Страница:
— Сумасшедшая… — говорит он почти с восхищением, — А ты уверена, что у меня есть крыша, под которой можно провести ночь?
— Не очень, — отвечаю я в тон ему. — Но трепетно надеюсь.
— Тогда пошли. А то ты уже вся дрожишь.
А ведь действительно — пока я танцевала в «Багровой луне», солнце успело скатиться за крыши, хотя длинных июньских дней даже под Тенью никто не отменял. От неприветливых каменных домов веет холодом, и меня, в моем платье без рукавов, да еще разгоряченную после бешеной пляски, бьет крупной дрожью. Он теребит застежку у горла, видимо, в нерешительности: если он отдаст мне свой плащ, как это будет мною воспринято? Чтобы положить конец Его сомнениям, достаю из сумки обтрепанную куртку из тонких кожаных лоскутков, подарок Хейти, и надеваю, нимало не заботясь о том, насколько она сочетается с платьем.
Некоторое время идем молча. При любых других обстоятельствах я ощущала бы страшную неловкость от этой молчаливой прогулки, но сейчас лишь благодарю небеса за то, что они позволили мне уйти с Ним в первую же встречу. Вместе с нами по городу идет сумрак ночи. Ни одно окно не освещает нашего пути — в Волчьем районе не принято делать дома с окнами на улицу. С Охон, центральной улицы этого района, мы свернули почти сразу, и в узких пустынных переулках шаги наши слышны особенно четко.
— Лугхад! А у тебя дома гитара найдется?
— А почему ты об этом спрашиваешь?
— Просто хочется еще раз услышать, как ты поешь…
Пропетляв по переулкам почти час — постепенно глухие, но основательные стены Волчьих домов сменились обычными, но невероятно облезлыми — наконец сворачиваем во двор. Сказать, что он похож на колодец, пожалуй, будет слишком банально, тем более что дома не так уж высоки и днем, должно быть, здесь хватает солнца. Дома только с трех сторон, с четвертой — ряд невероятных сараев, которые, как мне кажется, не рухнули до сих пор лишь назло мирозданию. Из углов тянет не столько сыростью, сколько необъяснимой жутью. Дом — цель нашего пути — полуразрушен, верхний этаж носит следы давнего пожара, ступеньки крошатся под ногами.
— Бр-р! Как только ты здесь живешь! — Он явно рассчитывает услышать нечто подобное, и я не обманываю его ожиданий, хотя данный «замок ужаса» отнюдь не самый кошмарный гадюшник из тех, где мне доводилось бывать.
— Я бродяга, а не Лорд Залов, — дверь Он находит ощупью, она не заперта, что тоже не слишком удивляет меня. — А ты на что рассчитывала?
— Не знаю. Наверное, на что-то, достойное твоих потрясающих песен, — теперь я уже беспрепятственно пускаю в ход часть козырей. — И вообще мне кажется, что Единая создала твой голос для чего-то большего, чем пение по кабакам.
В темноте невозможно понять, куда мы попали, но Он, снова ощупью, отыскивает и зажигает свечу. Моему взору предстает кармэльская версия берлоги Россиньоля с некоторым привкусом готического романа. Вполне стандартный уровень экзотики и романтики, ибо менестрель и бардак так же неотделимы, как… астурские баски и общественные беспорядки.
— Устраивайся, — Он показывает на постель у дальней стены, кажется, даже довольно чистую, и лязгает дверным засовом. — Но прежде объясни, кто ты такая на самом деле и почему поминаешь Единую — здесь, под Тенью.
Не пряча взгляда, я твердо отвечаю:
— Я с Зодиакального Круга. Мое Истинное Имя — Элендис Аргиноль.
Его лицо дрогнуло. Он резко хватает меня за плечи:
— Ты назвала Имя и Суть. Но меня интересует и Цель, — эти три слова он произносит, словно обжигая язык их полузабытым вкусом.
Прости, менестрель, но для тебя еще не пришел час узнать всю правду… По-прежнему стараясь попадать Ему в тон, я отвечаю так же резко, с горделивой ноткой:
— Искушение, скажем так. Я ведьма валлийской школы, — придется Ему ограничиться этим объяснением, хотя с моей точки зрения, оно не объясняет вообще ничего. Однако про Орден Слова и в особенности про Стоящих на Грани Тьмы упоминать пока преждевременно.
— Вот, значит, в чем дело… А я себе голову ломал — с чего это Волки целую неделю только и твердят о такой… скажем вежливо, изящной особе? Как-то оно не в их традициях!
— Теперь ты знаешь, — я сажусь на неубранную постель, подобрав ноги под подол и попутно отмечая, что он сильно лохматится — опять подшитый край где-то ободрала, ну сколько ж можно… — А тебе я совсем не кажусь привлекательной?
— Кажешься. Но, как ты сама поняла, это еще не основание, чтобы тут же рвать с тебя одежду.
Он опускается рядом со мной. Его глаза сейчас совсем рядом, пламя свечи отражается в них сполохами. Если бы не знала доподлинно, что он из Нездешних — ни за что бы не поверила.
— А знаешь ли ты, ведьма неизвестной мне школы, что я уже много лет не играл и не пел ТАК? И стоило лишь увидеть тебя — откуда что взялось!
— А что ты пел тогда? — пожалуй, мне не требуется никаких усилий, чтобы наполнить взгляд и голос почти мистическим преклонением. Никогда не стоит играть там, где можешь позволить себе искренность. — Я почувствовала Силу в твоей песне и отдалась ей — но это было безумно страшно и вместе с тем прекрасно…
— Ты права. Я назвал ее Смертной Печатью Огня. Песня о той, которая… которую…
— Короче, о леди Райнэе, — замыкаю я безжалостно. Недостойное чувство, но в этот миг я просто наслаждаюсь сознанием своей власти над Ним.
— Откуда тебе… — я не даю Ему закончить:
— Неужели так трудно признать Луга Безумца? Отныне, мой господин, не устану благодарить я Единую за то, что наши дороги пересеклись! — Его, конечно, на это с потрохами не купишь, но по опыту знаю, как безотказно действует такая гремучая смесь из преклонения и наглости.
— Не называй меня так, ведьма! — бездна разнообразных чувств, которую Он вкладывает в эти слова, просто не поддается описанию! Словно мгновенная вспышка опалила мне ресницы — и тут же угасла… — Я знаю, этим именем зовут меня там, снаружи, но ты меня так не зови!
— Aen ye-o jthalet. Буду звать тебя просто Лугхад, раз тебе это нравится. Но ты давай тоже реши, как будешь ко мне обращаться — не все же звать меня ведьмой. На выбор — Эленд, Хиноль, Линда…
Он снова смотрит на меня долго и пристально. Даже свечу поднес поближе, чтобы разглядеть. Ох, или я умру прямо сейчас, не сходя с места, или стану святой! В голову лезут эпитеты из Песни Песней и некий роман, когда-то залпом прочитанный на одной из лекций в Академии культур, вместо того чтобы честно ее конспектировать…
— Может быть, ты сочтешь это странным, а может, и нет… Я буду звать тебя Лиганор.
Вот слепой-слепой, а шпроты чует, как говорит моя бабка Иванна! Lig-Anor — это же «Зеленое Пламя» на разговорной версии Языка Служения, самая суть моя! А Аргиноль — всего лишь анаграмма…
Как внимателен Его взгляд… Реакцию проверяет. А почему, собственно, у молодой темпераментной ведьмы не должен дрожать ни один мускул, когда ей только что придумали имя?
— Идет, — отвечаю я после паузы. — А теперь тащи гитару.
Не говоря ни слова, Он подхватывает свечу и исчезает в проеме, ведущем в соседнюю комнату. Я остаюсь в полной темноте. Тишина… Долго Он там собирается копаться? Ладно, раз так, воспользуюсь случаем и переоденусь, а то этому зеленому шелку сто лет в обед, наступлю невзначай на подол — и тогда уже ни иголка, ни магия не спасут мое самое любимое платье…
Через минуту я уже в черных широких брюках и блузке без рукавов — тоже черной, но сплошь затканной серебром. И словно дождавшись этого мига, из соседней комнаты доносятся аккорды гитары. Трать-тарарать! Бросив и сумку, и снятое платье, я кидаюсь туда — и застываю на пороге.
Представьте себе помещение, которое слишком велико для слова «комната», но еще недостаточно для того, чтобы назвать его залом. Серые каменные стены уходят куда-то ввысь, и верх их в копоти — тот самый пожар, на который я обратила внимание еще снаружи. Потому-то потолка практически нет, над головой — полуразрушенные перекрытия верхних этажей и осколки неба. С одного из них идеально полная луна бросает на пол драные клочья света. А Он сидит у самой стены в полосе тени, замере» неподвижно, лишь пальцы летают по струнам. Свеча у Его ног зажигает десятки бликов на темном лакированном корпусе гитары. Странно, только сейчас я заметила — тонкое серебряное кольцо на Его правой руке…
С моим появлением мелодия на секунду замирает, а потом словно взлетает ввысь, наливаясь силой и страстью — нечто напоминающее фламенко, но темнее и первобытнее. И снова я, плененная Его игрой, забываю про все на свете — подхожу к Нему, опускаюсь на пол и начинаю вторить поистине безумной мелодии переливами голоса. В темноте вокруг меня словно колышется занавес Силы — не знаю, светлой или все же темной, но необыкновенно мощной, — и мне это нравится почти до экстаза.
Внезапно напор слегка отодвигается, звуки становятся тише и прозрачнее…
— Луна взошла над Каэр Мэйлом, — слышу я Его голос, отрешенный, словно бесплотный, и абсолютно не человеческий. Голос Нездешнего. — Ты лучшая танцовщица из всех, кого я видал… Танцуй же, Лиганор, — эта музыка для тебя.
Фламенко — не самое великое мое достижение, я предпочитаю восточные стили, где руки, корпус и не так много ног… Но Он просит, и я шагаю на середину зала. Луна вспыхивает на моей одежде… Храни меня, Единая!
Вверх —
на взметнувшейся к звездам волне,
что пролиться вовне не смогла, —
распадайся на взвесь и осадок!
Нет, не могла я сама придумать эти слова, эту перевитую серебром струн тонкость изощренного заклятия — это Его голос поет в глубине моего сознания: «Беспредельная сладость свободы отринуть свободу!..» Снова, по нарастающей, обращаясь в язык призрачного пламени на Его ладони, пока Он вдруг не ударяет что есть силы по струнам и не вскрикивает гортанно на Высокой Речи:
— А-кхэй, со ирру! Эл-каста — айе!
И — одновременно с этим луна над моей головой меркнет, словно облившись кровью!
— Аййе-э!
Не выдержав ужаса сверхъестественного напряжения, я падаю на колени перед Ним, волосы закрывают мне лицо. В последний миг за край распадающегося сознания цепляется мысль: «Затмение… это всего лишь лунное затмение…» Несколько секунд в зале пульсирует нечто такое, для описания чего у людей никогда не достанет слов — и медленно, медленно диск луны снова очищается, разгорающийся свет окрашивает серебром мои стиснутые руки… И нет уже безумства странной мелодии, только тихий перебор струн, и под него Он произносит несколько фраз на незнакомом мне языке — быстро, печально и как-то ласково. Когти, стиснувшие мою душу, разжались, хотя дрожь в коленях осталась. Нет, все-таки не зря Его прозвали Безумцем…
— Слушай, что тут такое произошло сейчас? — голос мой дрожит, ничего не могу с собой поделать, но, пожалуй, в такой ситуации это хоть кому не зазорно. — Что ты со мной…
Он откладывает гитару, берет мои руки в свои.
— Идем. Тебе сейчас лучше лечь. Ты оказалась крепче, чем я мог предполагать, — я хорошо представлял, с какими силами играю, но клянусь чем угодно, что затмения я не предвидел!
— Всего лишь не предвидел? Я уже почти поверила, что ты сам вызвал его своей песней!
Я встаю, пошатываясь, бреду в первую комнату и почти падаю на Его постель. Он стоит рядом и даже не думает прикрыть меня одеялом, как сделал бы Флетчер, — приходится и это сделать самой. Кстати, то, что постель относительно чистая, было моим великим заблуждением. Теоретически эти простыни, конечно, отстирываются, но я-то в данном случае практик, а не теоретик…
— Прощения не прошу, — снова этот нечеловечески бесплотный голос. — Я ощутил, ЧТО есть ты, и был просто обязан даровать тебе еще одну Смертную Печать — самую, может быть, страшную из всех, Печать Жизни, — Он произнес «Dala'h», слово Высокой Речи, означающее «Зеленая стихия».
— Зачем?
— Потому что здесь Каэр Мэйл! — сказал Он как отрезал. — Да, ты могла умереть, если бы не выдержала — зато теперь я уверен, что с тобой не случится ничего хуже смерти.
— Заставил меня участвовать в каком-то обряде Тени… — говорю я нараспев, с изумляющим саму меня спокойствием. — По-моему, даже против моей воли… — как назло в мозгу крутятся слова Его заклятия, веющие призрачном ужасом: «И не лги, что ты волен и свят — ты пленен и не волен…»
— Ты потом поймешь, что я сделал… — гитара снова в Его руках. — Но ты заслужила награду за то, чему я тебя подверг. Слушай же…
Снова тихий перебор струн наполняет комнату, и снова Он не запел, а заговорил все на том же неведомом мне языке. Да, сильно же Его поломало, если не Он транслирует, а мне приходится считывать! Как всегда в таких случаях, я полностью понимаю все оттенки смысла, но не могу сказать, чем они создаются — красота текста проходит мимо меня…
«Зачем толпа собралась на рыночной площади? Видно, снова пляшет Эмерит, красавица из красавиц. Слышите звуки бубна? Под жарким полуденным солнцем, в пыли, раскаленной июлем, танцует смуглая Эмерит, Солнце Ночи.
Хэй-о, Эмер, Эмерит! Плечи твои заласканы солнцем, зацелованы солнцем руки — ветви плакучей ивы, и ноги твои, не знающие сандалий. Черна твоя одежда, но чернее волосы твои — атласный лепесток ночи. Подобна гибкому стеблю, подобна змее и кошке, подобна цветку тюльпана — таков твой танец, Эмерит! Глаза твои — два солнца, такие же золотые.
Ай, Эмерит, для всех ты — и ни для кого! Кто обнимал золотые плечи, не скрытые ночью шелка, кто ласкал обнаженные руки, кто целовал твои губы? Ветер, один только ветер, что налетает из дальних степей, неся с собой запах мяты и чабреца. Никто тебе не под стать, и никого ты не любишь, красавица из красавиц…
Пришел в наш город ветер-бродяга, увидел пляску Эмерит, коснулся ее одежды — и полюбил ее страстно.
Хэй, молодой чужестранец в зеленой одежде — ты как юный колос на майском ветру, такой же тонкий и гибкий. Светлые твои волосы тронуты солнцем рассвета. Гляди же во все глаза на ту, которой нет равных! Огонь искрометных глаз, ливень ночных волос, вихрь черного шелка — таков твой танец, Эмерит! Но что это? Впервые опустились черные ресницы, румянец окрасил щеки — неужели и ты влюбилась, Солнце Ночи?
Хэй-о, Эмер, Эмерит! Ночью, зеленой и душной, крадучись, спускаешься ты к ручью, что обсажен кипарисами. Плакучие ивы свесили пряди волос нерасчесанных — под ними ждет тебя любимый. Не подглядывал я, но видел сплетение рук и объятий. Не подслушивал я, но слышал жаркий шепот: «Люблю…» — или то ветер шелестел в ветвях кипарисов?
Ай, ветер-бродяга — зачем ты стал человеком? Чтоб коснуться тела под черным шелком, чтоб снять поцелуем пыль с ножки, не знавшей сандалий… У неба есть звезды, тысячи глаз, а у деревьев есть уши. К чему же искать того, кто вас выдал?
Есть у Эмерит два брата — один рыбак, другой наемник. И незавидна участь того, кто посягнет на честь их сестры!
Перед самым рассветом, когда утихает ветер, выследили братья Эмерит с ее возлюбленным. Но не обнажил клинка молодой чужестранец со светлыми волосами — был он безоружен, когда достал его нож брата-наемника. Кровь запятнала одежду, алая на зеленом, и умер без стона бродяга… Горе вам, братья Эмерит, — зачем вы убили ветер?!
И опустился на город зной — ни облачка, ни дуновения. Жара придавила город каменною плитой. Солнце, всюду одно лишь солнце, и листья деревьев стали как жесть — солнце сожгло их зелень, больше не дают они тени. Висят паруса рыбацких лодок — как выйти в море без ветра? И опустела рыночная площадь. Где ты, красавица из красавиц, Эмерит, Солнце Ночи?
Стоит над ручьем серый камень. Им стала танцовщица в горе, увидев, как умер безмолвно тот, кого она полюбила…
Застыл на века в оцепенении проклятый город…»
Он умолк. Воспоминание о последнем аккорде еще живо в гитаре, я ощущаю ее замирающий трепет в зачарованной тишине. Между прочим, пока Он говорил, я вполне успела прийти в себя…
— Это легенда моего народа, — наконец поясняет Он негромко и грустно. — Я очень люблю это сказание.
— Твоего народа? — удивленно переспрашиваю я. — Прости, ради всего святого, — я считывала, как все ведьмы, язык не поняла…
— Роардинэ, — мне показалось, или глаза Его в самом деле вспыхнули в темноте? — Слыхала про такой мир? Земля-саламандра под медным солнцем…
—…что медью лучей окрашивает волосы возлюбленным детям своим, — машинально заканчиваю я цитату, не спуская глаз с Его темно-огненной гривы.
Да, теперь понятно… Только в одном мире видала я этот причудливый сплав Астура с кельтикой, даже странно, что сама сразу не догадалась… Боги мои, я все сильнее убеждаюсь, что Безумцем Его прозвали вполне заслуженно!
— Ладно, — Он встает и направляется к двери в Лунный зал, как я уже называю мысленно это помещение. — Постарайся уснуть… Лиганор.
— А ты?
Не удостоив меня ответом, Он уходит. Я долго лежу в темноте без сна и слышу, как за стенкой снова тихо заговорили струны. Явно импровизация — Он предоставил пальцам полную свободу, и они сами ткут из темноты, тишины и лунного света нечто грустное, нежное и ни на что не похожее… Чего бы я только не отдала, чтобы это было — обо мне!
«Ночь… Адаманты на черном крыле…»
Хэй-о, Эленд, Элендис…
«ОНА МЕЧТАЛА О СЛИЯНИИ ЭНЕРГИЙ ИНЬ И ЯНЬ…» (семь суток спустя)
Теперь я знаю, почему из ругиландца никогда не выйдет настоящего мотальца. И дело тут не в привычке к строгим нормам поведения — нет, просто эта поганая страна воспитывает в тебе чистоплотность, которая весьма усложняет бытие и при этом не корректируется даже вмешательством Круга Света. И я в этом плане не исключение — при необходимости могу надеть кожаные штаны на голое тело, без всякого белья, но скорее умру, чем, вымывшись, снова влезу в грязную рубашку. А чего еще можно ждать от женщины, которая с детства усвоила, что лучший шампунь для ее волос — «Багульник» из серии «Разнотравье», и что лицо по утрам надо протирать «Деей» с зеленой полоской, ни в коем случае не с желтой, потому что желтая — для комбинированной кожи… Тьфу!
Конечно, после шести лет странствий по мирозданию приучаешься справляться даже с такими проблемами. Сейчас я при желании могу почистить зубы и в средневековом городе, и в хальской степи. А если возможности постирать рубашку нет, хоть застрелись, просто украду себе «истую — не с прилавка, так через мелкий разрыв мироздания.
Но Кармэль, похоже, откроет новую страницу в моем умении выживать в самых варварских условиях. Хотя бы потому, что здесь мироздание так просто не раздвинешь. А кроме того, трущобы — они и есть трущобы, где угодно, но здесь — в особенности, ибо топлива тут мало, а воды еще меньше. Антисанитария полнейшая, и обиталище Лугхада — ее апофеоз и апогей.
Дня три я спала с Ним в одной постели, понемногу приходя в отчаяние от такого смирения плоти — и опять же вовсе не потому, почему вы подумали, хотя и потому тоже… Просто хотелось лечь и помереть от одной мысли о том, что, кроме меня, некому стирать это безобразие. С каждым часом делалось все очевиднее, что в данном случае выгребать грязь из мироздания мне придется в самом что ни на есть прямом смысле этого слова…
На четвертый день я нашла на квартальной свалке большой дырявый чан, кое-как подлатала его магически, затем, вздохнув, подсчитала наличные деньги и отправилась по городу в поисках мыльного корня. На шестой подралась с соседкой, девицей по имени Асса, из-за трех подгнивших досок, предназначенных в очаг. А уж как таскала воду для стирки, и не спрашивайте. Что ни придумаете, все будет правда.
Сегодня — седьмой день, и я, как библейский Яхве, гляжу на дело рук своих и с некоторым изумлением понимаю, что, трать-тарарать, а ведь хорошо весьма! Никогда бы не поверила, что смогу откипятить ЭТО до такой чистоты, но вот поди ж ты… Одеяло, старенькая простыня и наволочки из грубого холста весело развеваются на горячем ветру. Плесневелая шерсть из оных наволочек уже давно валяется на свалке, а свежая — вот, рядом, в большом дерюжном куле. А я, дабы не пропадал столь дорого доставшийся мыльный раствор, мою все, что поддается мытью — посуду, стены, пол…
Солнце уже начинает по-вечернему золотиться, когда во дворе мелькает знакомый сполох темно-рыжих волос, особенно яркий в косых вечерних лучах. Нетвердые шаги по сбитым ступенькам, скрип двери… И снова заныли плечи, вспомнив тяжесть куля с шерстью, который я в одиночку тащила от самого Железного моста, в то время как Он, изверг такой… Ну держись!
— Явился? — роняю я голосом профессиональной стервы-жены. Он замирает, осекшись на полушаге. Пауза в лучших традициях Академического театра… — Я тебе покажу! Ты у меня заречешься лажу гнать перед зрителями!
Лугхаду ничего не стоит увернуться от брошенной мокрой тряпки, которой я только что терла пол. Я ведь ни с какого боку не снайпер… и минус на минус неожиданно для нас обоих дает плюс — тряпка врезается Ему в затылок, приводя в полный беспорядок и без того растрепанную медную гриву.
— Слушай, а кто дал тебе право говорить со мной в таком тоне? — тряпка моментально проделывает обратный путь — и снова не минует цели. Вот зараза, прямо в лицо… — Да кто ты вообще такая?
— Кто? Хотя бы женщина, которую ты уже семь дней как не можешь выставить из дому! Идиотка, которая глюки от тебя гоняет! А кроме того, готовит тебе жрать, убирается в этом гадюшнике и латает твое барахло, именуемое одеждой! — Он приближается ко мне, но я обхожу Его одним прыжком и снова достаю мокрой тряпкой по шее.
— Но все равно, как ты смеешь?! — Он снова уворачивается и — видали когда-нибудь, как быстро взлетает на дерево преследуемая кошка? Вот так, по-кошачьи, Он в какие-то две секунды оказывается на самом верху полуразрушенной лестницы на третий этаж. Знает, что туда я не полезу, а если и полезу, то все равно не догоню…
— А вот и смею! — я хватаю метлу и, кое-как вскарабкавшись на перекрытия второго этажа, пытаюсь достать Его своим оружием. — Я у самой стойки была, в дальнем углу! Если ты меня не видел, это еще не значит, что и я ничего не видела! Опять полчаса гитару настраивал и рассуждал про «эти дрова, которые у меня в руках», опять сбился на середине песни и все начал заново… Да за что же мне наказание такое — думала встретить здесь легенду, а встретила, прости Господи…
— Да плевать я хотел на то, что ты думала! В конце концов, сегодня у меня просто день такой дурацкий — с утра все из рук валится…
— У тебя каждый день такой. Лорды кинут тебе что-нибудь, а ты на это тут же пиво покупаешь в ближайшем третьесортном заведении. И ладно бы пиво, а то ведь такую козью мочу — побольше да подешевле…
— Трать-тарарать, имею я право промочить горло во время пения или как? — я не без удовольствия отмечаю, что Он уже успел перенять мой универсальный заменитель богохульств и непечатностей.
— Вот именно, промочить горло, а не надираться до потери самоконтроля! Оттого и песни начинаешь по пять раз и никак не можешь начать!
Во время этой перебранки Он непрерывно ускользает из зоны досягаемости метлы, вынуждая меня забираться все выше и выше… Так мы на крышу скоро выберемся, если только я раньше не упаду и шеиньку себе не сверну.
Со двора доносятся голоса соседей: «Что там опять такое творится?» — «Да Лигнор эта приблудная своего двинутого Лугхада тряпкой учит». — «И правильно делает, матушка Маллен. Будь ты хоть шваль распоследняя, а я бы тоже не стерпела, если б мой сожитель каждый вечер домой вваливался пьяный да без руны в кармане…»
— Слышишь, чего про тебя говорят матушка Маллен с Ассой? — бросаю я Ему. — И не стыдно тебе такое про себя слушать?
Мы оба уже стоим на подоконнике выбитого окна.
— Да, стыдно, — выговаривает Он, опустив глаза. — Но, наверное, я уже не могу… по-иному… Я забыл, как играл когда-то…
— И снова ты говоришь неправду, — я безжалостна. — Как по ночам и для меня, так ты ТАК играешь, что камни плачут и лунные затмения происходят. А как для людей…
— Замолчи, не надо больше! — судорога пробегает по Его лицу, и Он делает шаг к краю подоконника…
— Разобьешься!!! — визжу я, уронив метлу и не помня себя от ужаса. А Он спокойно шагает в пустоту… и пока я тщетно пытаюсь протолкнуть в грудь хоть немного воздуха, аккуратно приземляется на ноги.
— Не дождешься! — отвечает Он в рифму и машет мне снизу рукой.
Когда я спускаюсь вниз, Он стоит у распахнутого окна кухни и грызет какую-то травинку. Низкое вечернее солнце как раз за Его головой, лучи его смешались с медью взлохмаченных волос, окружая голову огненным нимбом. Ох, боги мои…
— Ну что же не бьешь? — тихо говорит Он, пряча глаза.
— Да рука на тебя такого не поднимается, — вздыхаю я.
— Знаешь, — еще тише, почти шепчет, — не надо так, пожалуйста… Те же лорды смеются — мне как сквозь воду, а от тебя больно услышать даже просто как вчера: «ты не потряс меня»… не знаю, почему.
— А ты думаешь, стала бы я простую бездарность тряпкой по всему дому гонять? — отвечаю я тоже шепотом. — Отвернулась бы и забыла. А твои песни мне душу переворачивают, потому и не могу слушать, как ты — Ты! — лажаешь…
— Не очень, — отвечаю я в тон ему. — Но трепетно надеюсь.
— Тогда пошли. А то ты уже вся дрожишь.
А ведь действительно — пока я танцевала в «Багровой луне», солнце успело скатиться за крыши, хотя длинных июньских дней даже под Тенью никто не отменял. От неприветливых каменных домов веет холодом, и меня, в моем платье без рукавов, да еще разгоряченную после бешеной пляски, бьет крупной дрожью. Он теребит застежку у горла, видимо, в нерешительности: если он отдаст мне свой плащ, как это будет мною воспринято? Чтобы положить конец Его сомнениям, достаю из сумки обтрепанную куртку из тонких кожаных лоскутков, подарок Хейти, и надеваю, нимало не заботясь о том, насколько она сочетается с платьем.
Некоторое время идем молча. При любых других обстоятельствах я ощущала бы страшную неловкость от этой молчаливой прогулки, но сейчас лишь благодарю небеса за то, что они позволили мне уйти с Ним в первую же встречу. Вместе с нами по городу идет сумрак ночи. Ни одно окно не освещает нашего пути — в Волчьем районе не принято делать дома с окнами на улицу. С Охон, центральной улицы этого района, мы свернули почти сразу, и в узких пустынных переулках шаги наши слышны особенно четко.
— Лугхад! А у тебя дома гитара найдется?
— А почему ты об этом спрашиваешь?
— Просто хочется еще раз услышать, как ты поешь…
Пропетляв по переулкам почти час — постепенно глухие, но основательные стены Волчьих домов сменились обычными, но невероятно облезлыми — наконец сворачиваем во двор. Сказать, что он похож на колодец, пожалуй, будет слишком банально, тем более что дома не так уж высоки и днем, должно быть, здесь хватает солнца. Дома только с трех сторон, с четвертой — ряд невероятных сараев, которые, как мне кажется, не рухнули до сих пор лишь назло мирозданию. Из углов тянет не столько сыростью, сколько необъяснимой жутью. Дом — цель нашего пути — полуразрушен, верхний этаж носит следы давнего пожара, ступеньки крошатся под ногами.
— Бр-р! Как только ты здесь живешь! — Он явно рассчитывает услышать нечто подобное, и я не обманываю его ожиданий, хотя данный «замок ужаса» отнюдь не самый кошмарный гадюшник из тех, где мне доводилось бывать.
— Я бродяга, а не Лорд Залов, — дверь Он находит ощупью, она не заперта, что тоже не слишком удивляет меня. — А ты на что рассчитывала?
— Не знаю. Наверное, на что-то, достойное твоих потрясающих песен, — теперь я уже беспрепятственно пускаю в ход часть козырей. — И вообще мне кажется, что Единая создала твой голос для чего-то большего, чем пение по кабакам.
В темноте невозможно понять, куда мы попали, но Он, снова ощупью, отыскивает и зажигает свечу. Моему взору предстает кармэльская версия берлоги Россиньоля с некоторым привкусом готического романа. Вполне стандартный уровень экзотики и романтики, ибо менестрель и бардак так же неотделимы, как… астурские баски и общественные беспорядки.
— Устраивайся, — Он показывает на постель у дальней стены, кажется, даже довольно чистую, и лязгает дверным засовом. — Но прежде объясни, кто ты такая на самом деле и почему поминаешь Единую — здесь, под Тенью.
Не пряча взгляда, я твердо отвечаю:
— Я с Зодиакального Круга. Мое Истинное Имя — Элендис Аргиноль.
Его лицо дрогнуло. Он резко хватает меня за плечи:
— Ты назвала Имя и Суть. Но меня интересует и Цель, — эти три слова он произносит, словно обжигая язык их полузабытым вкусом.
Прости, менестрель, но для тебя еще не пришел час узнать всю правду… По-прежнему стараясь попадать Ему в тон, я отвечаю так же резко, с горделивой ноткой:
— Искушение, скажем так. Я ведьма валлийской школы, — придется Ему ограничиться этим объяснением, хотя с моей точки зрения, оно не объясняет вообще ничего. Однако про Орден Слова и в особенности про Стоящих на Грани Тьмы упоминать пока преждевременно.
— Вот, значит, в чем дело… А я себе голову ломал — с чего это Волки целую неделю только и твердят о такой… скажем вежливо, изящной особе? Как-то оно не в их традициях!
— Теперь ты знаешь, — я сажусь на неубранную постель, подобрав ноги под подол и попутно отмечая, что он сильно лохматится — опять подшитый край где-то ободрала, ну сколько ж можно… — А тебе я совсем не кажусь привлекательной?
— Кажешься. Но, как ты сама поняла, это еще не основание, чтобы тут же рвать с тебя одежду.
Он опускается рядом со мной. Его глаза сейчас совсем рядом, пламя свечи отражается в них сполохами. Если бы не знала доподлинно, что он из Нездешних — ни за что бы не поверила.
— А знаешь ли ты, ведьма неизвестной мне школы, что я уже много лет не играл и не пел ТАК? И стоило лишь увидеть тебя — откуда что взялось!
— А что ты пел тогда? — пожалуй, мне не требуется никаких усилий, чтобы наполнить взгляд и голос почти мистическим преклонением. Никогда не стоит играть там, где можешь позволить себе искренность. — Я почувствовала Силу в твоей песне и отдалась ей — но это было безумно страшно и вместе с тем прекрасно…
— Ты права. Я назвал ее Смертной Печатью Огня. Песня о той, которая… которую…
— Короче, о леди Райнэе, — замыкаю я безжалостно. Недостойное чувство, но в этот миг я просто наслаждаюсь сознанием своей власти над Ним.
— Откуда тебе… — я не даю Ему закончить:
— Неужели так трудно признать Луга Безумца? Отныне, мой господин, не устану благодарить я Единую за то, что наши дороги пересеклись! — Его, конечно, на это с потрохами не купишь, но по опыту знаю, как безотказно действует такая гремучая смесь из преклонения и наглости.
— Не называй меня так, ведьма! — бездна разнообразных чувств, которую Он вкладывает в эти слова, просто не поддается описанию! Словно мгновенная вспышка опалила мне ресницы — и тут же угасла… — Я знаю, этим именем зовут меня там, снаружи, но ты меня так не зови!
— Aen ye-o jthalet. Буду звать тебя просто Лугхад, раз тебе это нравится. Но ты давай тоже реши, как будешь ко мне обращаться — не все же звать меня ведьмой. На выбор — Эленд, Хиноль, Линда…
Он снова смотрит на меня долго и пристально. Даже свечу поднес поближе, чтобы разглядеть. Ох, или я умру прямо сейчас, не сходя с места, или стану святой! В голову лезут эпитеты из Песни Песней и некий роман, когда-то залпом прочитанный на одной из лекций в Академии культур, вместо того чтобы честно ее конспектировать…
— Может быть, ты сочтешь это странным, а может, и нет… Я буду звать тебя Лиганор.
Вот слепой-слепой, а шпроты чует, как говорит моя бабка Иванна! Lig-Anor — это же «Зеленое Пламя» на разговорной версии Языка Служения, самая суть моя! А Аргиноль — всего лишь анаграмма…
Как внимателен Его взгляд… Реакцию проверяет. А почему, собственно, у молодой темпераментной ведьмы не должен дрожать ни один мускул, когда ей только что придумали имя?
— Идет, — отвечаю я после паузы. — А теперь тащи гитару.
Не говоря ни слова, Он подхватывает свечу и исчезает в проеме, ведущем в соседнюю комнату. Я остаюсь в полной темноте. Тишина… Долго Он там собирается копаться? Ладно, раз так, воспользуюсь случаем и переоденусь, а то этому зеленому шелку сто лет в обед, наступлю невзначай на подол — и тогда уже ни иголка, ни магия не спасут мое самое любимое платье…
Через минуту я уже в черных широких брюках и блузке без рукавов — тоже черной, но сплошь затканной серебром. И словно дождавшись этого мига, из соседней комнаты доносятся аккорды гитары. Трать-тарарать! Бросив и сумку, и снятое платье, я кидаюсь туда — и застываю на пороге.
Представьте себе помещение, которое слишком велико для слова «комната», но еще недостаточно для того, чтобы назвать его залом. Серые каменные стены уходят куда-то ввысь, и верх их в копоти — тот самый пожар, на который я обратила внимание еще снаружи. Потому-то потолка практически нет, над головой — полуразрушенные перекрытия верхних этажей и осколки неба. С одного из них идеально полная луна бросает на пол драные клочья света. А Он сидит у самой стены в полосе тени, замере» неподвижно, лишь пальцы летают по струнам. Свеча у Его ног зажигает десятки бликов на темном лакированном корпусе гитары. Странно, только сейчас я заметила — тонкое серебряное кольцо на Его правой руке…
С моим появлением мелодия на секунду замирает, а потом словно взлетает ввысь, наливаясь силой и страстью — нечто напоминающее фламенко, но темнее и первобытнее. И снова я, плененная Его игрой, забываю про все на свете — подхожу к Нему, опускаюсь на пол и начинаю вторить поистине безумной мелодии переливами голоса. В темноте вокруг меня словно колышется занавес Силы — не знаю, светлой или все же темной, но необыкновенно мощной, — и мне это нравится почти до экстаза.
Внезапно напор слегка отодвигается, звуки становятся тише и прозрачнее…
— Луна взошла над Каэр Мэйлом, — слышу я Его голос, отрешенный, словно бесплотный, и абсолютно не человеческий. Голос Нездешнего. — Ты лучшая танцовщица из всех, кого я видал… Танцуй же, Лиганор, — эта музыка для тебя.
Фламенко — не самое великое мое достижение, я предпочитаю восточные стили, где руки, корпус и не так много ног… Но Он просит, и я шагаю на середину зала. Луна вспыхивает на моей одежде… Храни меня, Единая!
Вверх —
на взметнувшейся к звездам волне,
что пролиться вовне не смогла, —
распадайся на взвесь и осадок!
Нет, не могла я сама придумать эти слова, эту перевитую серебром струн тонкость изощренного заклятия — это Его голос поет в глубине моего сознания: «Беспредельная сладость свободы отринуть свободу!..» Снова, по нарастающей, обращаясь в язык призрачного пламени на Его ладони, пока Он вдруг не ударяет что есть силы по струнам и не вскрикивает гортанно на Высокой Речи:
— А-кхэй, со ирру! Эл-каста — айе!
И — одновременно с этим луна над моей головой меркнет, словно облившись кровью!
— Аййе-э!
Не выдержав ужаса сверхъестественного напряжения, я падаю на колени перед Ним, волосы закрывают мне лицо. В последний миг за край распадающегося сознания цепляется мысль: «Затмение… это всего лишь лунное затмение…» Несколько секунд в зале пульсирует нечто такое, для описания чего у людей никогда не достанет слов — и медленно, медленно диск луны снова очищается, разгорающийся свет окрашивает серебром мои стиснутые руки… И нет уже безумства странной мелодии, только тихий перебор струн, и под него Он произносит несколько фраз на незнакомом мне языке — быстро, печально и как-то ласково. Когти, стиснувшие мою душу, разжались, хотя дрожь в коленях осталась. Нет, все-таки не зря Его прозвали Безумцем…
— Слушай, что тут такое произошло сейчас? — голос мой дрожит, ничего не могу с собой поделать, но, пожалуй, в такой ситуации это хоть кому не зазорно. — Что ты со мной…
Он откладывает гитару, берет мои руки в свои.
— Идем. Тебе сейчас лучше лечь. Ты оказалась крепче, чем я мог предполагать, — я хорошо представлял, с какими силами играю, но клянусь чем угодно, что затмения я не предвидел!
— Всего лишь не предвидел? Я уже почти поверила, что ты сам вызвал его своей песней!
Я встаю, пошатываясь, бреду в первую комнату и почти падаю на Его постель. Он стоит рядом и даже не думает прикрыть меня одеялом, как сделал бы Флетчер, — приходится и это сделать самой. Кстати, то, что постель относительно чистая, было моим великим заблуждением. Теоретически эти простыни, конечно, отстирываются, но я-то в данном случае практик, а не теоретик…
— Прощения не прошу, — снова этот нечеловечески бесплотный голос. — Я ощутил, ЧТО есть ты, и был просто обязан даровать тебе еще одну Смертную Печать — самую, может быть, страшную из всех, Печать Жизни, — Он произнес «Dala'h», слово Высокой Речи, означающее «Зеленая стихия».
— Зачем?
— Потому что здесь Каэр Мэйл! — сказал Он как отрезал. — Да, ты могла умереть, если бы не выдержала — зато теперь я уверен, что с тобой не случится ничего хуже смерти.
— Заставил меня участвовать в каком-то обряде Тени… — говорю я нараспев, с изумляющим саму меня спокойствием. — По-моему, даже против моей воли… — как назло в мозгу крутятся слова Его заклятия, веющие призрачном ужасом: «И не лги, что ты волен и свят — ты пленен и не волен…»
— Ты потом поймешь, что я сделал… — гитара снова в Его руках. — Но ты заслужила награду за то, чему я тебя подверг. Слушай же…
Снова тихий перебор струн наполняет комнату, и снова Он не запел, а заговорил все на том же неведомом мне языке. Да, сильно же Его поломало, если не Он транслирует, а мне приходится считывать! Как всегда в таких случаях, я полностью понимаю все оттенки смысла, но не могу сказать, чем они создаются — красота текста проходит мимо меня…
«Зачем толпа собралась на рыночной площади? Видно, снова пляшет Эмерит, красавица из красавиц. Слышите звуки бубна? Под жарким полуденным солнцем, в пыли, раскаленной июлем, танцует смуглая Эмерит, Солнце Ночи.
Хэй-о, Эмер, Эмерит! Плечи твои заласканы солнцем, зацелованы солнцем руки — ветви плакучей ивы, и ноги твои, не знающие сандалий. Черна твоя одежда, но чернее волосы твои — атласный лепесток ночи. Подобна гибкому стеблю, подобна змее и кошке, подобна цветку тюльпана — таков твой танец, Эмерит! Глаза твои — два солнца, такие же золотые.
Ай, Эмерит, для всех ты — и ни для кого! Кто обнимал золотые плечи, не скрытые ночью шелка, кто ласкал обнаженные руки, кто целовал твои губы? Ветер, один только ветер, что налетает из дальних степей, неся с собой запах мяты и чабреца. Никто тебе не под стать, и никого ты не любишь, красавица из красавиц…
Пришел в наш город ветер-бродяга, увидел пляску Эмерит, коснулся ее одежды — и полюбил ее страстно.
Хэй, молодой чужестранец в зеленой одежде — ты как юный колос на майском ветру, такой же тонкий и гибкий. Светлые твои волосы тронуты солнцем рассвета. Гляди же во все глаза на ту, которой нет равных! Огонь искрометных глаз, ливень ночных волос, вихрь черного шелка — таков твой танец, Эмерит! Но что это? Впервые опустились черные ресницы, румянец окрасил щеки — неужели и ты влюбилась, Солнце Ночи?
Хэй-о, Эмер, Эмерит! Ночью, зеленой и душной, крадучись, спускаешься ты к ручью, что обсажен кипарисами. Плакучие ивы свесили пряди волос нерасчесанных — под ними ждет тебя любимый. Не подглядывал я, но видел сплетение рук и объятий. Не подслушивал я, но слышал жаркий шепот: «Люблю…» — или то ветер шелестел в ветвях кипарисов?
Ай, ветер-бродяга — зачем ты стал человеком? Чтоб коснуться тела под черным шелком, чтоб снять поцелуем пыль с ножки, не знавшей сандалий… У неба есть звезды, тысячи глаз, а у деревьев есть уши. К чему же искать того, кто вас выдал?
Есть у Эмерит два брата — один рыбак, другой наемник. И незавидна участь того, кто посягнет на честь их сестры!
Перед самым рассветом, когда утихает ветер, выследили братья Эмерит с ее возлюбленным. Но не обнажил клинка молодой чужестранец со светлыми волосами — был он безоружен, когда достал его нож брата-наемника. Кровь запятнала одежду, алая на зеленом, и умер без стона бродяга… Горе вам, братья Эмерит, — зачем вы убили ветер?!
И опустился на город зной — ни облачка, ни дуновения. Жара придавила город каменною плитой. Солнце, всюду одно лишь солнце, и листья деревьев стали как жесть — солнце сожгло их зелень, больше не дают они тени. Висят паруса рыбацких лодок — как выйти в море без ветра? И опустела рыночная площадь. Где ты, красавица из красавиц, Эмерит, Солнце Ночи?
Стоит над ручьем серый камень. Им стала танцовщица в горе, увидев, как умер безмолвно тот, кого она полюбила…
Застыл на века в оцепенении проклятый город…»
Он умолк. Воспоминание о последнем аккорде еще живо в гитаре, я ощущаю ее замирающий трепет в зачарованной тишине. Между прочим, пока Он говорил, я вполне успела прийти в себя…
— Это легенда моего народа, — наконец поясняет Он негромко и грустно. — Я очень люблю это сказание.
— Твоего народа? — удивленно переспрашиваю я. — Прости, ради всего святого, — я считывала, как все ведьмы, язык не поняла…
— Роардинэ, — мне показалось, или глаза Его в самом деле вспыхнули в темноте? — Слыхала про такой мир? Земля-саламандра под медным солнцем…
—…что медью лучей окрашивает волосы возлюбленным детям своим, — машинально заканчиваю я цитату, не спуская глаз с Его темно-огненной гривы.
Да, теперь понятно… Только в одном мире видала я этот причудливый сплав Астура с кельтикой, даже странно, что сама сразу не догадалась… Боги мои, я все сильнее убеждаюсь, что Безумцем Его прозвали вполне заслуженно!
— Ладно, — Он встает и направляется к двери в Лунный зал, как я уже называю мысленно это помещение. — Постарайся уснуть… Лиганор.
— А ты?
Не удостоив меня ответом, Он уходит. Я долго лежу в темноте без сна и слышу, как за стенкой снова тихо заговорили струны. Явно импровизация — Он предоставил пальцам полную свободу, и они сами ткут из темноты, тишины и лунного света нечто грустное, нежное и ни на что не похожее… Чего бы я только не отдала, чтобы это было — обо мне!
«Ночь… Адаманты на черном крыле…»
Хэй-о, Эленд, Элендис…
«ОНА МЕЧТАЛА О СЛИЯНИИ ЭНЕРГИЙ ИНЬ И ЯНЬ…» (семь суток спустя)
Теперь я знаю, почему из ругиландца никогда не выйдет настоящего мотальца. И дело тут не в привычке к строгим нормам поведения — нет, просто эта поганая страна воспитывает в тебе чистоплотность, которая весьма усложняет бытие и при этом не корректируется даже вмешательством Круга Света. И я в этом плане не исключение — при необходимости могу надеть кожаные штаны на голое тело, без всякого белья, но скорее умру, чем, вымывшись, снова влезу в грязную рубашку. А чего еще можно ждать от женщины, которая с детства усвоила, что лучший шампунь для ее волос — «Багульник» из серии «Разнотравье», и что лицо по утрам надо протирать «Деей» с зеленой полоской, ни в коем случае не с желтой, потому что желтая — для комбинированной кожи… Тьфу!
Конечно, после шести лет странствий по мирозданию приучаешься справляться даже с такими проблемами. Сейчас я при желании могу почистить зубы и в средневековом городе, и в хальской степи. А если возможности постирать рубашку нет, хоть застрелись, просто украду себе «истую — не с прилавка, так через мелкий разрыв мироздания.
Но Кармэль, похоже, откроет новую страницу в моем умении выживать в самых варварских условиях. Хотя бы потому, что здесь мироздание так просто не раздвинешь. А кроме того, трущобы — они и есть трущобы, где угодно, но здесь — в особенности, ибо топлива тут мало, а воды еще меньше. Антисанитария полнейшая, и обиталище Лугхада — ее апофеоз и апогей.
Дня три я спала с Ним в одной постели, понемногу приходя в отчаяние от такого смирения плоти — и опять же вовсе не потому, почему вы подумали, хотя и потому тоже… Просто хотелось лечь и помереть от одной мысли о том, что, кроме меня, некому стирать это безобразие. С каждым часом делалось все очевиднее, что в данном случае выгребать грязь из мироздания мне придется в самом что ни на есть прямом смысле этого слова…
На четвертый день я нашла на квартальной свалке большой дырявый чан, кое-как подлатала его магически, затем, вздохнув, подсчитала наличные деньги и отправилась по городу в поисках мыльного корня. На шестой подралась с соседкой, девицей по имени Асса, из-за трех подгнивших досок, предназначенных в очаг. А уж как таскала воду для стирки, и не спрашивайте. Что ни придумаете, все будет правда.
Сегодня — седьмой день, и я, как библейский Яхве, гляжу на дело рук своих и с некоторым изумлением понимаю, что, трать-тарарать, а ведь хорошо весьма! Никогда бы не поверила, что смогу откипятить ЭТО до такой чистоты, но вот поди ж ты… Одеяло, старенькая простыня и наволочки из грубого холста весело развеваются на горячем ветру. Плесневелая шерсть из оных наволочек уже давно валяется на свалке, а свежая — вот, рядом, в большом дерюжном куле. А я, дабы не пропадал столь дорого доставшийся мыльный раствор, мою все, что поддается мытью — посуду, стены, пол…
Солнце уже начинает по-вечернему золотиться, когда во дворе мелькает знакомый сполох темно-рыжих волос, особенно яркий в косых вечерних лучах. Нетвердые шаги по сбитым ступенькам, скрип двери… И снова заныли плечи, вспомнив тяжесть куля с шерстью, который я в одиночку тащила от самого Железного моста, в то время как Он, изверг такой… Ну держись!
— Явился? — роняю я голосом профессиональной стервы-жены. Он замирает, осекшись на полушаге. Пауза в лучших традициях Академического театра… — Я тебе покажу! Ты у меня заречешься лажу гнать перед зрителями!
Лугхаду ничего не стоит увернуться от брошенной мокрой тряпки, которой я только что терла пол. Я ведь ни с какого боку не снайпер… и минус на минус неожиданно для нас обоих дает плюс — тряпка врезается Ему в затылок, приводя в полный беспорядок и без того растрепанную медную гриву.
— Слушай, а кто дал тебе право говорить со мной в таком тоне? — тряпка моментально проделывает обратный путь — и снова не минует цели. Вот зараза, прямо в лицо… — Да кто ты вообще такая?
— Кто? Хотя бы женщина, которую ты уже семь дней как не можешь выставить из дому! Идиотка, которая глюки от тебя гоняет! А кроме того, готовит тебе жрать, убирается в этом гадюшнике и латает твое барахло, именуемое одеждой! — Он приближается ко мне, но я обхожу Его одним прыжком и снова достаю мокрой тряпкой по шее.
— Но все равно, как ты смеешь?! — Он снова уворачивается и — видали когда-нибудь, как быстро взлетает на дерево преследуемая кошка? Вот так, по-кошачьи, Он в какие-то две секунды оказывается на самом верху полуразрушенной лестницы на третий этаж. Знает, что туда я не полезу, а если и полезу, то все равно не догоню…
— А вот и смею! — я хватаю метлу и, кое-как вскарабкавшись на перекрытия второго этажа, пытаюсь достать Его своим оружием. — Я у самой стойки была, в дальнем углу! Если ты меня не видел, это еще не значит, что и я ничего не видела! Опять полчаса гитару настраивал и рассуждал про «эти дрова, которые у меня в руках», опять сбился на середине песни и все начал заново… Да за что же мне наказание такое — думала встретить здесь легенду, а встретила, прости Господи…
— Да плевать я хотел на то, что ты думала! В конце концов, сегодня у меня просто день такой дурацкий — с утра все из рук валится…
— У тебя каждый день такой. Лорды кинут тебе что-нибудь, а ты на это тут же пиво покупаешь в ближайшем третьесортном заведении. И ладно бы пиво, а то ведь такую козью мочу — побольше да подешевле…
— Трать-тарарать, имею я право промочить горло во время пения или как? — я не без удовольствия отмечаю, что Он уже успел перенять мой универсальный заменитель богохульств и непечатностей.
— Вот именно, промочить горло, а не надираться до потери самоконтроля! Оттого и песни начинаешь по пять раз и никак не можешь начать!
Во время этой перебранки Он непрерывно ускользает из зоны досягаемости метлы, вынуждая меня забираться все выше и выше… Так мы на крышу скоро выберемся, если только я раньше не упаду и шеиньку себе не сверну.
Со двора доносятся голоса соседей: «Что там опять такое творится?» — «Да Лигнор эта приблудная своего двинутого Лугхада тряпкой учит». — «И правильно делает, матушка Маллен. Будь ты хоть шваль распоследняя, а я бы тоже не стерпела, если б мой сожитель каждый вечер домой вваливался пьяный да без руны в кармане…»
— Слышишь, чего про тебя говорят матушка Маллен с Ассой? — бросаю я Ему. — И не стыдно тебе такое про себя слушать?
Мы оба уже стоим на подоконнике выбитого окна.
— Да, стыдно, — выговаривает Он, опустив глаза. — Но, наверное, я уже не могу… по-иному… Я забыл, как играл когда-то…
— И снова ты говоришь неправду, — я безжалостна. — Как по ночам и для меня, так ты ТАК играешь, что камни плачут и лунные затмения происходят. А как для людей…
— Замолчи, не надо больше! — судорога пробегает по Его лицу, и Он делает шаг к краю подоконника…
— Разобьешься!!! — визжу я, уронив метлу и не помня себя от ужаса. А Он спокойно шагает в пустоту… и пока я тщетно пытаюсь протолкнуть в грудь хоть немного воздуха, аккуратно приземляется на ноги.
— Не дождешься! — отвечает Он в рифму и машет мне снизу рукой.
Когда я спускаюсь вниз, Он стоит у распахнутого окна кухни и грызет какую-то травинку. Низкое вечернее солнце как раз за Его головой, лучи его смешались с медью взлохмаченных волос, окружая голову огненным нимбом. Ох, боги мои…
— Ну что же не бьешь? — тихо говорит Он, пряча глаза.
— Да рука на тебя такого не поднимается, — вздыхаю я.
— Знаешь, — еще тише, почти шепчет, — не надо так, пожалуйста… Те же лорды смеются — мне как сквозь воду, а от тебя больно услышать даже просто как вчера: «ты не потряс меня»… не знаю, почему.
— А ты думаешь, стала бы я простую бездарность тряпкой по всему дому гонять? — отвечаю я тоже шепотом. — Отвернулась бы и забыла. А твои песни мне душу переворачивают, потому и не могу слушать, как ты — Ты! — лажаешь…