Вот тебе примета, по которой можно узнать, что есть представший перед тобой образ: сущность или видимость, реальность или фантом? Если при его появлении у тебя мутится сознание, а предметы вокруг размываются или исчезают, – не верь! Будь начеку! Это – часть тебя самого. Если ты не угадываешь иносказательного смысла, который она скрывает в себе, это – всего лишь бесплотный призрак, тень, вор, живущий соками твоей жизни.
Воры, крадущие силу души, хуже тех, что охотятся за земными благами. Они, как обманные огоньки болот, внушают тебе ложные надежды, чтобы заманить во мрак и исчезнуть.
Не позволяй ослеплять себя никакому чуду, творимому ими как будто ради тебя, какие бы священные имена они ни принимали, какими бы пророчествами ни морочили, даже если их слова сбываются. Они твои смертельные враги, исторгнутые из ада твоего тела, у которого ты оспариваешь господство.
Знай: чудодейственные силы, какими они якобы владеют, отняты у тебя самого, чтобы держать тебя в рабских оковах. Они не могут жить вне твоего тела, но, если ты одолеешь их, они станут безгласным и послушным орудием, которым ты сможешь распоряжаться по собственной воле.
Не счесть их жертв в поколениях рода человеческого. Загляни в историю провидцев и сектантов, и ты узнаешь, что тропа одоления, которой ты идешь, усеяна черепами.
Для защиты от этих демонов человечество инстинктивно воздвигло стену под названием „материализм". Это и впрямь крепостная стена, ибо символизирует тело, но она же и застенок, сужающий угол зрения.
Ныне, когда она стала разваливаться и из тысячелетнего пепла восстал готовый к полету Феникс, оживились и стервятники другого мира. Посему будь воистину бдителен. Чаша весов, на которую ты кладешь свое сознание, скажет только тебе, когда можно доверять видениям. Чем яснее оно будет в бодрствовании, тем ниже опустится чаша, перевесив видения, тебе на благо.
Если же явится тебе проводник, помощник или брат в мире духа, ему незачем будет обкрадывать твое сознание. А ты сможешь, подобно Фоме неверному[63], вложить руку в ребра его.
Совсем нетрудно избежать видений и исходящих от них опасностей – для этого тебе нужно просто быть обыкновенным человеком. Но какой в этом прок? Ты пребудешь узником в темнице своего тела, покуда палач по имени Смерть не повлечет тебя на плаху.
Неодолимое желание смертных узреть образы горнего мира иногда так вопиет, что будит и фантомов преисподней, ибо это желание нечисто, ибо, по сути, это алчба, направляющая руку берущего, а кричать подобает тому, кто научается давать.
Тот, для кого земля – юдоль и темница, всяк, взывающий богобоязненной душой о спасении, сам того не ведая, заклинает сонм призраков.
И ты поступай так же, но только осознанно.
Существует ли для тех, кто делает это бессознательно, некая незримая десница, по мановению которой они среди гиблой трясины обретают спасительный остров, – я не знаю. Спорить не хочу… но я в это не верю.
Когда на пути пробуждения ты минуешь царство призраков, тебе, пусть и не сразу, станет ясно, что это суть мысли, которые ты вдруг сумел постичь не умом, а глазами. Вот почему они кажутся тебе чужими и одушевленными – ведь язык форм совсем не то, что язык рассудка.
Потом наступит час, когда с тобой может произойти странная метаморфоза: люди, тебя окружающие, обратятся призраками. Все, кто был тебе мил, вдруг предстанут всего лишь личинами. Таковым будет и твое собственное тело.
Не поддается воображению страшное одиночество пилигрима, бредущего по пустыне и обреченного умереть от жажды, если он не найдет источника жизни.
Все, что я тебе сказал, можно найти в священных книгах любой религии, всюду толкуют про пришествие нового царства, про укрощение плоти и про одиночество. И все же нас разделяет с этими ревнителями своей веры непроходимая пропасть. Они веруют в приближение дня, когда добрые войдут в рай, а злые попадут в адский котел. Мы же знаем, что придет время, когда многие будут разбужены и отделены от спящих, как господа от рабов, ибо спящим не понять бодрствующих. Мы знаем: нет зла и нет добра, есть лишь ложное и истинное. Они веруют: для бодрствования достаточно не закрывать ночью глаза и не приклонять к подушке голову, дабы можно было вознести молитву. Мы же знаем, что „бодрствование" означает пробуждение бессмертного „я" и что естественное следствие этого – недреманность тела. Они веруют в греховность плоти и потому клянут и презирают ее. Мы знаем: нет никакого греха, а тело есть начало, от которого мы должны оттолкнуться, и на землю мы спустились для того, чтобы претворить его в дух. Они веруют: тело надо испытывать аскетическим одиночеством, дабы обрести ясность духа. Мы знаем: сначала одиночество должно быть познано духом, и тогда преобразится плоть.
Какой путь выбрать, наш или их, решать тебе одному. Это – дело твоей свободной воли.
Советовать не берусь. Лучше и благороднее сорвать горький плод по собственному решению, чем по чьему-то совету созерцать висящий на дереве сладкий.
Только не уподобляйся тем многим, которые, хоть и знают прописную истину: „Испробуйте все и возьмите впрок лучшее", поступают наоборот – ничего не пробуя, берут что попало».
На этом страница кончалась, и тематическая нить была оборвана. Хаубериссер начал рыться в рукописи и как будто нашел продолжение. Создавалось впечатление, что неизвестный, к которому обращался автор, решил выбрать «языческий путь овладения мыслью», о чем свидетельствовал текст новой страницы, имевший подзаголовок: «Феникс».
«Отныне ты принят в наше сообщество и новым звеном влился в цепь, протянутую от вечности к вечности.
Тем самым моя миссия исполнена, и ты переходишь под начало другого, кого ты не увидишь, покуда глаза твои еще принадлежат земле.
Он пребывает за бесконечными далями и все же совсем рядом с тобой. Он отделен от тебя не пространством и, однако, отстоит дальше внешних пределов вселенной. Ты объят Им, как плывущий в океане омыт соленой водой. Но ты не воспринимаешь Его, подобно пловцу, который не чувствует морскую соль, если у него мертвы нервы языка.
Наш символ – Феникс, олицетворяющий вечное обновление, сказочный орел древних египтян, дитя небес в красно-золотом оперении, он сжигает себя в гнезде из мирроносных ветвей, чтобы спустя века вновь восстать из пепла.
Я сказал тебе, что начало пути – твое собственное тело; тот, кто знает это, может начать странствие в любую минуту.
Научу тебя первым шагам.
Ты должен отделить себя от тела, но не так, будто твоя цель – покинуть его, ты должен разъять себя с ним, подобно тому как человек, созерцающий огонь, разлагает его на свет и тепло.
И уже здесь тебя подстерегает первый враг.
Тот, кто выползает из тела, чтобы летать в пространстве, встает на путь ведьм, которые лишь вытягивают призрачное тело из грубого земного и в Вальпургиеву ночь скачут на нем как на метле.
Человечество, направляемое верным инстинктом, возвело заслон перед этой опасностью, вооружившись иронией по отношению к подобному штукатурству… Тебе уже нет надобности защищаться сомнением, у тебя есть меч получше – это ключ, который вручил тебе я. Ведьмы летят на шабаш, но это лишь дьявольская иллюзия, на самом деле они лежат бесчувственными колодами в каком-нибудь закутке. Они просто променяли земное мироощущение на духовные миражи и потеряли лучшее, чтобы добиться худшего, они обнищали, а не обогатились.
Надеюсь, уже теперь тебе ясно, что это никак не путь пробуждения. Но еще надо уразуметь, что ты нетождествен своему телу, то есть преодолеть обычное человеческое заблуждение, а для этого ты должен узнать, каким оружием пользуется тело, чтобы удержать господство над тобой. Правда, пока ты настолько подавлен его властью, что твоя жизнь угаснет с последним ударом сердца, и ночь поглотит тебя, как только закроешь веки. Тебе кажется, ты управляешь движениями тела. Это – иллюзия. Оно двигается само, употребляя в качестве подсобной силы твою волю. Ты уверен, что сам творишь мысли. Нет, это тело посылает их тебе, чтобы ты вообразил себя их творцом. И ты делаешь все, что оно захочет.
Сядь прямо, замри так, чтобы не дрогнула ни одна ресничка, постарайся уподобиться статуе и тогда ты увидишь, что тело мгновенно выплеснет на тебя свою ярость и заставит вновь плясать под свою дудку. Оно обрушит на тебя всю мощь своего арсенала, пока ты вновь не позволишь ему двигаться. И по этому яростному натиску, по этому граду выпущенных в тебя стрел ты поймешь, как страшит его утрата своего господства и как велика твоя сила, если оно так боится тебя.
Но у него припасена еще одна хитрость. Оно попытается внушить тебе, что решающая битва за венец и скипетр происходит здесь, на равнине внешней воли. Не верь, оно нарочно затеет небольшую заварушку и даст тебе победить, чтобы еще туже затянуть на тебе хомут.
Те, кто выигрывает в этих мелких стычках, – несчастнейшие из рабов, они воображают себя победителями и с гордостью носят на лбу позорное клеймо «сильной личности".
Однако не обуздание тела – твоя цель. Сковать его движения надо лишь для того, чтобы измерить и оценить силы, которыми оно располагает. Их целые полчища, почти неодолимые в силу своей численности. Оно будет бросать их в бой одно за другим. И если ты не дрогнешь и не сдашь твердыню, которую возвел вроде бы таким нехитрым способом, как неподвижное сидение, ты сможешь победить их всех, поборов сначала грубую силу мышц с их неуемной дрожью, остудив кипящую кровь, от которой горит в испарине лоб, утишив бой сердца и согнав с кожи озноб, и, наконец, остановив маятник, раскачивающий весь твой корпус… Ты победишь, но не только усилием воли. Твоя главная мощь уже – высшее бодрствование, которое стоит за ней незримо, словно в шапке-невидимке.
Но и эта победа ничего не стоит. Даже если ты сумеешь повелевать дыханием и биением сердца, ты будешь всего лишь факиром, что значит „нищий".
„Нищий!" – этим сказано достаточно… И придет час, когда на тебя двинутся новые легионы. Это будут бесплотные рои мыслей. Им не страшен меч воли. Чем яростнее ты будешь рубиться с ними, тем свирепее станет их натиск, а если тебе удастся отпугнуть их, тебя сморит дремота и ты падешь, сраженный уже совсем другим оружием.
Усмирить их невозможно, а единственный способ уйти от них – восхождение на более высокие ступени бодрствования.
И на этом пути ты сам себе учитель и помощник.
Тут необходимы верное тонкое чутье и в то же время постоянная неколебимая решимость.
Это все, что я могу сказать тебе. Знай, что всякий совет, который тебе доведется от кого-либо услышать как напутствие перед этой мучительной битвой, есть яд. Тебя ждут такие опасности, преодолеть которые возможно только собственными силами. Не старайся раз и навсегда прогнать терзающие тебя мысли, борьба с ними имеет лишь одну цель – возвыситься до состояния высшего бодрствования.
По достижении его к тебе приблизится царство призраков, о коем я уже говорил.
Твоему взору явятся ужасающие твари и светозарные образы. Они будут прикидываться существами иного мира… Но помни, что это лишь облекшиеся в образы мысли, которыми ты еще не вполне овладел!
И чем благороднее они будут казаться, тем пагубнее их сила, не забывай об этом!
Сколько страшного м?рока скопилось в этих видениях, низвергнувших множество людей в беспросветную тьму! Однако же за каждым из этих фантомов скрывается глубокий смысл. Это не просто символы (независимо от того, понимаешь ты их символический язык или нет), это – знаки ступеней духовного развития, коих ты достиг.
Превращение твоих ближних в призраков, о котором я говорил, что оно последует за этим состоянием, несет в себе, как и всё в сфере духа, яд и целебную силу одновременно.
Если ты остановишься на полпути и будешь принимать людей только за призраков, то не впитаешь ничего, кроме яда, и станешь таким, о ком сказано: „Если он любви не имеет, он останется пустым, как медь звенящая"[64]. Но коль скоро уловишь глубинный смысл, сокрытый в каждом видении, имеющем человеческий облик, ты узришь духовным оком не только его, но и свою живую суть. И тогда будет тебе, как Иову, сторицей возвращено все у тебя отнятое. И будешь ты там, где и был, на смех глупцам, ибо им не постичь, что вернуться домой после долгих скитаний совсем не то, что оставаться все время дома.
Обретешь ли ты на этом пути чудесную силу, данную ветхозаветным пророкам, или же вечное упокоение, сие никому не ведомо. Такая сила есть добровольное даяние тех, кто хранит ключи от великих тайн.
Если ты их получишь и сумеешь правильно ими воспользоваться, то это совершится только во благо рода человеческого, который нуждается в знамениях.
Наш путь выводит лишь к ступени зрелости, если ты достиг ее, значит, достоин дара, а вот получишь ли его, – не знаю.
Но тебе не заказано стать Фениксом. Так или иначе. Добиваться этого – твоя воля.
Прежде чем я прощусь с тобой, ты должен узнать, какие знаки укажут тебе, призван ли ты во время „великого равноденствия" воспринять чудесную силу. Итак, слушай.
Один из тех, кто хранит ключи к тайнам магии, остался на земле, дабы искать и собирать призванных.
Ему не суждено умереть, и точно так же не будет предана забвению легенда о нем.
Одни говорят, что это Вечный Жид, другие называют его Илией, гностики уверяют, что это – евангелист Иоанн, но всякий, кто якобы видел его, описывает его на свой лад.
Пусть эти разногласия не собьют с толку, буде повстречаются тебе в уже всхожем грядущем люди, рисующие его то в одном, то в другом облике.
Неудивительно, что его видят по-разному. Такое существо, как он, то есть некто, обративший свое тело в дух, не может быть запечатлен в неизменном образе.
Один пример поможет тебе уяснить, что его лик и весь его облик есть лишь кажущийся образ, призрачное отражение того, что он есть на самом деле.
Вообрази его существом зеленого цвета. На самом деле такого цвета не существует, хотя ты вроде бы можешь видеть его – он возникает из смешения желтого и синего. Всякий художник знает это, но лишь очень немногие видят истину: мир, который кажется зеленым, окрашен желтыми и синими тонами.
Да поможет тебе этот пример уразуметь: если доведется тебе встретить зеленоликого человека, не думай, что он открыл тебе свое истинное лицо.
Если же узришь его таким, каков он есть, как некую геометрическую фигуру, знак, начертанный на небесах, который никому, кроме тебя, не виден, можешь считать себя призванным и признанным чудотворцем.
Мне он явился во плоти, и я мог вложить руку в ребра его.
Его имя…»
Хаубериссер угадал. Это имя было написано на листе, который он всегда носил с собой, имя, не выходившее у него из головы:
«…Хадир Грюн».
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Воры, крадущие силу души, хуже тех, что охотятся за земными благами. Они, как обманные огоньки болот, внушают тебе ложные надежды, чтобы заманить во мрак и исчезнуть.
Не позволяй ослеплять себя никакому чуду, творимому ими как будто ради тебя, какие бы священные имена они ни принимали, какими бы пророчествами ни морочили, даже если их слова сбываются. Они твои смертельные враги, исторгнутые из ада твоего тела, у которого ты оспариваешь господство.
Знай: чудодейственные силы, какими они якобы владеют, отняты у тебя самого, чтобы держать тебя в рабских оковах. Они не могут жить вне твоего тела, но, если ты одолеешь их, они станут безгласным и послушным орудием, которым ты сможешь распоряжаться по собственной воле.
Не счесть их жертв в поколениях рода человеческого. Загляни в историю провидцев и сектантов, и ты узнаешь, что тропа одоления, которой ты идешь, усеяна черепами.
Для защиты от этих демонов человечество инстинктивно воздвигло стену под названием „материализм". Это и впрямь крепостная стена, ибо символизирует тело, но она же и застенок, сужающий угол зрения.
Ныне, когда она стала разваливаться и из тысячелетнего пепла восстал готовый к полету Феникс, оживились и стервятники другого мира. Посему будь воистину бдителен. Чаша весов, на которую ты кладешь свое сознание, скажет только тебе, когда можно доверять видениям. Чем яснее оно будет в бодрствовании, тем ниже опустится чаша, перевесив видения, тебе на благо.
Если же явится тебе проводник, помощник или брат в мире духа, ему незачем будет обкрадывать твое сознание. А ты сможешь, подобно Фоме неверному[63], вложить руку в ребра его.
Совсем нетрудно избежать видений и исходящих от них опасностей – для этого тебе нужно просто быть обыкновенным человеком. Но какой в этом прок? Ты пребудешь узником в темнице своего тела, покуда палач по имени Смерть не повлечет тебя на плаху.
Неодолимое желание смертных узреть образы горнего мира иногда так вопиет, что будит и фантомов преисподней, ибо это желание нечисто, ибо, по сути, это алчба, направляющая руку берущего, а кричать подобает тому, кто научается давать.
Тот, для кого земля – юдоль и темница, всяк, взывающий богобоязненной душой о спасении, сам того не ведая, заклинает сонм призраков.
И ты поступай так же, но только осознанно.
Существует ли для тех, кто делает это бессознательно, некая незримая десница, по мановению которой они среди гиблой трясины обретают спасительный остров, – я не знаю. Спорить не хочу… но я в это не верю.
Когда на пути пробуждения ты минуешь царство призраков, тебе, пусть и не сразу, станет ясно, что это суть мысли, которые ты вдруг сумел постичь не умом, а глазами. Вот почему они кажутся тебе чужими и одушевленными – ведь язык форм совсем не то, что язык рассудка.
Потом наступит час, когда с тобой может произойти странная метаморфоза: люди, тебя окружающие, обратятся призраками. Все, кто был тебе мил, вдруг предстанут всего лишь личинами. Таковым будет и твое собственное тело.
Не поддается воображению страшное одиночество пилигрима, бредущего по пустыне и обреченного умереть от жажды, если он не найдет источника жизни.
Все, что я тебе сказал, можно найти в священных книгах любой религии, всюду толкуют про пришествие нового царства, про укрощение плоти и про одиночество. И все же нас разделяет с этими ревнителями своей веры непроходимая пропасть. Они веруют в приближение дня, когда добрые войдут в рай, а злые попадут в адский котел. Мы же знаем, что придет время, когда многие будут разбужены и отделены от спящих, как господа от рабов, ибо спящим не понять бодрствующих. Мы знаем: нет зла и нет добра, есть лишь ложное и истинное. Они веруют: для бодрствования достаточно не закрывать ночью глаза и не приклонять к подушке голову, дабы можно было вознести молитву. Мы же знаем, что „бодрствование" означает пробуждение бессмертного „я" и что естественное следствие этого – недреманность тела. Они веруют в греховность плоти и потому клянут и презирают ее. Мы знаем: нет никакого греха, а тело есть начало, от которого мы должны оттолкнуться, и на землю мы спустились для того, чтобы претворить его в дух. Они веруют: тело надо испытывать аскетическим одиночеством, дабы обрести ясность духа. Мы знаем: сначала одиночество должно быть познано духом, и тогда преобразится плоть.
Какой путь выбрать, наш или их, решать тебе одному. Это – дело твоей свободной воли.
Советовать не берусь. Лучше и благороднее сорвать горький плод по собственному решению, чем по чьему-то совету созерцать висящий на дереве сладкий.
Только не уподобляйся тем многим, которые, хоть и знают прописную истину: „Испробуйте все и возьмите впрок лучшее", поступают наоборот – ничего не пробуя, берут что попало».
На этом страница кончалась, и тематическая нить была оборвана. Хаубериссер начал рыться в рукописи и как будто нашел продолжение. Создавалось впечатление, что неизвестный, к которому обращался автор, решил выбрать «языческий путь овладения мыслью», о чем свидетельствовал текст новой страницы, имевший подзаголовок: «Феникс».
«Отныне ты принят в наше сообщество и новым звеном влился в цепь, протянутую от вечности к вечности.
Тем самым моя миссия исполнена, и ты переходишь под начало другого, кого ты не увидишь, покуда глаза твои еще принадлежат земле.
Он пребывает за бесконечными далями и все же совсем рядом с тобой. Он отделен от тебя не пространством и, однако, отстоит дальше внешних пределов вселенной. Ты объят Им, как плывущий в океане омыт соленой водой. Но ты не воспринимаешь Его, подобно пловцу, который не чувствует морскую соль, если у него мертвы нервы языка.
Наш символ – Феникс, олицетворяющий вечное обновление, сказочный орел древних египтян, дитя небес в красно-золотом оперении, он сжигает себя в гнезде из мирроносных ветвей, чтобы спустя века вновь восстать из пепла.
Я сказал тебе, что начало пути – твое собственное тело; тот, кто знает это, может начать странствие в любую минуту.
Научу тебя первым шагам.
Ты должен отделить себя от тела, но не так, будто твоя цель – покинуть его, ты должен разъять себя с ним, подобно тому как человек, созерцающий огонь, разлагает его на свет и тепло.
И уже здесь тебя подстерегает первый враг.
Тот, кто выползает из тела, чтобы летать в пространстве, встает на путь ведьм, которые лишь вытягивают призрачное тело из грубого земного и в Вальпургиеву ночь скачут на нем как на метле.
Человечество, направляемое верным инстинктом, возвело заслон перед этой опасностью, вооружившись иронией по отношению к подобному штукатурству… Тебе уже нет надобности защищаться сомнением, у тебя есть меч получше – это ключ, который вручил тебе я. Ведьмы летят на шабаш, но это лишь дьявольская иллюзия, на самом деле они лежат бесчувственными колодами в каком-нибудь закутке. Они просто променяли земное мироощущение на духовные миражи и потеряли лучшее, чтобы добиться худшего, они обнищали, а не обогатились.
Надеюсь, уже теперь тебе ясно, что это никак не путь пробуждения. Но еще надо уразуметь, что ты нетождествен своему телу, то есть преодолеть обычное человеческое заблуждение, а для этого ты должен узнать, каким оружием пользуется тело, чтобы удержать господство над тобой. Правда, пока ты настолько подавлен его властью, что твоя жизнь угаснет с последним ударом сердца, и ночь поглотит тебя, как только закроешь веки. Тебе кажется, ты управляешь движениями тела. Это – иллюзия. Оно двигается само, употребляя в качестве подсобной силы твою волю. Ты уверен, что сам творишь мысли. Нет, это тело посылает их тебе, чтобы ты вообразил себя их творцом. И ты делаешь все, что оно захочет.
Сядь прямо, замри так, чтобы не дрогнула ни одна ресничка, постарайся уподобиться статуе и тогда ты увидишь, что тело мгновенно выплеснет на тебя свою ярость и заставит вновь плясать под свою дудку. Оно обрушит на тебя всю мощь своего арсенала, пока ты вновь не позволишь ему двигаться. И по этому яростному натиску, по этому граду выпущенных в тебя стрел ты поймешь, как страшит его утрата своего господства и как велика твоя сила, если оно так боится тебя.
Но у него припасена еще одна хитрость. Оно попытается внушить тебе, что решающая битва за венец и скипетр происходит здесь, на равнине внешней воли. Не верь, оно нарочно затеет небольшую заварушку и даст тебе победить, чтобы еще туже затянуть на тебе хомут.
Те, кто выигрывает в этих мелких стычках, – несчастнейшие из рабов, они воображают себя победителями и с гордостью носят на лбу позорное клеймо «сильной личности".
Однако не обуздание тела – твоя цель. Сковать его движения надо лишь для того, чтобы измерить и оценить силы, которыми оно располагает. Их целые полчища, почти неодолимые в силу своей численности. Оно будет бросать их в бой одно за другим. И если ты не дрогнешь и не сдашь твердыню, которую возвел вроде бы таким нехитрым способом, как неподвижное сидение, ты сможешь победить их всех, поборов сначала грубую силу мышц с их неуемной дрожью, остудив кипящую кровь, от которой горит в испарине лоб, утишив бой сердца и согнав с кожи озноб, и, наконец, остановив маятник, раскачивающий весь твой корпус… Ты победишь, но не только усилием воли. Твоя главная мощь уже – высшее бодрствование, которое стоит за ней незримо, словно в шапке-невидимке.
Но и эта победа ничего не стоит. Даже если ты сумеешь повелевать дыханием и биением сердца, ты будешь всего лишь факиром, что значит „нищий".
„Нищий!" – этим сказано достаточно… И придет час, когда на тебя двинутся новые легионы. Это будут бесплотные рои мыслей. Им не страшен меч воли. Чем яростнее ты будешь рубиться с ними, тем свирепее станет их натиск, а если тебе удастся отпугнуть их, тебя сморит дремота и ты падешь, сраженный уже совсем другим оружием.
Усмирить их невозможно, а единственный способ уйти от них – восхождение на более высокие ступени бодрствования.
И на этом пути ты сам себе учитель и помощник.
Тут необходимы верное тонкое чутье и в то же время постоянная неколебимая решимость.
Это все, что я могу сказать тебе. Знай, что всякий совет, который тебе доведется от кого-либо услышать как напутствие перед этой мучительной битвой, есть яд. Тебя ждут такие опасности, преодолеть которые возможно только собственными силами. Не старайся раз и навсегда прогнать терзающие тебя мысли, борьба с ними имеет лишь одну цель – возвыситься до состояния высшего бодрствования.
По достижении его к тебе приблизится царство призраков, о коем я уже говорил.
Твоему взору явятся ужасающие твари и светозарные образы. Они будут прикидываться существами иного мира… Но помни, что это лишь облекшиеся в образы мысли, которыми ты еще не вполне овладел!
И чем благороднее они будут казаться, тем пагубнее их сила, не забывай об этом!
Сколько страшного м?рока скопилось в этих видениях, низвергнувших множество людей в беспросветную тьму! Однако же за каждым из этих фантомов скрывается глубокий смысл. Это не просто символы (независимо от того, понимаешь ты их символический язык или нет), это – знаки ступеней духовного развития, коих ты достиг.
Превращение твоих ближних в призраков, о котором я говорил, что оно последует за этим состоянием, несет в себе, как и всё в сфере духа, яд и целебную силу одновременно.
Если ты остановишься на полпути и будешь принимать людей только за призраков, то не впитаешь ничего, кроме яда, и станешь таким, о ком сказано: „Если он любви не имеет, он останется пустым, как медь звенящая"[64]. Но коль скоро уловишь глубинный смысл, сокрытый в каждом видении, имеющем человеческий облик, ты узришь духовным оком не только его, но и свою живую суть. И тогда будет тебе, как Иову, сторицей возвращено все у тебя отнятое. И будешь ты там, где и был, на смех глупцам, ибо им не постичь, что вернуться домой после долгих скитаний совсем не то, что оставаться все время дома.
Обретешь ли ты на этом пути чудесную силу, данную ветхозаветным пророкам, или же вечное упокоение, сие никому не ведомо. Такая сила есть добровольное даяние тех, кто хранит ключи от великих тайн.
Если ты их получишь и сумеешь правильно ими воспользоваться, то это совершится только во благо рода человеческого, который нуждается в знамениях.
Наш путь выводит лишь к ступени зрелости, если ты достиг ее, значит, достоин дара, а вот получишь ли его, – не знаю.
Но тебе не заказано стать Фениксом. Так или иначе. Добиваться этого – твоя воля.
Прежде чем я прощусь с тобой, ты должен узнать, какие знаки укажут тебе, призван ли ты во время „великого равноденствия" воспринять чудесную силу. Итак, слушай.
Один из тех, кто хранит ключи к тайнам магии, остался на земле, дабы искать и собирать призванных.
Ему не суждено умереть, и точно так же не будет предана забвению легенда о нем.
Одни говорят, что это Вечный Жид, другие называют его Илией, гностики уверяют, что это – евангелист Иоанн, но всякий, кто якобы видел его, описывает его на свой лад.
Пусть эти разногласия не собьют с толку, буде повстречаются тебе в уже всхожем грядущем люди, рисующие его то в одном, то в другом облике.
Неудивительно, что его видят по-разному. Такое существо, как он, то есть некто, обративший свое тело в дух, не может быть запечатлен в неизменном образе.
Один пример поможет тебе уяснить, что его лик и весь его облик есть лишь кажущийся образ, призрачное отражение того, что он есть на самом деле.
Вообрази его существом зеленого цвета. На самом деле такого цвета не существует, хотя ты вроде бы можешь видеть его – он возникает из смешения желтого и синего. Всякий художник знает это, но лишь очень немногие видят истину: мир, который кажется зеленым, окрашен желтыми и синими тонами.
Да поможет тебе этот пример уразуметь: если доведется тебе встретить зеленоликого человека, не думай, что он открыл тебе свое истинное лицо.
Если же узришь его таким, каков он есть, как некую геометрическую фигуру, знак, начертанный на небесах, который никому, кроме тебя, не виден, можешь считать себя призванным и признанным чудотворцем.
Мне он явился во плоти, и я мог вложить руку в ребра его.
Его имя…»
Хаубериссер угадал. Это имя было написано на листе, который он всегда носил с собой, имя, не выходившее у него из головы:
«…Хадир Грюн».
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
В воздухе – запах тления. Душные, словно сгорающие в горячке, дни и мглистые ночи.
На прелой траве пятнами плесени белеют по утрам кружева паутины. Между грязно-меловыми бугорками земли – холодные, стекленеющие лужи, которые уже не верят солнцу. Иссохшие стебли не в силах поднять понурые цветочные головки к кристально ясному небу. Доживают свои последние часы мятущиеся бабочки с обтрепанными линялыми крылышками. В аллеях и скверах – сухой шелест жухлой листвы.
Подобно увядающей женщине, которая не жалеет яркого грима, чтобы скрыть свой возраст, природа украшает себя румянами и позолотой осенних красок.
Имя Евы ван Дрейсен в Амстердаме уже забылось. Даже барон Пфайль считал ее погибшей, и Сефарди скорбел о безвозвратной утрате. Только Хаубериссер не мог примириться с мыслью о ее смерти.
Но он не заводил речи о Еве, когда у него бывали друзья и старик Сваммердам.
Фортунат стал немногословен и замкнут и говорил лишь о вещах, которые ничуть не волновали его. Ни единым намеком не выдал он своей сокровенной и крепнувшей день ото дня надежды когда-нибудь вновь увидеть Еву. Он боялся, что, проговорившись об этом, разорвет некую тончайшую сеть.
Только Сваммердаму было позволено угадать его состояние, хотя на сей счет не прозвучало ни слова.
С того момента, когда Фортунат дочитал до конца свиток, в нем начала совершаться некая, ему самому непонятная метаморфоза. Сначала он решил поупражняться в неподвижном сидении и просиживал по настроению час или около того скорее из любопытства, не лишенного, однако, некоторой доли скепсиса, как человек, который заранее отрезвляет себя девизом безверия: «Все равно из этого ничего не выйдет».
Спустя неделю, несмотря на то что теперь он отводил упражнению не более пятнадцати минут утреннего времени, он выполнял его с полной концентрацией сил, ради самого процесса, а не в утомительном и всякий раз напрасном ожидании какого-то чуда.
Вскоре это занятие стало для него такой же потребностью, как и утренняя ванна, о которой он с радостью думал, ложась спать.
Много дней его мучили приступы жуткого отчаяния при мысли о том, что Ева потеряна навсегда, однако он не поддавался искушению теснить мучительные мысли каким-то магическим образом и даже бежать от воспоминаний о Еве, что всегда казалось ему победой эгоизма, бесчувствия и самообмана, но однажды, когда боль стала до того невыносимой, что избавить от нее, казалось, может только самоубийство, он решил сразиться.
Как полагалось по предписанию, он сел, выпрямил корпус и попытался достичь состояния высшего бодрствования, хоть ненадолго отбить натиск беспощадных мыслей. И вопреки ожиданиям, это, как ни странно, удалось с первой попытки. Еще за минуту до погружения он думал, что выйдет из него с еще одним рубцом горького раскаяния и будет терпеть сугубую пытку, но ничуть не бывало. Напротив, в него вселилось чувство непостижимой уверенности, о которое разбивались все измышляемые сомнения, – уверенности в том, что Ева жива и ей не грозит никакая опасность.
Если весь день мысли о ней обрушивались на него сотнями обжигающих ударов, то теперь он воспринимал их как весть: где-то вдали Ева думает о нем и шлет ему свои приветы. То, что было болью, вдруг обратилось в источник радости.
Так путем упражнений обрел он спасительный берег в собственной душе, где мог укрыться, чтобы почерпнуть новые силы для своих надежд и сокровенного роста, который для тех, кто не постиг его в самопознании, на всю жизнь останется пустым звуком, сколь бы часто они о нем ни слышали.
До того, как Фортунат открыл для себя это состояние, он думал, что, избегая боли, причиняемой мыслями о Еве, достигнет лишь скорейшего заживления душевных ран, грубо подтолкнет сам процесс исцеления – то самое время, которое, согласно пословице, лучший лекарь. И он всеми силами противился такому излечению, как всякий скорбящий, который заведомо знает, что притупление боли утраты означает и стирание образа любимого человека, с которым нет сил расстаться.
Но узкая, усыпанная цветами тропа меж двух этих бездн, о существовании которой он раньше и не подозревал, открылась перед ним как бы сама собой: образ Евы не канул и не стерся во прахе прошлого, чего он так боялся, – нет, исчезла не она, но боль. Перед ним явилась сама Ева, а не затуманенный его слезами образ, и в минуты умиротворенной самососредоточенности он чувствовал ее близость так ясно, будто до него долетало живое дыхание.
Все больше удаляясь от мира, он познал часы такого безмерного счастья, о котором прежде и помышлять не мог. Ему открывались все новые дали прозрения, и он все отчетливее понимал, что ему дано пережить истинное чудо, в сравнении с чем все были и небыли внешней жизни не просто миражи, как он думал всегда, а самые настоящие тени, отступающие перед лучами света.
Притча о Фениксе, пернатом провозвестнике вечного обновления, день ото дня все сильнее впечатляла его, обогащалась все новыми смыслами, позволяя увидеть разительное отличие живых символов от мертвых.
Все, чего он искал, казалось, заключено в этой неисчерпаемой метафоре.
Она разрешала все загадки, подобно всеведущему существу, дающему единственно правильные ответы на любые вопросы.
Например, упражняясь в усилиях овладеть ходом своих мыслей, Фортунат заметил, что порой у него на редкость хорошо получается, но затем, при попытках уяснить, каким именно способом он достиг такого результата, из памяти изглаживалось все, что могло бы пролить на это свет. В мозгу не оставалось никакого следа, и приходилось все начинать сызнова, чтобы придумать новую методу…
«Сон тела, вот кто похитил у меня сорванный плод», – говорил он себе в таких случаях и, чтобы впредь не допустить этого, принимал решение больше не ложиться спать. Неизвестно, как долго ему пришлось бы изводить себя бессонницей, если бы однажды утром его не осенило: эти странные пустоты в памяти – не что иное, как «пепелища», а из пепла непременно должен восстать вновь обновленный Феникс. И незачем изобретать методы, а потом припоминать их, прав был Пфайль, когда говорил в Хилверсюме: истинная ценность не в готовом холсте, а в таланте художника.
С тех пор как Фортунат уразумел это, овладение мыслями превратилось из утомительной головоломки в неизменное наслаждение, и он восходил от ступени к ступени, даже не считая их, пока в один прекрасный день не обнаружил с великим удивлением, что уже владеет ключом к могуществу, о котором и мечтать не мог.
«У меня такое чувство, что до сих пор я был жертвой мыслей, они роились в моей голове, добывая из нее пищу, – рассказывал он Сваммердаму, с которым все еще по обыкновению делился своими переживаниями, – а теперь я могу усилием воли отправить их в полет, и они возвращаются ко мне, и у каждой – медоносный взяток смысла. Раньше они опустошали меня, а теперь обогащают».
Спустя неделю он случайно наткнулся в дневнике на описанный почти теми же словами сходный духовный казус и не мог не нарадоваться тому, что стоит на верном пути, который нашел сам.
Листы с этими строками, слипшиеся от плесени и сырости, просохнув под лучами падавшего из окна света, отделились друг от друга и теперь поддавались прочтению.
Он чувствовал, что и во всем строе его мыслей происходит нечто подобное.
В последние годы – до и во время войны – он всякое слышал и читал про так называемую мистику. И все, что с этим связано, в большей или меньшей степени служило идее «туманности», ибо, насколько он мог судить, было как будто нарочно размыто, стушевано и чем-то напоминало экстатическое бормотание курильщиков опиума. И хотя он не сомневался в справедливости своего приговора, а то, что с чьей-то легкой руки именуется мистикой, считал ни чем иным, как блужданием в тумане, теперь он мог поверить в реальность истинного мистического состояния, которое трудно обрести, а еще труднее вызвать каким-то усилием, – оно не только не уступает в яркости обыденному восприятию жизни, но и значительно превосходит его живой естественностью.
Это уже не имело ничего общего с сомнительной усладой экзальтированных «мистиков», со смиренными всхлипами соискателей персонального «спасения», для коего непременно нужен кровавый фон в виде осужденных на вечные муки грешников. Но и сытое чавкающее самодовольство человеческого быдла, убежденного в том, что переваривает свою жвачку на почве реальности, тоже казалось чем-то далеким, как полузабытый тошнотворный кошмар.
Хаубериссер выключил свет, сел за стол и стал Ждать темноты. За окном опустился тяжелый занавес ночи.
Фортунат чувствовал, что Ева совсем рядом, но не мог видеть ее.
Когда он закрывал глаза, краски собирались в кучевые облака, таяли и вновь обретали плотность. Опыт подсказывал ему, что это он собирает их, что они составляют тот материал, из которого он может творить образы, которые поначалу кажутся застывшими и безжизненными, но постепенно, будто одушевленные таинственной силой, обретают собственную жизнь, как существа, ему подобные.
Несколько дней назад ему впервые удалось увидеть и оживить таким образом лицо Евы, и он было решил, что стоит на верном пути, что это духовный путь воссоединения с ней, но тут он вспомнил те строки из свитка, где говорится о галлюцинациях ведьм, и понял: перед ним безбрежное болото, населенное призраками, – сделаешь только шаг и уже не выберешься.
И чем мощнее напирала сила, претворявшая в образы его сокровенные, не познанные им самим желания, тем неотвратимее становилась опасность – он чувствовал это – заплутать на коварных тропах, которые уже никогда не выведут назад.
С содроганием и в то же время с щемящей тоской он вспоминал минуты, когда ему удалось вызвать фантом Евы. Сначала тот был бледен, как серая тень, но потом наполнился цветом и жизнью, и вот перед ним стояла она, и казалась полнокровнее самой жизни.
Фортунат навсегда запомнил сковавший все его тело ледяной холод, когда, повинуясь магическому инстинкту, он отважился на попытку ощутить видение и другими чувствами – слухом и осязанием.
С тех пор он столько раз ловил себя на поползновении еще раз сволхвовать перед внутренним взором этот образ, и ему стоило невероятных усилий воспротивиться соблазну.
На прелой траве пятнами плесени белеют по утрам кружева паутины. Между грязно-меловыми бугорками земли – холодные, стекленеющие лужи, которые уже не верят солнцу. Иссохшие стебли не в силах поднять понурые цветочные головки к кристально ясному небу. Доживают свои последние часы мятущиеся бабочки с обтрепанными линялыми крылышками. В аллеях и скверах – сухой шелест жухлой листвы.
Подобно увядающей женщине, которая не жалеет яркого грима, чтобы скрыть свой возраст, природа украшает себя румянами и позолотой осенних красок.
Имя Евы ван Дрейсен в Амстердаме уже забылось. Даже барон Пфайль считал ее погибшей, и Сефарди скорбел о безвозвратной утрате. Только Хаубериссер не мог примириться с мыслью о ее смерти.
Но он не заводил речи о Еве, когда у него бывали друзья и старик Сваммердам.
Фортунат стал немногословен и замкнут и говорил лишь о вещах, которые ничуть не волновали его. Ни единым намеком не выдал он своей сокровенной и крепнувшей день ото дня надежды когда-нибудь вновь увидеть Еву. Он боялся, что, проговорившись об этом, разорвет некую тончайшую сеть.
Только Сваммердаму было позволено угадать его состояние, хотя на сей счет не прозвучало ни слова.
С того момента, когда Фортунат дочитал до конца свиток, в нем начала совершаться некая, ему самому непонятная метаморфоза. Сначала он решил поупражняться в неподвижном сидении и просиживал по настроению час или около того скорее из любопытства, не лишенного, однако, некоторой доли скепсиса, как человек, который заранее отрезвляет себя девизом безверия: «Все равно из этого ничего не выйдет».
Спустя неделю, несмотря на то что теперь он отводил упражнению не более пятнадцати минут утреннего времени, он выполнял его с полной концентрацией сил, ради самого процесса, а не в утомительном и всякий раз напрасном ожидании какого-то чуда.
Вскоре это занятие стало для него такой же потребностью, как и утренняя ванна, о которой он с радостью думал, ложась спать.
Много дней его мучили приступы жуткого отчаяния при мысли о том, что Ева потеряна навсегда, однако он не поддавался искушению теснить мучительные мысли каким-то магическим образом и даже бежать от воспоминаний о Еве, что всегда казалось ему победой эгоизма, бесчувствия и самообмана, но однажды, когда боль стала до того невыносимой, что избавить от нее, казалось, может только самоубийство, он решил сразиться.
Как полагалось по предписанию, он сел, выпрямил корпус и попытался достичь состояния высшего бодрствования, хоть ненадолго отбить натиск беспощадных мыслей. И вопреки ожиданиям, это, как ни странно, удалось с первой попытки. Еще за минуту до погружения он думал, что выйдет из него с еще одним рубцом горького раскаяния и будет терпеть сугубую пытку, но ничуть не бывало. Напротив, в него вселилось чувство непостижимой уверенности, о которое разбивались все измышляемые сомнения, – уверенности в том, что Ева жива и ей не грозит никакая опасность.
Если весь день мысли о ней обрушивались на него сотнями обжигающих ударов, то теперь он воспринимал их как весть: где-то вдали Ева думает о нем и шлет ему свои приветы. То, что было болью, вдруг обратилось в источник радости.
Так путем упражнений обрел он спасительный берег в собственной душе, где мог укрыться, чтобы почерпнуть новые силы для своих надежд и сокровенного роста, который для тех, кто не постиг его в самопознании, на всю жизнь останется пустым звуком, сколь бы часто они о нем ни слышали.
До того, как Фортунат открыл для себя это состояние, он думал, что, избегая боли, причиняемой мыслями о Еве, достигнет лишь скорейшего заживления душевных ран, грубо подтолкнет сам процесс исцеления – то самое время, которое, согласно пословице, лучший лекарь. И он всеми силами противился такому излечению, как всякий скорбящий, который заведомо знает, что притупление боли утраты означает и стирание образа любимого человека, с которым нет сил расстаться.
Но узкая, усыпанная цветами тропа меж двух этих бездн, о существовании которой он раньше и не подозревал, открылась перед ним как бы сама собой: образ Евы не канул и не стерся во прахе прошлого, чего он так боялся, – нет, исчезла не она, но боль. Перед ним явилась сама Ева, а не затуманенный его слезами образ, и в минуты умиротворенной самососредоточенности он чувствовал ее близость так ясно, будто до него долетало живое дыхание.
Все больше удаляясь от мира, он познал часы такого безмерного счастья, о котором прежде и помышлять не мог. Ему открывались все новые дали прозрения, и он все отчетливее понимал, что ему дано пережить истинное чудо, в сравнении с чем все были и небыли внешней жизни не просто миражи, как он думал всегда, а самые настоящие тени, отступающие перед лучами света.
Притча о Фениксе, пернатом провозвестнике вечного обновления, день ото дня все сильнее впечатляла его, обогащалась все новыми смыслами, позволяя увидеть разительное отличие живых символов от мертвых.
Все, чего он искал, казалось, заключено в этой неисчерпаемой метафоре.
Она разрешала все загадки, подобно всеведущему существу, дающему единственно правильные ответы на любые вопросы.
Например, упражняясь в усилиях овладеть ходом своих мыслей, Фортунат заметил, что порой у него на редкость хорошо получается, но затем, при попытках уяснить, каким именно способом он достиг такого результата, из памяти изглаживалось все, что могло бы пролить на это свет. В мозгу не оставалось никакого следа, и приходилось все начинать сызнова, чтобы придумать новую методу…
«Сон тела, вот кто похитил у меня сорванный плод», – говорил он себе в таких случаях и, чтобы впредь не допустить этого, принимал решение больше не ложиться спать. Неизвестно, как долго ему пришлось бы изводить себя бессонницей, если бы однажды утром его не осенило: эти странные пустоты в памяти – не что иное, как «пепелища», а из пепла непременно должен восстать вновь обновленный Феникс. И незачем изобретать методы, а потом припоминать их, прав был Пфайль, когда говорил в Хилверсюме: истинная ценность не в готовом холсте, а в таланте художника.
С тех пор как Фортунат уразумел это, овладение мыслями превратилось из утомительной головоломки в неизменное наслаждение, и он восходил от ступени к ступени, даже не считая их, пока в один прекрасный день не обнаружил с великим удивлением, что уже владеет ключом к могуществу, о котором и мечтать не мог.
«У меня такое чувство, что до сих пор я был жертвой мыслей, они роились в моей голове, добывая из нее пищу, – рассказывал он Сваммердаму, с которым все еще по обыкновению делился своими переживаниями, – а теперь я могу усилием воли отправить их в полет, и они возвращаются ко мне, и у каждой – медоносный взяток смысла. Раньше они опустошали меня, а теперь обогащают».
Спустя неделю он случайно наткнулся в дневнике на описанный почти теми же словами сходный духовный казус и не мог не нарадоваться тому, что стоит на верном пути, который нашел сам.
Листы с этими строками, слипшиеся от плесени и сырости, просохнув под лучами падавшего из окна света, отделились друг от друга и теперь поддавались прочтению.
Он чувствовал, что и во всем строе его мыслей происходит нечто подобное.
В последние годы – до и во время войны – он всякое слышал и читал про так называемую мистику. И все, что с этим связано, в большей или меньшей степени служило идее «туманности», ибо, насколько он мог судить, было как будто нарочно размыто, стушевано и чем-то напоминало экстатическое бормотание курильщиков опиума. И хотя он не сомневался в справедливости своего приговора, а то, что с чьей-то легкой руки именуется мистикой, считал ни чем иным, как блужданием в тумане, теперь он мог поверить в реальность истинного мистического состояния, которое трудно обрести, а еще труднее вызвать каким-то усилием, – оно не только не уступает в яркости обыденному восприятию жизни, но и значительно превосходит его живой естественностью.
Это уже не имело ничего общего с сомнительной усладой экзальтированных «мистиков», со смиренными всхлипами соискателей персонального «спасения», для коего непременно нужен кровавый фон в виде осужденных на вечные муки грешников. Но и сытое чавкающее самодовольство человеческого быдла, убежденного в том, что переваривает свою жвачку на почве реальности, тоже казалось чем-то далеким, как полузабытый тошнотворный кошмар.
Хаубериссер выключил свет, сел за стол и стал Ждать темноты. За окном опустился тяжелый занавес ночи.
Фортунат чувствовал, что Ева совсем рядом, но не мог видеть ее.
Когда он закрывал глаза, краски собирались в кучевые облака, таяли и вновь обретали плотность. Опыт подсказывал ему, что это он собирает их, что они составляют тот материал, из которого он может творить образы, которые поначалу кажутся застывшими и безжизненными, но постепенно, будто одушевленные таинственной силой, обретают собственную жизнь, как существа, ему подобные.
Несколько дней назад ему впервые удалось увидеть и оживить таким образом лицо Евы, и он было решил, что стоит на верном пути, что это духовный путь воссоединения с ней, но тут он вспомнил те строки из свитка, где говорится о галлюцинациях ведьм, и понял: перед ним безбрежное болото, населенное призраками, – сделаешь только шаг и уже не выберешься.
И чем мощнее напирала сила, претворявшая в образы его сокровенные, не познанные им самим желания, тем неотвратимее становилась опасность – он чувствовал это – заплутать на коварных тропах, которые уже никогда не выведут назад.
С содроганием и в то же время с щемящей тоской он вспоминал минуты, когда ему удалось вызвать фантом Евы. Сначала тот был бледен, как серая тень, но потом наполнился цветом и жизнью, и вот перед ним стояла она, и казалась полнокровнее самой жизни.
Фортунат навсегда запомнил сковавший все его тело ледяной холод, когда, повинуясь магическому инстинкту, он отважился на попытку ощутить видение и другими чувствами – слухом и осязанием.
С тех пор он столько раз ловил себя на поползновении еще раз сволхвовать перед внутренним взором этот образ, и ему стоило невероятных усилий воспротивиться соблазну.