Страница:
Я еще не забыла ту ночь — уже в Авиллоне — когда Он по моей просьбе пел все Пять Смертных Печатей, а я стояла возле Него на коленях, и в ладони моей дрожал, меняя прозрачность, кристалл, запоминающий звук! Сколько раз я оживляла этот кристалл в компании друзей и радовалась их отраженной радостью!
Но эту вещь — Смертную Печать Огня, первый Его подарок мне, — я незаметно привыкла считать своей. Пусть не лучшая, но любимейшая, словно про меня сложенная. Я успела сродниться с каждой ее нотой так, как может только танцовщица. И вдруг увидеть ее в чужих руках, услышать от совершенно постороннего… бог мой, да он еще и слова меняет! Ну уж это слишком!
Где у меня та агатовая подвесочка? Вроде недалеко, я же все украшения в карман сумки положила.
Он продолжает играть, когда я протискиваюсь сквозь толпу и оказываюсь прямо перед ним. Чернобурый лисий мех на капюшоне, пожалуй, еще усиливает впечатление. Ага… твое лицо меняется, ты чуть не сбился с ритма… не иначе, боишься, что сам вызвал меня этой песней…
Вот Она подходит, чтоб взять меня вниз…
…Опомнись, Элендис!!! Ты ли это?!!
Что я такое наделала, как мне вообще такая мысль могла в голову прийти? Здесь ведь даже Орденское Право Мэллора неприменимо — Луг далеко отсюда, заведомо не в этой Сути. А этот парень — такой же уличный артист, как я и мои друзья, он тоже дарует ЭТО людям. Ради куска хлеба обычно поют вещи попроще, опускаясь до толпы, а не поднимая ее до себя.
Так как Я САМА посмела, уже после Кармэля?! Или действительно права была Райнэя, и мне не сами песни важны, а преломление их через меня, знание, что это МОЕЙ властью смеется и плачет народ?
Власть… Вон оно что… Воистину трудно выйти незапятнанным из Города-под-Тенью, если ты не святой. Как я проклинала одержимых — и вот сама позволила войти в себя ЭТОМУ! В отчаянии я шепчу себе под нос, как покаянную молитву, строку из кодекса Братства: «Не пожелай себе того, чего не можешь полюбить — то же, что любишь, и так твое».
Воистину! Любить, а не иметь, не обладать! Не уподобляться Райнэе! Если я люблю Флетчера — да будет он счастлив с Тинкой, ибо ему так лучше! Если я люблю песни Гитранна — пусть их слышит как можно больше народу! Радоваться же надо, что неведомым путем они добрались и на эту, весьма тяжелую Суть, а не ощущать себя обворованной!
Между тем этот… черный менестрель доиграл Смертную Печать Огня — и теперь смотрит мне в лицо со страхом.
— Кто… ты?
И тогда я, сгорая от стыда, бросаюсь бежать — прочь от того, кого посмела поставить ниже себя, прочь от тех, кто это видел, прочь, через узкую проезжую часть, туда, за киоски, куда не падает свет фонарей…
…удар — и громоздкая, как бронеход типа «личинка», легковая машина уносится прочь, даже не сбавив скорости, а я лежу на асфальте, задыхаясь от боли. Капюшон слетел с моей головы, волосы рассыпались, сумка отлетела в сторону… а я завороженно смотрю, как медленно проваливается сквозь решетку канализации тонкая цепочка со знаком Черной Луны.
Толпа, слушавшая песню, быстро обступает меня, народ все прибывает, я как во сне различаю сквозь гул голосов: «Не было же никакой машины… как из-под земли вылетела!»
— Дайте пройти! — теперь уже он, черный менестрель с Техноземли, протискивается сквозь толпу, чтобы опуститься передо мной на колени.
— Что с тобой? Очень больно?
— Конечно… — его лицо белее мела, и только расширившиеся глаза чернеют провалами. — Но я попробую встать… — с огромным трудом пытаюсь приподняться, и тогда превосходящая все мыслимое боль словно взрывается в груди и особенно в спине, и сознание мое мгновенно гаснет…
Шинно почувствовал, как рыженькая девушка, только что мирно дремавшая у него на груди, похолодела, напряженно выгнулась — и вдруг забилась в кольце его рук, как пойманная птица.
— Что ты, Тайка? — произнес он, невольно заражаясь ее тревогой.
— Мне страшно, Гэлт, — неестественно ровным голосом ответила девушка. — Мне привиделось… я задремала, и мне привиделось, что я — осенний лист, последний на ветке. Ветер сорвал меня и бросил на землю, и нога прохожего вмяла меня в грязь. Только и всего.
Она замолчала, все еще дрожа, и тогда оба ясно услышали, как воет ветер и звенит бьющееся стекло в соседней комнате.
Одним гибким движением Тайка вырвалась из рук Шинно, схватила с полу начатую бутылку с вином и исчезла на кухне. До Шинно донесся плеск жидкости, льющейся в раковину.
Милая вечеринка вдвоем кончилась неожиданно и зловеще.
Набросив рубашку, Шинно взял свечу, подошел к темному, отливающему последней синевой зеркалу ночного окна — и не увидел себя. Вместо этого взгляду его открылась картина обнаженного поздней осенью леса. У почти погасшего костра прямо на земле неподвижно лежал юноша с закрытыми глазами и руками, стиснутыми на рукояти джэльты. Порывы ветра разносили в клочья почти мертвый костер, и пепел, подобно первому снегу, ложился на лицо и одежду юноши, засыпал сединой его длинные темные волосы. Сон, похожий на смерть, и только яркой, до боли в глазах, точкой пульсировал синий свет в камне его перстня.
Машинально Шинно бросил взгляд на свое кольцо — точную копию того, в зеркале ночи. Конечно, камень был спокоен — драгоценная игрушка, мертвая имитация сапфира Огня…
— О небо, что это? — Тайка неслышно подошла сзади, обняла за плечи. Шинно мимолетно удивился, что и она ВИДИТ, но задумываться над этим было некогда.
— Один человек попал в беду, — отрывисто бросил он. — То есть даже не столько человек, сколько… Мир в опасности, Тай.
Он повернулся к ней, и она увидела, как он изменился. Не было больше веселого и хитроватого Гэлта, первого донжуана в их кругах — перед нею стоял рыцарь в черном и желтом, и в руках его откуда-то взялась шпага с позолоченным эфесом, но острее шпаги был взгляд зеленоватых глаз.
— Мне надо туда, — сказал он и слегка коснулся губами ее лба. — Ты только ничему не удивляйся.
— А я и не удивляюсь, — спокойно ответила Тайка. — Иди. Надо — значит, надо.
Шинно пристально посмотрел на нее, заметив непонятно:
— Я и не знал, что у святой Ирмы уже начали появляться собственные адепты… Что ж, тем лучше для нее!
С этими словами он взобрался на подоконник и шагнул прямо сквозь стекло. И не стало его, а Тайка увидела, что теперь в головах, спящего в лесу сидит лиса, ярко-рыжая, как язык огня или осенний лес, сидит неподвижно, словно охраняя, и только хвостом поводит из стороны в сторону.
А потом картинка в окне начала гаснуть, и вот уже снова видно лишь отражение девушки со свечой в руках, а за ее спиной носятся по комнате осенние листья, проглаженные утюгом, которые вырвал из вазы незваный гость-ветер…
Тайка сняла с полки магнитофон. Вставила кассету, отмотала не глядя…
— Ты меня слышишь? — негромко сказала она тому, что было за ночным окном. — Я не знаю, кто ты или что ты. И в Бога верить меня тоже не учили. Но я говорю тебе: ничего у тебя не выйдет. Ты не пройдешь. У тебя нет власти — ни надо мной, ни над кем! — и резко нажала клавишу.
И в лицо ночному ветру золотом труб и серебром струн ударила торжественная мелодия, взвилась в темное небо и обрушилась оттуда блистательным водопадом:
ТЫ УЧИТЕЛЬ НАШ, ТЫ СПАСИТЕЛЬ НАШ,
УЛЫБНИСЬ — СРАЖАЙСЯ — УМРИ!
— Улыбнись, сражайся, умри! — повторила Тайка, по-прежнему неотрывно глядя в ночь. Она не знала, откуда пришли к ней эти слова, но, выговорив их, она словно тоже взяла в руки невидимый клинок, чтобы преградить путь тому, леденяще чужому, в которое шагнул Гэлт…
Пламя свечи в ее руке взметнулось, словно подтверждая: тебе не пройти, Тень!
Странно — в этот раз замок пустынен. Все так же пляшут среди черных полированных стен разноцветные вспышки, но музыки нет, и ни души вокруг. Единственный звук, гулко разносящийся по мраморным коридорам, — перестук подковок на моих каблуках. Никогда бы не подумала, что здесь бывает так… Впрочем, что я вообще знаю об этом месте, кроме того, что нет ничего опаснее, чем прийти сюда по доброй воле, возжелав запредельного и запретного?
Одиноко бреду коридором, который кажется мне смутно знакомым — ишь ты, уже и места узнавать стала… Он выводит меня все в тот же большой бальный зал с галереей поверху и поддерживающими ее массивными колоннами. Пляска света кончается на его пороге — зал озарен ровным льдисто-голубоватым сиянием, подобным свету зимней луны и вселяющим в мое сердце леденящий ужас. А там, у стены, где тогда был трон, — только возвышение, ступени, покрытые черным ковром, и над ними мозаика во всю стену — пляшущий черный единорог на серебристом фоне.
«ИДИ ТУДА», — проникает в мое сознание знакомый ласковый голос. Я вздрагиваю — и подчиняюсь. Альтернативы все равно нет, если он захочет меня найти, то с легкостью отыщет в любом закоулке своего заколдованного замка. Опускаюсь на ступени — оказывается, этот ковер сделан из меха лис, черно-серебристых, как звездная ночь. Бедные зверьки, сколько же вас пошло на это великолепие!
Я жду, но нет никого и ничего. Все тот же свет, все тот же страх…
«Кончай издеваться, Звездный! — наконец бросаю я мысленный призыв. — Хочешь прийти ко мне, так иди! Я не девочка восемнадцати лет, что ждет твоего прикосновения, как иссохшая земля дождя!»
С этими словами я зарываюсь лицом в лисий мех. Черт, опять слезы на глаза наворачиваются. В голос бы пореветь — кому-кому, а мне от этого обычно бывает легче, — но здесь для этого не лучшее место, и я только носом хлюпаю. Как все прозаично даже тут, в трепетном мире, не принадлежащем физплану, где, по идее, слезы, если уж текут, то серебряными жемчугами катятся из ничуть не покрасневших глаз…
Гибкая рука касается моих волос — я демонстративно вздрагиваю, не поворачивая головы. Нежно и спокойно он гладит меня по волосам, по плечам, по спине, утешая без слов. Я все так же холодно неподвижна — хочешь гладить, так гладь, нашел себе рыжую кошку… Но мало-помалу я сдаюсь — не умею я противиться его чарам, даже сейчас, после всего, не умею. Действительно, есть во мне что-то кошачье — при всей своей драной помоечной гордости и независимости всю жизнь буду тянуться к руке, которая гладит просто так, ни за что, мимоходом…
«Вот так, успокойся, моя Королева. Если ты боишься, что оттолкнула тогда меня своими словами — не бойся. Ты не способна обидеть меня, бесценная моя. Разве что огорчить…»
Его прикосновения все меньше похожи на утешение и все больше на откровенную чувственную ласку. Другая рука скользнула мне под плечи, и вот уже моя голова покоится у него на коленях, щеку мою ласкает прикосновение тончайшего бархата, и все меньше желания противиться…
— Так… Этого следовало ожидать! Ты опять за свое, Актер? Тебе не надоело?
Я вскидываюсь как ужаленная. Этот звучащий надо мной немыслимо мелодичный голос… как вообще оказался ЗДЕСЬ тот, кому он принадлежит?
— А ему никогда не надоедает, — отзывается другой, тоже до боли знакомый, в котором серебряным бубенчиком позвенивает убийственная ирония. — У этого товарища вообще на редкость однообразные вкусы.
Перекатившись по лисьему ковру, я вскакиваю на ноги и поднимаю глаза к галерее, на которой стоят двое. Первый из них кажется зеркальным отражением Звездного: тоже темно-синяя, как ранняя ночь, одежда — но другого покроя, проще и удобнее; те же длинные серебристые волосы, но по-другому лежат; те же характерные Нездешние особенности черт лица — но прекрасные без подрисованной маски. Второй… я едва узнала его в коричневом берете на манер пятнадцатого века, но выбивающиеся из-под него золотистые пряди не спутать ни с чьими другими, да и тонкая полуулыбка — его, Магистра Ливарка…
— Слушай, Актер, я уже предупреждал тебя, что если ты опять попытаешься прикинуться мной, то будет очень больно и неприятно? — спокойно говорит Линтар, перекидывая ногу через край галереи. Интересно, это что, у всех основателей Ордена такая привычка — прыгать со второго этажа? Хотя нет — вон Ливарк двинулся в обход, к лестнице в зал…
Звездный, не торопясь, поднимается, отступает на шаг, словно для того, чтобы лучше разглядеть Линтара и Ливарка:
— Явились, значит… Двое на одного? Поздновато же вы озаботились ее нравственностью, должен сказать. Где вы были, родственнички, когда она вешалась на шею всем, кто позволял ей это? А теперь, когда она уже натоптала тропинку сюда, ко мне — спохватились?
— Тебя послушать, так преступник не тот, кто взламывает квартиру, а тот, кто не поставил стальную дверь! — усмехается Ливарк, быстро сбегая по лестнице и присоединяясь к Линтару, который давно уже стоит внизу, на мраморном полу. — Ты прекрасно знаешь, что Элендис уязвима с этой стороны, и ловко на этом играешь — и еще смеешь обвинять ее и нас?
— А кто сделал ее уязвимой, а, Ливарк Тах-Серраис? — ответно усмехается Звездный. — Когда ты охмурял ее матушку, то, помнится, не стеснялся в средствах. Один «Снежный танец» чего стоил, а уж то, что ты после этого вытворял… Что, не подумал тогда, что у ребенка такие вещи в тонкой памяти отпечатываются? Сам заложил ей в сознание мину замедленного действия, а уж взорвать ее и без меня нашлись бы охотники.
Я замираю как громом пораженная. Магистр Ливарк… и моя мать? Так, значит…
— Знаю, знаю, о чем ты сейчас думаешь, Эленд, — Звездный поворачивается ко мне. — Да, вот такой он, твой папенька. Потому ты и мечтала всю жизнь о том танце, что сама началась с такого же. Ловко он тогда это дело обставил — в лучшем моем стиле! А кое в чем даже превзошел…
— Это была плата за твою возможность появиться на свет и дожить до возраста инициации, — перебивает его Линтар. — Мы все тогда обговорили с твоим отцом, он прекрасно понимал, на что идет. И, между прочим, после твоей матери у него очень долго не было ни одной женщины — он ее забыть не мог до самого твоего появления в Авиллоне.
Ливарк во время этого диалога стоит прямо и спокойно, вот только взгляд его плотно прикован к носкам моих сапожек…
— В общем, рано или поздно, но мы спохватились, Актер, — Линтар подходит к устланному ковром возвышению еще на несколько шагов. — Так что Элендис тебе придется оставить для твоей же пользы. Даже если ты действительно влюбился в нее, во что готов поверить Серраис, но лично я не верю ни секунды.
— Почему бы не спросить об этом у самой Элендис, Певец? — с издевкой произносит Звездный. — Она свободная женщина и не нуждается в отцовском присмотре.
— Ты прекрасно знаешь, что она ответит и почему, — против тебя у нее воли нет. Но не забывай, что, помимо нас, у нее имеется Поборник, которых вообще-то и держат в Братстве ради подобных ситуаций. Не боишься, что он, как любящий брат, будет бить тебе морду всякий раз, когда ты появишься на ее горизонте?
— А вы двое, несомненно, ему поможете? Вот он, ваш хваленый Светлый гуманизм!
— Во-первых, если понадобится, то и поможем, — вмешивается Ливарк. — Во-вторых, мы, Братство, никогда не были столь наглы, чтоб называть себя Светлыми. А в-третьих, блинн, если ты мужчина, то отвечай за свои действия по-мужски, а не бегай от ответственности!
— Ну если разговор пошел в таком тоне… — в руках Звездного медленно проявляется уже знакомый мне клинок с хрусталиной в навершии. — Решайте сами, кто из вас, — один против двоих я не встану!
Ливарк резким движением вскидывает руку, и я узнаю в этом движении свое недавнее, когда в мою ладонь пришел из луча света длинный кинжал с посеребренным лезвием. Вот только клинок у Лорда Огня должен быть подлиннее моего, а на лезвии — позолота…
— Не стоит, Серраис, — останавливает его Линтар. — У меня с ним дополнительные счеты — я обещал ему неприятности за кражу своего истинного облика и сейчас их устрою! — еще не договорив, он сбрасывает темно-синий плащ и рвет с пояса длинный тонкий меч — если я ничего не путаю, такая убивалка называется эсток.
В следующий миг клинки с лязгом скрещиваются. Ливарк отходит в сторону, чтоб не путаться под ногами, а я сижу и как-то совершенно отстраненно смотрю, как кружатся по залу две такие похожие фигуры. Снова в глазах откуда-то взялись слезы, и в этом размытом мире острых лучей я не в состоянии отличить одного от другого, понять, где сейчас ангел мой, а где демон. Дерущиеся время от времени что-то выкрикивают азартно, Ливарк тоже подбадривает Линтара возгласами. А я… я даже не могу прикоснуться мыслью к тому, кому надо, потому что здесь не физплан, и коснуться мыслью — то же, что коснуться словом — но странное оцепенение сковало губы мои…
Неужели исход этого поединка будет зависеть от того, кого выберу я? Но зачем мне выбирать, ведь я уже выбрала тогда, в плену у Райнэи! И даже теперь, когда потерян Флетчер, когда я своими руками разрубила отношения с Хозяином, я не отрекаюсь от этого выбора!
Проклятье, переходящее в хриплый стон… Я быстро протираю глаза, размазав слезы по лицу, и вижу у дальней колонны Линтара, наступившего ногой на клинок с хрусталем. Сам Звездный прислонился к этой колонне, зажимая рану в боку, — кружевные манжеты уже все в крови…
— А теперь из моего облика — живо, ну! — сквозь зубы выговаривает Линтар. — И убирайся с глаз долой, и чтоб я тебя рядом с Элендис не видел!
Прекрасное лицо в серебряном ореоле словно расплывается — и снова обретает четкость, но уже став изящной голубой мордой болотного демона, то есть темного лаийи воды, из Хир-Хаанаре. Острые уши, глаза как темный пурпур, лиловая нечесаная грива до пояса…
— На этот раз твоя взяла, Певец, — отвечает он с присвистом. Могу представить, как ему сейчас больно. — Только все равно кроме как тут ей не жить! Не забывайте про шесть позвонков, родственнички!
— Ничего, мы обо всем позаботились, — холодно отвечает Линтар. — Как ты думаешь, почему при нас только меч Поборника, а не он сам?
Последние слова он договаривает уже по инерции, в никуда — Звездный исчезает в мерцании зеркальных бликов, а когда оно рассеивается, у колонны никого нет… Линтар наклоняется за клинком с хрусталиной и с размаху бьет им по колонне, а потом отшвыривает обломки ногой.
Тем временем Ливарк подходит ко мне, опускается рядом на лисий мех.
— Не двигайся, — первым делом предупреждает меня он. — Осторожненько ложись на спину и больше не меняй позы.
Я покорно выполняю его просьбу.
— В чем дело?.. — язык не повернулся сказать «отец», но и назвать Магистром Ливарком, как прежде, как-то неловко.
— В реальном мире тебя сбила машина. Слышала, что сказал этот нелюдь? У тебя смещены шесть позвонков. Кроме того, несколько переломов конечностей — цела только правая рука. Сейчас от твоей неподвижности здесь зависит, насколько удачно сумеют перенести тебя в дом там, на Техноземле.
— Говорить-то хоть можно? — пытаюсь улыбнуться я.
— Это сколько угодно. Слава богам, хотя бы без черепно-мозговой обошлось.
— Я побегу за Ризалой Эджет, — подходит к нам Линтар. — Не бойся, Элендис, прикованной к постели ты не останешься! Ризала — лучшая целительница в Диарене, так что если за дело возьмется она, глядишь, через полгода будешь танцевать, как танцевала! Возьми меч, отдашь потом своему Поборнику, — с лукавой улыбкой он складывает мои руки на груди и вкладывает в них рукоять эстока. Кстати, этот меч я уже несомненно видела раньше — вспомнить бы еще, при каких обстоятельствах…
— Зря ты это, — смеется и Ливарк. — Она, правда, Королева, но хоронить ее еще рановато! Как говорится, под лежачий камень всегда успеем!
— Ничего, так надежнее, — Линтар вскидывает руку в прощальном салюте и выбегает в одну из дверей бального зала.
Голубовато-лунный свет, так давивший мне на психику, медленно-медленно меркнет, в зале потихоньку темнеет. Я лежу и молчу, несмотря на разрешение Ливарка.
— Хоть раз в жизни этот мерзавец доброе дело сделал, — нарушает он молчание первым. — Если б не он, я так и не решился бы открыться тебе. Ты… не сердишься на меня?
— За что… Лазор Угнелис? — отвечаю я грустно. — Наверное, действительно нельзя было иначе. За что ж сердиться — за то, что живу, за то, что инициирована, за то, что сейчас не останусь калекой?
— Вот и хорошо, — отзывается он. — Только… не надо называть меня этим именем. У тебя голос — точь-в-точь как у Мары… твоей матери. Я сейчас как услышал, так сердце сдавило.
— А как называть?
— Ну, можешь просто Серраис, как близкие друзья…
— Ладно, — соглашаюсь я. — А то извини, но слово «отец» по отношению к тебе у меня с языка не идет. Я тебя всю жизнь представляла по той единственной фотографии, а ты на нее не так уж и похож. Даже глаза голубые, а не как янтарь…
— Это я просто старался тебе в таком виде на глаза не попадаться, — тихо вздыхает он. — А радужка, что ж, она у меня просто в зависимости от душевного состояния цвет меняет… после некоторых событий. Все мы немножко нелюди, каждый из нас по-своему нелюдь. Хоть какая фотография-то?
— Где ты в Плескавской крепости, на галерее.
— Самая первая, значит… Интересно, куда подевались остальные.
— Не знаю. Мама никогда об этом не говорила. И вообще о тебе не любила рассказывать.
— Все так и было задумано… — он снова умолкает. Зал уже полностью погрузился в темноту, и присутствие рядом… ладно, пусть Серраиса… угадывается только по теплу и дыханию.
— Слушай, — теперь я нарушаю молчание, — этот деятель сказал — «родственнички». С тобой все теперь ясно, а при чем тут Линтар?
— Он, как бы сказать… Что-то вроде твоего крестного отца. Он же Линтар, Линдэ, как его звали в Кардори. Тот, кто поет. А ты — Линда, я тебя в его честь назвал. Так что, получается, он в какой-то степени еще и твой официальный покровитель — не святой, правда, никаким местом, как ты любишь говорить…
— Я, кстати, давно угадывала что-то подобное. Особенно тогда, когда обет насчет Гитранна давала…
— Он очень давний мой друг. И тогда, с твоей матерью… это ведь его идея была. Было очень больно, но жизнь показала — он абсолютно прав. Вот, ты есть, совсем такая, о какой мы тогда мечтали, — я чувствую, как он улыбается в темноте.
— А ты мне расскажешь когда-нибудь, как это у вас тогда было?
— Расскажу непременно, — соглашается Серраис. — А пока извини, но придется тебе немного полежать одной. Что-то Поборник твой не является — пойду вылезу на физплан, проверю, в чем дело. Не бойся, никто тебя здесь не тронет — этот, блинн, роковой обольститель рану зализывает, а больше некому.
— Ладно, иди, — разрешаю я. — Мне-то что, я полежу…
Я не вижу, как он уходит, — просто становится чуть холоднее и исчезает то расслабляющее чувство защищенности, которое я и раньше испытывала в его присутствии.
Отец, значит… Теперь многое становится ясным — и его чересчур пристальное внимание к моим успехам в Ордене, и Академия мировых культур, куда меня засунул именно он, и неудачная попытка помочь в моих завихрениях с Флетчером после Туманного Ожерелья… и посеребренный кинжал, подаренный как бы мимоходом… Странно, почему-то я воспринимаю это как должное. Словно всегда в дальнем уголке подсознания хранила информацию о своем настоящем отце, только на поверхность не пускала.
Темнота. Тишина. Из чувств осталось одно осязание — мягкость лисьего меха под спиной, шершавая замша на рукояти меча под ладонью, легкое прикосновение воздуха к лицу. И снова горячая соль на ресницах, которую против моей воли выжимают неотвязные мысли о Флетчере. Даже вытереть нельзя — течет по вискам, заползает в уши… Но руки мои должны оставаться неподвижными, поэтому я закрываю глаза и полностью ухожу в себя. Меня нет. Там, на физплане, я, наверное, в глубокой коме, и лишь по дыханию можно определить, что я жива… Шепот в пламени, где горит трава — я еще жива? Я еще жива… Я ЕЩЕ…
…а я уже ничего не хочу, мне все равно, и тут хоть головой о стену бейся — не поможет, потому что я не знаю, как вам это объяснить, но я все равно люблю вас всех, как недостижимую мечту, люблю как явление, как вот эти чуть распустившиеся ветки тополя, как отражение неба в воде, как костер в лесу и горные цветы, и даже сказать не могу, как, каждого — за то, что он именно такой и никакой другой, вас, менестрелей, магов, воинов и просто хороших людей, потому что плохих не бывает, и Хозяина, и Флетчера, и Гитранна, и Рысенка — каждого за свое, люблю ваши глаза, голоса, волосы, руки, люблю, как вы смеетесь или грустите, и ваши, только вам присущие словечки, манеру чуть наклонять голову, рассматривать вещи, ваше восприятие этого мира — каждое как цветок редкостной красоты, и как же прекрасно, что все вы такие разные и все же неуловимо схожи в чем-то, чего я не умею понять, я же всего-навсего жрица Скиталицы, делатель грязной работы, а от Светлой во мне ничего нет, я не умею принять ее даров, и от этого еще больнее, потому что я-то лучше всех знаю, как они не вечны, это только первый момент, когда луна ночью, и поляна таволги, и первое несмелое прикосновение, и это до боли прекрасно, а потом накатывает волной Зеленое Пламя, и ты не помнишь себя, и это тоже прекрасно, но это уже не Светлая, и так надо, потому что красотой цветов мы наслаждаемся, но питаемся все-таки плодами, и с этим ничего нельзя поделать, мы же не ангелы небесные и не лаийи, а если задержать это искусственно, то это намного хуже, это бред душных ночей, когда уже не отличаешь того, кого любишь, от собственных иллюзий и удушливой волны, которая не то что не Светлая, а даже не Зеленое Пламя, это ненасытимая пустота, жаждущая воплотиться, и неважно во что, и производят эту хреновину непосредственно в Замке-без-Лица, так что лучше вовремя отвернуться, убежать и забыть, и с каждой встречи снимать только сливки, чем унизить свое хорошее отношение к данному человеку соприкосновением с этим, неназываемым, нет, намного лучше просто смотреть, как спит твой любимый, чинить его рубашку и всей душой желать ему счастья, и это снова прекрасно и снова не Светлая, а пламя-то вот оно, никуда не делось, и ты не выдерживаешь испытания покоем, убегаешь в ночь, не оставив записки и тихо надеясь, что это тихое счастье дождется тебя, ничего с ним не станется, и вот тут-то и ошибаешься, потому что он тоже человек со своими страстями, ты же за это его и полюбила, а ждать во все века было привилегией женщин, никак не наоборот — уж не знаю почему, и ты задыхаешься от собственного бессилия или монотонно вдалбливаешь сама себе, что в одну реку нельзя войти дважды, а что ты вообще можешь во имя этой своей великой любви — кажется, всю кровь бы из себя по капельке дала выпустить, только бы он, зараза, счастлив был, и даешь, и выпускают, потому что работа у тебя такая, потому ты и здесь, что в этом совпадают твои «хочу» и «надо» — вот только с «могу» дело обстоит куда хуже, тебя распнут, а ему от этого не легче, а иногда и просто все по барабану, ибо и у него есть мозги, и он вполне в состоянии додуматься до твоей же философии «вечного танца», и успокаивать себя тем, что все это еще когда-нибудь вернется — а я не хочу когда-нибудь, я хочу здесь и сегодня, но сегодня не получится, потому что миром правит не Светлая, и все, что в твоих силах — приблизить ее возрождение еще на волосок, да еще без всякой гарантии, что тебе с этого возрождения хоть что-то обломится, потому что все мы хорошо знаем, что грозит тому, кто убил чудовище и полюбовался на его клад… хрен чего, прости меня, грешную… любовь оборачивается печалью, но становится от этого еще прекрасней… что и остается нам, смертным и не очень, как не утешать себя подобными фразами, а ведь это только те, кого ты хорошо знаешь, а сколько их, тех, кого не знаешь, но не менее достойных, и мимо них приходится проходить, потому что ни к чему отдавать тело, если не в состоянии отдать душу… хотя бы тот юноша в темно-вишневом камзоле, с которым я танцевала на последнем зимнем балу в Башне, у него были светлые волосы, и казалось, что рядом с его одеждой они отливают розовым, я ничего о нем не знала, ни Сути, ни Цели, только то, что он смертный и имя — Рокко, но он учил меня танцевать так, как это делают на его родине — медленно и грациозно, вдвоем, как какой-то необыкновенный ритуал Света, и я была послушной ученицей, сразу сделавшись такой неловкой, а за окном шел снег, и мы кружились на верхней площадке лестницы, и серебристая полутьма обнимала нас… сон, было и прошло, я даже не сказала ему своего имени, но такие воспоминания переполняют память, как чашу, до краев, и когда хлынет через край — какая я ко всем чертям жрица, я просто истеричная дура, которая бьется как птица в клетке и смеет упрекать Андсиру Властную — зачем она не создала ее улучшенной копией ее в высшей степени благоразумной матушки, ненавижу себя в такие минуты… и выхода нет… И уже не к своей покровительнице взываю, но к Тому, кого не смею мешать в свои дела в бесконечной благости Его, с пеной у рта и захлебываясь слезами: дай мне лишь силы перенести все это и не поддаться в минуту помрачения соблазнам Тени! Ибо велико милосердие Твое, Господи, а я сто, тысячу раз не святая…
Но эту вещь — Смертную Печать Огня, первый Его подарок мне, — я незаметно привыкла считать своей. Пусть не лучшая, но любимейшая, словно про меня сложенная. Я успела сродниться с каждой ее нотой так, как может только танцовщица. И вдруг увидеть ее в чужих руках, услышать от совершенно постороннего… бог мой, да он еще и слова меняет! Ну уж это слишком!
Где у меня та агатовая подвесочка? Вроде недалеко, я же все украшения в карман сумки положила.
Он продолжает играть, когда я протискиваюсь сквозь толпу и оказываюсь прямо перед ним. Чернобурый лисий мех на капюшоне, пожалуй, еще усиливает впечатление. Ага… твое лицо меняется, ты чуть не сбился с ритма… не иначе, боишься, что сам вызвал меня этой песней…
Вот Она подходит, чтоб взять меня вниз…
…Опомнись, Элендис!!! Ты ли это?!!
Что я такое наделала, как мне вообще такая мысль могла в голову прийти? Здесь ведь даже Орденское Право Мэллора неприменимо — Луг далеко отсюда, заведомо не в этой Сути. А этот парень — такой же уличный артист, как я и мои друзья, он тоже дарует ЭТО людям. Ради куска хлеба обычно поют вещи попроще, опускаясь до толпы, а не поднимая ее до себя.
Так как Я САМА посмела, уже после Кармэля?! Или действительно права была Райнэя, и мне не сами песни важны, а преломление их через меня, знание, что это МОЕЙ властью смеется и плачет народ?
Власть… Вон оно что… Воистину трудно выйти незапятнанным из Города-под-Тенью, если ты не святой. Как я проклинала одержимых — и вот сама позволила войти в себя ЭТОМУ! В отчаянии я шепчу себе под нос, как покаянную молитву, строку из кодекса Братства: «Не пожелай себе того, чего не можешь полюбить — то же, что любишь, и так твое».
Воистину! Любить, а не иметь, не обладать! Не уподобляться Райнэе! Если я люблю Флетчера — да будет он счастлив с Тинкой, ибо ему так лучше! Если я люблю песни Гитранна — пусть их слышит как можно больше народу! Радоваться же надо, что неведомым путем они добрались и на эту, весьма тяжелую Суть, а не ощущать себя обворованной!
Между тем этот… черный менестрель доиграл Смертную Печать Огня — и теперь смотрит мне в лицо со страхом.
— Кто… ты?
И тогда я, сгорая от стыда, бросаюсь бежать — прочь от того, кого посмела поставить ниже себя, прочь от тех, кто это видел, прочь, через узкую проезжую часть, туда, за киоски, куда не падает свет фонарей…
…удар — и громоздкая, как бронеход типа «личинка», легковая машина уносится прочь, даже не сбавив скорости, а я лежу на асфальте, задыхаясь от боли. Капюшон слетел с моей головы, волосы рассыпались, сумка отлетела в сторону… а я завороженно смотрю, как медленно проваливается сквозь решетку канализации тонкая цепочка со знаком Черной Луны.
Толпа, слушавшая песню, быстро обступает меня, народ все прибывает, я как во сне различаю сквозь гул голосов: «Не было же никакой машины… как из-под земли вылетела!»
— Дайте пройти! — теперь уже он, черный менестрель с Техноземли, протискивается сквозь толпу, чтобы опуститься передо мной на колени.
— Что с тобой? Очень больно?
— Конечно… — его лицо белее мела, и только расширившиеся глаза чернеют провалами. — Но я попробую встать… — с огромным трудом пытаюсь приподняться, и тогда превосходящая все мыслимое боль словно взрывается в груди и особенно в спине, и сознание мое мгновенно гаснет…
* * *
А в этот миг далеко от места происшествия сильный порыв ветра ударил в закрытое окно — раз, другой, взвыл, с размаху ударившись о стекло, яростно ударил третий раз… И, сдавшись, форточка распахнулась, и стекло пошло трещинами от удара о стену…Шинно почувствовал, как рыженькая девушка, только что мирно дремавшая у него на груди, похолодела, напряженно выгнулась — и вдруг забилась в кольце его рук, как пойманная птица.
— Что ты, Тайка? — произнес он, невольно заражаясь ее тревогой.
— Мне страшно, Гэлт, — неестественно ровным голосом ответила девушка. — Мне привиделось… я задремала, и мне привиделось, что я — осенний лист, последний на ветке. Ветер сорвал меня и бросил на землю, и нога прохожего вмяла меня в грязь. Только и всего.
Она замолчала, все еще дрожа, и тогда оба ясно услышали, как воет ветер и звенит бьющееся стекло в соседней комнате.
Одним гибким движением Тайка вырвалась из рук Шинно, схватила с полу начатую бутылку с вином и исчезла на кухне. До Шинно донесся плеск жидкости, льющейся в раковину.
Милая вечеринка вдвоем кончилась неожиданно и зловеще.
Набросив рубашку, Шинно взял свечу, подошел к темному, отливающему последней синевой зеркалу ночного окна — и не увидел себя. Вместо этого взгляду его открылась картина обнаженного поздней осенью леса. У почти погасшего костра прямо на земле неподвижно лежал юноша с закрытыми глазами и руками, стиснутыми на рукояти джэльты. Порывы ветра разносили в клочья почти мертвый костер, и пепел, подобно первому снегу, ложился на лицо и одежду юноши, засыпал сединой его длинные темные волосы. Сон, похожий на смерть, и только яркой, до боли в глазах, точкой пульсировал синий свет в камне его перстня.
Машинально Шинно бросил взгляд на свое кольцо — точную копию того, в зеркале ночи. Конечно, камень был спокоен — драгоценная игрушка, мертвая имитация сапфира Огня…
— О небо, что это? — Тайка неслышно подошла сзади, обняла за плечи. Шинно мимолетно удивился, что и она ВИДИТ, но задумываться над этим было некогда.
— Один человек попал в беду, — отрывисто бросил он. — То есть даже не столько человек, сколько… Мир в опасности, Тай.
Он повернулся к ней, и она увидела, как он изменился. Не было больше веселого и хитроватого Гэлта, первого донжуана в их кругах — перед нею стоял рыцарь в черном и желтом, и в руках его откуда-то взялась шпага с позолоченным эфесом, но острее шпаги был взгляд зеленоватых глаз.
— Мне надо туда, — сказал он и слегка коснулся губами ее лба. — Ты только ничему не удивляйся.
— А я и не удивляюсь, — спокойно ответила Тайка. — Иди. Надо — значит, надо.
Шинно пристально посмотрел на нее, заметив непонятно:
— Я и не знал, что у святой Ирмы уже начали появляться собственные адепты… Что ж, тем лучше для нее!
С этими словами он взобрался на подоконник и шагнул прямо сквозь стекло. И не стало его, а Тайка увидела, что теперь в головах, спящего в лесу сидит лиса, ярко-рыжая, как язык огня или осенний лес, сидит неподвижно, словно охраняя, и только хвостом поводит из стороны в сторону.
А потом картинка в окне начала гаснуть, и вот уже снова видно лишь отражение девушки со свечой в руках, а за ее спиной носятся по комнате осенние листья, проглаженные утюгом, которые вырвал из вазы незваный гость-ветер…
Тайка сняла с полки магнитофон. Вставила кассету, отмотала не глядя…
— Ты меня слышишь? — негромко сказала она тому, что было за ночным окном. — Я не знаю, кто ты или что ты. И в Бога верить меня тоже не учили. Но я говорю тебе: ничего у тебя не выйдет. Ты не пройдешь. У тебя нет власти — ни надо мной, ни над кем! — и резко нажала клавишу.
И в лицо ночному ветру золотом труб и серебром струн ударила торжественная мелодия, взвилась в темное небо и обрушилась оттуда блистательным водопадом:
ТЫ УЧИТЕЛЬ НАШ, ТЫ СПАСИТЕЛЬ НАШ,
УЛЫБНИСЬ — СРАЖАЙСЯ — УМРИ!
— Улыбнись, сражайся, умри! — повторила Тайка, по-прежнему неотрывно глядя в ночь. Она не знала, откуда пришли к ней эти слова, но, выговорив их, она словно тоже взяла в руки невидимый клинок, чтобы преградить путь тому, леденяще чужому, в которое шагнул Гэлт…
Пламя свечи в ее руке взметнулось, словно подтверждая: тебе не пройти, Тень!
* * *
…Что-то слишком часто я стала здесь оказываться, не к добру это. Словно тут, в Замке-без-Лица, установлен какой-то магнит, который вытягивает меня сюда из реальности — причем каждый раз в момент неимоверного внутреннего напряжения, обильно приправленного испугом.Странно — в этот раз замок пустынен. Все так же пляшут среди черных полированных стен разноцветные вспышки, но музыки нет, и ни души вокруг. Единственный звук, гулко разносящийся по мраморным коридорам, — перестук подковок на моих каблуках. Никогда бы не подумала, что здесь бывает так… Впрочем, что я вообще знаю об этом месте, кроме того, что нет ничего опаснее, чем прийти сюда по доброй воле, возжелав запредельного и запретного?
Одиноко бреду коридором, который кажется мне смутно знакомым — ишь ты, уже и места узнавать стала… Он выводит меня все в тот же большой бальный зал с галереей поверху и поддерживающими ее массивными колоннами. Пляска света кончается на его пороге — зал озарен ровным льдисто-голубоватым сиянием, подобным свету зимней луны и вселяющим в мое сердце леденящий ужас. А там, у стены, где тогда был трон, — только возвышение, ступени, покрытые черным ковром, и над ними мозаика во всю стену — пляшущий черный единорог на серебристом фоне.
«ИДИ ТУДА», — проникает в мое сознание знакомый ласковый голос. Я вздрагиваю — и подчиняюсь. Альтернативы все равно нет, если он захочет меня найти, то с легкостью отыщет в любом закоулке своего заколдованного замка. Опускаюсь на ступени — оказывается, этот ковер сделан из меха лис, черно-серебристых, как звездная ночь. Бедные зверьки, сколько же вас пошло на это великолепие!
Я жду, но нет никого и ничего. Все тот же свет, все тот же страх…
«Кончай издеваться, Звездный! — наконец бросаю я мысленный призыв. — Хочешь прийти ко мне, так иди! Я не девочка восемнадцати лет, что ждет твоего прикосновения, как иссохшая земля дождя!»
С этими словами я зарываюсь лицом в лисий мех. Черт, опять слезы на глаза наворачиваются. В голос бы пореветь — кому-кому, а мне от этого обычно бывает легче, — но здесь для этого не лучшее место, и я только носом хлюпаю. Как все прозаично даже тут, в трепетном мире, не принадлежащем физплану, где, по идее, слезы, если уж текут, то серебряными жемчугами катятся из ничуть не покрасневших глаз…
Гибкая рука касается моих волос — я демонстративно вздрагиваю, не поворачивая головы. Нежно и спокойно он гладит меня по волосам, по плечам, по спине, утешая без слов. Я все так же холодно неподвижна — хочешь гладить, так гладь, нашел себе рыжую кошку… Но мало-помалу я сдаюсь — не умею я противиться его чарам, даже сейчас, после всего, не умею. Действительно, есть во мне что-то кошачье — при всей своей драной помоечной гордости и независимости всю жизнь буду тянуться к руке, которая гладит просто так, ни за что, мимоходом…
«Вот так, успокойся, моя Королева. Если ты боишься, что оттолкнула тогда меня своими словами — не бойся. Ты не способна обидеть меня, бесценная моя. Разве что огорчить…»
Его прикосновения все меньше похожи на утешение и все больше на откровенную чувственную ласку. Другая рука скользнула мне под плечи, и вот уже моя голова покоится у него на коленях, щеку мою ласкает прикосновение тончайшего бархата, и все меньше желания противиться…
— Так… Этого следовало ожидать! Ты опять за свое, Актер? Тебе не надоело?
Я вскидываюсь как ужаленная. Этот звучащий надо мной немыслимо мелодичный голос… как вообще оказался ЗДЕСЬ тот, кому он принадлежит?
— А ему никогда не надоедает, — отзывается другой, тоже до боли знакомый, в котором серебряным бубенчиком позвенивает убийственная ирония. — У этого товарища вообще на редкость однообразные вкусы.
Перекатившись по лисьему ковру, я вскакиваю на ноги и поднимаю глаза к галерее, на которой стоят двое. Первый из них кажется зеркальным отражением Звездного: тоже темно-синяя, как ранняя ночь, одежда — но другого покроя, проще и удобнее; те же длинные серебристые волосы, но по-другому лежат; те же характерные Нездешние особенности черт лица — но прекрасные без подрисованной маски. Второй… я едва узнала его в коричневом берете на манер пятнадцатого века, но выбивающиеся из-под него золотистые пряди не спутать ни с чьими другими, да и тонкая полуулыбка — его, Магистра Ливарка…
— Слушай, Актер, я уже предупреждал тебя, что если ты опять попытаешься прикинуться мной, то будет очень больно и неприятно? — спокойно говорит Линтар, перекидывая ногу через край галереи. Интересно, это что, у всех основателей Ордена такая привычка — прыгать со второго этажа? Хотя нет — вон Ливарк двинулся в обход, к лестнице в зал…
Звездный, не торопясь, поднимается, отступает на шаг, словно для того, чтобы лучше разглядеть Линтара и Ливарка:
— Явились, значит… Двое на одного? Поздновато же вы озаботились ее нравственностью, должен сказать. Где вы были, родственнички, когда она вешалась на шею всем, кто позволял ей это? А теперь, когда она уже натоптала тропинку сюда, ко мне — спохватились?
— Тебя послушать, так преступник не тот, кто взламывает квартиру, а тот, кто не поставил стальную дверь! — усмехается Ливарк, быстро сбегая по лестнице и присоединяясь к Линтару, который давно уже стоит внизу, на мраморном полу. — Ты прекрасно знаешь, что Элендис уязвима с этой стороны, и ловко на этом играешь — и еще смеешь обвинять ее и нас?
— А кто сделал ее уязвимой, а, Ливарк Тах-Серраис? — ответно усмехается Звездный. — Когда ты охмурял ее матушку, то, помнится, не стеснялся в средствах. Один «Снежный танец» чего стоил, а уж то, что ты после этого вытворял… Что, не подумал тогда, что у ребенка такие вещи в тонкой памяти отпечатываются? Сам заложил ей в сознание мину замедленного действия, а уж взорвать ее и без меня нашлись бы охотники.
Я замираю как громом пораженная. Магистр Ливарк… и моя мать? Так, значит…
— Знаю, знаю, о чем ты сейчас думаешь, Эленд, — Звездный поворачивается ко мне. — Да, вот такой он, твой папенька. Потому ты и мечтала всю жизнь о том танце, что сама началась с такого же. Ловко он тогда это дело обставил — в лучшем моем стиле! А кое в чем даже превзошел…
— Это была плата за твою возможность появиться на свет и дожить до возраста инициации, — перебивает его Линтар. — Мы все тогда обговорили с твоим отцом, он прекрасно понимал, на что идет. И, между прочим, после твоей матери у него очень долго не было ни одной женщины — он ее забыть не мог до самого твоего появления в Авиллоне.
Ливарк во время этого диалога стоит прямо и спокойно, вот только взгляд его плотно прикован к носкам моих сапожек…
— В общем, рано или поздно, но мы спохватились, Актер, — Линтар подходит к устланному ковром возвышению еще на несколько шагов. — Так что Элендис тебе придется оставить для твоей же пользы. Даже если ты действительно влюбился в нее, во что готов поверить Серраис, но лично я не верю ни секунды.
— Почему бы не спросить об этом у самой Элендис, Певец? — с издевкой произносит Звездный. — Она свободная женщина и не нуждается в отцовском присмотре.
— Ты прекрасно знаешь, что она ответит и почему, — против тебя у нее воли нет. Но не забывай, что, помимо нас, у нее имеется Поборник, которых вообще-то и держат в Братстве ради подобных ситуаций. Не боишься, что он, как любящий брат, будет бить тебе морду всякий раз, когда ты появишься на ее горизонте?
— А вы двое, несомненно, ему поможете? Вот он, ваш хваленый Светлый гуманизм!
— Во-первых, если понадобится, то и поможем, — вмешивается Ливарк. — Во-вторых, мы, Братство, никогда не были столь наглы, чтоб называть себя Светлыми. А в-третьих, блинн, если ты мужчина, то отвечай за свои действия по-мужски, а не бегай от ответственности!
— Ну если разговор пошел в таком тоне… — в руках Звездного медленно проявляется уже знакомый мне клинок с хрусталиной в навершии. — Решайте сами, кто из вас, — один против двоих я не встану!
Ливарк резким движением вскидывает руку, и я узнаю в этом движении свое недавнее, когда в мою ладонь пришел из луча света длинный кинжал с посеребренным лезвием. Вот только клинок у Лорда Огня должен быть подлиннее моего, а на лезвии — позолота…
— Не стоит, Серраис, — останавливает его Линтар. — У меня с ним дополнительные счеты — я обещал ему неприятности за кражу своего истинного облика и сейчас их устрою! — еще не договорив, он сбрасывает темно-синий плащ и рвет с пояса длинный тонкий меч — если я ничего не путаю, такая убивалка называется эсток.
В следующий миг клинки с лязгом скрещиваются. Ливарк отходит в сторону, чтоб не путаться под ногами, а я сижу и как-то совершенно отстраненно смотрю, как кружатся по залу две такие похожие фигуры. Снова в глазах откуда-то взялись слезы, и в этом размытом мире острых лучей я не в состоянии отличить одного от другого, понять, где сейчас ангел мой, а где демон. Дерущиеся время от времени что-то выкрикивают азартно, Ливарк тоже подбадривает Линтара возгласами. А я… я даже не могу прикоснуться мыслью к тому, кому надо, потому что здесь не физплан, и коснуться мыслью — то же, что коснуться словом — но странное оцепенение сковало губы мои…
Неужели исход этого поединка будет зависеть от того, кого выберу я? Но зачем мне выбирать, ведь я уже выбрала тогда, в плену у Райнэи! И даже теперь, когда потерян Флетчер, когда я своими руками разрубила отношения с Хозяином, я не отрекаюсь от этого выбора!
Проклятье, переходящее в хриплый стон… Я быстро протираю глаза, размазав слезы по лицу, и вижу у дальней колонны Линтара, наступившего ногой на клинок с хрусталем. Сам Звездный прислонился к этой колонне, зажимая рану в боку, — кружевные манжеты уже все в крови…
— А теперь из моего облика — живо, ну! — сквозь зубы выговаривает Линтар. — И убирайся с глаз долой, и чтоб я тебя рядом с Элендис не видел!
Прекрасное лицо в серебряном ореоле словно расплывается — и снова обретает четкость, но уже став изящной голубой мордой болотного демона, то есть темного лаийи воды, из Хир-Хаанаре. Острые уши, глаза как темный пурпур, лиловая нечесаная грива до пояса…
— На этот раз твоя взяла, Певец, — отвечает он с присвистом. Могу представить, как ему сейчас больно. — Только все равно кроме как тут ей не жить! Не забывайте про шесть позвонков, родственнички!
— Ничего, мы обо всем позаботились, — холодно отвечает Линтар. — Как ты думаешь, почему при нас только меч Поборника, а не он сам?
Последние слова он договаривает уже по инерции, в никуда — Звездный исчезает в мерцании зеркальных бликов, а когда оно рассеивается, у колонны никого нет… Линтар наклоняется за клинком с хрусталиной и с размаху бьет им по колонне, а потом отшвыривает обломки ногой.
Тем временем Ливарк подходит ко мне, опускается рядом на лисий мех.
— Не двигайся, — первым делом предупреждает меня он. — Осторожненько ложись на спину и больше не меняй позы.
Я покорно выполняю его просьбу.
— В чем дело?.. — язык не повернулся сказать «отец», но и назвать Магистром Ливарком, как прежде, как-то неловко.
— В реальном мире тебя сбила машина. Слышала, что сказал этот нелюдь? У тебя смещены шесть позвонков. Кроме того, несколько переломов конечностей — цела только правая рука. Сейчас от твоей неподвижности здесь зависит, насколько удачно сумеют перенести тебя в дом там, на Техноземле.
— Говорить-то хоть можно? — пытаюсь улыбнуться я.
— Это сколько угодно. Слава богам, хотя бы без черепно-мозговой обошлось.
— Я побегу за Ризалой Эджет, — подходит к нам Линтар. — Не бойся, Элендис, прикованной к постели ты не останешься! Ризала — лучшая целительница в Диарене, так что если за дело возьмется она, глядишь, через полгода будешь танцевать, как танцевала! Возьми меч, отдашь потом своему Поборнику, — с лукавой улыбкой он складывает мои руки на груди и вкладывает в них рукоять эстока. Кстати, этот меч я уже несомненно видела раньше — вспомнить бы еще, при каких обстоятельствах…
— Зря ты это, — смеется и Ливарк. — Она, правда, Королева, но хоронить ее еще рановато! Как говорится, под лежачий камень всегда успеем!
— Ничего, так надежнее, — Линтар вскидывает руку в прощальном салюте и выбегает в одну из дверей бального зала.
Голубовато-лунный свет, так давивший мне на психику, медленно-медленно меркнет, в зале потихоньку темнеет. Я лежу и молчу, несмотря на разрешение Ливарка.
— Хоть раз в жизни этот мерзавец доброе дело сделал, — нарушает он молчание первым. — Если б не он, я так и не решился бы открыться тебе. Ты… не сердишься на меня?
— За что… Лазор Угнелис? — отвечаю я грустно. — Наверное, действительно нельзя было иначе. За что ж сердиться — за то, что живу, за то, что инициирована, за то, что сейчас не останусь калекой?
— Вот и хорошо, — отзывается он. — Только… не надо называть меня этим именем. У тебя голос — точь-в-точь как у Мары… твоей матери. Я сейчас как услышал, так сердце сдавило.
— А как называть?
— Ну, можешь просто Серраис, как близкие друзья…
— Ладно, — соглашаюсь я. — А то извини, но слово «отец» по отношению к тебе у меня с языка не идет. Я тебя всю жизнь представляла по той единственной фотографии, а ты на нее не так уж и похож. Даже глаза голубые, а не как янтарь…
— Это я просто старался тебе в таком виде на глаза не попадаться, — тихо вздыхает он. — А радужка, что ж, она у меня просто в зависимости от душевного состояния цвет меняет… после некоторых событий. Все мы немножко нелюди, каждый из нас по-своему нелюдь. Хоть какая фотография-то?
— Где ты в Плескавской крепости, на галерее.
— Самая первая, значит… Интересно, куда подевались остальные.
— Не знаю. Мама никогда об этом не говорила. И вообще о тебе не любила рассказывать.
— Все так и было задумано… — он снова умолкает. Зал уже полностью погрузился в темноту, и присутствие рядом… ладно, пусть Серраиса… угадывается только по теплу и дыханию.
— Слушай, — теперь я нарушаю молчание, — этот деятель сказал — «родственнички». С тобой все теперь ясно, а при чем тут Линтар?
— Он, как бы сказать… Что-то вроде твоего крестного отца. Он же Линтар, Линдэ, как его звали в Кардори. Тот, кто поет. А ты — Линда, я тебя в его честь назвал. Так что, получается, он в какой-то степени еще и твой официальный покровитель — не святой, правда, никаким местом, как ты любишь говорить…
— Я, кстати, давно угадывала что-то подобное. Особенно тогда, когда обет насчет Гитранна давала…
— Он очень давний мой друг. И тогда, с твоей матерью… это ведь его идея была. Было очень больно, но жизнь показала — он абсолютно прав. Вот, ты есть, совсем такая, о какой мы тогда мечтали, — я чувствую, как он улыбается в темноте.
— А ты мне расскажешь когда-нибудь, как это у вас тогда было?
— Расскажу непременно, — соглашается Серраис. — А пока извини, но придется тебе немного полежать одной. Что-то Поборник твой не является — пойду вылезу на физплан, проверю, в чем дело. Не бойся, никто тебя здесь не тронет — этот, блинн, роковой обольститель рану зализывает, а больше некому.
— Ладно, иди, — разрешаю я. — Мне-то что, я полежу…
Я не вижу, как он уходит, — просто становится чуть холоднее и исчезает то расслабляющее чувство защищенности, которое я и раньше испытывала в его присутствии.
Отец, значит… Теперь многое становится ясным — и его чересчур пристальное внимание к моим успехам в Ордене, и Академия мировых культур, куда меня засунул именно он, и неудачная попытка помочь в моих завихрениях с Флетчером после Туманного Ожерелья… и посеребренный кинжал, подаренный как бы мимоходом… Странно, почему-то я воспринимаю это как должное. Словно всегда в дальнем уголке подсознания хранила информацию о своем настоящем отце, только на поверхность не пускала.
Темнота. Тишина. Из чувств осталось одно осязание — мягкость лисьего меха под спиной, шершавая замша на рукояти меча под ладонью, легкое прикосновение воздуха к лицу. И снова горячая соль на ресницах, которую против моей воли выжимают неотвязные мысли о Флетчере. Даже вытереть нельзя — течет по вискам, заползает в уши… Но руки мои должны оставаться неподвижными, поэтому я закрываю глаза и полностью ухожу в себя. Меня нет. Там, на физплане, я, наверное, в глубокой коме, и лишь по дыханию можно определить, что я жива… Шепот в пламени, где горит трава — я еще жива? Я еще жива… Я ЕЩЕ…
…а я уже ничего не хочу, мне все равно, и тут хоть головой о стену бейся — не поможет, потому что я не знаю, как вам это объяснить, но я все равно люблю вас всех, как недостижимую мечту, люблю как явление, как вот эти чуть распустившиеся ветки тополя, как отражение неба в воде, как костер в лесу и горные цветы, и даже сказать не могу, как, каждого — за то, что он именно такой и никакой другой, вас, менестрелей, магов, воинов и просто хороших людей, потому что плохих не бывает, и Хозяина, и Флетчера, и Гитранна, и Рысенка — каждого за свое, люблю ваши глаза, голоса, волосы, руки, люблю, как вы смеетесь или грустите, и ваши, только вам присущие словечки, манеру чуть наклонять голову, рассматривать вещи, ваше восприятие этого мира — каждое как цветок редкостной красоты, и как же прекрасно, что все вы такие разные и все же неуловимо схожи в чем-то, чего я не умею понять, я же всего-навсего жрица Скиталицы, делатель грязной работы, а от Светлой во мне ничего нет, я не умею принять ее даров, и от этого еще больнее, потому что я-то лучше всех знаю, как они не вечны, это только первый момент, когда луна ночью, и поляна таволги, и первое несмелое прикосновение, и это до боли прекрасно, а потом накатывает волной Зеленое Пламя, и ты не помнишь себя, и это тоже прекрасно, но это уже не Светлая, и так надо, потому что красотой цветов мы наслаждаемся, но питаемся все-таки плодами, и с этим ничего нельзя поделать, мы же не ангелы небесные и не лаийи, а если задержать это искусственно, то это намного хуже, это бред душных ночей, когда уже не отличаешь того, кого любишь, от собственных иллюзий и удушливой волны, которая не то что не Светлая, а даже не Зеленое Пламя, это ненасытимая пустота, жаждущая воплотиться, и неважно во что, и производят эту хреновину непосредственно в Замке-без-Лица, так что лучше вовремя отвернуться, убежать и забыть, и с каждой встречи снимать только сливки, чем унизить свое хорошее отношение к данному человеку соприкосновением с этим, неназываемым, нет, намного лучше просто смотреть, как спит твой любимый, чинить его рубашку и всей душой желать ему счастья, и это снова прекрасно и снова не Светлая, а пламя-то вот оно, никуда не делось, и ты не выдерживаешь испытания покоем, убегаешь в ночь, не оставив записки и тихо надеясь, что это тихое счастье дождется тебя, ничего с ним не станется, и вот тут-то и ошибаешься, потому что он тоже человек со своими страстями, ты же за это его и полюбила, а ждать во все века было привилегией женщин, никак не наоборот — уж не знаю почему, и ты задыхаешься от собственного бессилия или монотонно вдалбливаешь сама себе, что в одну реку нельзя войти дважды, а что ты вообще можешь во имя этой своей великой любви — кажется, всю кровь бы из себя по капельке дала выпустить, только бы он, зараза, счастлив был, и даешь, и выпускают, потому что работа у тебя такая, потому ты и здесь, что в этом совпадают твои «хочу» и «надо» — вот только с «могу» дело обстоит куда хуже, тебя распнут, а ему от этого не легче, а иногда и просто все по барабану, ибо и у него есть мозги, и он вполне в состоянии додуматься до твоей же философии «вечного танца», и успокаивать себя тем, что все это еще когда-нибудь вернется — а я не хочу когда-нибудь, я хочу здесь и сегодня, но сегодня не получится, потому что миром правит не Светлая, и все, что в твоих силах — приблизить ее возрождение еще на волосок, да еще без всякой гарантии, что тебе с этого возрождения хоть что-то обломится, потому что все мы хорошо знаем, что грозит тому, кто убил чудовище и полюбовался на его клад… хрен чего, прости меня, грешную… любовь оборачивается печалью, но становится от этого еще прекрасней… что и остается нам, смертным и не очень, как не утешать себя подобными фразами, а ведь это только те, кого ты хорошо знаешь, а сколько их, тех, кого не знаешь, но не менее достойных, и мимо них приходится проходить, потому что ни к чему отдавать тело, если не в состоянии отдать душу… хотя бы тот юноша в темно-вишневом камзоле, с которым я танцевала на последнем зимнем балу в Башне, у него были светлые волосы, и казалось, что рядом с его одеждой они отливают розовым, я ничего о нем не знала, ни Сути, ни Цели, только то, что он смертный и имя — Рокко, но он учил меня танцевать так, как это делают на его родине — медленно и грациозно, вдвоем, как какой-то необыкновенный ритуал Света, и я была послушной ученицей, сразу сделавшись такой неловкой, а за окном шел снег, и мы кружились на верхней площадке лестницы, и серебристая полутьма обнимала нас… сон, было и прошло, я даже не сказала ему своего имени, но такие воспоминания переполняют память, как чашу, до краев, и когда хлынет через край — какая я ко всем чертям жрица, я просто истеричная дура, которая бьется как птица в клетке и смеет упрекать Андсиру Властную — зачем она не создала ее улучшенной копией ее в высшей степени благоразумной матушки, ненавижу себя в такие минуты… и выхода нет… И уже не к своей покровительнице взываю, но к Тому, кого не смею мешать в свои дела в бесконечной благости Его, с пеной у рта и захлебываясь слезами: дай мне лишь силы перенести все это и не поддаться в минуту помрачения соблазнам Тени! Ибо велико милосердие Твое, Господи, а я сто, тысячу раз не святая…