Страница:
Что пять лет назад, на какой-то периферийной Сути, в ночь Середины Лета у высокого костра Флетчер обменялся венками с Многой… Он не придал этому ни малейшего значения — ему просто была нужна женщина на одну ночь, и не более того. Она же, углядев в нем примесь Нездешней крови, решила сделать его жемчужиной своей коллекции и пять лет вела на него загонную охоту.
Что охмурить и окрутить Флетчера Многая могла лишь в своей Башне, которую за эти годы изрядно загадила во всех отношениях — от энергетических потоков до пола и ковров… Но заманить его туда никак не удавалось. И желтый дракончик влетел в мою форточку лишь потому, что Многая не хуже меня знала о пребывании Флетчера в Эсхаре. А я, не зная всего этого, великолепно сыграла ту роль, на которую меня предназначили с самого начала — роль приманки. Пусть даже и не по сценарию, начертанному двумя шарлатанками, пусть даже вынудив Хуану сломать посох Стайна — важен результат.
Я изводилась, пытаясь понять, чем невзначай оскорбила эту женщину — и даже помыслить не могла, что самым своим существованием. Мои Мастерские достоинства были просто-напросто свалены в одну кучу с привлекательной внешностью и случайным вхождением в десятку ведьм-асов. Я доводила самоуничижение до абсурда, упрекая себя за то, что расслабилась перед случайным человеком — но это был не случайный человек, а соперница. Я не приняла Многую всерьез, не чуя в ней ни особых способностей, ни мощной поддержки сторонних сил, даже не наблюдая женского изящества — и забыла, что хитрость в сочетании с завистью и амбициями зачастую не менее опасна.
Но даже сила Башни и поддержка Хуаны не сделали из Флетчера того, что было нужно этой стерве — послушного орудия и покорного любовника. И тогда она, вне себя от ярости, попросту кинулась ломать в нем все, до чего могла дотянуться. А ломать, как известно, не строить, к тому же Флетчер никогда не отличался хорошей защитой — у Растящих Кристалл энергия Камня уходит на удар, а не на стену…
Я не знаю, станет ли когда-нибудь Флетчер прежним — лишь чувствую, что не в моих силах вернуть ему то, что отняла по злобе глупая девица. Я не могу ни в чем себя упрекнуть, ведь я ничего не знала, мало того — не могла знать…
И, наверное, никогда не избавлюсь от ощущения, что потеряла любимого человека только и исключительно по своей вине.
Ветер крепнет, и все отчаяннее шум ветвей, и мечутся, раскачиваясь, фонари среди беспокойной листвы, наполняя комнату безумной пляской теней. Синяя птица развернула крылья и канула с фонаря в грозовую ночь, а я осталась сидеть и смотреть, как в калейдоскопе полусвета и тени то возникает, то тает браслет на руке Флетчера. Он кажется невесомым и каким-то полупризрачным, хотя ширина его — два моих пальца, и единственный знак нарушает гладкую непорочность сияющего серебра — вертикальная черта посередине. Но я понимаю, что это не просто черта…
ВЛАСТЬЮ РУНЫ ИОИСЭ, ЧТО ЗНАЧИТ ОСТЫВАНИЕ И КОНСЕРВАЦИЮ ПРОЦЕССА, СВЯЗЫВАЮ СИЛУ И ПАМЯТЬ ХЕЙНЕДА ВИНАЛКАРА, ЧТО НЕ ЗНАЛ ПОКОЯ И НИКОГДА НЕ ИСКАЛ ЕГО…
Я просила сделать это сама, но мне отказали, пусть вежливо, но непреклонно: тебе не по рангу, не забывай, что ты все еще не полноправный Мастер. Даже это право было у меня отнято…
На том совете Мастеров я не услышала ни слова упрека в свой адрес. Они лишь качали головой и вздыхали скорбно: «Кто бы мог подумать, что снова до такого дойдет! Если уж бьет — то по самым лучшим…» Приговор Ливарка не подлежал обжалованию: лучше Ордену обходиться без Флетчера год, два, даже три, чем потерять навсегда. А мне лучше отойти в сторону и не мешать, ибо сказано: где ты ничего не можешь, там ты не должен ничего хотеть. Привести приговор в исполнение доверили Сайрону.
Тому самому Сайрону, которому Флетчер на весеннем фестивале собирался бросить вызов за место Магистра Растящих. Оставалось всего-то два месяца… Но тот, кто был равен Сайрону во всем, уже не бросит никакого вызова — его просто нет, раз тот, кого зовут Флетчером, решил обходиться без него…
Прошлой ночью Сайрон вошел в эту спальню — силу всегда связывают во сне, и не только скованному, но и никому вокруг не дано видеть браслета на его левом запястье. Одной мне дано — я видела, как узкая и длинная ладонь коснулась темных волос, я слышала, как лилась с губ Сайрона Высокая Речь, хотя и не разбирала всех слов — лишь «белый корабль», «светит звезда», «плыть не дано»…
ДАБЫ НЕ УТРАТИЛ ОН СИЛЫ СВОЕЙ ОКОНЧАТЕЛЬНО ИЗ-ЗА» ПОСТУПКА ПУСТЬ НЕОСОЗНАННОГО, НО НЕБЛАГОВИДНОГО…
Завтра мы расстанемся. И наверное, расстанемся не по-доброму — все идет к тому, что он сам прогонит меня. Мне принадлежит лишь остаток этой ночи… «Так надо, девочка моя», — грустно сказал мне Ливарк, гладя по голове, как гладят кошек…
Наконец-то хлынул ливень. Насколько природа счастливее меня — она может плакать!
А для меня боль — как для иных вино: невкусна и запрещена. Вообразите на минуту, что машина умеет думать и чувствовать совсем как человек… так что, она будет упиваться своей поломкой? Нет, думаю, она будет искать либо способ устранить неисправность, либо такую схему работы, при которой поломка будет минимально мешать делу!
Вот за это (даже больше, чем за обязанность всегда «знать, как надо»!) очень многие и ощущают подсознательную неприязнь к любому из Братства: если нам плохо, глаза у нас не печальные, а злые. И то лишь у некоторых — по остальным вообще ничего невозможно прочитать. Выключать физическую боль — первое, чему мы учимся от Наставников, если только не выучились этому еще раньше. А умение выключать или тщательно прятать боль душевную приходит со временем. Ибо сказано: учитесь властвовать собою…
Сейчас-то я тоже это умею, но тогда, до инициации… тогда-то я и начала, выходя в круг, закрывать лицо вуалью. И вовсе тут ни при чем «традиции Кардори»… колокольчики, босые ноги — это все антураж. Пусть я не Леди Радость, я только ее предтеча, но если учишь людей чему-то — нельзя показывать, что сам не всегда можешь следовать собственным проповедям.
Зато уж те, кто был близок мне в ту пору, такого навидались!..
Похмелья тяжкая беда…
Боги мои, с кем я могла ТАК надраться? Какой козел оставил это пятно от вина на белоснежной простыне? А главное, почему то тут, то там видны обугленные следы пальцев?!
Из-за перегородки торчат ноги спящего Россиньоля. Одна босая, на другой носок с дыркой. Сам, значит, лег на полу, а свою кровать уступил мне… и кому? Был же здесь кто-то третий! Вон, кинжал на полу валяется рядом с пустой бутылкой — не мой, а Россиньоль вообще никогда не носит никакого оружия.
Господи, что же я такого натворила, из-за чего у меня полностью отшибло память? Поворачиваюсь к окну, где, по идее, вчера стояла большая кружка с отваром таволги — и ойкаю. От симпатичных занавесок с аханеорской вышивкой, Неллиной работы, остались одни обгорелые лохмотья. Концептуально. Это что… тоже я?
А по какому поводу, и думать нечего — ответ очевиден. Кто бы ни был владелец этого кинжала, он не был Флетчером, и в этом состояла его непрощаемая вина.
Из сознания, вслед за желанием немедленной легкой смерти, потихоньку уходит и порыв встать на колени, горячо помолиться Единой и ее детям и пообещать, что больше никогда, никогда, никогда… За окном слышится птичий щебет, сквозь дыры в спаленных занавесках в комнату робко проникают лучи солнца и тихо ложатся на пыльный пол, на постель, на мое лицо…
Привыкнуть можно ко всему. В том числе и к одиночеству. Вот только вредная это привычка, а как тяжело отвыкать от вредных привычек, известно любому…
Лет этак пятьсот назад мои ругианские предки в таком состоянии, гуляючи, полгорода прахом пускали. Национальное достояние, трать-тарарать — тоска, по убойной силе равная жесточайшему похмелью и до него же неизбежно и доводящая…
Черт подери все, надо-таки перебираться в Башню, пока совсем с ума не сошла. Там хоть Нодди все время будет рядом… о Хозяине я стараюсь не думать, ибо гнилое это дело — разборки с собственной совестью.
Надо, ох, надо… Второй такой ночи берлога Россиньоля не переживет.
На мне шелковое платье, подарок Хозяина, которое я ношу только в Башне, лицо скрывает густая вуаль, и я боюсь откинуть ее даже на секунду… Если здешние обитатели увидят мое открытое лицо, мне не жить, они отберут его — не знаю как. Мне плохо и страшно, временами отвратительно до тошноты, я не могу представить себе, как я тут оказалась и как могу покинуть этот кошмар. Пока меня никто не трогает, наверное, я никому не интересна. Иные корчат издали рожи в знак приветствия, но никто не подходит…
Пройдя очередным коридором, я выхожу в маленький зал. Он освещен все тем же тускло-красным светом, в его потоке, как в водопаде крови, извивается женщина, увешанная золотой бахромой вместо одежды. «Брысь!» — бросаю я властно, женщина тут же сжимается в комочек и мимо меня проскальзывает в дверь. Красный свет темнеет, делается лиловым, потом синим — и только тогда я замечаю сидящего у стены человека с лютней. На нем черный, подчеркнуто средневековый наряд — кажется, стандарт XII века; длинные серебряные волосы скрывают лицо…
«Здравствуй», — говорю я.
«Здравствуйте, светлая госпожа», — он встряхивает головой, и я тут же узнаю эти до боли любимые мною черты. А когда он опускает лютню, я вижу, что руки его скованы длинной тонкой цепью.
«Что ты делаешь здесь, Флетчер? И… твои волосы… что с ними? Неужели…» — я не договариваю, слова стынут на моих губах.
«Вы хотите сказать — седина? Ошибаетесь, светлая госпожа, это их природный цвет. Или вы меня с кем-то путаете?»
Я опускаюсь перед ним на колени и отвожу вуаль с лица.
«Флетчер, ты что, не узнаешь меня?»
«Ну почему же! Вы — Линда-Элеонор, жена лорда Айэрра и законная владычица Авиллона», — голос его абсолютно спокоен, ни боли в нем, ни насмешки — одно равнодушие.
Как — владычица?!
Словно отвечая на этот мой безмолвный вопрос, луч синего света делается ярче, на миг я вижу свое отражение в черном полированном камне стены… И на голове моей — трехзубая корона Башни Теней, та самая, что когда-то давно венчала голову Райнэи.
«Как ты попал сюда? Кто посмел надеть на тебя эти цепи?!» — я касаюсь губами его скованных рук, но он отдергивает их.
«Какие цепи, светлая госпожа? Не понимаю, о чем это вы. А попал я сюда своей волей, я свободный человек».
«Что с тобой, любимый мой?»
Его темные глаза непроницаемо печальны.
«Не стоит вам так меня называть, владычица. Аран любит вас, и какое вам дело до скромного уличного артиста?»
«Отдайте его мне, Повелительница Огня!»
У ног моих в пыли цепляется за мое платье девочка лет тринадцати в ярко-розовых лохмотьях, на лбу ее нарисован цветок, а на щеках — звезды.
«Отдайте его мне! Ну пожалуйста, леди, ведь вы такая красивая, такая добрая, такая сильная! Вы властвуете над Светом, у вас есть целый мир. А у меня ничего нет, я знаю только этот замок, но и здесь меня никто никогда не будет любить. Пусть у меня будет хотя бы он! Чего вам стоит?»
Какое-то мгновение мне хочется просто отшвырнуть ее, как звереныша — тем более, что на пальцах, которые вцепились в мой подол, весьма внушительные коготки. Но она такая маленькая и слабая, так трогательно глядит на меня, что мне становится жалко ее.
«Маленькая, если бы я могла! Лучше не проси, ты сама не знаешь, чего хочешь. Ты же не попросишь, чтобы я отрезала и отдала тебе руку? А он ведь не рука, он часть души моей, я люблю его больше жизни, больше счастья… Он — мой возлюбленный…»
«Светлая госпожа, — теперь голос его звучит холодно, почти презрительно, — я никогда не был ни вашим, ни чьим-либо еще — я сам по себе, и только сам выбираю свою судьбу».
Он резко поднимается на ноги, цепи его звякают.
«Или это традиция всех хозяек Башни Теней — изменять Арану с менестрелями?»
«За что, о боги?!» — только и могу выговорить я. А он берет лютню и уходит в один из темных коридоров. Со сдавленным криком я кидаюсь за ним, но девочка с разрисованным лицом все цепляется за мою одежду, не давая мне бежать. Я отталкиваю ее и мчусь непонятно куда, не веря, что догоню, и зову отчаянно: «Вернись, любимый, радость моя, мой повелитель!..»
—…мой повелитель!
— Я здесь, Элендис. Что с тобой? — Хозяин гладит меня по волосам, целует, успокаивает, как маленькую. — Что тебе приснилось, любовь моя? Ты так страшно кричишь, что всю Башню можешь на ноги поднять!
Еще не осознав до конца, где я и что со мной, я сажусь на постели.
— Джейднор, — я произношу это, не открывая глаз, каким-то потусторонним голосом, — этой ночью еще одна Суть… или душа… пала под напором Тени.
Только после этого мне удается окончательно очнуться. Спальня в Башне Теней, чаще именуемая «аквариум», занавеси в цвет бирюзы… В руке Хозяина дрожит пламя свечи, в другой он держит бокал с апельсиновым соком.
— Пей. Успокойся. Все хорошо, все уже позади, это был только сон…
— Нет, Джейд, — произношу я еле слышно и утыкаюсь лицом в подушку. — Не все в нем было сном, Я ранена, тяжело ранена, и нет мне спасения…
«ТЫ ПРЕЖДЕ БЫЛ СО МНОЙ, И Я НЕ ТОСКОВАЛА!!!»
Храниэль сидит напротив меня и болтает ногами, не достающими до пола. Перед ней блюдо моего собственного приготовления: салат из помидоров и лука, заправленный сметаной, выложен в холодный вареный рис, после чего все тщательно перемешано. На мой взгляд так вкуснота неимоверная, но у Храниэль на этот счет особое мнение.
— Я не люблю лук, — тянет она (а глазенки хитрые-хитрые!). — У меня от него язык болит.
— Вот еще новости! Между прочим, когда у меня во рту ранки, я всегда лук ем — и сразу перестает болеть. Так что не выдумывай. И пока не доешь ужин, никакого жженого сахара не будет.
На самом деле я почти мечтаю, чтобы Храниэль оставила половину на тарелке — тогда можно будет самой доесть… Все чаще я отказываю Россиньолю — моего душевного состояния уже не скрывает и вуаль. Естественно, денег на еду у меня в обрез, и я уже три недели постоянно голодна. Но — дите надо воспитывать, особенно если в этом создании половина крови Айэрра.
А вообще, по-моему, если ребенку в возрасте Храниэль никогда не доводилось голодать, он всегда будет привередничать за столом. По своим сестрам сужу.
— А давай так, тетя Линда, — Храниэль шлепает ложкой по тарелке, во все стороны летят сметанные брызги. — Я еще съем вот этот кусочек, вот этот, этот и тот. И больше не буду. Ладно?
У меня не хватает силы воли с нею бороться. Интересно, что будет, если у меня когда-нибудь появится свое такое чудо?
— Ладно. Но только потом не говори, что голодная, и яблок у отца не выпрашивай.
— Я сытая, — поспешно заявляет Храниэль. — Живот толстый-претолстый, больше ничего не влезет.
— Даже жженый сахар? — дразнюсь я.
— А жженый сахар — это не еда, — и снова отцовские искорки в глазах. — Жженый сахар — это вкусинка!
Компромисс достигнут, и я снова склоняюсь над своим рукодельем, но краем глаза все же слежу за Храниэль — как там обстоит дело с оговоренными кусками? Маленькая полу-Нездешняя заталкивает их в рот, давясь, словно ест лягушку, и всем своим видом показывая, как она не любит мою стряпню. Я притворяюсь, что полностью занята обшиванием черного бархатного кружка по краям перламутровыми листочками — через один темно-розовыми и золотисто-алыми. Будет новая застежка на плащ…
— Все, — деловито произносит Храниэль, поспешно отодвигая тарелку, и затем неуверенно добавляет: — Я хорошая.
— Хорошая, хорошая, — соглашаюсь я, вздыхая. — Давай мешай сметану.
Радостно повизгивая, Храниэль залезает на стул с ногами, тянется за большой кружкой, в которой мы остужаем «вкусинку», и немедленно въезжает локтем в мой бред кулинарии. На рукаве золотистой нарядной блузки расплывается отвратительное пятно из помидорно-сметанного соуса. Я мысленно издаю самый леденящий кровь стон из всех, которые когда-либо слыхали на старых кладбищах. Нет, определенно этот день будет стоить мне пяти лет жизни, никак не меньше.
Пока Храниэль сосредоточенно крутит ложечкой в сметане с сахаром и превращает ее в некое подобие крема для бритья, я достаю большую закопченную ложку, смазываю ее маслом, сверху насыпаю ровный слой сахара и протягиваю к очагу. Храниэль тут же все бросает и завороженно следит за тем, как сначала тает масло и сахар плавает в прозрачной жидкости, как затем внезапно плавится сам сахар, и в ложке пенится коричневая масса с острым запахом. Не теряя ни секунды, я быстро окунаю ложку в заранее приготовленную сметану — громкое шипение наполняет кухню, и Храниэль снова радостно взвизгивает. Вооружившись своей маленькой ложечкой, она тут же извлекает получившийся бесформенный леденец, не дожидаясь, пока тот окончательно остынет, и сосет его с видом величайшего блаженства. На мою долю остается то, что пригорело к ложке.
И так несколько раз, до тех пор, пока сметана не пропитается жженым сахаром до желтовато-кремового цвета и сама не станет «вкусинкой» — в этом-то и заключается главный номер программы.
Храниэль перемазалась как поросенок — смуглая мордашка в сахаре и сметане, темно-красные новые штаны в золе. Я бы на месте Хозяина устроила мне большую головомойку за подобное неумение уследить за дитем — но в том-то и дело, что он, скорее всего, даже и не заметит…
Говорят, что смертная, ставшая матерью Храниэль, обликом была почти неотличима от Райнэи… Не мне судить — она родила дочь и умерла в тот год, когда я впервые раздвинула ткань мироздания и еще знать не знала ни о какой Башне Теней. Сейчас девочке шесть, и несмотря на то, что она воспитывается среди людей и как человек, у нее темно-карие глаза без белков. Клеймо рождения ничем не смоешь… И черная атласная челка над глазищами юной Нездешней, и ужасно жизнерадостный характер — со всеми в Башне она на «ты», все мы для нее тетя Нодди и дядя Кермо, а теперь еще и тетя Линда, трать-тарарать…
Вы только не подумайте, что я имею что-то против Храниэль. В ней бездна обаяния, но я… из меня нянька, как из страуса папа римский, и от этой работы я медленно сатанею. Женщинам с двумя мужскими стихиями детей, пожалуй, вообще нельзя доверять.
— Вкусно было, — Храниэль выскребает остатки со стенок кружки. Вот это, будьте спокойны, она доест до последней капельки — можно посуду не мыть.
— Ну раз вкусно, пошли спать. Только сначала умоемся.
— А папа?
— Какой папа? Уже одиннадцать часов! Все хорошие девочки давно спят, а то в полночь придет злой зверь Намелискр [5] и всех, кто не спит, живенько утащит к себе под Тень.
— А фы вне фкафку на нофь рафкавеф? — даже с зубной щеткой во рту Храниэль не умолкает.
— Расскажу, только не я. Сегодня очередь дяди Кермо, вот пусть он и рассказывает.
По дороге в спальню Храниэль хватает с полочки мою недоделанную застежку — всего три листочка осталось пришить — и долго вертит в руках.
— Красиво, — наконец приходит она к выводу. — Это как солнечное затмение. Когда мы с тетей Ринуйл плавали на большом корабле, я видела солнечное затмение… — она продолжает оживленно рассказывать, но я уже не слушаю. А ведь и вправду чисто солярный символ, и отнюдь не светлый — устами младенца…
Убедившись, что Храниэль легла и никаких провокаций с ее стороны не предвидится, я беру магический кристалл — уж больно неохота топать на самый верх Башни, в логово Кермо.
— Я ее уложила, — говорю я с ноткой злорадства. — Теперь твоя очередь. Иди рассказывай очередную страшненькую и длинненькую.
…Из спальни доносятся приглушенные голоса, на пол ложится тонкая полоска света. Хозяина все еще не видать. Я снова верчу в руках «солнечное затмение», корона которого уже полностью доделана.
Так значит, солярный символ?
Выругавшись, я достаю коробочку с розовым жемчугом и продеваю иглу в первую бусину.
БРАТ МОЙ, КРЕСТ ТВОЙ В КРУГЕ,
БРАТ, КРУГ МОЙ ОБЪЯЛ КРЕСТ…
И вот уже розовый жемчужный крест светло и страшно сияет на черном бархате… Набросив плащ, скалываю его у горла своим изделием и подхожу к зеркалу.
Рубашка в цвет крови, а туника черная, и из черного шелка длинный плащ. И застежка эта разнесчастная… даже не верится, что сделала ее своими руками.
— Леди Залов. Ночи, — с ненавистью шепчу я своему двойнику в глубинах ночного стекла. — В таком прикиде тебе только… принимать судьбоносные решения, а не воспитывать чужую дочь!
Часы на Черной Свече пробили полночь. Лорд мой и господин… вот где тебя черти носят в самую глухую ночь?!
БРАТ МОЙ, ПЛАЩ ТВОЙ ЧЕРНЫЙ,
БРАТ МОЙ…
Что это?! Я никогда раньше не слыхала этой песни, так почему она преследует меня весь вечер?!
Какое-то непонятное исступление, когда хочется то ли со всей силы стукнуть кулаком в стекло, чтоб осколки и кровь, то ли разрыдаться у кого-нибудь на груди. Не помня себя, я бегу вниз по лестнице, пулей пролетаю через приемный зал Башни и ныряю в Силовой Орнамент.
Сверкнула и погасла рубиновая вспышка над моей головой, и вот я уже иду, почти бегу по дугообразному коридору, стены которого светятся мягким светло-коричневым сиянием. Очень успокаивающий оттенок, но сейчас он на меня не действует. Ноги сами несут меня — пробежав какое-то расстояние, я вдруг резко сворачиваю влево, и стены вокруг меня тотчас приобретают интенсивный цвет изумруда. По зеленому коридору я двигаюсь совсем недолго. Меня выносит в мир, и только теперь я понимаю, куда неосознанно стремилась — это святилище Ордена.
Естественно, в этот час ночи здесь никого нет. Темнота в таком месте страшит меня, крадучись, я перехожу из комнаты в комнату. Тусклый свет ниоткуда… О боги, что это?
О-о… Это же Зал Магистров, где разбиралось дело по поданной мною апелляции. И тусклый блеск — кристалл Ливарка на подставке перед креслом Верховного.
И тогда, сама ужаснувшись собственной наглости, я прохожу через зал и решительно сажусь в это кресло — и даже не очень удивляюсь, когда кристалл вспыхивает передо мною так же ослепительно, как и перед Верховным Магистром.
— Хэй, боги, силы неба и земли, или как вас там, — голос мой эхом разносится по пустому залу. — Это я с вами говорю, смертная женщина Элендис Аргиноль, уставшая от одиночества. И если вы вернете мне того, кого я обречена любить, вторую и лучшую мою половину, то я обещаю и клянусь, что ступлю под Тень и либо сгину там, либо верну своему Пути его истинного Магистра — того, чье имя сокрыто, а прозвание — Луг Безумец! Dixi!
Какое-то время я еще сижу в кресле, дожидаясь, пока эхо слов моих не замрет в темноте зала и во мне. Кристалл по-прежнему светит — сейчас как-то особенно ярко и резко, словно лампа без абажура, не щадя моих усталых глаз.
Наконец я встаю с кресла и снова спускаюсь в зал, туда, где на холодном полу выложена звезда Андсиры. Порыв, воодушевивший меня минуту назад, медленно гаснет, и я устало бреду, подметая мраморные плиты приспущенным с плеч плащом. В резком белом свете кристалла тень моя ложится дорогой мне же под ноги. На секунду замираю в центре звезды, как тогда, и бездумно воздеваю глаза к потолку…
И мир вокруг меня взрывается светом, словно кристалл Ливарка разросся до размеров всего зала! Это сравнимо лишь с хорошим ударом — ослепленная, я падаю на колени, укрываю лицо плащом, только бы спрятаться, скрыться, ибо ЭТО — непереносимо!..
— Aen ye-o aejth aoli dillaej — да станет по Слову твоему! — неожиданно врывается в мое сознание голос и заполняет его без остатка. Моментально включается внутреннее зрение — обычное парализовано этой всеобъемлющей вспышкой, — и я вижу стоящую на ступенях возвышения Лайгалдэ в древнем облачении силийских школ магии: темно-зеленое платье, широкое и закрытое, черное ажурное покрывало до талии, скрывающее волосы, тонкий серебряный обруч… средневековая королева, да и только. Правая рука ее, перевитая старинным ожерельем-Сплетением, вскинута в повелевающем жесте. Не успев удивиться, машинально отмечаю, что сквозь фигуру моей наставницы проступают очертания кресла, резьбы, подставки… словно голограмма, подсвеченная немыслимой яркостью кристалла.
Что охмурить и окрутить Флетчера Многая могла лишь в своей Башне, которую за эти годы изрядно загадила во всех отношениях — от энергетических потоков до пола и ковров… Но заманить его туда никак не удавалось. И желтый дракончик влетел в мою форточку лишь потому, что Многая не хуже меня знала о пребывании Флетчера в Эсхаре. А я, не зная всего этого, великолепно сыграла ту роль, на которую меня предназначили с самого начала — роль приманки. Пусть даже и не по сценарию, начертанному двумя шарлатанками, пусть даже вынудив Хуану сломать посох Стайна — важен результат.
Я изводилась, пытаясь понять, чем невзначай оскорбила эту женщину — и даже помыслить не могла, что самым своим существованием. Мои Мастерские достоинства были просто-напросто свалены в одну кучу с привлекательной внешностью и случайным вхождением в десятку ведьм-асов. Я доводила самоуничижение до абсурда, упрекая себя за то, что расслабилась перед случайным человеком — но это был не случайный человек, а соперница. Я не приняла Многую всерьез, не чуя в ней ни особых способностей, ни мощной поддержки сторонних сил, даже не наблюдая женского изящества — и забыла, что хитрость в сочетании с завистью и амбициями зачастую не менее опасна.
Но даже сила Башни и поддержка Хуаны не сделали из Флетчера того, что было нужно этой стерве — послушного орудия и покорного любовника. И тогда она, вне себя от ярости, попросту кинулась ломать в нем все, до чего могла дотянуться. А ломать, как известно, не строить, к тому же Флетчер никогда не отличался хорошей защитой — у Растящих Кристалл энергия Камня уходит на удар, а не на стену…
Я не знаю, станет ли когда-нибудь Флетчер прежним — лишь чувствую, что не в моих силах вернуть ему то, что отняла по злобе глупая девица. Я не могу ни в чем себя упрекнуть, ведь я ничего не знала, мало того — не могла знать…
И, наверное, никогда не избавлюсь от ощущения, что потеряла любимого человека только и исключительно по своей вине.
Ветер крепнет, и все отчаяннее шум ветвей, и мечутся, раскачиваясь, фонари среди беспокойной листвы, наполняя комнату безумной пляской теней. Синяя птица развернула крылья и канула с фонаря в грозовую ночь, а я осталась сидеть и смотреть, как в калейдоскопе полусвета и тени то возникает, то тает браслет на руке Флетчера. Он кажется невесомым и каким-то полупризрачным, хотя ширина его — два моих пальца, и единственный знак нарушает гладкую непорочность сияющего серебра — вертикальная черта посередине. Но я понимаю, что это не просто черта…
ВЛАСТЬЮ РУНЫ ИОИСЭ, ЧТО ЗНАЧИТ ОСТЫВАНИЕ И КОНСЕРВАЦИЮ ПРОЦЕССА, СВЯЗЫВАЮ СИЛУ И ПАМЯТЬ ХЕЙНЕДА ВИНАЛКАРА, ЧТО НЕ ЗНАЛ ПОКОЯ И НИКОГДА НЕ ИСКАЛ ЕГО…
Я просила сделать это сама, но мне отказали, пусть вежливо, но непреклонно: тебе не по рангу, не забывай, что ты все еще не полноправный Мастер. Даже это право было у меня отнято…
На том совете Мастеров я не услышала ни слова упрека в свой адрес. Они лишь качали головой и вздыхали скорбно: «Кто бы мог подумать, что снова до такого дойдет! Если уж бьет — то по самым лучшим…» Приговор Ливарка не подлежал обжалованию: лучше Ордену обходиться без Флетчера год, два, даже три, чем потерять навсегда. А мне лучше отойти в сторону и не мешать, ибо сказано: где ты ничего не можешь, там ты не должен ничего хотеть. Привести приговор в исполнение доверили Сайрону.
Тому самому Сайрону, которому Флетчер на весеннем фестивале собирался бросить вызов за место Магистра Растящих. Оставалось всего-то два месяца… Но тот, кто был равен Сайрону во всем, уже не бросит никакого вызова — его просто нет, раз тот, кого зовут Флетчером, решил обходиться без него…
Прошлой ночью Сайрон вошел в эту спальню — силу всегда связывают во сне, и не только скованному, но и никому вокруг не дано видеть браслета на его левом запястье. Одной мне дано — я видела, как узкая и длинная ладонь коснулась темных волос, я слышала, как лилась с губ Сайрона Высокая Речь, хотя и не разбирала всех слов — лишь «белый корабль», «светит звезда», «плыть не дано»…
ДАБЫ НЕ УТРАТИЛ ОН СИЛЫ СВОЕЙ ОКОНЧАТЕЛЬНО ИЗ-ЗА» ПОСТУПКА ПУСТЬ НЕОСОЗНАННОГО, НО НЕБЛАГОВИДНОГО…
Завтра мы расстанемся. И наверное, расстанемся не по-доброму — все идет к тому, что он сам прогонит меня. Мне принадлежит лишь остаток этой ночи… «Так надо, девочка моя», — грустно сказал мне Ливарк, гладя по голове, как гладят кошек…
Наконец-то хлынул ливень. Насколько природа счастливее меня — она может плакать!
* * *
Знаете, когда я вижу девчонок, жалеющих, что не седые в двадцать лет, или мальчишек, переживающих, что вот времена — и на каторгу пойти не за что… хочется подойти, да по морде со всей силы мокрым полотенцем, чтобы в чувство привести! Ну что там у тебя — умер друг, ушла любимая, или ты сам кого-то предал и теперь мучаешься от осознания вины? Скажи! Только скажи — и я выключу твою боль! Выключу не вместе с жизнью, не вместе с памятью и даже не вместе с совестью, и не себе заберу, как эти энергеты-недоучки-недопески, спасатели миров — просто избавлю от нее тебя и мироздание… Но я знаю, что это создание отвернется с сигаретой к окну, за которым обязательно дождь (Господи — даже это для них не благодать, не слияние Воды и Ветра, по силе равное лишь Жизни, — а лишнее напоминание о тщете всего сущего…) Отвернется и скажет: «Я тебе не верю».А для меня боль — как для иных вино: невкусна и запрещена. Вообразите на минуту, что машина умеет думать и чувствовать совсем как человек… так что, она будет упиваться своей поломкой? Нет, думаю, она будет искать либо способ устранить неисправность, либо такую схему работы, при которой поломка будет минимально мешать делу!
Вот за это (даже больше, чем за обязанность всегда «знать, как надо»!) очень многие и ощущают подсознательную неприязнь к любому из Братства: если нам плохо, глаза у нас не печальные, а злые. И то лишь у некоторых — по остальным вообще ничего невозможно прочитать. Выключать физическую боль — первое, чему мы учимся от Наставников, если только не выучились этому еще раньше. А умение выключать или тщательно прятать боль душевную приходит со временем. Ибо сказано: учитесь властвовать собою…
Сейчас-то я тоже это умею, но тогда, до инициации… тогда-то я и начала, выходя в круг, закрывать лицо вуалью. И вовсе тут ни при чем «традиции Кардори»… колокольчики, босые ноги — это все антураж. Пусть я не Леди Радость, я только ее предтеча, но если учишь людей чему-то — нельзя показывать, что сам не всегда можешь следовать собственным проповедям.
Зато уж те, кто был близок мне в ту пору, такого навидались!..
* * *
Второе апреля, половина седьмого утра.Похмелья тяжкая беда…
Боги мои, с кем я могла ТАК надраться? Какой козел оставил это пятно от вина на белоснежной простыне? А главное, почему то тут, то там видны обугленные следы пальцев?!
Из-за перегородки торчат ноги спящего Россиньоля. Одна босая, на другой носок с дыркой. Сам, значит, лег на полу, а свою кровать уступил мне… и кому? Был же здесь кто-то третий! Вон, кинжал на полу валяется рядом с пустой бутылкой — не мой, а Россиньоль вообще никогда не носит никакого оружия.
Господи, что же я такого натворила, из-за чего у меня полностью отшибло память? Поворачиваюсь к окну, где, по идее, вчера стояла большая кружка с отваром таволги — и ойкаю. От симпатичных занавесок с аханеорской вышивкой, Неллиной работы, остались одни обгорелые лохмотья. Концептуально. Это что… тоже я?
А по какому поводу, и думать нечего — ответ очевиден. Кто бы ни был владелец этого кинжала, он не был Флетчером, и в этом состояла его непрощаемая вина.
Из сознания, вслед за желанием немедленной легкой смерти, потихоньку уходит и порыв встать на колени, горячо помолиться Единой и ее детям и пообещать, что больше никогда, никогда, никогда… За окном слышится птичий щебет, сквозь дыры в спаленных занавесках в комнату робко проникают лучи солнца и тихо ложатся на пыльный пол, на постель, на мое лицо…
Привыкнуть можно ко всему. В том числе и к одиночеству. Вот только вредная это привычка, а как тяжело отвыкать от вредных привычек, известно любому…
Лет этак пятьсот назад мои ругианские предки в таком состоянии, гуляючи, полгорода прахом пускали. Национальное достояние, трать-тарарать — тоска, по убойной силе равная жесточайшему похмелью и до него же неизбежно и доводящая…
Черт подери все, надо-таки перебираться в Башню, пока совсем с ума не сошла. Там хоть Нодди все время будет рядом… о Хозяине я стараюсь не думать, ибо гнилое это дело — разборки с собственной совестью.
Надо, ох, надо… Второй такой ночи берлога Россиньоля не переживет.
* * *
…Я иду по коридорам и залам какого-то странного дворца, они плохо освещены, временами откуда-то вспышками падает красноватый свет. Вокруг меня корчатся в дикой пляске без музыки люди в фантастических нарядах, словно выскочившие из какого-нибудь третьесортного фильма Техноземли или Тихой Пристани — обитатели иных Сутей в вульгарном представлении извращенного обывателя. Лица их скрыты под масками или раскрашены самым причудливым образом. Каким-то странным отголоском подсознания я знаю это место — у него нет имени, и никто не знает туда дороги, попасть в него можно только случайно. Место, где можно быть кем и чем угодно, где позволено все, кроме одного — быть собой…На мне шелковое платье, подарок Хозяина, которое я ношу только в Башне, лицо скрывает густая вуаль, и я боюсь откинуть ее даже на секунду… Если здешние обитатели увидят мое открытое лицо, мне не жить, они отберут его — не знаю как. Мне плохо и страшно, временами отвратительно до тошноты, я не могу представить себе, как я тут оказалась и как могу покинуть этот кошмар. Пока меня никто не трогает, наверное, я никому не интересна. Иные корчат издали рожи в знак приветствия, но никто не подходит…
Пройдя очередным коридором, я выхожу в маленький зал. Он освещен все тем же тускло-красным светом, в его потоке, как в водопаде крови, извивается женщина, увешанная золотой бахромой вместо одежды. «Брысь!» — бросаю я властно, женщина тут же сжимается в комочек и мимо меня проскальзывает в дверь. Красный свет темнеет, делается лиловым, потом синим — и только тогда я замечаю сидящего у стены человека с лютней. На нем черный, подчеркнуто средневековый наряд — кажется, стандарт XII века; длинные серебряные волосы скрывают лицо…
«Здравствуй», — говорю я.
«Здравствуйте, светлая госпожа», — он встряхивает головой, и я тут же узнаю эти до боли любимые мною черты. А когда он опускает лютню, я вижу, что руки его скованы длинной тонкой цепью.
«Что ты делаешь здесь, Флетчер? И… твои волосы… что с ними? Неужели…» — я не договариваю, слова стынут на моих губах.
«Вы хотите сказать — седина? Ошибаетесь, светлая госпожа, это их природный цвет. Или вы меня с кем-то путаете?»
Я опускаюсь перед ним на колени и отвожу вуаль с лица.
«Флетчер, ты что, не узнаешь меня?»
«Ну почему же! Вы — Линда-Элеонор, жена лорда Айэрра и законная владычица Авиллона», — голос его абсолютно спокоен, ни боли в нем, ни насмешки — одно равнодушие.
Как — владычица?!
Словно отвечая на этот мой безмолвный вопрос, луч синего света делается ярче, на миг я вижу свое отражение в черном полированном камне стены… И на голове моей — трехзубая корона Башни Теней, та самая, что когда-то давно венчала голову Райнэи.
«Как ты попал сюда? Кто посмел надеть на тебя эти цепи?!» — я касаюсь губами его скованных рук, но он отдергивает их.
«Какие цепи, светлая госпожа? Не понимаю, о чем это вы. А попал я сюда своей волей, я свободный человек».
«Что с тобой, любимый мой?»
Его темные глаза непроницаемо печальны.
«Не стоит вам так меня называть, владычица. Аран любит вас, и какое вам дело до скромного уличного артиста?»
«Отдайте его мне, Повелительница Огня!»
У ног моих в пыли цепляется за мое платье девочка лет тринадцати в ярко-розовых лохмотьях, на лбу ее нарисован цветок, а на щеках — звезды.
«Отдайте его мне! Ну пожалуйста, леди, ведь вы такая красивая, такая добрая, такая сильная! Вы властвуете над Светом, у вас есть целый мир. А у меня ничего нет, я знаю только этот замок, но и здесь меня никто никогда не будет любить. Пусть у меня будет хотя бы он! Чего вам стоит?»
Какое-то мгновение мне хочется просто отшвырнуть ее, как звереныша — тем более, что на пальцах, которые вцепились в мой подол, весьма внушительные коготки. Но она такая маленькая и слабая, так трогательно глядит на меня, что мне становится жалко ее.
«Маленькая, если бы я могла! Лучше не проси, ты сама не знаешь, чего хочешь. Ты же не попросишь, чтобы я отрезала и отдала тебе руку? А он ведь не рука, он часть души моей, я люблю его больше жизни, больше счастья… Он — мой возлюбленный…»
«Светлая госпожа, — теперь голос его звучит холодно, почти презрительно, — я никогда не был ни вашим, ни чьим-либо еще — я сам по себе, и только сам выбираю свою судьбу».
Он резко поднимается на ноги, цепи его звякают.
«Или это традиция всех хозяек Башни Теней — изменять Арану с менестрелями?»
«За что, о боги?!» — только и могу выговорить я. А он берет лютню и уходит в один из темных коридоров. Со сдавленным криком я кидаюсь за ним, но девочка с разрисованным лицом все цепляется за мою одежду, не давая мне бежать. Я отталкиваю ее и мчусь непонятно куда, не веря, что догоню, и зову отчаянно: «Вернись, любимый, радость моя, мой повелитель!..»
—…мой повелитель!
— Я здесь, Элендис. Что с тобой? — Хозяин гладит меня по волосам, целует, успокаивает, как маленькую. — Что тебе приснилось, любовь моя? Ты так страшно кричишь, что всю Башню можешь на ноги поднять!
Еще не осознав до конца, где я и что со мной, я сажусь на постели.
— Джейднор, — я произношу это, не открывая глаз, каким-то потусторонним голосом, — этой ночью еще одна Суть… или душа… пала под напором Тени.
Только после этого мне удается окончательно очнуться. Спальня в Башне Теней, чаще именуемая «аквариум», занавеси в цвет бирюзы… В руке Хозяина дрожит пламя свечи, в другой он держит бокал с апельсиновым соком.
— Пей. Успокойся. Все хорошо, все уже позади, это был только сон…
— Нет, Джейд, — произношу я еле слышно и утыкаюсь лицом в подушку. — Не все в нем было сном, Я ранена, тяжело ранена, и нет мне спасения…
«ТЫ ПРЕЖДЕ БЫЛ СО МНОЙ, И Я НЕ ТОСКОВАЛА!!!»
* * *
— Ешь, — говорю я устало. Милосердием в моем голосе и не пахнет.Храниэль сидит напротив меня и болтает ногами, не достающими до пола. Перед ней блюдо моего собственного приготовления: салат из помидоров и лука, заправленный сметаной, выложен в холодный вареный рис, после чего все тщательно перемешано. На мой взгляд так вкуснота неимоверная, но у Храниэль на этот счет особое мнение.
— Я не люблю лук, — тянет она (а глазенки хитрые-хитрые!). — У меня от него язык болит.
— Вот еще новости! Между прочим, когда у меня во рту ранки, я всегда лук ем — и сразу перестает болеть. Так что не выдумывай. И пока не доешь ужин, никакого жженого сахара не будет.
На самом деле я почти мечтаю, чтобы Храниэль оставила половину на тарелке — тогда можно будет самой доесть… Все чаще я отказываю Россиньолю — моего душевного состояния уже не скрывает и вуаль. Естественно, денег на еду у меня в обрез, и я уже три недели постоянно голодна. Но — дите надо воспитывать, особенно если в этом создании половина крови Айэрра.
А вообще, по-моему, если ребенку в возрасте Храниэль никогда не доводилось голодать, он всегда будет привередничать за столом. По своим сестрам сужу.
— А давай так, тетя Линда, — Храниэль шлепает ложкой по тарелке, во все стороны летят сметанные брызги. — Я еще съем вот этот кусочек, вот этот, этот и тот. И больше не буду. Ладно?
У меня не хватает силы воли с нею бороться. Интересно, что будет, если у меня когда-нибудь появится свое такое чудо?
— Ладно. Но только потом не говори, что голодная, и яблок у отца не выпрашивай.
— Я сытая, — поспешно заявляет Храниэль. — Живот толстый-претолстый, больше ничего не влезет.
— Даже жженый сахар? — дразнюсь я.
— А жженый сахар — это не еда, — и снова отцовские искорки в глазах. — Жженый сахар — это вкусинка!
Компромисс достигнут, и я снова склоняюсь над своим рукодельем, но краем глаза все же слежу за Храниэль — как там обстоит дело с оговоренными кусками? Маленькая полу-Нездешняя заталкивает их в рот, давясь, словно ест лягушку, и всем своим видом показывая, как она не любит мою стряпню. Я притворяюсь, что полностью занята обшиванием черного бархатного кружка по краям перламутровыми листочками — через один темно-розовыми и золотисто-алыми. Будет новая застежка на плащ…
— Все, — деловито произносит Храниэль, поспешно отодвигая тарелку, и затем неуверенно добавляет: — Я хорошая.
— Хорошая, хорошая, — соглашаюсь я, вздыхая. — Давай мешай сметану.
Радостно повизгивая, Храниэль залезает на стул с ногами, тянется за большой кружкой, в которой мы остужаем «вкусинку», и немедленно въезжает локтем в мой бред кулинарии. На рукаве золотистой нарядной блузки расплывается отвратительное пятно из помидорно-сметанного соуса. Я мысленно издаю самый леденящий кровь стон из всех, которые когда-либо слыхали на старых кладбищах. Нет, определенно этот день будет стоить мне пяти лет жизни, никак не меньше.
Пока Храниэль сосредоточенно крутит ложечкой в сметане с сахаром и превращает ее в некое подобие крема для бритья, я достаю большую закопченную ложку, смазываю ее маслом, сверху насыпаю ровный слой сахара и протягиваю к очагу. Храниэль тут же все бросает и завороженно следит за тем, как сначала тает масло и сахар плавает в прозрачной жидкости, как затем внезапно плавится сам сахар, и в ложке пенится коричневая масса с острым запахом. Не теряя ни секунды, я быстро окунаю ложку в заранее приготовленную сметану — громкое шипение наполняет кухню, и Храниэль снова радостно взвизгивает. Вооружившись своей маленькой ложечкой, она тут же извлекает получившийся бесформенный леденец, не дожидаясь, пока тот окончательно остынет, и сосет его с видом величайшего блаженства. На мою долю остается то, что пригорело к ложке.
И так несколько раз, до тех пор, пока сметана не пропитается жженым сахаром до желтовато-кремового цвета и сама не станет «вкусинкой» — в этом-то и заключается главный номер программы.
Храниэль перемазалась как поросенок — смуглая мордашка в сахаре и сметане, темно-красные новые штаны в золе. Я бы на месте Хозяина устроила мне большую головомойку за подобное неумение уследить за дитем — но в том-то и дело, что он, скорее всего, даже и не заметит…
Говорят, что смертная, ставшая матерью Храниэль, обликом была почти неотличима от Райнэи… Не мне судить — она родила дочь и умерла в тот год, когда я впервые раздвинула ткань мироздания и еще знать не знала ни о какой Башне Теней. Сейчас девочке шесть, и несмотря на то, что она воспитывается среди людей и как человек, у нее темно-карие глаза без белков. Клеймо рождения ничем не смоешь… И черная атласная челка над глазищами юной Нездешней, и ужасно жизнерадостный характер — со всеми в Башне она на «ты», все мы для нее тетя Нодди и дядя Кермо, а теперь еще и тетя Линда, трать-тарарать…
Вы только не подумайте, что я имею что-то против Храниэль. В ней бездна обаяния, но я… из меня нянька, как из страуса папа римский, и от этой работы я медленно сатанею. Женщинам с двумя мужскими стихиями детей, пожалуй, вообще нельзя доверять.
— Вкусно было, — Храниэль выскребает остатки со стенок кружки. Вот это, будьте спокойны, она доест до последней капельки — можно посуду не мыть.
— Ну раз вкусно, пошли спать. Только сначала умоемся.
— А папа?
— Какой папа? Уже одиннадцать часов! Все хорошие девочки давно спят, а то в полночь придет злой зверь Намелискр [5] и всех, кто не спит, живенько утащит к себе под Тень.
— А фы вне фкафку на нофь рафкавеф? — даже с зубной щеткой во рту Храниэль не умолкает.
— Расскажу, только не я. Сегодня очередь дяди Кермо, вот пусть он и рассказывает.
По дороге в спальню Храниэль хватает с полочки мою недоделанную застежку — всего три листочка осталось пришить — и долго вертит в руках.
— Красиво, — наконец приходит она к выводу. — Это как солнечное затмение. Когда мы с тетей Ринуйл плавали на большом корабле, я видела солнечное затмение… — она продолжает оживленно рассказывать, но я уже не слушаю. А ведь и вправду чисто солярный символ, и отнюдь не светлый — устами младенца…
Убедившись, что Храниэль легла и никаких провокаций с ее стороны не предвидится, я беру магический кристалл — уж больно неохота топать на самый верх Башни, в логово Кермо.
— Я ее уложила, — говорю я с ноткой злорадства. — Теперь твоя очередь. Иди рассказывай очередную страшненькую и длинненькую.
…Из спальни доносятся приглушенные голоса, на пол ложится тонкая полоска света. Хозяина все еще не видать. Я снова верчу в руках «солнечное затмение», корона которого уже полностью доделана.
Так значит, солярный символ?
Выругавшись, я достаю коробочку с розовым жемчугом и продеваю иглу в первую бусину.
БРАТ МОЙ, КРЕСТ ТВОЙ В КРУГЕ,
БРАТ, КРУГ МОЙ ОБЪЯЛ КРЕСТ…
И вот уже розовый жемчужный крест светло и страшно сияет на черном бархате… Набросив плащ, скалываю его у горла своим изделием и подхожу к зеркалу.
Рубашка в цвет крови, а туника черная, и из черного шелка длинный плащ. И застежка эта разнесчастная… даже не верится, что сделала ее своими руками.
— Леди Залов. Ночи, — с ненавистью шепчу я своему двойнику в глубинах ночного стекла. — В таком прикиде тебе только… принимать судьбоносные решения, а не воспитывать чужую дочь!
Часы на Черной Свече пробили полночь. Лорд мой и господин… вот где тебя черти носят в самую глухую ночь?!
БРАТ МОЙ, ПЛАЩ ТВОЙ ЧЕРНЫЙ,
БРАТ МОЙ…
Что это?! Я никогда раньше не слыхала этой песни, так почему она преследует меня весь вечер?!
Какое-то непонятное исступление, когда хочется то ли со всей силы стукнуть кулаком в стекло, чтоб осколки и кровь, то ли разрыдаться у кого-нибудь на груди. Не помня себя, я бегу вниз по лестнице, пулей пролетаю через приемный зал Башни и ныряю в Силовой Орнамент.
Сверкнула и погасла рубиновая вспышка над моей головой, и вот я уже иду, почти бегу по дугообразному коридору, стены которого светятся мягким светло-коричневым сиянием. Очень успокаивающий оттенок, но сейчас он на меня не действует. Ноги сами несут меня — пробежав какое-то расстояние, я вдруг резко сворачиваю влево, и стены вокруг меня тотчас приобретают интенсивный цвет изумруда. По зеленому коридору я двигаюсь совсем недолго. Меня выносит в мир, и только теперь я понимаю, куда неосознанно стремилась — это святилище Ордена.
Естественно, в этот час ночи здесь никого нет. Темнота в таком месте страшит меня, крадучись, я перехожу из комнаты в комнату. Тусклый свет ниоткуда… О боги, что это?
О-о… Это же Зал Магистров, где разбиралось дело по поданной мною апелляции. И тусклый блеск — кристалл Ливарка на подставке перед креслом Верховного.
И тогда, сама ужаснувшись собственной наглости, я прохожу через зал и решительно сажусь в это кресло — и даже не очень удивляюсь, когда кристалл вспыхивает передо мною так же ослепительно, как и перед Верховным Магистром.
— Хэй, боги, силы неба и земли, или как вас там, — голос мой эхом разносится по пустому залу. — Это я с вами говорю, смертная женщина Элендис Аргиноль, уставшая от одиночества. И если вы вернете мне того, кого я обречена любить, вторую и лучшую мою половину, то я обещаю и клянусь, что ступлю под Тень и либо сгину там, либо верну своему Пути его истинного Магистра — того, чье имя сокрыто, а прозвание — Луг Безумец! Dixi!
Какое-то время я еще сижу в кресле, дожидаясь, пока эхо слов моих не замрет в темноте зала и во мне. Кристалл по-прежнему светит — сейчас как-то особенно ярко и резко, словно лампа без абажура, не щадя моих усталых глаз.
Наконец я встаю с кресла и снова спускаюсь в зал, туда, где на холодном полу выложена звезда Андсиры. Порыв, воодушевивший меня минуту назад, медленно гаснет, и я устало бреду, подметая мраморные плиты приспущенным с плеч плащом. В резком белом свете кристалла тень моя ложится дорогой мне же под ноги. На секунду замираю в центре звезды, как тогда, и бездумно воздеваю глаза к потолку…
И мир вокруг меня взрывается светом, словно кристалл Ливарка разросся до размеров всего зала! Это сравнимо лишь с хорошим ударом — ослепленная, я падаю на колени, укрываю лицо плащом, только бы спрятаться, скрыться, ибо ЭТО — непереносимо!..
— Aen ye-o aejth aoli dillaej — да станет по Слову твоему! — неожиданно врывается в мое сознание голос и заполняет его без остатка. Моментально включается внутреннее зрение — обычное парализовано этой всеобъемлющей вспышкой, — и я вижу стоящую на ступенях возвышения Лайгалдэ в древнем облачении силийских школ магии: темно-зеленое платье, широкое и закрытое, черное ажурное покрывало до талии, скрывающее волосы, тонкий серебряный обруч… средневековая королева, да и только. Правая рука ее, перевитая старинным ожерельем-Сплетением, вскинута в повелевающем жесте. Не успев удивиться, машинально отмечаю, что сквозь фигуру моей наставницы проступают очертания кресла, резьбы, подставки… словно голограмма, подсвеченная немыслимой яркостью кристалла.