасная картина; она открывается взгляду Льюина Мердка, когда он смотрит из своего окна или выходит на крыльцо дома. И чем ярче освещает эту красоту солнце, тем мрачней становится лицо Мердока.
В этом нет никакой загадки. Ллангоррен когда-то принадлежал его деду, а сейчас принадлежит – вернее, скоро будет принадлежать – его двоюродной сестре Гвендолин Винн. Не будь ее, все это стало бы его собственностью. Между ним и Ллангорреном пролегает Уай, широкая и глубокая река. Но что его ширина и глубина по сравнению с тем, что на самом деле разделяет их? Преграда, более прочная и непреодолимая, чем река; однако она кажется тонкой, как нить. Но это нить жизни . Если она порвется или будет прервана сознательно, Льюину Мердоку нужно только пересечь реку, объявить себя владельцем Ллангоррена и вступить во владение.
Он не был бы человеком, если бы не думал об этом. А поскольку он человек, то думает об этом часто. И испытывает при этом не только алчность. Ему рассказали о том, как несправедливо было распределено наследство: его мать, вышедшая замуж за Мердока из Глингога, получила кроху; а все остальное перешло к ее брату, отцу Гвен Винн. И все дело в завещании, потому что поместье можно было наследовать без всяких ограничений. И вот в завещании содержался пункт, по которому поместье переходит к Мердокам, если у законных наследников не окажется потомков. А единственным законным наследником теперь является героиня нашего рассказа.
– Только она – но ведь она есть, – негромко, с горечью произносит Мердок и, словно стараясь заглушить эту горечь, достает изо рта трубку и отпивает из стакана.
Глава одиннадцатая
Сорняк на берегу Уая
– Только она – но ведь она есть! – повторяет Льюин Мердок, схватив бутылку и наливая бренди в стакан.
Он говорит негромко и думает, что его никто не слышит. Однако его слышит женщина, вышедшая из дома и неслышно подошедшая к нему сзади.
Странно видеть такую внешность на берегу Уая; женщина совершенно не похожа на местных жительниц; она скорее родилась на берегах Сены и выросла на парижских бульварах – от прически до туфель на высоких каблуках, на которых она сейчас слегка раскачивается. На фоне старинного английского дома она кажется совершенно неуместной, словно уличный разносчик, который тащит свою тележку среди пирамид и закуривает дешевую сигару возле сфинкса.
Но в ее присутствии здесь нет ничего загадочного или странного. Она жена Льюина Мердока. Если он оставил состояние и лучшую часть своей жизни в чужих землях, то привез оттуда ее, свою «лучшую половину».
Физически это привлекательная женщина, несмотря на некоторый урон, причиненный ее внешности возрастом и, возможно, преступлениями. Высокая и смуглая, как все дочери латинской расы, с красивым в прошлом лицом – оно все еще способно привлечь тех, кого не отталкивает обманчиваая внешность порока. Такой предстала она перед Мердоком – вначале в кафешантане Тюильри, затем много раз в садах, лесочках, на балах полусвета, пока наконец не отдала ему руку в английской церкви святой Магдалены.
Занятый своим бренди, глядя опять на Ллангоррен, он еще не увидел ее; и не подозревает о ее присутствии, пока не слышит восклицание:
– Eh, bien? (Ну, так как? Фр. – Прим. перев.).
Вздрогнув, он поворачивается.
– Вы слишком громко рассуждаете, мсье, – если, конечно, хотите оставить свои мысли при себе. Наверно, вы так и хотите – ведь это любовная тайна! Можно ли спросить, кто эта она , кого вы сейчас упомянули? Наверно, одна из ваших добрых английских подружек?
Все это произносится с нарочито ревнивым видом; однако никакой ревности женщина не испытывает. В сердце бывшей кокотки нет места подобным глупостям.
– Никакого отношения к подружкам, старым и молодым, – хрипло отвечает Мердок. – У меня есть о чем подумать, кроме подружек. С меня хватает мыслей о том, как содержать жену – вас, мадам.
– Вы не меня имели в виду. Нет, не меня. Какую-то другую, к которой проявляете повышенный интерес.
– Тут вы правы: я думал о другой.
– Merci, Monsieur! Ma foi! (Спасибо, мсье! Ей-богу! Фр. – Прим. перев.) Ваша откровенность заслуживает благодарности. Может, продолжите в том же духе и назовете имя леди? Конечно, это леди. Знатный сеньор Льюин Мердок не может думать не о леди.
Непонимание деланое. Она знает или догадывается, о ком он думал: наблюдала за ним из окна и заметила направление его взглядов. И не сомневается в его мыслях. Она знает, что не только река отделяет его от Ллангоррена.
– Так как же ее зовут? – снова спрашивает она требовательно, не отрывая от него взгляда.
Уклоняясь от этого взгляда, он тем не менее достает трубку изо рта, однако не отвечает.
– Значит, любовная тайна? Я так и думала. Как это жестоко, Льюин! Так вот ваш ответ, на то, что я вам дала! Я вам отдала все!
Говорит она, впрочем, не очень уверенно, потому что жертва была очень ограниченной. Отдала она только свою руку – руку, которую нежно пожимали десятки, нет, сотни мужчин, прошедших до него. Однако с ее стороны не было никакого обмана. Он все это знал или должен был знать. Да и как могло быть иначе? Олимпия, красавица сада Мабиль, была хорошо известна в Париже – особенно в дни своей славы при Наполеоне Малом.
Укор ее тоже деланый, хотя, возможно, какую-то досаду она ощущает. Ее притягивает жизнь, которую можно назвать passe (Прошлое. Фр. – Прим. перев.), и она начинает это сознавать. Вероятно, он чувствует то же самое. Впрочем, его мнение ее не интересует – за исключением одного аспекта и по причинам, не зависящим от ее надуманной ревности. У нее есть цель, к которой она стремится и ради которой должна удержать над ним власть, которой когда-то обладала. И она хорошо знает, как это сделать, разжигая огонь любви, когда он затухает, прибегая к его чувству жалости или разжигая его ревность, что она отлично умеет делать с помощью своих французских способностей и темных горящих глаз.
Он смотрит сейчас в эти глаза, и в нем вспыхивает прежнее пламя, он снова чувствует себя ее рабом, как и тогда, когда стал ее мужем.
Но ничего этого он не показывает. Сегодня он наедине с самим собой, он замкнулся и от нее, и от всего мира. Поэтому, вместо того чтобы ответить взаимностью на ее ложную нежность – он словно чувствует, что она ложная, – Льюин Мердок делает еще один глоток бренди и молча продолжает курить.
Теперь, на самом деле придя в ярость или разыгрывая ее, она восклицает:
– Perfide! (Вероломный. Фр. – Прим. перев.) – Она презрительно кивает головой, как умеют только дамы парижского полусвета. – Храните свою тайну! Какое мне дело? – Потом, сменив тон: – Mon Dieu! (Боже мой, фр. – Прим. перев.) Франция, дорогая Франция! Зачем я тебя оставила?
– Потому что ваша дорогая Франция стала действительно слишком дорогой для жизни.
– Какая двусмысленность! Вам она, наверно, кажется остроумной! Дорогая она или нет, но лучше чердак там, комната на самой жалкой антресоли, чем это. Я лучше буду служить в табачной лавке, держать gargot (Харчевня, фр. – Прим. перев.) на Монмартре, чем вести такую triste (Грустный, печальный, фр. – Прим. перев.) жизнь, какая у нас сейчас. Жить в конуре, которая грозит обрушиться нам на голову!
– А как бы вам понравилось жить вон там?
Он кивком указывает на Ллангоррен Корт.
– Вы развлекаетесь, мсье. Но ваши шутки неуместны – учитывая нашу нищету.
– Возможно, когда-нибудь вы там будете жить, – говорит Мердок, не обращая внимания на ее замечание.
– Да. Когда небо упадет, мы сможем поймать жаворонка. Вы, кажется, забыли, что мадмуазель Винн молода и по естественному закону природы переживет нас обоих. Если только не сломает шею на охоте, не утонет в реке или не встретится с каким-нибудь другим несчастным случаем.
Последние слова она произносит медленно и подчеркнуто, А потом молчит и значительно смотрит ему в лицо, словно проверяя их воздействие.
Достав трубку изо рта, он отвечает на ее взгляд – и тут же, вздрогнув, отводит свой, В ее глазах он прочел то, что можно было увидеть в глазах Мессалины или убийцы Дункана (Жена Макбета, героиня трагедии Шекспира. – Прим. перев.). Совесть его, закаленная долгим путем грешника, кажется слишком нежной по сравнению с совестью этой женщины. И он это знает, знает ее прошлое, ее характер и понимает, что она способна на все, даже на преступление, на которое сейчас намекает. Это не больше и не меньше, как…
Он не смеет доводить эту мысль до конца, тем более выразить ее в словах. Он еще не готов к этому; хотя день за днем все больше привыкает к ней –страшный замысел, все еще смутный, но ему немного нужно, чтобы принять форму и искушать исполнить его. Мердок знает, что искуситель с ним рядом. Не в первый раз слышит он подобные речи из этих прекрасных уст.
Однако сегодня он скорее склонен избегать мыслей на эту серьезную, но деликатную тему. Часть предыдущей ночи он провел в «Уэльской арфе» – харчевне, о которой говорил Уингейт, – и еще не пришел в себя после попойки. Поэтому, не спрашивая, что она имеет в виду под «другими несчастными случаями», Мердок с деланым равнодушием отвечает:
– Вы правы, Олимпия. Если только что-нибудь подобное не случится, нам нужно жить и терпеливо ждать.
– И умирать с голоду, вы забыли добавить.
Она произносит это презрительным тоном, пожав плечами, словно укоряя его за слабость.
– Ну, cherie (Дорогая, фр. – Прим. перев.), – отвечает он, – по крайней мере мы можем наслаждаться видом того места, где нас ожидает богатство. Прекрасный вид, не правда ли?
Он снова смотрит на Ллангоррен, она тоже. Некоторое время оба молчат.
Ллангоррен Корт всегда прекрасен, но особенно в это летнее утро. Потому что солнце освещает не только зеленый газон, но и воздвигнутый на нем белый шатер, на крыше которого виден столб с сигнальным флагом. Льюин Мердок и его жена не приняты в обществе и потому не знают точно, что происходит на другом берегу. Но судя по внешним признакам, они догадываются, что там устраивается большой прием на свежем воздухе. Такие развлечения там бывают часто. У них на глазах проясняется вид развлечения. Появляются люди, они группами стоят возле павильона. Ярко одетые женщины – на удалении они кажутся пестрыми бабочками; некоторые одеты а ля Диана, с луками в руках и с колчанами на боку; оперенные стрелы торчат у них над плечом. Присутствует и соответствующее число джентльменов-оруженосцев. Слуги в ливреях устанавливают цели.
Самого Мердока такие вещи мало интересуют. Он испытал все прелести модной жизни – испил не только ее сладость, но и горечь осадков на дне. И Ллангоррен ему нужен не для спорта и развлечений.
С иными мыслями смотрит туда парижанка. В сердце ее досада, знакомая лишь тем, кто стремится к удовольствиям жизни, но не может их достичь. Как смотрел Сатана на райский сад, из которого был изгнан, так смотрит жена Мердока на газоны Ллангоррена. Ни сады Парижа, ни сам Булонский лес никогда не казались ей такими привлекательными, как эта земля с собравшимися на ней аристократами, – убежище, куда такие, как она, попасть не могут. И вообще мало кто из ее соотечественников попадает.
Долго смотрит она туда с ненавистью во взгляде, с тоской в сердце, испытывая мучительную зависть, потом поврачивается к мужу и говорит:
– Вы мне сказали, что между нами и этим стоит только одна жизнь…
– Две! – послышался голос – но не Мердока.
Оба удивленно повернулись и увидели – отца Роже !
Глава двенадцатая
Волк в овечьей шкуре
Отец Роже – священник-француз того типа, который хорошо известен по всему миру. Он иезуит. Худой, с тонкими губами, с плотно натянутой, как поверхность барабана, смуглой кожей, он с головы до ног напоминает Лойолу (Игнатий Лойола, основатель ордена иезуитов. – Прим. перев.).
Он никогда не смотрит собеседнику в глаза. Он либо опускает глаза вниз, либо смотрит по сторонам, но не в робком замешательстве, а как уличенный преступник. И если бы не его одеяние, он вполне мог бы сойти за преступника; однако даже эта одежда и всегдашний вид святоши не ослабляют подозрения, что перед вами волк в овечьей шкуре, а скорее усиливают его. И по сути он такой и есть – истинный фарисей, инквизитор до мозга костей, жестокий и подозрительный, как те, что заседали в тайном совете при аутодафе.
Что делает такой человек в Херефордшире? Что делает он в протестанской Англии? Было время – и оно не так далеко в прошлом, – когда подобные вопросы задавались бы с любопытством и изрядным возмущением. Так было во времена, когда наша популярная королева еще больше увеличила свою популярность, картинно провозгласив, что «ни один иностранный священник не должен принимать чин и служить в наших владениях». Им было даже запрещено одеваться в отличительную одежду. Тогда они робко и незаметно, как змеи, скользили по нашим улицам, обычно парами, и выглядели так, будто понимали, что их занятие преступно или по крайней мере незаконно.
Все это теперь в прошлом; запрет снят, обещание не сдержано – по всей видимости вообще забыто! Теперь они смело показываются повсюду, бродят группами, демонстрируя свои выбритые макушки и бледные лица без страха и стыда; напротив, триумфально демонстрируют свое облачение на улицах и в парках, собираются в монастырях, которых у нас становится все больше, угрожают нам проклятиями. Никто не считает теперь необычным или странным, если увидит вдруг священника с выбритой тонзурой или монаха в сандалиях – в любой части Англии. Неудивительно, что они появились и на берегах Уая. Отец Роже, один из таких священников, здесь с той же целью и с такими же мотивами; таких посылают повсюду – порабощать души и добывать деньги для своих надобностей, чтобы другие люди, такие же, как он, священники и князья церкви, могли жить роскошно, без труда и забот. Старая история, она повторяется с начала мира и появления в нем человека. Того же добивается колдун, вызывающий дождь, в Южной Африке, и шаман североамериканских индейцев; различаются только некоторые особенности практики; религиозный шарлатан более развитых цивилизаций пользуется не кореньями, змеиной кожей и погремушками, а слабостью женщин. Таким способом, с помощью коварства и подкопов, были взяты многие сильные крепости, после того как отразили прямое нападение.